-

ДАБИЖА В. Д.

САН-СТЕФАНО И КОНСТАНТИНОПОЛЬ

В ФЕВРАЛЕ 1878 г.

Очерки и заметки князя В. Д. Дабижа.

VIII. ¹

Ожидали ли нас в Константинополе? — Возвращение в С.-Стефано по железной дороге. — Остатки стен Византии. — Князь В. А. Черкасский, как устроитель Болгарии.

В С.-Стефано я решил отправиться на другой день по железной дороге. Но едва я успел позавтракать, как зашел ко мне мой великий грек, иначе Федор Николаевич.

— Известно ли вам, спросил я его, — ожидали-ли турки, что русские займут Константинополь?

— «О, как еще ожидали. Когда прибыл сюда адрианопольский губернатор, сопровождаемый несколькими тысячами беглецов, и объявил, что русские в Адрианополе, то уже никто не сомневался, что такая же участь готовится и Истамбулу, и что здесь будут подписаны условия мира. Дамат-паша, по получении известия о наступлении русских, совершенно потерял голову; да и кто только не терял ее тогда! Султан настоятельно требовал от него совета: что делать? а он только и отвечал: «Аллах велик!» и возводил глаза к небу. Первая мысль султана была бежать в Бруссу; уже было заготовлено для этого несколько пароходов. Но его напугали, что русские воспользуются отсутствием падишаха и навсегда останутся в [482] Константинополе. Тогда султан хотел было поручить себя покровительству принца Рейса, как представителя дружественной России державы, и дать ему обязательство, что он заранее согласится на все условия, которые предложит победитель. Но этого не допустил Лайярд. Он постоянно твердил, что русские никогда не войдут в Константинополь; что движение русской армии по направлению к столице не более, как демонстрация, и что, во всяком случае, это движение будет во-время остановлено распоряжением из Петербурга. Тогда же были введены английские суда в Дарданеллы. Что же? и вышло так, как говорил Лайярд».

— А что, русские встретили бы сильное сопротивление в Константинополе?

— «Я думаю, что серьезного сопротивления ни в каком случае не было бы. В городе существовала паника. Войска были утомлены и деморализованы. А народ не имел никакого желания защищать правительство и скорее от победителя, чем от кого другого, ожидал улучшения своего положения и избавления от тягостей войны. Дело бы окончилось несколькими выстрелами. Вам следовало бы занять Галлиполи, запереть Дарданеллы, — и Константинополь был бы у ваших ног. Тогда бы запели другую песню. Но англичане предупредили вас».

Поезд отходит в 1 час. Сказав до свидания обязательному Федору Николаевичу, я поспешил к вокзалу железной дороги и сел в вагон почти с третьим звонком.

Обогнув мыс Сераля, поезд идет сначала морским берегом вдоль стен древней Византии. В некоторых местах еще можно видеть их. Впереди, по всей вероятности, существовали глубокие рвы, наполняемые водою. То в одном, то в другом месте мелькают массивные остатки башень, в которых сосредоточивались грозные для неприятеля силы. Теперь в них приютилось несколько бедных семейств. Вечно юная и никогда не истощающаяся природа одевает богатым покровом деревьев, плюща и цветов эти развалины и невольно примиряет с разрушительною рукою времени. Пролетев мимо знаменитого семибашенного замка (прежнего Киклобион или Пентапиргион), миновав «Золотые ворота», украшенные когда-то статуями и барельефами, мы вошли в глубину страны. Чрез «Золотые ворота» имели торжественный въезд триумфаторы. Но после триумфа над болгарами императора Василия, они были заложены, по случаю распространившегося пророчества, что чрез них должны войти в Константинополь латиняне. В таком же положении оставили их и турки, ожидая, что чрез них должны [483] войти христиане... При первом взгляде на представившуюся нам местность мы были поражены ее заброшенностию. Огромные пространства превосходной земли, обладающие наилучшими атмосферическими и почвенными условиями для всякого рода культуры, в столь близком расстоянии от столицы, при самых удобных средствах сообщения морем и железным путем, остаются невозделанными!... Эти земли принадлежат турецкому правительству, которому, конечно, не представляется даже мысль извлекать из них какую нибудь пользу... А между тем тут могли бы быть разведены плантации риса, для которых имеется вполне достаточное естественное орошение... Могли бы быть насажены фруктовые сады, виноградники, прекрасные огороды. Турок — друг природы; он инстинктивно любит садоводство. Но некому взяться за дело, некому дать ему надлежащий толчек. Это не какая нибудь заграничная поставка, немедленно дающая миллионы барыша предпринимателю... Вправо остаются древние Адрианопольские ворота. Они еще довольно хорошо сохранились. Стоящие позади их два минарета смело уносятся в голубое небо и составляют приятную противоположность с стратегическою массивностию древнего укрепления. Пролетев чрез с. Маврикиой, лежащее на половине пути, мы стали подъезжать к С. Стефано. Раздался свисток локомотива, и дребезжащий голос оборванного кондуктора, в котором акцент изобличал сына Вены, известил нас о конце нашего путешествия. С С.-Стефанской станции железная дорога состоит в распоряжении русских военных властей и употребляется преимущественно для нужд армии. На станции наш офицер исправляет обязанности коменданта. У вокзала ни повозки, ни лошади, и потому пришлось снова познакомиться с с.-стефанской грязью, которая в этой части города еще более глубокая, еще более клейкая и втягивающая. Надо было выбирать чуть заметную тропинку впереди палаток нашего лагеря, причем пришлось удивляться энергии нашего солдата, который, не смотря на вынесенные и выносимые невзгоды, не теряет своей молодецкой удали. Везде веселие, смех и песни, точно ничего и не было.

В С.-Стефано русские и не русские много говорят о князе В. А. Черкасском. Смерть сразила его в самом разгаре деятельности, когда еще не успели обозначиться ее результаты. При таком условии мнения о ней не могли сложиться сколько нибудь определенно. Удивительнее всего то, что кн. Черкасский не оставил после себя больших симпатий. Даже люди, заведомо к нему расположенные, ограничивались в своих воспоминаниях одними холодными похвалами его уму и его организаторским способностям. Большинство же и среди [484] его лица, принимавшие участие в административных работах на Балканском полуострове, представляют покойного как тяжелого деспота и как узкого честолюбца, более заинтересованного своею личною ролью, чем судьбою Болгарии... Такие отзывы черезчур неожиданны и им как-то трудно верится; но отголоски их проникали довольно часто и в нашу периодическую печать. Привожу наиболее выдающееся из того, что мне довелось слышать.

В Кишиневе один из членов одесского болгарского настоятельства предлагал князю Черкасскому распространить между болгарами, от имени настоятельства, что-то в роде окружного послания, в котором население приготовлялось к братской встрече наших войск. Во главе настоятельства стоял местный преосвященный, теплое слово которого, без сомнения, проникло бы в сердца народа. Броме того, имя болгарского настоятельства, из которого вышло не мало борцов за свободу Болгарии и которое дало лучших учителей народных школ, достаточно известно каждому болгарину. Можно было надеяться, что предлагаемое воззвание «не было бы гласом вопиющего в пустыне и, во всяком случае, оно не испортило бы дела. Что же ответил князь? Отступив несколько шагов и приняв угрожающий вид, он спросил: «неужели вы думаете, что ваше послание будет иметь больше значения, чем 250 тыс. русских штыков?»... Этот ответ, неделикатный по отношению к лицу, явившемуся с самыми благими намерениями, и с самого начала неправильно определявший наши отношения к болгарам, может быть поставлен девизом деятельности русского управления. Говорят, что князь признавал для Болгарии больше пользы от обнаружения нашей силы, чем от спокойного применения соответствующих административных мер. Этим объясняют оказанное предпочтение военным, вызванным для устройства страны. Большинство из них, бесспорно, имело свои достоинства, но не знало ни истории народа, ни условий его жизни в настоящее время. А без этого какой идеал мог составиться у них для предстоявшей деятельности? Но князь желал одного точного, чисто формального, выполнения своих распоряжений и требовал одного слепого подчинения себе. Известный болгарский ученый, если не ошибаюсь, Берон, предложил значительные денежные средства на устройство школ в родной земле и встретил со стороны кн. Черкасского такой прием, что ему, ветхому старцу, оставалось только заплакать!... Чем объяснить подобное бессердечие?.... Ни в чем болгаре не должны были выказывать своего национального чувства, и все то, что имело вид содействия с их стороны делу освобождения родины, принималось чуть не как [485] преступление. «Дело будет сделано помимо вас», — круто ответил князь болгарским депутатам, пришедшим просить оружия...

Относясь с крайнею суровостию к людям хорошим и нередко оскорбляя их, князь Черкасский охотно сближался с чорбаджиями, этимн пьявками болгарского народа, которые служили и туркам, и грекам, лишь бы при их содействии обделывать свои дела на счет простого народа. Эти люди все употребляли, чтобы возбудить в русской администрации недоверие к живым силам народа, и им болгаре обязаны, что долгое время из них не формировали дружин, которые могли бы быть весьма полезным резервом для нашей армии. Болгаре не несли ни малейших тягостей войны: ни провиантом, ни людьми, ни обозом. Даже беглецы, едва ускользнувшие от турецкого ножа, не находили большего сочувствия к своей злосчастной судьбе. Обыкновенная политическая мудрость кн. В. А. Черкасского, в этом случае, была обойдена происками своекорыстных людей.

Но иногда вдруг отдавалось приказание строго блюсти за интересами населения и за охранением его имущества. Тогда болгаре, вообще чуждые славянскому радушию, наотрез отказывались исполнять самые существенные надобности войск. Отсюда неприятные сцены, отсюда действия нагайки и столкновения военных властей с органами гражданского управления. Кн. Черкасский обнаружил замечательные организаторские способности, управляя гражданскою частию в Царстве Польском. Раз задуманный план неукоснительно и с железною волею проводился им во все мельчайшие разветвления жизни. Все заранее было предусмотрено и для всего указано было свое место. К удивлению, ничего подобного не было положено в основание устройства Болгарии. Напротив, все там имело характер случайности и многие меры принимались, точно, по вдохновению. Весьма часто то, что признавалось хорошим сегодня, изменялось завтра... Иногда достаточно было получаса, чтобы самым коренным образом переменить взгляд на дело!... Ближайшие сотрудники князя были утомлены до крайности не только непомерною дневкою, но даже и ночною работою, беспрестанно перевершаемою... Уже после кончины князя Черкасского, как бы в подтверждение того, что в деле устройства в Болгарии не было ни плана, ни строгой системы, мне самому пришлось слышать следующий отзыв одного лица, занимавшего важный административный пост: «никакого плана у нас нет, никогда не существовало, да в нем нет и надобности. Только издали дело представляется трудным, а вблизи оно каждому по плечу: ведь не святые же лепят горшки»… [486]

Князь Черкасский имел вокруг себя множество лишних людей, пользовавшихся на счет страны большим содержанием. По всей вероятности, эти люди составляли контингент будущих администраторов и подготовлялись к ожидающим их обязанностям, что видно из того, что они носили названия губернаторов Варны, Шумлы и т. п., занятие которых даже не входило в стратегические планы. Подобные назначения, в полном смысле in partibus infidelium, были настоящими синекурами, в особенности, если принять во внимание совершенную непригодность большинства этих лиц.

Приведенные отзывы не могут служить основанием для суждения о личности князя Черкасского. В них можно найти лишь объяснение тех трудных, и часто неотвратимых обстоятельств, посреди которых ему приходилось действовать и благодаря которым он иногда платил дань своей человеческой природе. Нельзя однако же упустить из виду, что в тех же отзывах, рядом с излагаемыми событиями, видна примесь чувств личного свойства и взгляды людей, еще волнуемых слишком близким временем. Освещенные иначе и переданные с большим спокойствием, эти отзывы дали бы другое, более беспристрастное объяснение. Как бы то ни было, окончательное заключение о князе В. А. Черкасском, как о деятеле болгарского освобождения, в настоящее время невозможно. Со всею справедливостию можно сказать, только одно, что в этом деле он представлял собою величину первого порядка. Его ум, сильный, ясный, просвещенный и богатый опытом предшествовавшей организаторской деятельности на поприще гражданском и государственном, как бы заранее предназначал его исполнителем выпавшей ему задачи. Он самоотверженно любил Россию и твердо верил в ее историческое призвание посреди других славянских народностей. И только руководимый одними этими побуждениями, но ничем другим, он принял на себя великий подвиг воззвания к гражданской жизни народа, несшего на себе гнет пятисотлетнего рабства.

Походная, исполненная всевозможных тревог и лишений, жизнь, гром оружия и стоны раненых не представляли той благоприятной обстановки, при которой мысль работает спокойно и правильно, беспрестанно проверяя себя. Быстрые переходы нашей армии во вторую половину кампании, создававшие не по дням, а по часам новые условия жизни для освобожденной страны, заставляли спешить. В свою очередь, страна представляла много нового. Узнать, как следует, это новое не было возможности в такое спешное время. В нашей же литературе (да и в иностранной), вообще бедной по [487] описанию южных славян, не было подходящего материала. Трудно сказать, было-ли его более в сообщениях наших агентов. Вот те смягчающие обстоятельства, которые могли иметь более или менее неблагоприятное влияние на деятельность кн. В. А. Черкасского, Историку освобождения Болгарии предстоит решить, что им сделано для страны, и указать его ошибки. Во всяком случае возрожденная Болгария навсегда свяжет с своим именем имя князя Черкасского, первого своего устроителя. И кто бы ни был после него, ему будет отведено второстепенное место, как человеку, для деятельности которого уже существовал намеченный другою рукою след. Идти по этому следу, в виду предстоящего замирения страны, будет без сравнения легче, чем проводить его вновь, в самый разгар военных действий.

Князь Черкасский заболел в Тырнове. У него сделалась злокачественная лихорадка, называемая в южных странах malaria. Переход через Балканские горы он сделал большею частью пешком, при самой ненастной погоде. По прибытии в Адрианополь, болезнь его приняла острый характер: сделалось разлитие желчи. Но отдохнув несколько дней и почувствовав себя немного лучше, князь, вопреки советам медиков, решился ехать в С.-Стефано. Новые тревоги, новые усиленные занятия и волнения не могли не действовать разрушительно: они сломили его. Вечером 18-го февраля с князем В. А. Черкасским сделался удар, лишивший его языка, а в 5 ч. утра 19-го февраля 1878 г. удар повторился и князя не стало...

В этот же день подписан С.-Стефанский трактат. Кн. Черкасский не дожил до фактического утверждения освобожденной Болгарии, для которой, что бы ни говорили, он сделал много, в особенности, если принять во внимание те условия, которые окружали его в это время и устранить которые не было в его власти. [488]

IX.

Предполагающееся свидание великого князя главнокомандующего с султаном. — Контракт с Р. Общ. Пароходства и Торговли о перевозке войск. — Поездка в Константинополь. — Болгарский патриот и мечты о будущности славянства.

Как слышно, идут переговоры между главной квартирой и отоманским правительством о свидании вел. кн. главнокомандующего с султаном. Великому князю предлагают посетить Константинополь при соблюдении строгого инкогнито и с небольшой свитой. У нас, напротив, желают придать этому свиданию как можно более торжественности... Русские офицеры не смеют показываться в Константинополь в своей форме; они могут бывать там только в гражданском платье; каждый раз им выдается дозволение от начальства. Пока этим пользуются очень немногие.

Вчера главнокомандующий подписал контракт с Русск. Общ. Пар. и Торговли о перевозке войск. Мысль о возвращении на родину представляется для всех желанною. Перевозка должна начаться с половины марта. Место посадки на суда назначено в Буюк-Дере» о чем предупреждено турецкое правительство. Пароход Владимир послан туда, для ознакомления с местностию залива, с его глубиною и грунтом. С этою целью делаются необходимые промеры.

Константинопольские газеты передают две интересные новости: во первых, оправдание Рефет-бея, бывшего секретарем министерства иностранных дел и лишенного должности и орденов по обвинению Лайярдом в шпионстве в пользу русских. Теперь Рефет-бею не только возвращены его прежние достоинства, но даже султан счел нужным публично извиниться перед ним. В указе о новом его назначении сказано: «его вел. султан, убедившись, что обвинения Рефет-бея созданы клеветою, соизволил восстановить его во всех прежних достоинствах» и проч. Это очень не понравится англичанам; но они найдут случай вознаградить себя. Другая новость относится к скорому возвращению Османа-паши. Известие это возбуждает неудовольствие в среде военных. При отсутствии уверенности в мирных результатах С.-Стефанского договора и при все более и более увеличивающейся заносчивости турок, такая мера признается слишком поспешною. Впрочем, пословица говорит: один в поле не воин, и Осман-паша, не смотря на его способности, не заменит собою армии, а создать новую армию Турция едва-ли будет в состоянии, в теперешнем своем положении. [489]

Довелось слышать некоторые заметки на С.-Стефанский договор.... Повидимому, основания для образования выделяемых из Турции княжеств были приняты этнографические. Что же заставило отделить от Сербии следующие места, составляющие для каждого серба историческую святыню: Прилеп, в котором еще доселе видны развалины замка Марка-Кралевича; Призрен, столицу Неманичей, Царьград их; Печь, обитель св. Арсения и древнее местопребывание сербских патриархов; Дечаны, место подвигов Милицы, в монашестве Евгении, вдовы злосчастного короля Лазаря, и, наконец, Коссово, где этот король пал в борьбе с Амуратом? По С.-Стефанскому договору Вранья и Пирот должны быть отданы болгарам.... Говорят о предположении отдать румынам Добруджу!

Снова заволокло небо свинцовым пологом. Дождь идет, не переставая, мелкий, холодный дождь, точно у нас на севере в ноябре. Сидеть в такую погоду одному, да притом в нетопленной комнате, нестерпимо. И вот я снова задумал отправиться в Константинополь. По крайней мере, там, даже если и продолжится ненастье, можно забыть лагерные неудобства, согреться в уютной комнате Византийской гостинницы, хорошо пообедать и узнать из газет, что делается в Европе и какие ее намерения в отношении нас. Добравшись кое-как до турецкого парохода, я тотчас спустился в кают-компанию, довольно обширную залу, также грязную, как и другие части этого судна. Пароходный кафеджи подал мне чашку вкусного кипящего кофе, и я, прихлебывая понемногу, стал всматриваться в окружавшую меня публику. Русская речь смело и бойко раздавалась в разных местах, обнаруживая, вместе с высокими сапогами, инкогнито наших офицеров. На некоторых из них были турецкие фески. Остальное население парохода, состоявшее из турок и местных греков, имело вид приниженный и как-то боязливо озиралось по сторонам. Пройдя мимо маяка и здания порохового завода, наш пароход вошел в Золотой Рог и бросил сходни у моста, ведущего в Галату. На мое счастье нашлась карета и я через каких нибудь четверть часа был у себя в номере, а спустя 10 мин. уже сидел в обширной столовой отеля. Обедало человек сорок, люди разных наций, повидимому коммиссионеры торговых контор, журналисты и просто туристы; в числе их находилось несколько дам, англичанок или американок. Все было сдержанно, впору, разговоры, тон речи я самый темный цвет костюмов, ни чем не обращавших на себя внимания; как вдруг является новое лицо, новый гость, и точно по какому волшебному знаку умолкли разговоры и взоры всех обратились на пришельца [490] или, вернее, на его блестящие интендантские погоны... Тут я впервые понял неудобство форменного платья, среди однообразия одежда гражданского покроя; человек точно на выставке и, конечно, не может оставаться в приятном настроении дула. Но еще большие неудобства оказались впереди. Едва г. Михн. сделал несколько шагов по улице, как к нему подошел турецкий офицер и в самых отборных французских выражениях спросил: «по какому праву он в военной форме?» Далее каждые десять, двадцать шагов его окружали толпы женщин и детей, просивших милостыню и в то-же время не обращавших ни малейшего внимания на других, одетых в обыкновенное платье.... Кстати здесь заметить, что нищих в Истамболе встречается немало. Это результаты народной бедности, увеличиваемой событиями войны. Бездомные беглецы-мусульмане ежедневно прибывают во множестве. На улицах то и дело встречаются женщины, дети, старики, протягивающие руку. Женщины снимают с лица покрывало и плачут, указывая на страшно исхудавших детей. Обеднение народонаселения имеет своим последствием обогащение рынка невольниц, который, не смотря на международные трактаты, существует в Константинополе. В последнее время девочки продавались по 200—260 фр., а негритянку можно было купить и вполовину дешевле.

Я уже собирался войти в свою комнату, как ко мне подошел один господин и назвал себя. Мы пошли вместе. Я тотчас же узнал в пришедшем моего давнишнего знакомого, с которым приходилось встречаться не раз, — это старый болгарский журналист и старый агитатор в пользу идеи освобождения болгарского народа. Помнится, что я его видел в начале 1850 годов, и тогда уже пожилым человеком, в Киеве, куда он приезжал с настоятелем Рыльского монастыря и где, если не ошибаюсь, собирал книги русской печати для болгарских школ. После того в 1869 году он был у меня в Одессе, по пути в Петербург. Наконец, пришлось свидеться еще в третий раз здесь. Много следов оставило на нем время; но по всей вероятности гораздо более разные неудачи, неисполнившиеся желания, обманутые надежды. Лицо какого-то странного кофейного цвета, заставившего бы призадуматься антрополога над вопросом о расе, все изборожденное морщинами, всклокоченная седая борода и два светящихся ярким огнем угля под белыми нависшими бровями. Трудно сказать сколько он истратил на народное дело денег и энергии! Он когда-то был богатым человеком; теперь у него нет ничего. Он объездил все европейские столицы, несколько раз был в Петербурге, беседовал с Нессельроде, с Гизо, с Тьером [491] и с Меттернихом и все об одном и том же: когда окончатся страдания его народа? — все надеющийся, все чающий утешения Израилева. Теперь он, как ветхозаветный Симеон, может благословить Бога и сказать: «ныне отпущаеши раба Твоего, Владыко, с миром; ибо видеста очи моя спасение Твое, которое Ты уготовал пред лицом всех народов».

Старый боец предстал в том же изношенном черном фраке, в котором я видел его прежде и в котором он сидел на великолепной мебели приемных сильных мира сего. Оно так и должно быть: боевая одежда не снимается во время боя. А бой продолжался, не переставая, в течении всей его жизни!... По прежнему он входил робко, садился, сначала молчал, как бы собирая мысли, боязливо осматривался по сторонам и начинал говорить, сначала тихо-несвязно, едва слышно, потом все более одушевлялся и из его дряблого тщедушного тела речь лилась огненным потоком. Говорил он, что в болгарском народе таятся неведомые силы; что волею Провидения иноплеменное иго сохранило их в девственной неприкосновенности; что Россия испытывала то же самое, пока не окрепла, и теперь, достигнув возмужалости, подает руку своим братьям; что союз России с славянскими племенами обещает миру великие явления, еще неведомые в истории. Союз этот непременно будет; он мог бы уже настать для блага всего человечества, если бы не политика... Тут речь его мгновенно обрывалась. Слово это он выговаривал пулитика и произносил его с каким-то болезненным ужасом, боязливо озираясь по сторонам. По всему заметно, что от политики и политиков и ему пришлось испытать много горького.

Удивительно, в самом деле, как человек добровольно лишается состояния, спокойствия, ведет скитальческую жизнь, исполненную всяких лишений и тревог, для одной идеи, без малейшей уверенности в близком торжестве ее! И даже в случае торжества, с полным сознанием, что от этого для него лично не последует никакого материального улучшения!... Должно сознаться, что в природе человека есть потребности выше материального удовлетворения. Божественный Сердцеведец знал это свойство нашей души, когда сказал: «не о хлебе едином жив человек будет».

Настало прекрасное утро. Южное солнце посылало в окна целый сноп огненных лучей. На улицах мостовая начала просыхать. Сидеть в комнате не приходилось, и я отправился на знаменитую Grande rue de Pera. Наскучив бестолковым движением толпы, оглушающими криками продавцев и носильщиков, я свернул в [492] сторону и попал на одно из прежних турецких кладбищ, расположенное среди густой кипарисовой рощи, на самой вершине горы. Что за восхитительное место! По сторонам, среди темной зелени стройных, как колонны, кипарисов, белеют мраморные памятники: под ними покоится счастливое поколение, твердо верившее в могущество падишаха и даже не подозревавшее самой возможности наступления какого-то восточного вопроса, — этого современного пугала. Но... tempora mutantur!... Над нами шатер чистого, как хрусталь, лазурного неба... А там, впереди, голубое, прекрасное море, по которому, точно чайки, скользят белые паруса! Еще далее туманная синева вод и гор — все так божественно хорошо, так мирно, что душа готова забыть свои обычные тревоги и отдаться надолго созерцанию этих чудных красот!....

— «А я уже был у вас, и теперь счастливый случай доставил мае возможность увидеть вас», — раздался позади меня знакомый голос народного бойца.

— Садитесь здесь, возле меня, и будем говорить. На воздухе, да еще перед такой картиной, беседа наша пойдет живее. Да что вы такой печальный сегодня? Что такое случилось? Говорите.

— «Я именно по этому поводу и заходил к вам. Мне говорили, что австрияки надеются получить Босну и землю Херцега Штепана (Герцеговину), правда ли это?

— Весьма возможно.

— «Как? Чтобы поганый шваб сосал славянскую кровь! Чтобы, он вешал славных герцеговинских юнаков, которые первые подняли знамя свободы! Да, что же это такое? И неужели Россия допустит такое злодеяние?»

— Во-первых, будем говорить тише, а то вон турки начинают смотреть на нас подозрительно; во вторых, успокойтесь немного; страсть всегда плохой советник. Видите ли, если это действительно случится, то каждый славянин от души пожалеет, что на долю этих храбрых и самоотверженных герцеговинцев не выпала лучшая участь. Теперь о предполагаемом их подчинении Австрии. Почему вы думаете, что боснякам и герцеговинцам будет хуже, чем у турок?

— «Я думаю, что будет хуже: австриак будет ворошить и веру народа, и его язык; турок этого никогда не делал».

— Да, но он делал больше: он вырезывал поголовно все население... Вспомните ваших несчастных соотечественников в Батаке и в Эскизагре! Веру, а тем более язык, уничтожить нельзя; дух народа, заключающийся в его религии и в его языке, никогда не [493] поддастся никакому матерьяльному насилию, пока народ этот существует. Турки инстинктивно понимали это, и устроили батакскую резню. Вспомните, чего только не делали австрийцы, чтобы из чехов сделать немцев! Вспомните все ужасы тридцатилетней войны, подвиги инквизиции и ухищрения иезуитов!... И что-же? Теперь чехи несравненно более сознают свою национальность, чем 200 лет тому назад. Из всех славянских племен едва ли не они одни обладают самым чистым языком, свободным от всякой посторонней примеси!... Немецкая наука, немецкая систематичность, одним словом, немецкая культура оказала большую пользу чехам, как в их науке, так и в самом строе их жизни: от чего же немцам не иметь того же благодетельного влияния и на южных славян? Быть может у них уменьшится число юнаков; на за то будет бесспорно больше мирных граждан, спокойно занимающихся своим делом. Среди герцеговинских скал, на которых теперь вьет гнездо один орел, откроются неведомые богатства, и о Боснии станут снова говорить, как когда-то, в лучшие ее времена: Босна поносна, т. е. как о такой стране, которая достойна всякой похвалы, которая изобилует всякими благами земными. Но будьте терпеливы: рост исторических событий измеряется не человеческою жизнью. Не дожить нам до этих дней. Когда они наступят, то, по всему вероятию, не будет и этих прекрасных кипарисов, под которыми мы сидим. В жизни народов тоже, что перед лицем Господа: век — день един. Австрия не в силах повредить идее политического единства славян. Время для полного осуществления этой идеи еще не настало; но нельзя не видеть, что славянские племена направляются к ней какою-то таинственною силою. Эта сила заключается в законе естественного сродства, естественного подбора, на основании которого в царствах животном и растительном однородные особи инстинктивно стремятся друг к другу и в взаимном союзе продолжают свое дальнейшее развитие. Тот же закон естественного сродства существует и в области истории и также точно служит основою развития народов. Наступит время, когда все славянские племена, почувствовав, что они братья между собою, подадут друг другу руку, и поставив во главе своей старшего брата, Россию, пойдут для свершения своих судеб чрез все преграды также неудержимо, как неудержимо текут чрез разные немецкие преграды воды славянского Дуная в родное ему Черное море!...

— «Так, так, милый Боже, да будет так!»

С восторгом в лице и почти шепотом заключил мой монолог защитник народного дела, и пожал сильно мою руку. [494]

— «Но пусть Россия хотя изредка напоминает нам, что она не забыла нас, и тогда мы готовы терпеть и ждать столетия».

— Россия много сделала для славянского дела: она посеяла на полях ваших семена свободы костями сотен тысяч своих сынов и кровью их полила эти всходы. История славянства, тесно связанная с историей России, будет говорить каждому славянину об этих подвигах. Указывая на блестящее прошедшее, она поддержит его дух в настоящем и укрепит его веру в будущее.

На этих словах мы расстались.

Святая София. — Византийский гипподром и теперешний Атмейдан. — Мечеть Баязида. — Кровавая расправа с болгарами.

Мне интересно было видеть в Константинополе Софийскую мечеть, гипподром, стамбульский базар и посетить еще патриаршую церковь в Фанаре. Мои обыкновенные путеводители были готовы и я начал по порядку обозрение.

Говорят, что император Константин Великий начал постройку храма Софии еще будучи язычником, когда он был последователем философского учения александрийской школы. Колеблясь, какому божеству посвятить созидаемый храм, он посвятил его имени премудрости Божией (tu agia sojia), и это примиряющее имя осталось за ним навсегда. В 548 году св. София, сделавшаяся жертвою пожара, была отстроена заново. Император Юстиниан I-й поручил известным тогда зодчим Антемию из Траллеса, Изидору Милетскому и Игнатию создать такое здание, которое не имело бы себе подобного. Надо думать, что строители сделали все, что от них зависело. Они значительно увеличили размеры прежнего храма и для украшения его воспользовались наиболее сохранившимися остатками древнего языческого зодчества. Но особенное внимание было обращено ими на внутреннюю отделку св. Софии. Нижние части стен они обложили цветными мраморами, а выше этой обкладки, стены, арки, своды и самый купол украсили по золотому полю цветными мозаическими изображениями событий из Ветхого и Нового Завета. Кроме того в храме были поставлены несколько рядов колонн из драгоценнейших мраморов, вывезенных из Эфеса, Бальбека, Рима, Афин, Делоса и Египта. Но особенно замечательною, по свидетельству историков, была утварь св. Софии. Там было множество драгоценных [495] ваз из оникса и яшмы, оправленных в золото; шесть тысяч массивных канделябров и крестов, вылитых из серебра и золота, стояли перед иконами; 24 Евангелия в золотых окладах с жемчугом и драгоценными камнями, украшали собою престолы; из них главный престол (agia trapeVa) большего алтаря, вылитый из особой смеси золота, серебра, железа и драгоценных каменьев, составлял величайшую драгоценность и был предметом постоянного удивления. Жертвенник стоял под куполом из чистого золота, который поддерживали четыре серебряных массивных колонны! Неменьшим великолепием сияли седалища патриарха, митрополитов и трон императора. Все наполняло храм необыкновенным блеском и величием, и все в нем говорило о могуществе и торжестве. Византийский историк Францес называет св. Софию:

— «Достойнейшим святилищем божественной мудрости, престолом ее славы и земным чудом, воздвигнутым в честь Господа».

Храму св. Софии суждено было быть свидетелем, а нередко и ареною многих событий, имевших роковое значение для византийской империи. Политические и религиозные распри и порождаемые ими народные волнения происходили вблизи и часто внутри его. Св. София видела в своих стенах латинских императоров, слышала проклятия, произнесенные римскому первосвященнику, и внимала, когда кардинал Изидор, бывший митрополит московский, поминал его, как главу вселенской церкви; она видела также последнего византийского императора Константина-Палеолога-Драгозесса, приносившего всенародное покаяние, и первого турецкого султана Магомета ІІ-го, призывавшего в ней имя своего пророка! Все она вместила в себе и все пережила: и народные страсти, и судьбы завоеваний, и раззорение мусульманское. И нет сомнения, что волею Провидения ей придется еще слышать благодарственное пение православного клира, которое торжественно и широко раздастся под ее обширными сводами. Тогда-то, согласно с стародавним преданием, должен явиться таинственный иерей с св. Дарами в руках, прервавший литургию при вторжении мусульманской рати в храм и чудесно скрывшийся в расступившихся перед ним стенах.... В этом убеждены как христиане, так равно и мусульмане.

«Сохраните все мозаичные изображения в целости, — говорил султан Абдул Меджид, — реставратору Софии Фоссати; один Бог знает кому еще суждено молиться там»...

Первое, что представляется входящему на небольшую площадь, на которой помещается Софийская мечеть, это ее плоский, прежде вызолоченный купол; величественно покоится он на единственной башне здания, [496] сложенной из белого и розового камня, расположенного горизонтальными полосами. По сторонам купола высоко подымаются четыре минарета; но эти минареты через-чур массивны и грубы, и ничем не напоминают обыкновенной легкости построек такого рода. По мере того, как вы подвигаетесь вперед, средние части здания начинают выступать все более и более. Перед вами выростает целая гора камня, съуживающаяся кверху какими-то странными неправильными уступами; кругом нее идут безобразные контрфорсы и столбы, между которыми лепятся жалкие пристройки. Нигде никаких признаков архитектурного стиля. Я два раза обошел вокруг, в надежде распознать фасад, найти какой-нибудь портик, или же напасть хотя на след тех пропилеев, перед которыми Магомет II, пораженный величием, невольно сошел с коня, и — все напрасно! Где места, на которых стояли колонны, составлявшие гордость языческих храмов? Где стояли крылатые кони, которыми гордится Венеция? Увы! разрушающая рука времени и еще более разрушающая рука страстей человеческих не оставили никаких следов того, что составляло внешнюю красоту здания. Из древних входов в храм открыты только западный и южный. Со стороны алтаря видна небольшая дверь между 6-ю порфировыми колоннами, но она более чем на половину находится в земле, под уровнем смежной улицы. Северный вход завален мусором и заставлен мусульманскими гробницами. На западной стороне, где должен находиться главный вход, пять бронзовых двустворчатых дверей, расположенных в один ряд, и две двери боковых ведут в обширный притвор, имеющий форму длинного паралелограмма. Между этими дверями двое заслуживают особенного внимания: средняя, на которой, на обеих ее половинах, еще видны выпуклые изображения креста, и боковая, с южной стороны притвора, с каймою из виноградных листьев. Судя по изяществу рисунка и отчетливости исполнения, эту дверь, кажется, можно безошибочно отнести к эпохе древне-греческого искусства. Наконец, из притвора пропускают в мечеть девять входов, из которых открыт один средний. Над ним просвечивает сквозь белую краску изображение какой-то святой. Особенно явственно заметен ее золотой нимб.

Еще недавно посещение Софийской мечети сопровождалось многими затруднениями. Надо было иметь особый фирман и кроме того уплатить духовенству довольно значительную сумму денег. Но, благодаря войне, которая привела тысячи беглецов в константинопольские мечети и в том числе и в Софию, доступ в нее почти свободен. Тем не менее я просил моих провожатых поговорить [497] с кем следует и получить надлежащее дозволение. Не прошло и пяти минуть как дело было улажено: надо было заплатить 4 фр. Явилась какая-то высокая фигура в халате и в зеленой чалме, что-то в роде муллы, и приложив одну руку ко лбу, другою отбросила ковер, которым был завешен вход. Мы очутились внутри Софии.

Впечатление, производимое этим вполне достойным памятником христианского зодчества, поразительно. Чувство, овладевающее при созерцании его простора, соответствия частей, повсюду озаряемых светом, я могу только сравнить с ощущением, испытываемым в весенний день, под открытым небом, на котором ни одно облачко не мешает отчетливо видеть всю доступную зрению местность!... Прежде всего обращает на себя внимание громадный купол, опоясанный 44 полукруглыми окнами, с полукуполами по обе его стороны; затем идет еще ряд полукуполов, поддерживаемых колоннами. Это наращение куполов, все более раздвигающееся к основанию храма, производит необыкновенно величественный эффект: все куполы как будто сливаются в один главный. Точно свод небесный, он простирается над целым зданием, и с него, также как с свода небесного, идут лучи света. Не останавливаемые никакими препятствиями, они равномерно освещают весь храм, мраморы его стен, мозаику помоста и ряды колонн красного, желтого, розового, зеленого и голубого мраморов.... Храм представляется сразу, как он есть, и ничего в нем нет скрытого, таинственного. Это место молитвы светлой, уносящее человеческие помыслы в мир светлых видений и обещающее светлые радости в сенях небесных... Мечеть небогата украшениями. Самое драгоценное в ней — остатки ее прежнего величия, ее чудные колонны. К ним следует присоединить и две колоссальные мраморные вазы, которые были найдены в развалинах Пергама и подарены султаном Мурадом III; из них правоверные черпают воду для религиозных омовений. Древние мозаики закрыты особою штукатуркою, за исключением одних крыльев серафимов, расположенных венцем в куполе. Стены, выше мраморной отделки, во многих местах позолочены. К предметам магометанского культа принадлежат: красная мраморная плита Миграб, на юго-восток от входа, которой обозначено направление, где находится священный город Мекка. Согласно с этим направлением располагаются молящиеся. Вторая мусульманская святыня — висящий возле Миграба кусок старого ковра, на котором пророк молился. Тут же стоит резное возвышение, откуда духовные лица произносят молитвы. С правой [498] стороны от входа находится небольшое углубление, закрытое вызолоченной решеткой: это место султана. Наконец, следует еще указать на огромные, повешенные по стенам, зеленые щиты с начертанными на них золотою вязью стихами из Корана, а также и на множество висящих с купола на шнурках лампадок, курильниц из золота и серебра, хрустальных шаров и даже страусовых яиц. Все это приношения усердствующих мусульман.

Позади колонн, на местах бывших церковных приделов, находятся библиотека мечети, казна и разные склады; поодаль от них идут врытые галлереи, где помещались византийские женщины, во время служения. Осмотреть все подробно, как бы следовало и как бы хотелось, было довольно трудно. И времени было мало, да к тому же мечеть Софии, также точно как и другие большие мечети Константинополя, была наполнена беглецами из занятых нашими войсками мест. Здесь, точно в таборе, расположены мужчины, женщины и дети со всем их имуществом, и здесь же на мозаичном полу, едва прикрытом рогожками, они приготовляют в жаровнях пищу и отправляют всякие другие потребности. Воздух был до крайности спертый. Между этим случайным населением мечети было уже несколько смертных случаев от тифа.

Выходя из мечети, мы почти столкнулись с довольно пожилым турецким офицером, который, весьма любезно раскланявшись, остановил одного из моих провожатых. По его взглядам в нашу сторону можно было угадать, что он расспрашивал о нас. В свою очередь и мы обратились к возвратившемуся нашему спутнику с вопросом: кто этот офицер. «Это мирилай (полковник) Гамди-эфенди, начальствовавший во время моего служения на железной дороге». Но что же ваш знакомый много перевел болгар, вмешался Федор. Ник.? «Нет, это добрый человек; с этим болгаре могли жить... Другие были настоящие звери»...

Мы приближались к Атмейдану, прежнему византийскому гипподрому.... Чудное это было место при императорах, по красоте тех зданий, которые его окружали, и по тем памятникам древнего искусства, коими его украсило могущество византийских владык. Средину гипподрома занимал египетский обелиск, утвержденный на высоком мраморном постаменте; по бокам его, на наибольшей оси площади, стояли на одной стороне змеевидные колонны с расходящимися главами трех змей, поддерживавших вылитый из золота знаменитый ливийский треножник, а на другой — обложенный бронзою обелиск Константина-Порфирогенета. В конце площади возвышался амфитеатр с двумя один над другим [499] рядами колон; на ступенях его помещались зрители, а средина, над которой простирался пурпурный полог (velarium), увлажаемый струями воды, предназначена была для двора. Отсюда взору кесарей представлялись направо храм св. Софии и налево Августеон, — императорский с вызолоченною кровлею дворец. Между ними помещались роскошные термы Ксейзиппа и Гонория, портики, колоссальная конная статуя Юстиниана, статуи богов и героев, Юнона. Парис, Юпитер, Геркулес, — чудные творения Лизиппа, прекрасная с своею вечною улыбкою Елена, Волчица, питающая близнецов Реи, и известные крылатые кони. Редкие деревья, привезенные с большим старанием из отдаленных мест Европы и Азии, высоко подымали свои тенистые главы, и еще выше их дрожали в воздухе струи фонтанов, распространявших освежительную прохладу. Прямо против императорского места, на морском берегу, где теперь мыс Сераля, возвышался Акрополис, на одном угле которого виднелась башня замка св. Димитрия, а на другом стоял амфитеатр Кинегион. Еще ближе к морю спускался терассами Влахернский дворец, столь любимый последними императорами. С той же площади, позади Августеона, был виден звездный купол монастыря Пантократора, откуда, во время осады Византии турками, патриарх Геннадий метал громы в завладевшего св. Софиею кардинала Исидора, предавая проклятию генотикон, — декрет о соединении церквей.... Гордо обозрев эти чудеса, представлявшие историю развития древнего мира, одетый в золото и пурпур «кесарь подходил в терассе, внимал громогласному приветствию народа и подавал знак к началу бега колесниц.... И зеленые, и голубые стремились на своих квадригах, опережая друг друга по гладкой арене, узорно усыпанной лазоревым и красным песком....

Теперь от этого античного величия остались на гипподроме обелиск из розового гранита, довольно хорошо сохранившийся, средняя часть бронзовой змеевидной колонны, стоявшей когда-то в Дельфийском храме, в воспоминание победы при Платее, и жалкие остатки пирамиды Константина-Порфирогенета, представляющие только одну кирпичную кладку...

Здесь же на гипподроме разыгралась драма, обозначившая переход Турции от древних преданий Османа к новым реформам, созданным европейскою цивилизациею. В 1826 г. 16 июня произошло поголовное избиение янычар, в течении пяти веков содействовавших славе турецкого оружия, а потом признанных опасными для нововведений молодого султана Махмуда, — «поддерживавших, по выражению турецкого историка Эсаада-эфенди, постоянный огонь под котлом [500] неповиновения и не перестававших подтачивать ошейник покорности». В течении двух суток продолжалась беспощадная бойня: кровь буквально лилась рекою. И то, что случайно уцелело от пожара, огнестрельного оружия и меча, докончено было петлею виселицы. В стороне от гипподрома, по пути в серальский дворец, стоит платан, по всей вероятности, современный эпохе Константина Великого; на нем янычары висели целыми сотнями! Теперь внутри этого колосса растительности помещается кофейня, в которой правоверные вкушают ароматический напиток, ничуть не подозревая какие ужасы творились на этом месте. Спокойно они смотрят на эти ужасные ветви, растилающиеся над ними широким шатром яркой густой листвы, также спокойно обновляемой вечно юной и вечно беззаботной природой!...

Осмотреть серальский дворец не было никакой возможности. Оффициальные сношения с турецким правительством у нас еще не были начаты и потому было бы совершенно лишним хлопотать о получении дозволения на посещение этой древней колыбели турецких владык. По дороге нам указали на знаменитые ворота, из белого мрамора, состоящие из арки в мавританском стиле, поддерживаемой четырьмя колоннами. В верху, на середине арки, видна впадина, в которую ставились головы врагов султана. Через эти ворота по пятницам совершалось обычное шествие в софийскую мечеть. Неподвижно, точно статуя, ехал на коне, весь сияющий драгоценными каменьями, падишах между двух рядов повергшихся на землю подданных, и при взгляде, брошенном вверх, лицо его на мгновение освещалось выражением полноты торжества.

Желая сократить наш обратный путь, мы прошли через обширный двор Баязида или иначе мечети голубей, носящей такое название по причине нескольких тысяч этих пернатых, избравших его для постоянного своего жилья. Предание говорит, что султан Баязид купил пару голубей у одного бедняка, стоявшего при входе, и подарил их мечети. С того времени явилось у них многочисленное потомство. Толстый турок стоит под навесом портика: возле него два мешка с зерном; за две пары дозволяется бросить горсть овса или проса на каменный помост, и тысячи голубей, самых разнообразных мастей, мгновенно слетаются на эту приманку, звонко оглашая воздух ударами своих крыльев...

Какое громадное пространство существует на лестнице человеческих ощущений между наслаждением, доставляемым созерцанием окровавленной человеческой головы, и тем спокойным настроением души, с которым приносится в дар месту молитвы пара голубей, — [501] этот символ незлобия и кротости! И не смотря на это, столь противоположные ощущения, повидимому, не имеющие ничего общего между собою, живут дружно не только в одном и том же народе, но в одном и том же человеке... Кровавые расправы в некоторых местах Болгарии, произведенные турками, народом, по своей природе не лишенным доброты, могут служить наглядным подтверждением этого.

Отзывы русских, имевших дела в Турции, даже отзывы наших офицеров, бывших в плену, приписывают туркам много хорошего: гостеприимство, бескорыстие, великодушие, честность. Самый честный продавец — турок. Все, что продаст турок, и лучше, и дешевле, чем у других. На слово, данное турком, можно вполне положиться, хотя оно и не засвидетельствовано никакими юридическими актами. Должно еще сказать, что все беспорядки, грабежи и убийства совершаются в Константинополе греками, итальянцами, черкесами, но редко турками...

Солнце стало спускаться к закату и мы прибавили шаги, чтобы быть дома засветло. К тому же наступило и время обеда. Возобновив несколько наши силы изделиями кухни Византийского отеля, мимоходом сказать, очень недурно приготовленными, мои спутники поднялись со мною в мой номер. Там уже ярко горел огонь в камине, и мы расположились вокруг него, покойно уложив наши утомленные члены на прекрасной мягкой мебели, и так и замерли в облаках душистого латакийского табаку. Выждав несколько времени, пока мои соседи не насладились достаточно кейфом, я обратился к г. Манейе с вопросом:

— Не можете ли вы рассказать нам, справедливы-ли все слухи о тех казнях, которыми подвергали турки болгар?

— Расскажите, что вы сами видели, — добавил обстоятельный Федор Николаевич.

Вот что мы услышали:

— «Случилось это в Имитли. Увидел я, что с поездом привезли несколько болгар с связанными назад руками. Их сейчас же узнали: это были Мустакиевы — отец и его четверо сыновей; все люди здоровые, зажиточные и пользовавшиеся влиянием. Они доставляли шерсть в Адрианополь; там их взяли по подозрению в сношениях с русскими, отняли у них несколько сот червонцев и присудили к повешению в родном городе. У турок смертная казнь совершается скоро, без особых приготовлений. Поэтому и с этими несчастными не медлили. Едва отвели их от вокзала шагов на пятьдесят, как тотчас же накинули веревку на младшего сына. Молодой [502] человек что-то сказал окружавшим его заптиям и повалился в ноги к отцу, затем поцеловался с ним трижды. Также точно он простился с братьями, сам подошел к ближайшему дереву, и тотчас же был вздернут на выдававшуюся ветвь... Отец и остальные его сыновья молча смотрели как умирал этот юноша, и когда тело повисло совершенно неподвижно, все они поклонились в землю мученику. И никто из них не проронил ни одного слова, ни одного вздоха... Отошли еще шагов двадцать и повесили предпоследнего сына, и также точно этот сын прощался с отцом и братьями, и также точно отец и братья поклонились его мученической кончине. Потом был повешен второй и старший сыновья. Когда настала очередь старика, то он просил только об одном, чтобы ему позволили выбрать для себя дуб, стоявший на ближайшем холме; умирая, он хотел в последний раз увидеть всех своих сыновей-мучеников. Предсмертное желание героя-отца было уважено»...

— Что же в это время делали их соотечественники? Ведь они знали этих страдальцев, вели с ними дела, быть может, даже любили их? Неужели ни в ком из них не высказалось желание освободить эти жертвы произвола? Тем более, что из вашего рассказа видно, что возле них были одни только заптии, т. е. полицейские служители? — спросили мы почти в один голос.

— «Действительно, были одни только заптии, но они были морально поддерживаемы целым магометанским населением местности. Сделай болгаре малейшее движение, и они были бы все до одного мгновенно уничтожены. Всем еще была памятна резня в Батаке и в Эски-Загре... Притом болгаре были доведены до такой степени нравственного бессилия, что прикажи им турки вешать друг друга, едва-ли бы кто из них решился ослушаться. Не могу я вспомнить равнодушно еще одного эпизода этого несчастного времени. Получаю я депешу от адрианопольского вали, в которой мне приказано пригласить к нему нашего болгарского священника и прибыть вместе с ним на ближайшем поезде. Как ни ломал голову почтенный о. Христо, но все таки не мог придумать зачем его требуют, и на всякий случай взял с собою десятка три червонцев. Я ободрял его, сколько мог, и, зная турецкие обычаи, находил хорошею придуманную священником меру предосторожности. Прибыли мы поздно; но нас ждали, что я заключаю из того, что едва я объявил на станции о причине моего приезда, как явилось несколько солдат и отвели меня и священника в конак вали, где заперли нас вдвоем и поставили у дверей стражу. Я не чувствовал за собой ни [503] малейшей вины и, как служащий, не мог питать никакой тревоги за себя; не смотря на это, ночь я провел очень дурно. Думаю, что и о. Христо чувствовал себя не лучше моего. Он также не спал. Но слишком долго не пришлось нам ожидать. Едва только занялась заря и сквозь решетки наших окон повеяло утренним холодом, как раздались шаги и мы увидели несколько человек с фонарем. Нас требовал к себе вали. Пошли мы сначала темным подземельем, которое едва освещал тусклый свет фонаря, бывшего у одного из наших провожатых; потом поднялись по ступеням... Перед нами открылась дверь и мы неожиданно очутились в обширной ярко-освещенной комнате перед его превосходительством Сабри-пашею. О. Христо только увидел его, тут же повалился ему в ноги и, положив перед ним сверток с золотом, стал просить принять это приношение от него на нужды доблестного султанского войска. Такое начало, видимо, было приятно паше Он положил червонцы к себе в карман и, приказав священнику встать, сказал ему:

— Видно, что ты добрый калугер. Но ты еще должен доказать, что ты желаешь добра нашему падишаху, и потому ты скажи мне кто у вас может быть полезным нам в наших теперешних больших нуждах? Кто скотом своим, кто лошадьми, кто деньгами, подобно тебе, а кто и оружием? Только ты говори правду, ибо всякая сказанная тобою неправда обрушится на твою же голову; да вот и он здесь, он сейчас же скажет кого ты скрыл.

«Тут только я понял, пояснил наш собеседник, зачем паша требовал, чтобы я приехал с священником. Задумался отец Христо, но не надолго, и начал он называть всех наших именитых и зажиточных людей, которых записывал тут же сидевший писарь. Когда окончился этот перечень, паша обратился ко мне и спросил всех ли он назвал? Я отвечал, что я недавно живу в ............е, но думаю, что священник назвал всех, так как эти именно люди постоянно имели дело с железной дорогой, отправляли овец, зерно, кожи и т. п. Что-же мне было делать? После того, что говорил о. Христо, мне оставалось только подтвердить его слова.

— Ну, хорошо, сказал паша. А вот теперь укажи нам на тех, — снова он обратился к священнику, — у кого из названных тобою есть оружие? Оно вам не нужно, так как вы мирные дети султана; но вы можете отдать ваши кинжалы, ятаганы, ружья, как бы они стары ни были, правительству, которое употребит их против врагов своих.

«Побледнел я после этих слов, ибо знал, что каждое имя, [504] сказанное священником в ответ паше, будет равносильно смертному приговору... Я не могу сказать наверное, потерялся ли о. Христо, или же добродушно попался в поставленную перед ним западню, но он начал перечислять поименно всех своих прихожан, у которых видел оружие: у Марка Стеви — кинжал, у Андрея Ганева — ружье, у Филипа Станкова — нож, у Марина Минчева — порох, и т. п.

«Эти имена, произносимые священником спокойно и не торопясь, тщательно записываемые писарем паши, производили в моей душе такое же невыносимое ощущение боли и страха, какое производили бы капли растопленного металла, падающие на живое ничем не защищенное тело. Участь указанных о. Христо лиц легко угадать: все они погибли мученическою смертью.

«Но вот вещи еще более ужасные и более возмущающие душу... Мне передавали, что английские офицеры, начальствовавшие над отрядами башибузуков и зейбеков, появление которых постоянно сопровождалось самыми страшными истязаниями беззащитных жителей, приказывали сгонять болгар в обширные дворы и там или вырезывали их, или же сжигали в кострах... В одном сарае найдено около тридцати обгоревших детских трупов! И это было дело рук людей, которые с гордостью объявляют, что стоят во главе цивилизации и считают себя христианами»...

Не хочется этому верить; но если в рассказе заключается хоть доля правды, то вечный позор на них, позор, который никогда не смоют никакие успехи их материальной цивилизацииии... Англичане были бы виновнее турок. Последние проявляли свою кровожадность в борьбе за существование, истребляя сторонников своего врага; турки притом действовали под влиянием религиозного фанатизма. Но ничто подобное не могло бы оправдать холодных злодейств, совершенных англичанами.

Разошлись мы около полуночи, условившись продолжать с утра наше обозрение Стамбула.

Кн. В. Д. Дабижа.

(Окончание следует).

Комментарии

1. См. «Русскую Старину» изд. 1888 г. том LVII, февраль, стр. 355-383.

Текст воспроизведен по изданию: Сан-Стефано и Константинополь в феврале 1878 г. Очерки и заметки князя В. Д. Дабижа // Русская старина, № 5. 1888