-

ДАБИЖА В. Д.

САН-СТЕФАНО И КОНСТАНТИНОПОЛЬ

В ФЕВРАЛЕ 1878 г.

Заметки князя В. Д. Дабижа.

«Заметки из прошлого», относящиеся к пребыванию наших войск под стенами Константинополя и набросанные налету, под живым впечатлением событий и окружавшей их обстановки, по некоторым обстоятельствам, не могли быть своевременно напечатаны. Теперь, по истечении десяти лет после заключения Сан-Стефанского договора, возникшее в Болгарии движение воскрешает славную эпоху торжества русского оружия ¹. Являются снова во всей реальной яркости красок те же события и выдвигаются, точно в волшебном фонаре, чудный город, куда с таким нетерпением стремились помыслы каждого русского, как к окончательной цели и как к логическому завершению столь блистательно пройденного пути... Быть может, воспоминание об этом исполненном надежд времени заставит найти некоторый интерес и в «Заметках из прошлого».

Князь В. Д. Дабижа.

1887 г. Спб. [356]

На берегу Мраморного моря.

Отъезд из Одессы. — Ночь на крейсере «Ливадия». — Сулина. — 26 февраля. — Приближение в столице султанов.

В 11 часов ночи на военном крейсере «Ливадия» все было готово, чтобы сняться с якоря. С капитанской площадки раздался отрывистый голос команды. В воздухе пронесся резкий свист, за которым послышалось несколько тяжелых вздохов машины. Колеса завертелись, шумно взбивая воду, и пароход понесся легко и стройно, держа курс на Сулину.

Ночь была звездная, тихая. В море ни малейшей зыби. Но на душе было тяжело. Нигде так не обнимает человека неизвестность, как среди водяной стихии: кругом беспредельность, внизу пучина. Темнота еще более усиливает тревожное чувство, придавая всему чудовищные размеры и облекая каждый предмет таинственностию. Слышится какой-то шепот, исполненный враждебных замыслов, и руки невольно протягиваются к виднеющейся еще на горизонте черной полосе родного берега: там все близкое к сердцу, там поддержка и утешение... На вахте раздался звук колокола и безответно замер в ночной тишине, нарушаемой ударами колес и мерными шагами часовых.

Между тем в кают-компании было светло и приятно. Вокруг стола, на котором весело шипел самовар, собрались главный командир Черноморского флота генерал-адъютант Аркас, капитан «Ливадии» флигель-адъютант Кроун и офицеры. Беседа шла живая, ничем не сдержанная, точно беседа между членами родной семьи. Говорили о недавних подвигах наших моряков, о чудесном переходе русской армии через Балканские горы, об освобождении болгар, о светлой будущности славянства и о предстоящем мире: говорили, одним словом, о том, что в это время заставляло биться сердце каждого русского; под стенами-ли Константинополя, в необозримых-ли равнинах России, или же на безбрежных водах морей, — везде и над всем господствовали одни и те же чувства: сознание блестяще достигнутой великой цели и своего политического могущества, направленного к торжеству правды. Так продолжалась общая беседа далеко за полночь и стихла только при мысли, что завтрашнее пробуждение приблизит нас к [357] местам славы русского имени. Во очию мы будем созерцать то, что доселе составляло предмет наших восторженных стремлений, из разных мест нашей отдаленной родины.

На другой день, в 9 ч. утра, наш крейсер под вице-адмиральским флагом бросил якорь у Сулина, но на таком большом расстоянии, что нельзя было видеть ни города, ни недавно возведенных турками укреплений. Только одни волны темного, стального цвета катились к берегу и, разбиваясь о него, обозначали белою пенистою полосою его углубления и самое устье Дуная. Пока мы всматривались в даль, на горизонте показалась шлюпка, правившая на Ливадию. Едва прошло несколько минут, как на ней можно было рассмотреть русский флаг и лица в русской морской форме. Это были офицеры отряда, недавно занявшего Сулину, согласно с условиями перемирия. Они прибыли к главному начальнику Черноморского флота. Из их рассказов мы узнали, что в Сулине находится в самом бедственном положении турецкий вице-адмирал Реуф-паша: без копейки денег и без пуда угля! А между тем ему приказано немедленно прибыть в Константинополь... Реуф-паша намеревался посетить генерал-адъютанта Аркаса и просит у него помощи. Но наш пароход, имевший экстренное назначение, не мог ожидать. И едва только отчалила шлюпка с храбрыми моряками, как раздалась команда... Тяжело повис на своих цепях якорь, блистая на солнце еще не опавшими каплями воды и пароход понесся по направлению к Босфору.

В тихую погоду море, точно песчаная пустыня, не представляет оособенного разнообразия. Пароход режет его своею могучею грудью, ставляя за собою на зеленоватой синеве серебристую полосу, которая, как вновь проложенная дорога, долго сохраняет его след. Стада дельфинов, выказывая свои черные спины, выныряя и опрокидываясь, стараются обогнать нас. А в стороне морские чайки, послушные малейшему дуновению ветра, легкие, игривые, блестят серебристою белизною на синеве неба, или же, быстро спускаясь, едва касаются поверхности вод и снова улетают в горнюю высь, оглашая воздух каким-то болезненным воплем... Вот и все. За то глаз наблюдателя, ничем не развлекаемый, может точнее распознавать, что выделяется из этого однообразия картины. Каждая точка на горизонте, черный-ли это обломок судна, сделавшегося жертвою стихии, озолоченный-ли лучами солнца парус, — ничто не ускользает от внимания моряка и все имеет для него значение. То и дело вахтенные дежурные, вооруженные зрительными трубками, осматривают все видимое пространство и немедленно извещают капитана о том, что ими замечено [358]

Понятно, что при этих условиях у моряков должны необыкновенно развиться зрение и наблюдательность. Каждую минуту им следует быть готовыми ко всем случайностям: враждебное-ли то настроение стихии, или же появление неприятеля. При этом невольно приходят на память те отдаленные времена, когда человек еще не знал о теперешних средствах борьбы; когда у него не было компаса, когда ему неизвестна была сила пара и когда самое пылкое воображение не могло допустить существования пушек Крупа, — этих страшных орудий защиты и разрушения... Бедный злополучный Одиссей! Он долго был игралищем стихий и своих детских вымыслов, постоянно создававших на пути его новые чудовища и новые страхи!...

В 11 часов служащие собрались в парадной форме, в походной церкви, чтобы выслушать молебствие по случаю дня рождения государя наследника. Молитвы произносились одним из офицеров (кн. П....), а обычное пение исполнялось хором матросов. При поднятии флага цесаревича, из орудий сделан положенный салют. Громовыми ударами пронеслись голоса наших пушек по гладкой поверхности вод и где-то, в стороне, отразились эхом. Но страшные врагам, теперь они извещают о мирном торжестве, связанном с дорогим для каждого русского именем, с которым хочется также соединить на земле мир и в человецех благоволение.

На Ливадии, по принятому обыкновению, в 1 ч. завтракают, а в 5 ч. обедают. Прекрасно приготовленный стол много выигрывал от любезности наших хозяев. Огражденные стенами судна, мы невольно сблизились между собою. Всякая натяжка и. церемонность показались бы неуместными. И снова пошла дружеская беседа, среди которой незаметно летело время. С последним ударом часов, возвещавших наступление полуночи, все разошлись по каютам, собираясь пораньше встать, чтобы видеть Босфор и Константинополь во всей их красе.

Вход в Босфор начал обрисовываться около 7-ми часов утра. По рассчету, мы находились от него еще на расстоянии 20 миль; но уже на горизонте обозначились две синие, прозрачные скалы, представлявшиеся столбами исполинских ворот. Это действительно ворота; они дают естественный выход водам Черного моря. Но в преданиях народов сохранилось воспоминание, когда это море, прежде Понт Эвксинский, было закрыто с юга. В него вливались чрез Киммерийский Босфор (Керченский пр.) воды Меотийского моря (Азовское море), которое древние называли матерью Понта. [359]

Matrem Ponti perhibent Moeotidis undam
Scillcet hic Ponti vis exit gurgite vasto,
Cimmericum torrens per Bosphorum.

(E. Dionisio, Prisciani perieg. v. 155).

А Меотийское море, в свою очередь, питалось беспредельным Скифским океаном, занимавшим все пространство России и, быть может, доходившим до полюса. Рано или поздно эта масса вод должна была найти выход для себя. И это случилось, когда уровень скифского океана был приподнят, повинуясь какой-то внутренней механической силе. Громадною волною, занявшею пространство между гор Кавказских и Фракийских, устремились воды с севера, разрушая на пути естественные препятствия, людей и их поселения, Затопив низменные места по берегам Европы и Азии, они прорвали себе выход и вылились в более свободное вместилище Средиземного моря. У всех народов, когда-то обитавших по берегам Понта, сохранилось в той или другой форме воспоминание об этом страшном событии.

Но пока воображение уносило нас в отдаленные доисторические времена, пароход все более и более приближался к цели нашего странствования и, облегчаемый быстротою течения, влетел в Босфор.

II.

Берега Босфора и Константинополь с моря. — Укрепления. — Приезд в С.-Стефано. — Представления. — Внешность города. — Первые впечатления. — Помещения в домах и в палатках.

Ннкакое описание не в состоянии изобразить величественной картины Босфора! По обе стороны пролива выступают колоссальные развалины башень Баязида-Ильдирима и Магомета II — Гюзель-Гиссар и Богазкезен. Это те башни, которыми началось наступление туров на Византию. За ними мало по малу выдвигаются на европейской стороне Буюкъдере, Терапия, Ортакиой, Бешикташ, с рядом беломраморных дворцов. Легкие, как видения, эти сооружения, украшенные затейливою, чисто кружевною, резьбою и опоясанные золоченными решетками, точно выходят из моря. Позади их сплошная масса платанов, кипарисов и итальянских пинн, на темной зелени которых белизна мрамора выступает еще ярче. Еще несколько поворотов колес, еще несколько усилий машины и весь город расстилается волнообразными уступами. Над [360] ним подымаются куполы бесчисленных мечетей с их иглообразными минаретами, далеко уносящимися в небо. И все это: дворцы здания, мечети и минареты, с стеною зелени позади, повторяется в бирюзовых водах моря, но только в обращенном виде! На азиятском берегу те-же беломраморные изваяния. Каждый выдающийся мыс, каждая выставившаяся скала служит подножием здания. Там же белеет и классическая башня Леандра. И на том берегу та-же роскошная зелень, сливающаяся с синевою гор. Все легко и прозрачно, и все располагает зрителя к самым отрадным и вместе торжественным ощущениям.

Босфор в самом широком месте, при входе в Мраморное море, не имеет более версты, но к выходу в Черное море он гораздо уже. Течение его очень быстро и постоянно меняется, переходя от одного берега к другому ². Мы не заметили особенно сильных укреплений ни по количеству орудий, ни по их размерам. Только на азиятской стороне заслуживает серьезного внимания полукруглая батарея, обстреливающая пролив по всем направлениям. На этой батарее мы успели сосчитать 36 орудий, повидимому, 12-ти дюймового калибра.

При входе в Босфор приказано было опустить вице-адмиральский флаг, развевавшийся на нашем крейсере. Тихо, как бы не желая быть замеченными, мы миновали укрепления. Что это значит? Для чего мы уклонились от почестей, которые с гордостью принимают военные флаги всех государств? И не даст ли наша непостижимая скромность повода к заключению о нашем бессилии?

Оставив позади Золотой Рог и обогнув мыс Сераля, Ливадия направилась к С.-Стефано, отлогий берег которого уже начинал обозначаться. На крейсере начали готовиться к ожидаемому представлению: чистилась палуба, убирались чахлы с орудий, служащие надевали мундирное платье: сюртук, большие до колен сапоги, фуражку, самые необходимые ордена и оружие по роду службы. Ровно в 10 ч. утра мы стали на рейде и уже собирались сесть в ожидавшие нас дымящиеся катера. Как вдруг сигнал с пристани: «приостановиться, Великий Князь Главнокомандующий тотчас прибудет на пароход». Каждый занял свое место, команда выстроилась и через несколько минут мы увидели высокого посетителя. «Как отрадно ступить на русское судно: точно стоишь на родной земле», были первые слова его, — слова, в которых чувствовалось невольное [361] воспоминание о жизни, исполненной всевозможных лишений и тревог и в то-же время дышащие неудержимой любовью к давно покинутой родине. Следы испытанных страданий, физических и нравственных, заметны были на лице Великого Князя. Он похудел и постарел; прибавилось седых волос и морщин, этих несомненных спутников тяжелых тревог. Поговорив с каждым с свойственною ему ободряющею ласкою, Великий Князь поздоровался с командою, посмотрел быстроту приготовления орудий к бою, обошел все части парохода и сошел на берег вместе с главным командиром черноморского флота.

С.-Стефано небольшой городок, в 15-верстном расстоянии от Константинополя, расположенный на низменном берегу Мраморного моря. Напротив него синеют Принцевы острова, а за ними, на горизонте, подымает свою убеленную снеговыми сединами голову Олимп. В С.-Стефано есть хорошие дома, в особенности по берегу, с небольшими садиками и мраморными терассами, спускающимися к морю. В обыкновенное время, в сезон купанья, привлекающий богатых перотов, там должно быть очень хорошо. Но теперь, когда война коснулась и этого мирного уголка, когда по улицам то и дело проходят войска и двигаются тысячи подвод, С.-Стефано, по отзывам местных жителей, неузнаваем. Он представляет болото, в котором тонут дома и люди, и от которого не спасает никакая обувь. Все расхаживают по нем в грязи по колена, от солдата и до генерала, и так идут, не стесняясь, и к Великому Князю. Извощиков нет, разве кто выпишет за большие деньги из Константинополя. В С.-Стефано и вокруг расположено 40,000 войска. Можно себе представить, какая теснота в городе, который может вместить не более двух, трех тысяч человек! Немудрено, что многие жители должны были выехать и уступить свои дома непрошенным гостям. Но и это мало помогало. Только немногие высшие чины имели помещение всего в одну комнату, которая была и спальнею, и приемною, и рабочим кабинетом, и складом для вещей. На время приезжавшие генералы помещались где-нибудь по 4 и по 5 человек вместе. Но a la guerre, comme a la guerre! Только в очень немногих домах есть калориферы; в других даже нет и каминов. А между тем наружная температура понижается ночью до нуля!.. Когда в комнате сделается нестерпимо холодно, вносят жаровню (мангал), наполненную раскаленным деревянным углем. И тут приходится выбирать между холодом и угаром... Но если такие неудобства терпят люди, имеющие все средства сделать их, по возможности, менее [362] чувствительными, то что же приходится на долю солдат? В изорванных шинелях и почти без обуви, но все таки смотрящие молодцами, они только ползком могут забраться в свои палатки, разбитые в той-же грязи. Дождь-ливень идет день и ночь, насквозь пронизывает эти тант-абри и леденит воздух. Но русский солдат выносит и эту невзгоду также геройски, как он выносил плевненскую осаду и зимние вьюги на Шипке и во время перехода через Балканы! Нам объясняли, что эти палатки заимствованы у французов. Каждая состоит из нескольких кусков полотна, которые в походе солдаты несут на себе. Конечно, это большое удобство при быстрых передвижениях, когда тяжести не могут поспевать. Но тем не менее завидно смотреть на стоящие невдалеке палатки турецкого лагеря, высокие, просторные и покрытые непроницаемым для дождя составом. Впрочем, говорят, что скоро и нашим солдатам нечему будет завидовать туркам, по крайней мере в отношении одежды и обуви: на днях ожидаются суда с вещами для полков, расположенных по берегу Мраморного моря. Эти вещи, по какой-то странной случайности, сначала попали в Бургас и были там выгружены.

ІII.

Поиски за квартирой. — Как проводят время в С.-Стефано. — Площадь улицы, магазины. — Вечерние беседы.

Наступило время проститься с «Ливадией» и с ее любезным, всегда памятным, гостеприимством. Пожав от души руку капитана и поблагодарив его товарищей за несколько приятных дней, проведенных в их просвещенном кругу, я съехал на берег и обратился к коменданту главной квартиры с просьбой о назначении мне помещения. «Помилуйте, что мне делать? В городе нет пустого угла. Видите, в моей комнате помещается пять генералов. Я решительно не знаю как быть...». Генерал Ш., повидимому, был в отчаянии, которое должно было сообщиться и мне, так как после его слов оставалось одно: устроиться под открытым небом. Но, к моему благополучию, коменданта вдруг осенила счастливая мысль. «Знаете что, обратился он ко мне, здесь есть один господин, чрезвычайно враждебно настроенный к нам: я вас помещу у него». И вслед за этим приказал позвать квартирмейстера. Как ни неприятно исполнять роль какой-то экзекуции, но la necessite fait loi, [363] как говорят французы, и я побрел по с.-стефанской грязи, следуя за лицем, которому была поручена моя судьба. Квартирмейстер, маленький и толстенький офицер, сознался мне на пути, что он, кроме своего родного, русского языка, другого не знает, и что поэтому всегда находится в страшном затруднении, когда ему делают подобные поручения. Входим мы в большой дом, и нас встречают гг. Шнейдер, австрийцы по происхождению, служащие в турецкой администрации. Понятно, что им было не совсем приятно помещать у себя незнакомого человека, а тем более принадлежащего к враждебному лагерю. Но мы объяснились. Я нашел в них людей образованных. В результате я получил большую комнату с прекрасным видом на море. Я слышу прибой волн, мерно раздающийся, точно удары маятника, и вижу величественные очертания Олимпа, возобновляющего в моей памяти небожителей древнего мира. И если бы не исполненное слишком больших тревог настоящее, то здесь, в этом тихом уголке, можно было бы надолго отдохнуть, уносясь воображением к светлым и успокоивающим идеалам прекрасного прошедшего!..

Как проводят время в С.-Стефано? Утро у всех посвящается делу. Идут различные доклады, делаются распределения войск, происходят смотры. Если выдается светлый день и нейдет дождь (таких дней было очень немного в течение февраля), то к часу площадь перед помещением вел. кн. главнокомандующего начинает оживляться. Тут можно встретить всех. Генералы: Скобелев, Гурко, Раух, гр. Шувалов, Радецкий и другие, приобревшие громкую славу русскому оружию, с белыми крестами и с мужественными загорелыми лицами, идут в главнокомандующему. Спустя немного, за ними направляется представитель нашей дипломатии.

На подъезде у дворца показываются дежурные, адъютанты и между ними внушительная фигура черногорца, телохранителя великого князя, в расшитой золотом одежде, украшенного орденами и медалями, с страшным запасом всякого оружия и с еще более страшными длинными-предлинными усами. Самые разнообразные мундиры, армейские и гвардейские, русские и иностранные, снуют по всем направлениям. Часовые не успевают делать на караул. В стороне стоит группа местных жителей, мужчин и женщин; они не скрывают своего удивления при виде совершенно нового для них зрелища.

Понемногу наполняется площадь. Вот привели арабскую лошадь, и продавцы стараются выказать ее качества перед офицерами. Немного далее персиянин разослал ковер и разложил на нем обложенные [364] серебром ятаганы, мелкие золотые вещи, разные амулеты, шелковые платки и т. п. Тут же маленькая деревянная лавочка, в которой ловкий армянин завлекает покупателей дешевизною продаваемых им драгоценных камней. У него же выставка фотографических портретов константинопольских красавиц. А вот и русский магазин купца Смурова, с несколькими кусочками высохшего сыру, двумя, тремя ящиками промокших галет, или заплесневшей пастилы. Там же какая-то трава, отзывающаяся запахом сенной трухи и продаваемая под названием чая по 2 р. за 1/4 фунта! И неужели это все, что осталось от тех товариществ для снабжения нашей армии, которые с такими громкими рекламами организовались в Одессе и в Москве... Кто только ни шел в эти товарищества? Уж на что специалисты науки, казалось, были далеки от этого рода деятельности; но надежда на быстрое обогащение заставила одного профессора университета променять наблюдения в астрономической башне и рефрактор на наблюдения за кулями овса и муки... Из Москвы устремились на миллионное дело люди, дотоле не выезжавшие из Белокаменной, смиренные чиновники, числившиеся по благотворительным учреждениям, громко обещая благотворить армии, прожившиеся помещики, военные и юристы... Один из них говорил, что их товарищество будет доставлять сухари на славу, что твой бархат! И все эти благие намерения, бархатные сухари, как и многообещавшие товарищества, превратились в ничто, пошли прахом... Около 2 часов наступает время обеда. Лица, принадлежащие к главной квартире, пользуются гостеприимным радушием главнокомандующего; у великого князя обыкновенно садится за стол от 150 до 180 человек, размещающихся в нескольких залах. Можно также найти весьма сносный обед, и не очень дорогой, в ресторанах, переселившихся из Константинополя. К вечеру, где нибудь играет хор трубачей, большею частью мотивы из итальянских опер. Но иногда раздается и русская песня, от которой делается и сладко, и вместе больно стосковавшемуся русскому сердцу. Вечер посвящается приятельским сходкам, на которых происходит большею частью обмен мыслей о том, что было и что еще будет. О том же, что прежде называлось кутежами, о розливанном море вина и баснословных суммах, проигрываемых в карты, как-то мало слышно, хотя у всех не мало денег. Люди невольно сделались серьезнее, ставши лицом к лицу с серьезными событиями.

О чем же говорят на этих сходках?

Говорят о понесенных трудах, о достигнутых блестящих военных успехах. Говорят, что переход через Балканы и [365] уничтожение турецкой армии делают честь не только мужеству русских солдат, но и способностям русских генералов. Было глубоко рассчитано все значение нашей зимней кампании не только в военном, но и в политическом отношении. Шипкннские герои, окруженные турками, были освобождены, турецкие войска рассеяны и все пространство забалканской Болгарии было очищено, так сказать, одним ударом. В политическом отношении наши постоянные противники были ошеломлены этим изумительным успехом: захваченные в расплох, они не были готовы противостоять нам силою и волею неволею пошли-бы на всевозможные уступки, если-бы увидели у нас ту-же энергию до конца. Но совершенный конец, к несчастью, не был достоин начала....

Вспоминали, как русская армия хотела и могла занять Галиполи, запереть вход в Дарданельский пролив; но это не совершилось. И тем, от чего мы, неизвестно по каким причинам, отказались, завладели англичане. Никем не останавливаемые, они ввели свой флот в Мраморное море и готовятся отнять от нас плоды наших побед.

И много высказывалось горьких речей под влиянием наболевшего, неудовлетворенного последними событиями чувства...

IV.

Константинополь. — Отдельные части. — Уличное население. — Поездки на каике. — Дворцы. — Азиатский берег.

От С.-Стефано до Константинополя всего 3/4 часа езды. Четыре раза в день поддерживается между ними сообщение пароходами франко-турецкой компании «Мессудие» и три раза по железной дороге. Появление русского в столице султанов пока еще составляет редкость. Военные могут бывать там только по особому разрешению своего начальства, и при том не иначе, как в гражданском платье. Мне никто не мог объяснить этой меры. Заплатив один франк за место 1-го класса на пароходе, наполненном всяким народом и загроможденном тюками, я умостился на палубе. Вокруг меня постоянно раздавался русский говор. Это были поставщики, маркитанты и разные гешефтмахеры, справлявшиеся друг у друга о ценах. Гарсон в замасленном пиджаке и красной феске, неутомимо сновавший между пассажирами, предложил мае чашку черного турецкого кофе и местную французскую газету. Углубившись [366] в чтение последних новостей, я и не заметил, как наш пароход подошел к пристани.

Константинополь состоит из пяти отдельных частей: Истамбола (испорченное «EiV thn polin»), Галаты, Перы, Фанара и Балаты. Истамбол, древняя Византия, в настоящее время город, населенный преимущественно мусульманами, расположен на возвышенности, две стороны которой омываются водами Золотого Рога и Мраморного моря. В нем находятся главнейшие мечети: Св. София, Ахмета, маленькой Софии, Баязида, Сулеймана Великого и др. Улицы Истамбола довольно просторны и тщательно вымощены, и вообще опрятнее содержатся, чем в других частях. Большинство построек из дерева. Частные дома выкрашены пестрыми цветами: синие, красные, желтея, зеленые полосы беспрестанно рябят в глазах. Эти помещения обыкновенно состоят из двух этажей: из них верхний выступает вперед, как это еще можно видеть в некоторых средневековых городах Германии. Нередко к стенам прикрепляются закрытые балконы (мухораби), откуда турецкие женщины могут видеть все, что происходит на улице. Позади этих домов идут тенистые сады. Почти все нижние этажи заняты лавками и мастерскими, отчего целая улица представляется одним непрерывным рынком. Истамбол соединен с Галатой и Перой деревянным мостом, перекинутым через залив Золотого Рога. Каждый проходящий, каждый проезжающий платит в начале моста несколько мелких монет (около 3 коп.), сбор, составляющий ежедневный приход в 12,000 франков. Из этого можно заключить, какое здесь постоянное движение! На этом мосту происходят и казни. В начале последней войны тут было повешено несколько болгар. Немного далее, в глубину залива, начата постройка железного моста, но, по недостатку средств, это предприятие приостановлено. Галата вмещает в себе всевозможные национальности и всякие роды занятий. Это центр торгового движения, с банкирскими конторами, гуртовыми складами товаров, с множеством кофеен, таверн и с целыми улицами подозрительных домов, возле которых даже и среди дня встречаются вооруженные полицейские обходы. Галата есть вместе и обыкновенное пристанище того люда, который выбрасывает Европа и для которого Восток представляет большие удобства, чтобы в мутной воде ловить рыбу. Немудрено, что большая часть преступлений совершается преимущественно здесь. В этой части много каменных домов; на некоторых из них еще можно видеть гербы их прежних владельцев: генуэзцев и венецианцев, пользовавшихся в прежние времена особенным [367] расположением византийских императоров и турецких султанов, и сосредоточивавших в своих руках торговлю востока.

Выше над Галатой, на отдельном холме, расположена Пера. Туда можно подняться по каменным ступеням отлогой, но очень длинной, занимающей всю ширину улицы, лестницы, — или еще удобнее — через тоннель, в вагоне железной дороги, превосходно устроенной каким-то английским обществом. В Пере находятся помещения представителей всех европейских государств. Это настоящие дворцы. Самое обширное из них принадлежит русскому посольству. Оно господствует над Константинополем и видно далеко с моря. Поставленный на нем русский двуглавый орел, широко распростирающий свои крылья, представляется парящим над городом. По величине второе место, после русского, занимает дом германского посольства. В Пере, кроме того, много магазинов с европейскими произведениями, кондитерские, книготорговли, весьма бедные по содержанию и страшно дорогие по ценам книг, театр, в котором даются французские водевили на турецком языке, кафешантаны в крайне грязных помещениях и с не менее грязным персоналом исполнителей, и несколько высших учебных заведений. Фанарь находится в верхней части Золотого Рога; он населен греками. В Фанаре имеет пребывание вселенский патриарх и состоящий при нем синод. Там же живет и экзарх болгарский.

Балата — исключительно еврейская часть города. В ней особенно выдаются грязь и неряшливость, эти обыкновенные спутники еврейского племени. Было время, когда евреи вели все финансовые дела Турции. Но нет ничего вечного, и они теперь совершенно устранены. Замечательно, что с прекращением финансовой и торговой деятельности начинается падение евреев. Как будто в этом народе нет другого стремления, кроме того, которое ведет к непосредственному обогащению!

Вся чарующая прелесть Константинополя, представляющегося с моря в такой величественной картине, мгновенно исчезает, как прекрасный сон после пробуждения, с первых шагов внутри его. В Пере, например, улицы узкие, кривые, с глыбами булыжника, между которыми сочится жидкая грязь; идешь точно по каменистому дну не вполне высохшего потока. Уличные постройки, в свою очередь, поражают каким-то заброшенным, грязным видом. Возле четырех-этажного каменного дома стоит полуразвалившаяся лачуга и тут же едва огороженное кладбище, с своими надгробными, увенчанными чалмами, тюрбе! Зеркальные стекла магазинов, с роскошною выставкою произведений европейских [368] мануфактур, и рядом мясная лавка с выдавшимися на улицу, болтающимися на крючьях, кусками мяса! Нечистота, грязь и вонь, на каждом шагу десятки спящих отъевшихся собак неприятно поражают непривычный глаз, и это на самой лучшей улице, носящей громкое название la grande rue de Pera! To-же самое и в других частях, хотя Истамбол все-таки опрятнее. Везде в Константинополе необыкновенное движение. Вы видите всевозможные костюмы и слышите самый разнообразный говор, как будто все языки мира и все народности сошлись сюда на свидание. Европейцы, черкесы, албанцы в алых расшитых золотом куртках и белых фустанеллах, зейбеки в высоких, на подобие сахарной головы, шапках и с целым арсеналом оружия, в серых войлочных колпаках дервиши, протягивающие руку цыгане, негры, турчанки в плащах самых ярких цветов — красных, синих, зеленых и в полупрозрачных белых покрывалах, оставляющих открытыми темные широко смотрящие глаза, невольницы, с головы до ног обтянутые куском полосатой ткани, красные фесы различных оттенков, носимые поклонниками европейской цивилизации, белые и зеленые чалмы истинных последователей Магомета, темная верблюжья ряса подпоясанного простой веревкой босоногого капуцина — все это толкает друг друга и движется сплошною стеною по разным направлениям улицы, представляя самую пеструю смесь одежд и лиц, племен, наречий, состояний...» Варда (берегись)! громко раздается голос, и все жмутся под навесы домов, чтобы пропустить едущего за своим кавасом пашу: как бронзовая статуя, сидит он неподвижно на своем арабском коне и ни одним мускулом не показывает, что замечает кого-либо. Портогалло, Портогалло! кричат, в свою очередь, разнощики апельсин, неся их на спине в громаднейших корзинах, и вслед за ними продавец бычачьих внутренностей, навешанных по концам коромысла, громко предлагает их желающим. Варда! снова слышится оклик, и снова заколыхалась толпа: изящная парижская карета с турецкими дамами останавливается у входа в магазин, из которого торопливо выбегают услужливые commis, поднося различные вещи интересным покупательницам.

Но скорее отсюда, скорее на простор, — туда, где природа представляется во всей своей красе и где произведения человека достойно с нею соперничают!

Пройдя с одним моим знакомым настоящий лабиринт узких улиц и еще более узких переулков, я очутился у вагона железной дороги, проложенной через тоннель, и через 4—5 минут был уже в Галате. Оттуда всего 1/4 часа ходьбы по таким же узким [369] и еще более грязным переходам к пристани Русского Общества Пар. и Торг. По знаку моего провожатого, сильный и красивый каикчи (лодочник, хозяин каика — лодки) ловко придвинул свой каик, борты которого были украшены резьбою и позолотой, и мы быстро помчались по зеркальной поверхности моря. Точно сказания «Тысячи и одной ночи» развернулись перед нами чудные картины: Мечеть Махмуда, Дольма Бахче, мечети Абдул-Меджида и султанши Валиде, Чераган! Чем-то необыкновенным, волшебным представились эти мраморные ярко белые изваяния среди зелени кипарисов, лавров и платанов! И нигде ни одного живого существа! Огромные зеркальные стекла плотно завешены, а позолоченные решетки дверей на-глухо заперты. Вокруг таинственность и тишина. Дольма-Бахче служит резиденциею теперешнего повелителя правоверных султана Абдул-Гамида. В Черагане заключен бывший владыка Турции, султан Мурад; в этом же дворце окончил свои дни злосчастный султан Абдул-Азис. Фасад Дольма-Бахче смешанного стиля. Особенно красива его средняя часть со множеством колонн, розасов и арабесок; она опирается на пространную платформу, оканчивающуюся мраморными ступенями. Чераган выстроен султаном Махмудом почти в классическом стиле. Знаменитый реформатор и произведениями искусства хотел выразить свои симпатии к Европе. Бешик-Таш, любимый дворец султана Абдул-Меджида, в восточном стиле, точно венецианский палаццо, перенесенный с берегов Адриатики. Далее тянутся киоски султанши Валиде, Саида и Решида-пашей, виллы, сады, зелень! Из мечетей, стоящих на берегу, по легкости архитектуры и красоте отделки обращает на себя внимание мечеть султанши Валиде; два ее минарета из чистого белого мрамора кажутся издали двумя пощаженными временем колоннами античного храма. Пространство, заключающееся между дворцами, мечетями и морем, выложено мраморными плитами; в конце его, у самой воды, стоят монументальные мраморные постаменты для фонарей, соединенные между собою вызолоченною решеткою. Следует заметить, что ничто не отделяет эти сооружения от моря. Нет ни бечевника, ни узаконенных дорог, благодаря которым требования искусства не принимаются в расчет, коль скоро речь идет о большой воде. Здесь же, как и во многих местах юго-западной Европы, все эти чудные сооружения представляются как будто выросшими из самого моря, и вот, вот готовы снова погрузиться в прозрачную морскую пучину!...

В воздухе тихо. Море точно дремлет и, как кокетливая красавица, позволяет любоваться собою. Сложив весла и скрестив [370] на груди руки, наш каикчи, статный албанец, служивший на каике султана Абдула-Азиса, погрузился в глубокую думу. И ему, быть может, как и большинству турок, говорит какой-то неведомый голос, что уже время идти в землю отцов, с которою столь тесно связаны обещания пророка и где все рисуется в таких дивно хороших образах!... И действительно, в эту минуту заходящее солнце чудно-хорошо озарило азиатский берег! По нем белою полосою тянутся скутарийские постройки с огромными зеркальными окнами: точно белое эмалевое ожерелье с рядом сияющих драгоценных камней. Стоящие позади минареты мечетей ярко выделились из темной зелени кипарисного леса. Ближе башня Леандра, охваченная как дымкой, голубоватым вечерним туманом, вдруг заблестела золотом. По неподвижной поверхности темно-изумрудного у берегов Европы и ярко бирюзового на противоположной стороне моря скользят пароходы, оставляя за собою легкие струйки дыма, а за ними, как стая лебедей, летают белые паруса... Правее — синие, прозрачные очертания Принцевых островов, над которыми царственно возвышается покрытый своими вечными сединами вечный Олимп.

Солнце уже скрылось за возвышенностями Истамбола и мыс Сераля начал одеваться в свои ночные покровы, когда мы причалили к берегу.

Собиратели новостей. — Мои знакомцы Яни Манейя и Федор Николаевич. — Обед в греческом ресторане. — Фруктовые лавки.

В Константинополе встречаются личности, созданные местными условиями и имеющие местный типический характер. Это собиратели новостей, слухов и вместе распространители их. Если одни из них удостоиваются счастия говорить с высокопоставленными лицами — министрами, пашами, то другие довольствуются беседами с прислужниками пашей, с их кафеджи и с разного рода меньшею братиею, терпеливо выжидая своей очереди подняться выше по ступеням турецкой иерархической лестницы. Как те, так и другие, едва услышав какую нибудь интересную новость, спешат, не щадя ног, передать ее своим благодетелям. Конечно, благодетели не остаются в долгу и нередко весьма щедро вознаграждают своих вестовщиков. Еще с большею щедростию платят им европейские посольства, для которых вовремя узнанная интрига часто составляет вопрос о преимуществе влияния. Такими носителями новостей [371] обыкновенно бывают греки, левантинцы и итальянцы; из других национальностей попадаются реже. Турки, отъявленные любители всяких новостей, сами не пускаются в поиски за ними; для этого нужно своего рода искусство, гибкость ума и нередко тела, одним словом то, на что не всегда стает величавого выходца из Азии, и что не совместно с понятием о господине, которое каждый турок считает своею принадлежностию. Я имел случай познакомиться с двумя личностями этого рода. Один из них грек-перот Яни Манейя, служивший начальником какой-то железно-дорожной станции и потерявший свое место с появлением наших войск. Это еще молодой человек, бывший воспитанник константинопольского коммерческого училища. Он долго жил между болгарами, знает их язык и с грехом пополам объясняется по-русски. Г. Манейя владеет еще французским языком, носит европейский костюм и, как все пероты, красную феску. Другое лице, уроженец великой Греции и носитель великой идеи, ради которой подвергся гонению, жил некоторое время в России и выучился русскому языку. Я говорю с ним не как с каким либо великим Периклом или Фемистоклом, а несколько проще и, по русскому обычаю, называю его Федором Николаевичем. У греков слово великий (megaV, megalh) играет огромную роль. Все, что близко их чувству, они видят преувеличенно и называют великим. Королевство греческое они называют великою Грециею. Надежды или вернее мечты — tamegala — о восстановлении Византии с Константинополем, как столицею, облечены ими в таинственное название великой идеи. Это имеет свою хорошую сторону: чувство грека с детства свыкается с мыслию, что все родное носит печать величия; это в тысячу раз лучше нашего всероссийского самопринижения. Но можно опасаться и того, что слово «великий — megaV» — будет оставаться только в одном словаре сладкоречивых эллинов и что за ними останется одно прозвание мегафронов (megajronein — многодумающих о себе), по крайней мере до тех пор, пока великое отечество не даст великих граждан. Итак, мой великий грек или же попросту Федор Николаевич, простояв известные часы у ворот счастья и обменявшись несколькими словами с нужными людьми, побывав у нескольких пашей и не забыв завернуть в посольские канцелярии, заходит ко мне. Он является торжественно, с важностию человека, посвященного в государственные тайны; все ему известно, не только то, что уже решено, но даже и то, что будет решено. Своим всеведением он поражает вас и, как настоящий артист, сам любуется собою, и свое удовольствие после [372] каждой сообщенной новости, выражает небольшой руладой полусдержанного смеха, как-бы говорящего: «видите-ли, каков я!» Или: «я еще много кое-чего знаю, и все будет так, как я говорю». Федор Николаевич всегда одет как джентльмен и носит цилиндр английской формы. Как г. Манейя, так и Федор Николаевич были дорогими людьми для меня: благодаря им я ознакомился со многими достопримечательностями Константинополя. Им я обязан и многими сведениями политического характера. Г. Манейя сообщил мне много интересного о быте болгар и о тех преследованиях, которым они подвергались в последнее время. По его отзыву, болгаре так много вынесли в последнюю войну, так много выстрадали, что уже это одно заставляет снисходительно относиться к их недостаткам, — недостаткам, вынесенным из многовековой неволи, — отзыв тем более заслуживающий внимания, что он произнесен чужеземцем.

Прогулка в течении нескольких часов сначала в море, а потом в городе пешком сильно возбудила наш аппетит, подсказывавший и мне и моему спутнику, г. Манейе, что обед был вполне заслуженным нами вознаграждением. Мы отправились в греческий ресторан, в котором местные гастрономы лакомятся произведениями греко-турецкой кухни. Великолепные устрицы, пилав и кебаб (мелко изрезанная и поджаренная баранина), катаиф с каймаком (первое — очень тонкая лапша, поджаренная на масле с сахаром, а второе — сливочные пенки толщиною в три пальца) вполне удовлетворили нас. На возвратном пути мы зашли в фруктовую лавку и купили великолепных яфских апельсин, нежных и душистых, величиною с небольшую дыню. Константинопольские фруктовые лавки устраиваются на воздухе под деревянным навесом. И нужно удивляться, с каким вкусом расположены в них фрукты, какую роль играет их подбор, соответственно с внешностию и цветом, как все это изящно перевито зеленью мирта и лавра! И это дело рук простолюдина-турка, у которого не было другого учителя, кроме окружающей его природы!

Усевшись спокойно в номере Hotel’a de Bysance, г. Манейя и я повели речь о болгарах: о стремлении их к свободе и самостоятельности, о бытовых особенностях этого народа и степени его благосостояния. Не вдруг и не все предложенные мною вопросы были разрешены моим собеседником; за многим пришлось мне обращаться к другим источникам, живым и печатным. Как турист, я не имел ни времени, ни возможности проверить мною слышанное, и потому многое пришлось принимать на веру. Не смотря, [373] однако-же, на это, помещаемые за сим сведения могут представить, как мне кажется, некоторый интерес для принимающих участие в бывшей и в настоящей судьбе болгарского народа.

VІ.

Вопросы о происхождении болгар. — Их расселение. — Стремление в независимости. — Болгарские деятели. — Образование и школы. — Церковный вопрос. — Численность. — Наружность. — Характер. — Отношение болгар к русским во время войны.

Между различными народностями, населяющими Европейскую Турцию, болгаре обращают на себя особенное внимание загадочностию своего происхождения. Они носят название народа, принадлежавшего к турано-финскому племени и тем не менее считают своим природным языком одно из славянских наречий. Отброшенные движением народов от берегов Волги, болгаре в конце VІІ (680 г.) века переправились через Дунай, перешли Гемус и, распространявшись в верхней долине реки Марицы, овладели Родопским плоскогорием и частью Македонии. В этой местности болгаре основали свое царство, долго бывшее грозою Византии и других соседей. Эта же местность принадлежит им и в настоящее время. Какое именно славянское племя застали завоеватели, и в какой мере они имели влияние на него? Были-ли покоренные племена родственны древним фракийцам? Можно ли еще и теперь найти потомков пришедших болгар? Имели-ли эти болгаре свой язык, или же и принесенный ими язык был отраслью славянского? Это вопросы, которые будут долго занимать ученых, и для которых наступающее ближайшее знакомство с местом жительства турецких болгар, с их преданиями и обычаями, быть может, откроет новые указания.

Болгаре дольше всех оставались верными Турции. Примеры босняков, герцеговинцев, сербов, греков и албанцев, добивавшихся лучшей участи вооруженной рукой, не имели на них ни малейшего влияния. Только тридцать, сорок лет тому назад, несколько болгарских торговцев, ознакомившихся за границею с иными порядками, священники и учители, получившие образование в России, начали мечтать о лучшей будущности для своего народа. Они говорили, что в других странах живут иначе, что там жизнь и имущество обеспечены законом, и каждый [374] человек настолько обучен, что имеет возможность знать и защищать свои права. Сознавая, что сила народа имеет корень в его образовании, болгаре: Василий Априлов, Мустаковы, Берон, Раковский, Палаузовы и др. много содействовали учреждению народных училищ в Болгарии. Раковского в особенности следует считать отцем болгарского национального движения. Он руководил его своею мыслью и давал для поддержки значительные материальные средства. Это был человек замечательной энергии, которую не могли ослабить ни аресты, ни преследования врагов, ни малодушие и измена единоплеменников. Старанием этих почтенных деятелей первые училища были учреждены в Габрове и Тырнове. Образовавшееся в Румынии Болгарское общество, поддерживавшее у болгар стремления к лучшей будущности, и Одесское болгарское настоятельство, приготовлявшее учителей для Болгарии, в свою очередь, много сделали для упрочения школьного дела в этой стране. Народ во многих местах обложил себя налогом в пользу школ. В течение очень непродолжительного времени в одном Филиппопольском санджаке были учреждены 2 центральные школы с программою среднего учебного курса, 25 школ приготовительных и 198 начальных, из коих 18-ть школ для девочек. Но стремление к образованию болгар не ограничилось одними школами; оно выразилось еще в издании школьных руководств и книг элементарного содержания по различным отраслям наук. Засим переведены на болгарский язык Пушкин, Гоголь, Шевченко; переведена Петком Словейковым библия, которую нью-иоркское библейское общество включило в число своих изданий. А за этими изданиями появился целый ряд газет с явным стремлением в независимости. Это были газеты, издававшиеся в Румынии: «Старая Планина», «Болгарский Глас», «Секидневный Новинарь», расходившийся в 2,000 экземпляров; издавал его Аженов, бывший вместе редактором и нередко рассыльным для своего издания; «Знамя», издававшееся Стамбуловым, проповедовавшим турецким раям свободу; «Знание», научный журнал, имевший 4,000 подписчиков, издававшийся Каравеловым и Словейковым и выходивший в Константинополе; «Напредок», призывавший к свободе и независимости. Таким образом мысль о свободе возникла в народной школе, куда ее внесли учители, и из нее, мало по малу, стала распространяться по всем местам расселения болгар. Как одно из высших выражений наступившего сознания своей национальности и стремления к независимости, у болгар возник церковный вопрос. В течение [375] веков болгарская церковь управлялась греческими епископами, назначаемыми константинопольским патриархом. Греческие епископы не обращали никакого внимания на потребности своей паствы. Не создав ни одной школы для мирян, ни одного училища для духовенства, и занимаясь лишь сбором денег с народа и с церковных имуществ, они подавляли всякое проявление болгарской национальности, преследовали болгарский язык и, вместо него, навязывали народу чужой и непонятный ему греческий язык. Даже о поддержке церквей не заботилось греческое духовенство. Обветшавшие церковные здания постепенно разрушались, и приходы их соединялись с другими ближайшими. И это было и с монастырями, и даже с епископиями. Понятно после этого, почему в Болгарии не сохранилось никаких следов о множестве когда-то существовавших там епархий, упоминаемых теперь в одних оффициальных списках константинопольского патриархата. Где именно они находились и когда они не стали более иметь своих епископов, на эти вопросы никто не может ответить. При таких обстоятельствах стремление болгар к национальной иерархии представляется вполне естественным. Это явление не ново в истории константинопольской церкви. Как только народ образовывался в самостоятельное государство, он тотчас же разрывал иерархические связи с вселенским патриархом. Так было в средние века в России, в царствах сербском и болгарском, и в недавнее время в королевстве греческом и в княжествах Румынском и Сербском. Тому же примеру последовали болгаре. Они пожелали иметь своих епископов, природных болгар; они желали слушать слово Божие на своем родном языке. А их соотечественники, воспитывавшиеся в русских духовных семинариях и академиях, и достигшие священства и даже епископского сана, не щадившие своих трудов и нередко жертвовавшие своею жизнию ради своего народа, наглядно показывали, какое огромное значение может иметь национальное духовенство в деле национальной независимости. После нескольких лет бесплодных сношений с константинопольским патриархом, болгаре, при содействии русской дипломатии, объявили свою церковь аутокефальною, самостоятельною. После этого шага политическая самостоятельность Болгарии являлась уже неизбежною; она представлялась вопросом, разрешение которого зависело от ближайших благоприятных обстоятельств.

Сама численность болгарского народа, простирающаяся по обе стороны Балканских гор до пяти миллионов душ, показывает, что раньше или позже ему суждено играть свою роль в истории. [376] Теперь к этой роли призывают его обстоятельства, созданные русским оружием.

Не смотря на расселение болгар на значительном пространстве, — от Дуная до Эгейского моря, — наружность этого народа почти везде представляет один общий тип. Исключение остается только за небольшим участком в Деспото-Планине (Родопские горы). Небольшого росту, но крепкосложенный болгарин, не отличается ни красотою, ни даже выразительностию своей физиономии. В нем проглядывает смесь турка и славянина, хотя и не высказывается ни одного из признаков, составляющих принадлежность этих рас. Весьма вероятно, что долговременное унижение изгладило в нем всякую самобытность. Болгарские женщины редко бывают красивы, хотя лица их гораздо выразительнее, чем у мужчин. Но и при самой миловидности болгарок, в них почти незаметно молодости и неразлучной ее спутницы — игривости, как будто непосильный труд с самого детства положил на них печать утомления и преждевременного истощения. Девушки любят украшать себя цветами, которые вплетают себе в волосы; замужние и пожилые женщины носят на голове белые покрывала. Болгарка имеет большое влияние на мужа, — черта чисто славянская, — в противоположность гречанке, которая в своей семье считается наравне с детьми.

Вообще болгарин одевается бедно. Куртка, летом из шерстяной ткани, а зимою из овчины, такие же широкие штаны, поддерживаемые поясом, барашковая шапка, а на ногах опанки, — куски полотна или шерстяной ткани, обмотанные ремнем, вот и все его одеяние, напоминающее отчасти одеяние пастухов новороссийских степей.

В характере болгарина нет смелости; он даже робок. В сношениях его с другими проглядывают недоверчивость и подозрительность. Славянское гостеприимство болгарину мало знакомо, и на своего посетителя он смотрит как на лицо, от которого он может получить известные выгоды, или же как на врага. Все это черты крайне непривлекательные. Когда миновали первые восторги, вызванные появлением наших войск за Дунаем, болгарское население не только не высказывало нам расположения, но даже относилось к нам разве только немногим лучше, чем к туркам. При приближении русских отрядов они обыкновенно прятали все свое имущество. «Нима ништо, сичко турци-то пожарили», большею частью отвечали болгаре на просьбы истомленных и проголодавшихся офицеров и солдат. — «Позвольте хотя обогреться в избе; видите, люди совсем окоченели», продолжал умолять офицер. «Слаби вси, [377] жена, дети» настаивал болгарин и бессердечно замыкал двери. Но едва только удалялись от избы, как больные мгновенно выздоравливали и садились за трапезу, на которой в обилии появлялись кушанья. Часто болгарин отказывал русскому в стакане воды. В этих случаях один вид знаменитой русской нагайки быстро смягчал самых жестокосердых. Это средство, само по себе отвратительное, представлялось в высшей степени странным в руках тех, которые являлись избавителями. Впрочем, эти случаи бывали редки и скорее составляли исключение. Вообще же русские держали себя сдержанно, ясно сознавая, что они в родной земле по вере, крови и языку. Заметив золото в кошельке офицера и, главное, убедившись в готовности его платить, болгарин делался доступнее, т. е. уже не прятал ни воды, ни хлеба и продавал все, запрашивая в десять раз дороже, и продолжая такую благосклонность, пока не вытягивал последней желтицы (червонца). Конечно, такое отношение к нам болгар именно в то время, когда для них приносились столь огромные жертвы, оскорбляло нас. Но мы забывали, что каждый приход наш в Турцию был источником величайших несчастий для болгар, их раззорения и почти поголовного истребления. Так было в 1828 и 1853 годах; то-же произошло и теперь, когда наш передовой отряд перешел Балканы и занял южную Болгарию. Болгарское население долины Марицы и Тунджи встретило русские войска с восторгом; оно увидело в них избавителей от векового угнетателя и должно было заплатить кровавыми жертвами за столь легкомысленные упования. Мы удалились также быстро, как и пришли, не оставив даже оружия болгарам, которым бы они могли защищать себя от неистовств баши-бузуков. Оставшиеся в живых обратились в нищих; без крова и без куска хлеба, они сделались добычею голода и болезней.

Могли-ли болгаре особенно радоваться нашему приходу? Не нравились болгарам и наши реквизиции у них хлебом, кормом для лошадей и подводами... Впрочем, мы отчасти и сами были виною такого отношения болгар. Мы упустили из виду, что болгаре привыкли к силе, которую они только и уважали. Мы должны были внушить им, что всякая повинность, вызванная войною, есть их долг, а не предоставлять удовлетворение нужд армии на их волю. Говорят, что населению даже было объявлено, что оно ничего не должно давать без денег... Но и тут мы не позаботились установить таксу за припасы и разные услуги... Военные, в особенности, жаловались на такую нераспорядительность гражданской власти. Наконец, необходимо принять во внимание еще и то, что народ, вынесший [378] пятисотлетнее рабство, не мог вдруг переродиться, вслед за удалением его притеснителей. Мгновенное возникновение в нем качеств свободного человека было бы равносильно возникновению древнего феникса из собственного пепла. Рассчитывая найти в болгарине то, чего в нем не было, мы обманывали самих себя ³. Болгарин никогда не видел другой вооруженной силы, кроме турецкой, и, увидев русские войска, не мог отнестись к ним иначе, чем он относился прежде к войскам низама. Болгарин постоянно хитрил с турецкими властями и постоянно их обманывал; тот же обман и ту-же хитрость он высказывал и в отношении русских. Золото, в глазах его, всегда было самым надежным средством не только упрочения своего благосостояния, но даже и сохранения самой жизни. И при виде легкого способа его приобретения от русских, корыстолюбие и жадность должны были заглушить в нем всякое другое чувство. Лучших, более человечных инстинктов пока не могло быть у болгарина, так как не могли дать ему их ни его гражданское положение, ничем не обеспеченное от случайностей произвола, ни его общественная, крайне неразвитая среда, ни даже самое духовенство, до последнего времени ему чуждое и не менее тяжелое своими поборами, чем турецкие власти. Этим должно быть объяснено то странное настроение болгар в отношении русских, которое они выказывали в минувшую войну.

Тем не менее многие военные с восторгом вспоминают о болгарах в прибалканской и забалканской местностях, как они под огнем неприятеля доставляли вино и воду шипкинским героям, как они убирали наших раненых и относили их на плечах в свои дома... На горе св. Николая, на которую постоянно был устремлен самый сильный огонь турок, весьма часто можно было видеть старух болгарок, приносивших пищу нашим солдатам и ухаживавших за нашими ранеными. Габровские жители лишились всего своего скота, возя наших раненых шипкинского отряда, наши снаряды и припасы. Все это они делали добровольно. Точно это был другой народ, а не болгаре, с которыми пришлось нам иметь сношения, после переправы чрез Дунай. [379]

VII.

Болгарские села и жилища. — Ярмарки. — Развлечения. — Народные песен. — Болгаре-помаки. — Народное благосостояние.

Болгарские села очень живописны в местах, близких к Балканам. Они тонут в зелени садов, орошаемых быстрыми струями горных речек. Улицы, сами по себе узкие, представляются еще уже от выступающих верхних этажей, до которых достигают цепкие ветви виноградных лоз. Постройки из камня. За то в степных местностях они слеплены, большею частью, из земли, смешанной с соломой. Свет проникает в них через дверь и чрез отверстие в крыше, оставленное для выхода дыма. В единственной комнате этого жилища расставлены скамьи, где нибудь низкий турецкий столик, по стенам домашняя посуда, развешанная на гвоздях, а в углу склад одеял и подушек, служащих вместо постели. Самые скудные болгарские дома содержатся чисто. Пол в них земляной, гладкий, еженедельно смазывается глиною, также точно, как и стены дома внутри и снаружи. Домашняя утварь, посуда, платье и постельные принадлежности ежедневно чистятся и проветриваются. Везде видна рука деятельной хозяйки. В более зажиточных домах нередко находятся в стенах тайники и подземные помещения, где прячется более дорогое имущество от нежданных и незванных посетителей.

Болгарин — земледелец, а потому и образ его жизни имеет тесную связь с этою отраслью деятельности. Во время полевых работ он занимается обработкою принадлежащего ему участка земли, или же нанимается на такую же работу к какому нибудь богатому землевладельцу, греку или армянину. Развлечения для него составляют ярмарки, на которые собирается все окрестное население. «Обыкновенно, говорит Альберт Дюмон ⁴, долго живший в Болгарии и хорошо изучивший эту страну, в октябре, по окончании сельских работ, на поле разбиваются два ряда шатров, в которых помещаются продавцы и покупатели. Позади их расставляются повозки; несколько далее пасутся длиннорогие волы и табуны лошадей. В одном месте на открытом воздухе целиком жарятся ягнята, в другом происходит деятельная мена привезенного товару. [380] Это простые сукна и мелкие произведения, столь необходимые в быту земледельца. Тут также можно видеть зерновой хлеб, меха, шерсть и шелк в необработанном виде. Но что поражает в этих собраниях, в которых нередко бывает по несколько тысяч человек, — это отсутствие всякого оживления, нигде не слышно ни песни, ни звука музыкального инструмента! Толпа молча движется, упорно сохраняя самое мрачное настроение. Не смотря на то, что у болгар есть также и свой народный танец, называемый ими хоро, но и он нисколько не вызывает обычного танцам одушевления. В хоро принимают участие от 20 до 30 девушек в раз; взявшись за руки, они составляют длинную вереницу, которую ведет обыкновенно молодой человек; он ускоряет или замедляет движение участвующих. У греков сушествует тот же самый танец; но у них вся прелесть его заключается в равномерных и исполненных грации движениях, совпадающих с ритмом музыки.

Ничто так не выражает характера народа, как его песня. В ней высказывается его взгляд на окружающую природу, которую он призывает как свидетельницу и участницу своих радостей и горя. Судьбы его прошедшего и то впечатление, какое это прошедшее производит на душу, также находят место в песне. В ней народ отражается, как в чистом зеркале вод, со всем, что ему мило и немило, со всем своим внутренним миром. И в ней, наконец, почти всегда ярко горит надежда на лучшее будущее. Но едва ли что нибудь подобное можно найти в песне болгарина. Эпизоды народной болгарской песни отличаются крайнею неразвитостию и стоят одиноко, без всякой связи между собою. Едва какая нибудь мысль зарождается среди множества не имеющих никакого значения слов, как тотчас же она и исчезает бесследно, подобно ручью, показавшемуся на мгновение между нагроможденными на него камнями. Представления в ней до того просты и несложны, что напоминают собою лепет ребенка. Но несвязность и неясность содержания песни болгарина еще более делаются заметными, когда в ней идет речь о предметах религиозных, о которых он имеет самые смутные понятия. Замечательно, что в болгарской песне нет героя, нет лица, к которому бы народ устремлял свои лучшие желания, как будто настоящая действительность связала его по ногам и рукам, и не пускает ни в мир прошедшего, ни в чаяние будущего. По временам в песне появляется местный блюститель порядка, скромный заптия; в нем власть и сила, и он вершитель всех дел, играющий роль древней судьбы... Если болгарин умирает, то он с наслаждением оставляет этот мир плача и [381] постоянного страдания. Как во всем этом виден народ, который свыкся с своим игом и в котором нравственная энергия до того убита, что он из-за своего непривлекательного настоящего не может видеть другого будущего, как только загробной жизни! При таком душевном бессилии, овладевшем народом, делаются понятными те страшные неистовства турок, которые они выносили. В сербскую и в русско-турецкую войны были минуты, когда болгарский народ похож был на стадо овец, покорно подставлявших свою шею под нож мясника.

Лучшего, более достойного выражения народного чувства в болгарской песне нужно искать у болгар, живущих в Родопских горах, в Деспото-Планине. Там сохранилось многочисленное племя, мало кому известное и посещаемое только одними купцами, доставляющими туда транспорты с вином и маслом. Это племя болгаре-помаки. Помаки исповедуют мусульманскую религию, хотя о коране имеют весьма слабое понятие; их родной язык болгарский. Тип этого народа чисто горный. Высокого роста, с черными вьющимися волосами и с прекрасными выразительными глазами, они во всех своих движениях обнаруживают много живости и врожденного изящества. Помаки обладают громадным количеством песен, между которыми есть много таких, которые относятся к самой глубокой древности. Одни из них описывают выход этого воинственного славянского племени из стран, лежащих по ту сторону Карпат, и борьбу его на пути к тихому, белому Дунаю с разными чудовищами: другие говорят о расселении его в горах Гемуса и Родопа. Древние верования, упоминаемые в песнях помаков, представляют олицетворение сил природы: солнца, огня, облаков, молнии и т. п. Земля изображается в них во время зимы, в виде женщины, спящей в пещере; весною солнце снимает с нее тяжелые снежные покровы и своим дыханием призывает к жизни. И в песнях помаков, также точно как и в песнях сербов, являются самовилы, дивы, упыри. Но песня этого народа представляет и его первобытный земледельческий быт, мирную обработку полей: их вожди проводят борозду по пашне и собирают созревшие колосья. Песни болгар-помаков собраны Верковичем ⁵. Заметив между ними общее содержание, он соединил их в одно целое и этим возбудил сомнения в подлинности их. Тем не [382] менее эти песни представляют богатый материал для беспристрастного исследования, быть может, самой древней героической и бытовой эпохи жизни славян.

Стремление болгар к приобретению независимости выразилось сначала в борьбе с невежеством масс и в учреждении народных школ; потом в борьбе с греческим духовенством и в освобождении от его притеснений родного языка. Наконец, русскому оружию суждено было даровать им политическое существование.

«Между болгарами почти нет бедных: Болгария есть страна общего довольства», говорят люди, исходившие ее во всех направлениях, и при том в недавнее военное время, когда народ выносил все тягости войны. Такому благосостоянию страны способствуют как замечательно богатые ее почвенные и благоприятные климатические условия, так и необыкновенная трезвость и бережливость народа. Богатство болгар состоит в обилии хлеба, в виноградниках, в шелковичных плантациях и в скоте. У редкого из них нет двух, трех буйволов, одного, другого десятка овец, а нередко и пары лошадей. Если не всякая изба в болгарском селе, обращает на себя внимание своею обширностию, за то в каждой можно найти всю необходимую домашнюю утварь, разную посуду, прекрасную постель, одеяла и ковры. А если открыть помещающиеся в стенах тайники, то в них найдутся целые склады всякого платья из шерсти и даже шелка. В пище также не отказывает себе болгарская семья и, по своему, ест хорошо. Одним словом, в быту простолюдина зажиточнее болгарина трудно быть. Но в таком случае откуда же жалобы на бедственное состояние населения, на его угнетение? Эти жалобы следует объяснить непрочностью собственности в Болгарии. Каждый сборщик податей, каждый полицейский ага мог забрать все достояние болгарина, и на это не было никакого суда. Благосостояние болгарина, это именно то благосостояние, даже то богатство, которое существует десятки лет у подножия огнедышащего кратера; полилась лава и в миг ничего не осталось... Такою лавою по отношению к болгарскому населению была очень часто турецкая администрация, бесследно уничтожавшая не только труды годов, но даже и тех, которые трудились… Неуверенность в том, чем человек может владеть и располагать, неуверенность в жизни, этом самом драгоценном из всех благ, вот что заставляло болгар жаловаться на свое положение и находить его под-час невыносимым, не смотря на всю его внешнюю удовлетворительность. Следует упомянуть еще и о других врагах болгарской самостоятельности, именно о чорбаджиях. Это те-же [383] мироеды, обогатившиеся на счет народа и покорные слуги турок, обделывавшие при их помощи свои дела. Во время войны они постоянно созывали у себя турецких эмисаров и даже покровительствовали баши-бузукам. Чорбаджии не только прятали у себя награбленные турками у болгар вещи, но, рассказывают, были между ними даже и такие, которые наводили турок на истребление болгарских деревень и указывали им на более богатых своих соотечественников...

Кн. В. Д. Дабижа.

(Окончание следует).

Комментарии

1. Историческую поминку десятилетней годовщины достопамятного дня 19 февраля 1878 г., заключения славного Сан-Стефанского договора см. далее, в этой же книге «Русской Старины», в особой статье. — Ред.

2. См. Опись капитана 1-го ранга М. Манганари. — Пролив Константинопольский, 1848 г.

3. Граф Э. И. Тотлебен постоянно говорил, что он нигде у болгар не видел расположения к русским, и что, напротив, их задушевное желание было, чтобы освободители их, по возможности, скорее покинули страну (Плевненское сиденье. «Русск. Стар.» 1886 г., кн. XI). — Кн. В. Д.

4. Le Balkan et l’Adriatique par Alb. Dumont, Paris.

5. Веда Сювена Блъгарски народни песни от предисторично и предхристиянско доба, открил и в Травия и Македония и издал Ст. Веркович. Београд. 1874.

Текст воспроизведен по изданию: Сан-Стефано и Константинополь в феврале 1878 г. Очерки и заметки князя В. Д. Дабижа // Русская старина, № 2. 1888