БЕРЕЗИН И. Н.

БЛАЖЕНСТВО МУСУЛЬМАНИНА

(К ФИЗИОЛОГИИ СУМАШЕСТВИЯ)

I.

Принято почти за аксиому считать Восток антиподом Запада; правило это встречает однако не мало исключений. Особенно эти исключения чаcты, когда дело коснется уродливостей того или другого общества; к крайнему прискорбию оказывается, что Запад не отстал на этом пути от Востока и даже в иных случаях превзошел его, как будто общее движение прогресса отразилось и на оборотной стороне медали.

На этот раз укажем на восточных «эсрарджи», таинственных курильщиков хашиша, и на наших западных «спиритов», духовидцев. Оба типа одного порядка, с тою, впрочем, разницей, что болезненное исступление «таинственного» есть следствие видимого материального приема, тогда как экзальтация спирита является уродливым проявлением восторженного духа.

Мы не находим нужным останавливаться на западном типе и займемся восточными потребителями хашиша и опиума. Тип восточного безумца довольно разнообразен и встречается на воем протяжении Азии, от Желтого моря до Средиземного Архипелага, но мы остановимся преимущественно на «таинственных», принимающих [270] хашиш в разной форме. До потребителей опиума в благословенной Средиземной Империи нам очень мало дела, так как о них было уже довольно писано: мы раскажем лишь мусульманское блаженство безумия, не повесть, в роде написанной когда-то Н. А. Полевым, а чистую истину, на сколько она доступна по отношению к этому мудреному типу, составляющему исключительную принадлежность Востока.

Как ни странно может показаться замечание, что эти уродливые явления обязаны своим происхождением мусульманской религии, однако мы не откажемся от такого убеждения. Изгоняя аскетизм, бичуя всякую символику, установляя простоту форм и самой идеи, основатель ислама изрек проклятие всем крепким напиткам в следующем предании: куллю мускирун харамун (всё опьяняющее воспрещается). Это положительное и безусловное запрещение имело последствием другую крайность, которой законодатель, конечно, не ожидал: оно вызвало дикую фантазию, страшный бред там, где все дело могло ограничиться веселым настроением духа. Фанатизм, столь свойственный мусульманской религии, требовал строгого исполнения догмата трезвости, а между тем искатели сильных ощущений должны же были чем-нибудь забавляться; и вот, обойдя заповедь ислама, как обходят большую часть постановлений закона, стали обращаться, в минуту жизни трудную, вместо вина, к хашишу и опиуму. С последним экстрактом Европа довольно знакома, так как и в медицине он имеет обширное и весьма благодетельное приложение: о хашише, напротив, знают пока очень немногое.

А между тем западная Европа имела с ним дело еще в средние века, и притом это имя вписано в европейские летописи потоками человеческой крови. Крестоносцы должны были вести упорную борьбу с отделом исмаилитов, особенной мусульманской секты иди ордена, в горах Сирии, где эти фанатики получили от крестоносцев страшное название ассассинов, ставшее у Франков синонимом «убийцы». Эти Ассассины не что иное, как арабские «хашшаши», потребители хашиша, одуряющей травы. Арабское прозвание хашшаш произошло оттого, что новичкам в ордене исмаилитов обыкновенно задавали порядочную порцию хашиша, после чего, в возбужденном состоянии, переносили в роскошные сады гроссмейстера ордена, [271] где новичок вкушал все блага, обещанные Мохаммедом правоверному в раю. После этой комедии, искусно разыгранной, опять угощали новичка хашишем и возвращали к печальной действительности; но райский сон не забывался, и экзальтированный «федай» или «обреченный» готов был на все, чтобы вновь насладиться блаженством. Из этого можно, кажется, вывести заключение, что действие хашиша, хотя и было уже известно в ту отдаленную эпоху, однако составляло исключительное знание немногих, толпе же оставалось неведомо, да притом хашиш играл скорее роль снотворного медикамента чем экстракта открывающего врата невыразимого блаженства.

Федаи или занимавшие низшую степень в ордене исмаилитов, обязывались состоять в полном распоряжении главы ордена и выполнять безусловно его приказания, которые очень нередко заключались в убийстве враждебных ордену лиц, в том числе и владетельных особ. Отсюда отвратительное значение ассассина.

Самое название хашиш есть арабское и означает вообще траву, а в частности индийскую коноплю, cannabis indica. Что наша северная конопля имеет одуряющее свойство, это мог заметить каждый, кому в летнюю пору доводилось когда-нибудь провести ночь в коноплях; понятно, что южная или индийская конопля должна обладать одуряющим качеством еще в высшей степени, и в самом деле оно так и есть.

Название хашиш не везде принято, точно также как и самый способ употребления хашиша различествует по местностям. Слово это известно в Египте и Сирии, где экстракт хашиша приготовляется преимущественно в виде густого маслянистого теста, сероватого цвета, с пренеприятным запахом. Тесто это продается обыкновенно в небольших круглых жестянках, туго закрывающихся, так что экстракт может быть перевозим на большое расстояние, не подвергаясь порче.

У африканских Арабов, которым также известно употребление хашиша, экстракт его называется дауамеш, а сам хашиш известен под именем текрури. В Триполе и Тунисе любители до сих пор могут получать в известных кофейнях кальян с хашишем; в Алжирии подобные кофейни существовали только при деях, с [272] поступлением же ее под французское владычество, хашиш скрывается в частных домах, а публично не смеет показываться: по крайней мере так утверждают генерал Дома и другие Французы.

В Турции, где употребление хашиша особенно распространено в Константинополе, эта отрава является под заманчивым названием «эсрар», таинство, как потому что самое приготовление экстракта соединено с особенными таинственными фокусами, так и потому что в фантастических видениях после приема хашиша непосвященному глазу является столько таинственного. Египетский способ потребления хашиша в Константинополе не принят, так как турецкому, может-быть, более изощренному вкусу не нравится неприятный запах египетского теста. Турки или пьют сироп из хашиша, разведенный в шербете, или, что принято гораздо более, курят хашишевые лепешки в кальяне. Без спора, турецкий способ приема приятнее, но несколько сложнее. Приготовляют также и папиросы с хашишевыми лепешками. Надобно знать, что богатые Османлу и при курении обыкновенного табаку кладут в трубку ароматические лепешки, вспыхивающие легким огнем: любители могут найти их на стамбульских базарах. Только эти ароматические лепешки не имеют ничего общего с «таинствами». К египетскому тесту, для уничтожения дурного запаха и вкуса, примешивают, впрочем, также разные ароматические экстракты, но первоначальный неприятный запах и вкус тем не менее дают себе знать.

В Персии хашиш употребляется в том же виде как и в Турции, только ни хашиш, ни опиум не получали здесь такого гражданства, как в Турции или Египте. Арийское племя, к которому принадлежат Персияне, оказало упорную оппозицию религии, провозглашенной семитским пророком, и борьба кончилась отпадением Персии в особенный мусульманский раскол. Поэтому в нравах и общественной жизни Персиян не следует непременно искать повторения тех явлений, которые замечаются в Турции и Египте. Кроме того, вино, в особенности на юге Персии, где Шираз славится виноградниками, всегда было в употреблении между Персиянами преимущественно перед другими одуряющими напитками, и какое бы переносное значение [273] ни придавали в одах персидского лирика Хафиза беспрестанному обращению к погребкам и вину, во всяком случае прославленное ширазское вино здесь не ни причем.

Любитель хашиша, если только удастся ему дожить до пятидесяти лет, что, кажется, встречается не очень-то часто, покидает это снадобье и принимается за опиум, имея на то весьма основательную причину: видения, являющиеся по принятии хашиша, при старости, теряют прежний приятный колорит и напротив переходят в гнетущий кошемар, в котором зачастую «таинственный» видит себя превращенным в рыбу, в омара или во что-нибудь подобное и приготовляемым в пищу. Такие метаморфозы совсем не обольстительны, и поэтому из эсрарджи несчастный маньяк, в избежание опасности быть сваренным заживо, обращается в постоянного «терьяки», поклонника опиума.

Доктора, производившие наблюдения и исследования над субъектами того и другого рода, отказываются пока разрешить вопрос, отчего происходит такая перемена: лежит ли ее причина в свойстве самих наркотических экстрактов, или следует это приписать расслаблению старческого организма, могущего выносить действие опиума и страждущего от хашиша, или наконец заключается она в известных изменениях сердца, свойственных пожилым летам. Каковы бы ни были причины этого перехода из одного чина в другой, во всяком случае верно то, что вместо любителей хашиша выступают на сцену потребители опиума, о которых считает долгом сказать несколько слов всякий путешественник, посетивший Константинополь. Этот разряд экзальтированных носит вульгарное название «терьяки», а в книгах —«афьюн-терьяки». Собственно опиум по-турецки называется афьюн, а под терьяком прежде разумелось противоядие, которое мало-помалу вошло в употребление, как крепительное. В состав его входят опиум, шафран, морской лук, мирра, корица, мед, вино, терпентин, мясо эхидн и другие химерические прибавки; но так как сильнее других в этой амальгаме действует опиум, то и начали именовать потребителей опиума «терьяки», корень же этого слова, как известно, есть греческий и значит противоядие. В прежние дни, в время блеска и роскоши оттоманского двора, первый султанский доктор [274] приготовлял для своего повелителя к весенному равноденствию «джевагир мааджуни», крепительное питье из разной смеси, в том числе жемчуга и драгоценных камней. Принцы крови, султанши и вельможи также получали от него крепительное и щедро отдаривали за дорогой напиток. Другие доктора в городе посылали своим пациентам подобное же угощение и получали от этой статьи значительный доход.

Прежде обыкновенно любителей опиума отправлялись наблюдать в кофейнях подле мечети Солейманийе, чуть не в центре Константинополя, где они весьма спокойно курили табак с опиумом: до такой степени употребление опиума считалось занятием обыденным. С течением времени нравы турецкие изменились, и безобидные терьяки мало-помалу разбрелись из этого центра по разным сторонам, или ограничиваются приемами опиума у себя на дому.

В пребывание мое в Константинополе я нередко заглядывал в кофейни, расположенные под мечетью Солеймана Великолепного, но находил там обыкновенно очень мало посетителей, а изможденная, трясущаяся фигура терьяки, с бледным лицом и впалыми, блуждающими глазами, составляла исключение между посетителями. Не мешает заметить, что самая местность, несмотря на центральное положение в городе, очень благоприятна для почитателей запретного зелья: просторные кофейни идут длинною линией, с рядом тенистых деревьев впереди, и не только в кофейнях, но и в окружности царствует обыкновенно чуть не могильная тишина.

Долгое время я не мог извлечь никакой пользы из моих визитов в кофейни Солейманийе: испитые фигуры курильщиков опиума были неприступны и притом скоро исчезали из кофейни; посетителей было вообще мало, да и те хранили такое молчание, что невозможно было сделать и попытки к какой-нибудь беседе, не рискуя возбудить общее неудовольствие, исход которого для гяура мог быть сомнителен.

Наконец счастье улыбнулось мне.

В один из первых дней сурового мусульманского поста Рамазана, когда обыкновенно ни один порядочный правоверный не заглядывает в кофейню, да и половина [275] кофеен в городе остается незапертою лишь в ожидании посещения гяуров, я проходил случайно близ мечети Солеймана, и вспомнив о курильщиках опиума, направился в одну из кофеен, служивших им приютом. Почему-то эти кофейни были не заперты: может быть, на случай прихода какого-нибудь терьяки, которому нет дела до строгостей мусульманского поста.

В огромной кофейне не было ни души, кроме самого хозяина. Впалые щеки, хриплый голос, трясущаяся голова, согбенная спина и бледное лицо ясно возвещали, что владелец кофейни принадлежит сам к числу почитателей опиума.

Очутясь лицом к лицу вдвоем с желанным субъектом, я уже мог расчитывать по некоторый успех. И в самом деле, беседа кое-как завязалась. Потолковав о превосходных свойствах «томбеки», кальянного табаку, которым угощали в этой кофейне и который в действительности был не так то хорош, я свел речь на то, что в этом краю, кажется, можно получить томбеки с усыпляющею прибавкой.

Глаза Турка заблестели, он оживился.

— Знаю о чем говоришь ты, Франк. А пил ты когда- нибудь афьюн?

— Нет. В Каире меня снабдили целою банкой хашиша, но я до сих пор и не открывал ее.

— Известное дело, гяуры; разве вы можете вкушать таинства? Одному лишь правоверному это дозволено.

— Совсем не потому, эфенди, возразил я, — а потому, что и хашиш, и опиум, когда их принять в значительном количестве, действуют очень вредно на здоровье.

О том, что они превращают иной раз разумное существо в дикого зверя я не смел и заикнуться, чтобы не раздражить собеседника.

— Бош, бош (вздор, вздор!), отвечал Турок.— Вот уже мне за пятый десяток, а что мне делается?

Несмотря на то что действительность говорила совсем противное, я еще раз уступил Турку и ограничился замечанием:

— Доктора все говорят, что это вредно.

— Что знают эти хекимы? Разве они испытали когда- нибудь райское наслаждение? [276]

— В чем же состоит райское наслаждение?

— Машаллах! Этого и расказать нельзя.

При этом Турок закрыл глаза, как будто готовился впасть в ясновидение. Минута была драгоценная, только воспользоваться ею надо было умеючи.

Да, ведь, ваше наслаждение состоит лишь в том, что вы видите сны наяву, мы же грезим только тогда, когда спим.

— Гяурам не дано понять этого! Не одни видения представляются прозревшим очам: все существо блаженствует, тело будто из воздуха составлено, руки достают с одного края вселенной до другого. Прелесть несказанная!

— Что же именно видите вы тогда, эфенди?

— Не раскажешь, не раскажешь всего! Хочешь, гяур, знать, приходи в другое время, вечером: я тебе дам афьюна, и ты сам увидишь то о чем спрашиваешь.

Дальнейшие толкования очевидно оказались невозможны; воспользоваться необыкновенным предложением Турка я также не мог. Однакоже я попытался узнать еще что-нибудь.

Я боюсь, эфенди, что придя вечером, найду не вас одного?

— Если будут другие, то уж конечно они пришли за тем же, за чем и ты прибыл.

— Не попасть бы мне на большое собрание?

— Нет! Теперь время не прежнее: когда я принял эту кофейню, каждый вечер здесь бывало до тридцати «таинственных», а теперь разве один или два терьяки забредут ко мне. Гяурские порядки заводятся во всем. Слышно, и полиции велено смотреть за нашими кофейнями. А разве лучше, что правоверные начали ходить в кабаки и пить эту «мать мерзостей», которую называют вином, упаси нас, Господи, от сатаны и его дел!

— Правда, правда, эфенди. Я сам вижу, как иные правоверные каждый день напиваются до бесчувствия в кабаках, только не в Стамбуле, а у нас в Пере и Галате, или за городом.

— Пили бы афьюн, так не было бы сраму и соблазна всему мусульманскому люду! [277]

В это время вошел в кофейню какой-то Армянин, и беседа ваша прервалась.

жалеть об этом не стоило, как оказалось в последствии: по замечанию докторов-физиологов, производивших наблюдения над потребителями хашиша, люди, принимающие эту медленную отраву уже в продолжении нескольких дет, не в состоянии дать точного отчета о том, что происходит в их голове при каждом приеме. Они ограничиваются лишь общими выражениями, как и мой Турок, что это блаженство неописанное, иногда прибавляют кое-какие эпизоды из видений; но ничего похожего на анализ или ясное сознание происходившего добиться от них нельзя. Показания их имеют только то достоинство, что могут служить дополнениями к расказам людей свежих, еще не притупивших мозговые органы постоянным и продолжительным употреблением хашиша, так что соединив их в одно целое, можно составить себе идею о мозговых отправлениях под гнетущим влиянием хашиша. Всего менее мог ожидать я интересных откровений от субъекта, который перешел уже от хашиша к опиуму и утратил всякую свежесть представления.

II.

Потребителей хашиша можно разделить на два класса: одни принимают хашиш только как средство возбуждающее и, следовательно, прибегают к нему почти как к медикаменту; для других хашиш есть постоянная потребность и вместе с тем средство к наслаждению. Первые принимают хашиш только в известных случаях и притом не такими большими дозами как последние. К первому классу принадлежат дервиши и любители музыки и пения; ко второму же относятся настоящие «таинственные».

Для дервишей хашиш составляет настоящий клад, потому что с помощию его они могут выполнять те изумительные фокусы, от которых толпа приходит в энтузиазм и невольно признает за дервишами право общения с невидимым миром. Кроме отдельных личностей, странствующих по базарам Востока, особенное внимание обращают на себя общества или ордена вертящихся дервишей [278] в Константинополе и «накшбенди» в Каире. Первые дают свои представления еженедельно два раза, и мороченье почтеннейшей публики заключается в продолжительном кружении, производимом без малейшей запинки весьма красиво и отчетливо; причем случается, что дервиш, в избытке духовной ревности, приходит в экстаз и в беспамятстве извергает ртом пену, а простодушные зрители принимают это болезненное состояние за слияние с божеством. Дервиши в Каире выделывают раз в год фокус гораздо поудивительнее: в день рождения Мохаммеда, шейх их разъезжает верхом на лошади по всем дервишам, лежащим ниц на главной площади Каира. Зрелище в самом деле поразительное и не для одних феллахов (мужиков)! Такого рода проделки возможны лишь после приема достаточной дозы хашита, который производит притупление чувствительности.

Для дервишей, переходящих с места на место и не имеющих постоянного жилища или монастыря, хашиш служит крепительным и вместе возбуждающим средством. Этого рода бездомные святоши особенно многочисленны в Индии, Персии и отчасти в Бухаре, и не всегда прием хашиша проходит у них без вредных последствий для других. Во время пребывания моего в Константинополе произошел случай надолго взволновавший весь город. На австрийском пароходе, плывшем из Требизонта в Константинополь, двум дервишам вспала мысль принять хашиш во время плавания: был ли велик прием, или морская качка помогла действию хашиша, только дервиша вдруг пришли в такую ярость, что без малейшей причины бросились с обнаженными саблями на гяуров и убили несколько пассажиров и матросов, прежде чем командиру парохода удалось обезоружить исступленных фанатиков. Объяснение этого страшного события оставалось долгое время загадкой, покамест не напали на мысль об искусственном возбуждении.

Что же касается чудаков, принимающих хашиш для вящшего наслаждения музыкой или пением, то число их незначительно, притом к ним принадлежит не мало и дервишей, по крайней мере в Персии. Состояние это называется «атк» (собственно итк), страсть; у мистиков же под этим словом разумеется упоение восторженною любовью к божеству. Танцовщики и музыканты, составляющие в Персии [279]

принадлежность всякого «меджлиса» (собрания), также прибегают к хашишу для возбуждения утомленных сил.

Во второму классу, как мы уже сказали, принадлежат истинные любители хашиша, для которых это зелье составляет потребность, страсть, приносящую, по мнению их, высшее наслаждение, какое только доступно человеку на земле. Смотря по средствам к жизни, эти настоящие «эсрарджи», таинственные, могут быть отнесены к двум разрядам, питающим одинаковую страсть к хашишу, но разнящимся в способе приема.

Люди достаточные, составляющие первый разряд, наслаждаются хашишем дома у себя, на даче или где-нибудь в уединенном киоске. Когда вы скользите в каике по восхитительным волнам Босфора мимо волшебных берегов и видите какую-нибудь дачу турецкого магната, расположенную в уединении и скрытую в деревьях, вы непременно предполагаете, что здесь-то сластолюбивый владелец воздушных киосков предается тем наслаждениям, которые огненною речью описал Мохаммед в Алкоране. Ни чуть не бывало. По большей части эти прелестные приюты, смотрящиеся в воды Босфора, служат местом rendez-vous для поклонников хашиша: изможденный хозяин собирает сюда кружок своих приятелей, хашишников как и он сам, и они целою компанией предаются томлениям то приятных, то бурных видений. Здесь они свободно могут увлекаться последними и производить безопасно разные буйства, до которых доводит иногда хашишное видение; во всяком случае приемы хашиша производятся такими любителями с большим комфортом, а изящная обстановка дает повод к самым разнообразным видениям. Впрочем, по словам людей компетентных в этом деле, число зажиточных обитателей Стамбула, подверженных страсти к хашишу, очень незначительно. И понятно: разрушительное действие наркотического снадобья не слишком-то соблазнительно для людей, имеющих возможность потешать свои страсти другим образом, менее опасным и не с такою вероятностью ведущим к гибели.

Втором разряд, гораздо более многочисленный, состоит из людей бедных, существующих дневным заработком. Если достаточные Стамбульцы ищут в хашише идеального блаженства, может-быть, от избытка других наслаждений, [280] то бедняки принимают хашиш более для того, чтобы заглушить свое горе, облегчить страдания и хоть в видении вкусить те блага, которые другим даются на яву. Этот разряд состоит из поденщиков-Курдов, конюхов Египтян и Сириян, странствующих купцов Персиян, булочников албанских, гребцов, музыкантов, танцовщиков, прибывших из Азиатской Турции, и разных мастеровых, случайно или по преданию ремесла вовлекшихся в опасное наслаждение.

Эти эсрарджи не имеют собственных жилищ, где могли бы безмятежно вкушать пагубную отраву, отнимающую столь нужные для поденщика силы: местом собрания бедных любителей служит кофейня. С первого раза это может показаться странным; каким образом публичное заведение, круглый день открытое для всех посетителей, может служить приютом для «таинственных», которым небходимо уединение и тишина; но когда мы узнаем, в каких именно кофейнях собираются эсрарджи-мастеровые, то такой порядок окажется весьма естественным. Понятно, что по множеству причин эсрарджи не могут собираться в первой попавшейся на глаза кофейне: с одной стороны, не всякий содержатель согласится пустить к себе таких беспокойных гостей и поддерживать в исправности хашишный снаряд; с другой стороны, и сами эсрарджи, независимо от крупных счетов с хозяином заведения за разбитую посуду, — что при неистовстве некоторых из «таинственных» весьма возможно, — или от разбирательств с полицией за произведенный скандал, рискуют подвергнуться разным неприятностям там, где сеансы их не обставлены предварительно необходимыми предосторожностями: так, между прочим, они рискуют очутиться после видения с пустыми карманами или с изуродованными руками и ногами, чего, конечно, никто из них не желает, несмотря на весь задор безумия, которому они отдаются беззаветно.

В виду всех этих опасностей, понятно, что потребители хашиша позаботились о том чтоб избежать их, избрав для своих сборищ места наиболее уединенные, скрытые от глаз непосвященных, и где они безмятежно могут предаваться всем наслаждениям и неистовствам галлюцинации. Наконец, есть еще одно особенное обстоятельство, [281] побуждающее «таинственных» искать тишины и уединения: они находят особенное удовольствие в расказах о тех видениях, которые их мерещились и о которых они с восторгом передают друг другу длинную и несвязную повесть. При этом слушатель наслаждается не менее раскащика, и по странному, хотя, может-быть, и логическому стремлению, тот и другой ищут сближения между разными видениями, сколько-нибудь похожими друг на друга, придают им связь, обрабатывают их в одно целое и создают постепенно идеальный тип ясновидцев, составляющий высшее блаженство, к которому стремится каждый эсрарджи.

Изыскивая места уединенные, эсрарджи вместе с тем, ради удобства сходок, заботятся чтоб эти места были расположены по возможности в центре города, в частях наиболее посещаемых. Если в Париже или Лондоне, свернув с бульваров или с Regent Street, можно попасть в те вертепы разврата и гибели, о которых с ужасающими подробностями повествовали Евгений Сю и другие, то тем более возможны такие местности в Стамбуле, где и полицейский, и общественный надзор очень слаб. Избрать своим приютом ханы иди каравансараи потребители хашиша не могли, несмотря на разные драгоценные удобства, представляемые этими зданиями: во-первых, в хане нет достаточно большой комнаты для многочисленных адептов, а во-вторых, там бывает всегда не мало докучных посетителей, которые могут помешать сеансу или даже совсем расстроить его.

Таким образом, выбор почитателей хашиша останавливается из разных публичных заведений, на кофейне, которая всего лучше удовлетворяет их требованиям. Такая кофейня должна соединять следующие условия: с одной стороны, местность, где она находится, должна быть на столько уединенна, чтобы буйства эсрарджи, при неумеренных приемах хашиша, не обеспокоили соседей, которые вообще относятся к «таинственным» весьма неблагосклонно и всегда готовы придраться к случаю выгнать их из своего квартала; с другой стороны, кофейня таинственных должна находиться где-нибудь в центральных частях города, кипящих торговою или промышленною деятельностью. Это условие необходимо для того чтоб облегчить «таинственным», [282] обыкновенно зарабатывающим хлеб в промышленных центрах, сообщение с любимым местом утех и вместе с тем доставит возможность увеличить свое общество, так как таинственные занимаются и пропагандой, часто лишь из бескорыстной любви к искусству. Подобно пьяницам, эсрарджи принимают новичка в свой кружок с особенною любезностью, и старейшие практиканты занимаются даже над ним наблюдениями, при первом приеме хашиша, чтобы решить вопрос, будет ли новопосвященный спокоен во хмелю, т.-е. будет ли хашиш производить приятное действие на нового эсрарджи, или грезы его будут тревожны. А где же, как не на базарах, можно встретить наиболее охотников до всяких похождений, в том числе и до блаженства безумия?

Но двух этих условий еще недостаточно для благоразумных эсрарджи, ибо, несмотря на хаос в голове, эсрарджи не совсем еще одурел и понимает свои выгоды: нужно удалить место сходок от глаз непосвященных и укрыть его от полиции. Для этого выбирают какой-нибудь глухой переулок, которыми Константинополь изобилует, и заветная кофейня помещается в самой глубине этого закоулка, впереди же находятся обыкновенные кофейни, которые маскируют вертеп, и вместе с тем, на случай какой-нибудь тревоги, дают возможность заблаговременно предуведомит об опасности, угрожающей почтенному собранию безумцев. Таким образом, между различными rendez-vous стамбульских эсрарджи можно указать на проулки в Искендер-богозо, вблизи безестана или гостиного двора, в Тахта-кале, в Ак-Серай и в Скутари на азиатском берегу Босфора, где любители хашиша вкушают наркотическое зелье еще с большим удобством чем в коренном Стамбуле, и где между прочим находится также обитель дервишей нактбенди главных потребителей хашиша.

Наружность кофейни, где эсрарджи совершают свои мистерии, ничем не отличается по внешности от других кофеен, разве только тем, что стекла в окнах покрыты здесь густым слоем пыли и грязи, для того более, чтобы нескромное любопытство проходящих не находило себе пищи в созерцании того что творится внутри заведения. Турецкая кофейня вообще соединяет два назначения: [283] будучи цирульней, она в то же время не перестает быть и кофейней: здесь каждый, ad libitum, иди бреет голову, или курит табак, запивая клубы дыма густым черным кофе в маленьких чашечках. Хотя такой дружеский союз двух ремесл и представляет умилительную картину, однако на фоне этой картины есть кое-какие пятна, вредящие общему эффекту: так, не всякому любителю кофе приятно, поднося чашку кофе ко рту, созерцать голые, иной раз покрытые струпьями головы правоверных; а иной раз к этой существенной части картины прибавляется еще эпизод выдергивания гнилого зуба...

Впрочем, за исключением этих маленьких неприятностей, турецкая кофейня есть вообще заведение сколько полезное, столько и привлекательное для публики, в особенности курящей. Последняя является сюда обыкновенно с своим табаком, а для habitues в каждой кофейне имеются особенные трубки с более чистыми чубуками и янтарными мундштуками. Посетитель набирается здесь не только ароматического дыму, но и новостей, которые по кофейням передаются едва ли не быстрее чем по иному телеграфу. Каждый имеющий лишнюю денежку в кармане и свободную минуту спешит в знакомую кофейню, где находит всегда довольно гостей, вопреки обычному характеру Турок, не очень-то молчаливых и столь же готовых расказыват всякие новости, сколько пришедший жаждет послушать их.

Но за всеми этими приятностями и удобствами не гонится кофейня эсрарджи, ибо она существует только для любителей хашиша, и всякий другой гость, не посвященный в таинства, был бы здесь хуже Татарина.

Дальнейшие подробности о внутреннем устройстве кофейни любителей хашиша также не лишены интереса. Если турецкая кофейня вообще не отличается щегольским убранством, то еще с большим правом можно сказать то же самое о кофейне эсрарджи, ибо удобства этой кофейни определяются не комфортом а другими условиями. Прежде всего имеется в виду прочность и простота мебели, как для удобства посетителей, так и для безопасности самой мебели, и этим требованиям вполне удовлетворяют длинные, самые простые диваны, притом очень невысокие, покрытые тонкими рогожками восточной фабрикации. Сама же кофейня представляет одну большую комнату или [284] зал, в котором значительной величины окна снабжены рамами с мелкими разноцветными кусками стекол. Простота меблировки есть необходимое условие, так как прием хашиша не всегда сопровождается только приятными грёзами, иногда, вследствие несоразмерной дозы, сангвинического темперамента субъекта, или других каких причин, эсрарджи приходит в бешенство, при котором всякое украшение в комнате было бы излишне, а легкая мебель представляла бы даже опасность, так как разъяренному ясновидцу она могла бы служить удобным орудием для сокрушения всего, что казалось бы ему неприятным. Широкие и низенькие диваны имеют еще и то удобство, что в случае надобности они служат не только стульями, но и ложем восточным мечтателям.

Для принятия хашиша необходим кальян, а для изготовления этого последнего нужен камин. Камин, устраиваемый в углу залы, в кофейне эсрарджи ничем не отличается от других кофеен; подле него, как и там, расставлены в ряд кальяны. Но в самих кальянах есть некоторое различие: у обыкновенных кальянов, находящихся в общем употреблении, нижняя часть, для помещения воды, сделана из хрусталя, что необходимо для содержания кальяна в опрятности и дает посетителю возможность собственными глазами тотчас же убедиться в его исправности и чистоте. Напротив, в кальянах эсрарджи такая ревизия невозможна, потому что нижняя часть их делается обыкновенно из кокосового ореха. В остальном устройстве кальяна есть еще одна особенность, свойственная впрочем всем незатейливым кальянам: вместо персидского витого чубука, извивающегося на подобие змеи, служить прямой коротенький деревянный чубук.

Кальяны, назначаемые для эсрарджи, содержатся с большою тщательностью; но особенным вниманием пользуется компанейский кальян, служащий для всего общества «таинственных», собирающегося в кофейне: об этом кальяне заботится сам хозяин кофейни, обыкновенно состоящий в числе членов безумной общины.

Существует однако одно украшение в кофейне эсрарджи, которое неопытному, наблюдателю может показаться совершенно случайным, но которое между тем играет не последнюю роль в хашишных мистериях: позади кофейни [285] находится небольшой фонтан с особенными увеселениями. Водяная струя, бьющая вверх, ворочает небольшое колесо, приводящее в движение два деревянные молоточка, которые ударяют по стеклышкам или по колокольчикам, а на самом верху струи прыгает стеклянный шарик, величиной с яблоко. Во время экстаза эсрарджи, мелодические тихие звуки колокольчиков и разноцветный блеск прыгающего шарика производят необыкновенное действие на слух и зрение погруженных в волшебный сон: под влиянием этой заунывной музыки и переливов света создаются и сменяются одно другим видения, усладительные для глаз и ушей ясновидящего.

В прогулках моих по Константинополю, нередко доводилось мне попадать в такие кофейни, куда вело меня предположение, что в летний зной я найду здесь гораздо более посетителей, привлекаемых прохладой фонтана. Ничуть не бывало: кофейни эти я всегда находил пустыми. Самая игра фонтана и свежесть атмосферы не доставляли особенного удовольствия в печальной тишине увеселительного заведения и в сумраке залы, в которую едва проникал дневной свет сквозь грязные стекла, между тем как за дверями кофейни сияло яркое солнце на чистейшем голубом небе. Тем сильнее было грустное впечатление этого контраста живой природы с смертоносным обаянием хашиша.

Кофейня эта днем совершенно пуста, за исключением только ненастных дней: тогда злополучные жертвы пагубной страсти отказываются от работы и остаются в вертепе на целый день, в ожидании рокового вечера, приносящего столько наслаждений.

Остается ли эсрарджи в своей кофейне или отправляется да поденный заработок, с одинаковым нетерпением ждет он заветной минуты, когда муэззин с высоты минарета возвестит мусульманской столице вечернюю молитву и прекращение всех работ: пообедав наскоро и притом более иди менее умеренно, спешит несчастный безумец в обетованный приют, где в лихорадочном волнении ожидает минуты, когда вся собравшаяся братия приступит к «таинствам».

Вот они, изнуренные, бледные фигуры, с блуждающими взорами, уселись наконец вокруг компанейского кальяна. [286] Первый счастливец, давно пользующийся правом старшинства, взял драгоценный сосуд в руки и с жадностью голодного волка втянул в себя длинную струю дыма, напитанного испарениями губительного зелья: засверкали диким огнем глаза у всех других эсрарджи, все общество в страшном напряжении, каждый с видимым трепетом ждет очереди. Едва успел председатель собрания затянуться одуряющим дымом, как сосед хватает у него кальян, затем прикладывается к отраве третий эсрарджи, четвертый и так далее, покамест заветный сосуд не обойдет весь круг собеседников. Лихорадочный жар немного поостыл, но тем не менее очередь продолжает соблюдаться, и кальян снова обходит всю компанию. И этот убийственный процесс повторяется до двенадцати раз. Только старейшие эсрарджи, давно привыкшие к хашишу, выдерживают до конца и тянут последние клубы наркотического дыма с выдержанностью, достойною лучшего приложения. Мало практиковавшиеся, и в особенности новички, скоро уступают одуряющему действию хашиша, и один за другим покидают очарованный круг. Начинают проявляться первые припадки безумия. Нечто невыразимое творится тогда в кофейне таинственных. Все еще бодрствуют, но у же головы совершенно отуманены; видения быстро сменяются одни другими, принося с собою то радость, то ужас, и сообразно этим переменам, вырываются у ясновидящих крики восторга или ужаса. Прохожий, случайно находящийся в некотором отдалении и не знающий о цели собрания в кофейне, не признал бы в этих зверских восклицаниях человеческих голосов. Неистовые крики выдаются резко из несмолкаемого дикого хохота и скрежета зубов, от которых мороз пробегает по коже; по временам какой-нибудь уж очень беснующийся эсрарджи мечется на диване и ловит в пустом пространстве незримые образы, раздражающие его воображение.

Когда действие хашиша мало-помалу прекращается, видения становятся слабее, и восточные спириты впадают в летаргический сон. Столь же потрясающую картину представляет кофейня и в этот фаз ясновидения, как и в предшествовавший: за диким беснованием и раздирающими воплями наступает глубокая тишина. «Таинственные» в [287] разных, самых неестественных позах, заснула мертвым сном, кто где попало: дыхания не слышно а незаметно, точно все это лежат или сидят трупы. Только по временам изменяют они свое положение лишь затем, чтобы принять еще более странную позу.

Перечень приютов, в которых принимается хашиш, мы должны закончить указанием такой местности, которую никто не заподозрил бы в подобном художестве, а именно тюрьмы. И этот факт не трудно объяснить себе: лишенные первого блага — свободы и всех соединенных с нею удобств и удовольствий, заключенные тем с большею страстью обращаются к такому утешителю в скорбях, как хашиш. Несмотря на бдительность тюремного начальства и подчас строгия наказания, почти ежедневно хашиш доставляется в тюрьмы вместе с табаком или в других видах, и уследить за этою дьявольскою коммерцией почти нет возможности, да едва ли турецкие власти и хлопочут о том с надлежащею энергией. А между тем понятно, какие страшные последствия может иметь бешенство у людей, и без того одержимых жаждой крови и не одерживаемых никаким нравственным началом. Из множества катастроф, порождаемых хашишем в тюрьмах, приведем один резкий случай из практики доктора Монджери, специально занимавшегося наблюдениями над действием хашиша.

Сын одного улемы (духовного ученого) в окрестностях Конии, получивший также звание улемы, поступил в какой-то орден дервишей, конечно для того, чтобы достигнуть высшего усовершенствования на пути «тариката» таинственного учения о верховной истине. Этот уже тридцатилетий «мурид» (новоставленный) с таким усердием предался изнурению плоти и молитве, что в непродолжительном времени, под влиянием сильного нравственного напряжения, что называется, рехнулся. Однако никому из родных или знакомых и в голову не приходило заподозрить его сумашествие, тем 'более, что все дервиши более или менее похожи на сумашедших, пока одна страшная катастрофа не обнаружила настоящего состояния его мозговых функций: мурид, в припадке бешенства, убил двух малолетних детей своих, одного трех лет, другого пяти. Мусульманскому суду однако не вспало на мысль, что он [288] имеет дело с сумашедшим, и он преспокойно произнес смертный приговор детоубийце. По ходатайству родных, смертная казнь была заменена каторжною работой, и преступник отвезен в Константинополь, где в арсенале работают каторжные. Здесь, в продолжении четырех лет, детоубийца работал на галерах, как вдруг разом совершил три убийства, без всякой к тому причины: схватив железный лом, когда никто этого не ожидал, он поразил своего товарища по работе и двух стражей, спокойно предававшихся дружеской беседе. Столичный суд, в руки которого был передан преступник, повел следствие основательнее провинциального, и найдя событие до крайности странным, решил подвергнуть преступника медицинскому исследованию. Тогда-то детоубийца поступил к доктору Монджери, который, по тщательном исследовании обстоятельств как первого, так и второго убийства, пришел к заключению, что конийский улема уже в течение многих лет был одержим меланхолией, последний припадок которой, кончившийся убийством трех людей, был особенно силен вследствие приема хашиша, поднесенного ему в папиросе товарищем его, когда он и не знал о настоящем составе папиросы. После такого заключения доктора улема был переведен с каторги в дом умалишенных.

Забавляются ли хашишем мусульманки? На этот вопрос должно ответить утвердительно, но с известным ограничением: повидимому, страсти этой подвержены лишь женщины принадлежащие к какому-нибудь ордену дервишей. По крайней мере такое заключение приходится вывесть из случаев встречавшихся в домах умалишенных, куда если и поступали женщины, помешавшиеся от употребления хашиша, то это были исключительно дервишки. Быть может, некоторые из читателей не без удивления узнают, что в мусульманском мире, третирующем женщину с таким презрением, существуют женщины-дервиши, к которым народ относится с таким же уважением, как и к дервишам мужеского пола: женщины эти имеют, при женском восточном костюме, необходимые атрибуты дервишизма: плащ, колпак, кокосовую чашку и жезл, а волосы распускают по плечам. Фанатизм и сумасбродство у этих представительниц прекрасного пола едва ли еще не сильнее развиты чем у дервишей мущин. [289]

III.

Приемы хашиша, повидимому, заключают в себе такую обаятельную силу, что однажды вкусивший этой отравы уже почти не в состоянии отказаться от нее. Правда, прелестям хашиша поддаются большею частию слабые характеры, которые не умели найдти себе в жизни другого исхода, и обыкновенно лица лишенные образования, но я лично знал людей и достаточно образованных, и не лишенных силы воли, которые однако постоянно при держивались хашиша. Об этих исключениях будем говорить далее, а теперь покамест остановимся на неотразимой прелести хашиша.

В чем же заключается действие этой отравы, и какими путями производит она в умственных отправлениях те видения, обаяние которых составляет притягательную силу хашиша?

На этот вопрос удовлетворительного ответа пока еще не найдено, да и едва ли эта проблема будет скоро разрешена, так как здесь дело идет о малоизвестной и малодоступной работе мозга. По тем опытам и наблюдениям, которые удалось произвесть над любителями хашиша доктору Монджери, этот константинопольский врач пришел к заключению, что опьянение от хашиша производит возбуждение и яростный бред, и что расстройство органических отправлений проявляется в трех главных видах: а) беспорядок в функииях органов пищеварения и кровообращения; b) уклонение от нормального состояния в чувствительности и движениях, и с) расстройство мозговых отправлений. Эти три симптома суть неразлучные спутники хашишного экстаза, только у разных натур они не всегда обнаруживаются одинаково и с равною силой, почему нередко случается, что иной из них ускользает от внимания наблюдателя, маскируясь другими, более резкими, явлениями. Относительно беспорядка в пищеварительных органах, действие хашиша восходит от простой отрыжки до самой сильной и самой продолжительной рвоты; относительно кровообращения, от ускорения пульса [290] дело может доходить до прекращения сердцебиения и дыхания. Явления, принадлежащие к отделу чувствительности и движения, вариируют от легкой судороги до полного и общего сокращения мускулов и от простого онемения до самой полной анестезии. Наконец расстройство в мозговых отправлениях может простираться от простого отсутствия внимательности до полного экстаза, от едва заметного беспокойства духа до неистового бреда высшей степени.

Эти градации в проявлениях припадков хашишного опьянения, конечно, зависят как от самой натуры субъектов, подвергшихся влиянию хашиша, так и от дозы приема. Для правильного и точного определения отношений между этими различными факторами и степени влияния их в данном случае, необходимо иметь под рукою значительное число опытов и наблюдений, чего в наличности не находится. Остается только заявить самый факт, не вдаваясь в его подробности.

Когда начинается действие хашиша и сколько времени оно продолжается, — эти два вопроса выяснены экспертами уже достаточно. Первое происходит как только хашиш сделается достоянием пищеварительных органов; что же касается второго обстоятельства, то есть продолжительности хашишного бреда, то вообще термином для него назначают шесть часов. Высшей степени развития он достигает четыре часа спустя после принятия хашиша: начиная с этого момента действие наркотического экстракта постепенно ослабевает. Впрочем, встречаются исключения, — во всяком случае весьма редкие, — из этого правила: иногда возбуждение, произведенное хашишем, продолжает проявляться в важных симптомах и по истечении шести часов: в таком случае, лучшее средство прекратить бред — прием водки, возвращающий обыкновенно субъект в нормальное состояние.

В чем же заключается неотразимая прелесть хашиша, эти райские сновидения, с которыми ничто не можеть сравниться в здешнем мире? Когда ищущий неизреченного блаженства втянет в себя достаточное количество хашиша, видимые им предметы начинают принимать другие, странные формы и увеличенные размеры: это изменение равно относится и к членам тела самого субъекта; так, [291] например, нога представляется ему длиной в несколько сажен, ухо в эту пору чудесного бывает длиной не менее сажени. Само собою разумеется, что с непомерным увеличением размеров возрастает в той же пропорции наслаждение, доставляемое тою или другою частью тела: так ощущение приятного вкуса на языке длиною в сажень уже по обширности наслаждающегося пространства приносит субъекту массу наслаждения, немыслимую при нормальном состоянии головы. Причудливые формы, под которыми являются предметы, не имеют, однако, ничего страшного или безобразного, за исключением тех случаев, когда действие хашиша переходит в удушливый кошемар. Равным образом, переливы света в глазном зрачке совершаются в самых привлекательных видах, и чем ярче цвета, проходящие перед прозревшими очами ясновидца, тем более доставляют они наслаждения.

Видения «таинственного» имеют еще то особенное свойство, что из них удалено все неприятное, и самое неприятное событие принимает розовый свет. Случается, что непослушная память вдруг выведет на сцену какую-нибудь ссору, которую субъект имел или не задолго до принятия хашиша,. или, пожалуй, и очень давно: не думайте, чтобы видение осмелилось повторить нагую истину, от которой субъект пришел бы в бешенство. Напротив, игривая фантазия хашиша переработает всю сцену так, что и самая ссора обращается или в дружеское объяснение, или принимает такой оборот, при котором возможно лишь одно удовольствие, a нe гнев или другое неприятное ощущение.

Что же касается содержания самых видений, то темы их разнообразны до бесконечности; если бы кто-нибудь вздумал передавать их сюжеты, то пришлось бы исписать целые книги. Да и к чему это? Войдите в дом умалишенных и послушайте сумбур расказываемый там очень сериозно: разве можно подвергнуть его какому-нибудь анализу? Положим, что видения «таинственных» не до такой степени бессмысленны как видения умалишенных, во тем не менее, нелепость их не подлежит сомнению. Достаточно сказать, что сюжеты их меняются с невообразимою быстротой, и что в продолжение пяти или шести часов эсрарджи увидит столько, сколько человек в нормальном состоянии [292] едва в состоянии провести через свою голову в течение многих дней и даже недель.

У хашиша есть еще некоторые другие качеству ценимые его любителями, но исчисленных прелестей уже довольно для того, чтобы постичь силу губительного обаяния таинственной конопли.

Передать вполне содержание видений эсрарджи невозможно даже и потому, что сами поклонники хашиша не в состоянии припомнить и сотой доли своих грёз: разве может человек расказать утром все сны, виденные им в течение целой ночи? Одно впечатление смешивается в памяти с другим. Прибавим, что есть различие в степени отчетливости, с какою передают свои видения люди развитые, или необразованные, новички в деле «таинств», или давнишние потребители хашиша. У первых гораздо яснее остаются в памяти различные феномены следующие за принятием хашиша, и, кроме того, они более или менее в состоянии дать удовлетворительный отчет о том или другом явлении, тогда как впечатления и расказы закоренелых эсрарджи отзываются крайнею неясностию и неопределительностию, как уже было замечено выше.

Для уяснения себе действия хашиша и перемен, которые он производит в человеке, подверженном этой страсти, возьмем сначала тип большинства хашишников и посмотрим, что происходит с субъектом такого рода. Пред нами какой-нибудь X, которому не более сорока лет, хотя по согбенному стану, колеблющейся походке, угасшему взору и обрюзглой физиономии ему следует дать вдвое более. Он принимает хашиш с юных лет; неизвестно, впрочем, наследовал ли он уже по самой натуре своей эту пагубную страсть, или приучили его курить хашиш. Когда ему подают кальян с хашишем, он принимается зa курение с особенным азартом, закрывает глаза и долго тянет отравленный дым, испуская в промежутках сильные вздохи. Затем он открывает глаза, улыбается присутствующим и крикливым голосом начиняет повторять одну и ту же фразу: «вот идет, вот идет». Проходит с полчаса: опьяненный субъект, несвязно (доказывающий свои видения, вдруг, прерывает расказ, и голова его склоняется на грудь. Тогда опытный наблюдатель может приметить следующие [293] явления в уснувшем эсрарджи: пульс становится слаб, но част, и бьет до 120 раз в минуту; если приподнять упавшее веко, то зрачок глаза оказывается неподвижным, но не расширенным. По временам, эсрарджи открывает глаза и бормочет что-то о своих видениях, но так невнятно, что почти ничего нельзя разобрать. Наконец, X. засыпает сном, который можно принять за каталепсию: до такой степени дыхание едва слышно, а члены тела имеют между тем большую гибкость. Спустя час времени пульс становится сильнее и бьется не так часто. Чтобы положить конец сеансу, уже не представляющему особенного интереса, наблюдатель, производящий опыты над X., прибегает к обливанью холодною водой и дает пить водку усыпленному эсрарджи: последний отталкивает ее с гримасами и предпочитает промочить горло холодною водой и ею утолить сильную жажду. После этой процедуры X. просыпается и с улыбкой продолжает прерванную повесть своих видений, пока колеблющимися стопами не уходит к себе на покой.

Под этот общий эскиз более или менее подходят все «таинственные», с тою разницей, что не все из них одинаково спокойны во хмелю, и притом сцены при курении хашиша в компании бывают значительно оживленнее и шумнее чем при курении в одиночку, уже и потому, что в первом случае сталкиваются субъекты всяких темпераментов.

От этого общего очерка перейдем к частному расказу об одном трагическом случае, подробности которого, к сожалению, довелось мне узнать из личного знакомства с самим субъектом.

По прибытии в Каир, я должен был явиться, по заведенному порядку, в русский консулат, где все дела вел секретарь консульства, г-н... положим, Бенуа. Это официальное представление вскоре перешло в интимное знакомство, и мало-помалу мне раскрылось все прошедшее моего нового приятеля и тяжелая обстановка, в которой он находился в настоящем. Бенуа еще не было тридцати лет. Бледное, полное страдальческого выражения, лицо было очень симпатично; в глазах, несколько утомленных, выражался ум, и по временам они блестели огнем одушевления. Умственное развитие Бенуа далеко превышало ту среду, в которой ему довелось действовать, мыслить и страдать: он получил [294] образование в одном из высших учебных заведений в Европе еще в то время, когда отец его, левантский негоциант, располагал значительными средствами. В одном большом предприятии все состояние Бенуа-отца погибло, сам он умер с горя, и молодой человек, только что вернувшийся на родину, по окончании курса, очутился без всякой помощи, с матерью и младшим братом на руках. В таком отчаянном положении Бенуа однако не упал духом, и переходя от одного занятия к другому, дававшему лучшее вознаграждение за труд, он получил наконец место секретаря в русском консулате, предел, дальше которого он не мог идти без капитала и без протекции. У молодого человека, получившего высшее образование и видевшего свет, желаний было много, а между тем почти все скудное жалованье приходилось отдавать на содержание семьи. У Бенуа хватило бы сил вынести борьбу с враждебными обстоятельствами, и он умел совладать с своими желаниями, но горечь его печальной участи увеличивалась еще домашними неприятностями, которые не давали ему покоя ни на минуту: младший брат, любимец матери, уже шестнадцатилетний юноша, оказался круглым негодяем, не раз обличенным даже в краже денег и у своих, и у чужих. Несчастный Бенуа, не имея возможности остановить дурные наклонности брата, всегда находившего крепкую защиту в матери, должен был нередко еще расплачиваться за проказы негодяя. Не лучше были отношения Бенуа к матери: это была женщина без всякого образования, очень грубая и сварливая, и вдобавок двусмысленного поведения.

Жутко приходилось молодому секретарю в этой пучине. На беду он свел знакомство с кружком Французов, покинувших добровольно отечество, по разным обстоятельствам, и предававшихся беспутной жизни в Каире. Главою этого эпикурейского кружка был один матушкин сынок, баловень счастия, недовольный однако своею судьбой: в качестве легитимиста, он считал свои отношения к Франции поконченными с июльскою революцией. Обладая огромным состоянием, единственный сын у матери, он отправился проживать его на Восток; здесь он утвердился в Каире на постоянное жительство. Еще молодой, он уже тяготился жизнью, которую, Бог весть почему, считал [295] неудавшеюся. Скоро около богатого сибарита собрался кружок молодых людей того же склада, и вся компания блаженствовала на афинских ночах легитимиста. Не довольствуясь обыкновенными наслаждениями, эта господа обратились к хашишу, и найдя в нем отраду от всех зол, принимали его на каждом вечернем собрании.

Бенуа познакомился с этим обществом, когда хашиш был уже в сильном ходу между его членами. Разумеется, и Бенуа подчинился общему режиму, и стал тоже наслаждаться хашишем. Эта губительная забава пришлась ему по сердцу: горе тяжелой жизни, домашние огорчения, неудовлетворенные желания, все забывалось, и прелестные видения носились перед глазами счастливца.

Но ведь блаженство на земле не прочно.

На одном пиру юный амфитрион вдруг явился за ужин с заряженным пистолетом в руках, произнес прощальную речь к друзьям, выпил последний бокал шампанского и пустил себе пулю в лоб очень метко. Было ли это самоубийство прямым последствием расслабления умственных сил от неумеренных приемов хашиша, или уж так было на роду написано несчастному легитимисту, в исследование этого вопроса мы вдаваться не станем, не имея для решения его никакой точки опоры, хотя для нашей цели было бы весьма интересно знать, как далеко простиралось участие хашиша в этом трагическом исходе афинских ночей. Кружок «таинственных» рассеялся.

Вскоре после этого события я познакомился с Бенуа. Увлекательные расказы его о чудных видениях «таинственного» усыпления подействовали и на мое, тогда еще живое воображение, и я воспламенился страстью к чудесному до того, что даже купил банку хашиша.... но тем дело и кончилось с моей стороны: испытать действие хашиша на себе я не мог решиться, несмотря на соблазн очаровательных видений.

Но я всегда с любопытством слушал сказания моего нового знакомого о всем, что перечувствовал и прожил он под влиянием обольстительных грёз хашиша. Собирая теперь в одно целое отрывочные расказы Бенуа, я могу составить почти безошибочно, с его слов, исповедь ощущений переживаемых, вероятно, любым «таинственным». [296]

Собрания посвященных у юного легитимиста происходили вечером, когда все собеседники была уже свободны от дневных занятий по должности или по делам. Бенуа не запомнит случая, чтобы кто-нибудь не только не явился на сеанс, но даже запоздал сколько-нибудь: точно по волшебному мановению, все «таинственные» сходились разом у своего у амфитриона. Такую аккуратность посетителей можно объяснить не роскошным угощением, которое ожидало их, а только страстью к хашишу.

Прежде всего садились за утонченный обед, что нисколько не противоречидо обыкновенному порядку, потому что на Востоке Европейцы, в особенности Англичане, обедают поздно. По окончании обеда пили кофе, болтали весело о разном вздоре, причем передавали друг другу видения предыдущей ночи. К восьми часам вся компания переходила в салон, назначенный для принятия «таинств», где все было уже приспособлено к потребностям хашишного сеанса. Посреди салона находился стол с лампой, до половины прикрытой розовым стеклянным колпаком, а вокруг стен тянулись широкие мягкие диваны; пол был устлан коврами. Вот и все убранство салона.

Веселые собеседники, уже значительно разгоряченные вином, садились на диванах, протянув ноги, и принимались за курение хашиша. Были, впрочем, и такие любители, которые принимали усыпительное зелье в виде конфет последствия были те же самые.

Вскоре вся компания приходила в экстаз, причем, однако, никто не беспокоил другого: каждый

восторгался своим видением. По словам Бенуа, все вели себя довольно спокойно, и очень редко слышалось восклицание какого-нибудь восторженного. Вкусившие запрещенного плода проводили большую часть сеанса в том же положении на диване, в каком заставало их хашишное опьянение. По временам они закрывали глаза: розовый свет лампы производил на них самое волшебное впечатление. Некоторые, впрочем, оставляли салон и отправлялись в пустые комнаты или даже на террасу дома, где яркие звезды и городской шум давали другое направление их видениям. Были наконец такие, которые, при ослабевающем действии хашиша, отправлялась к «жертвам общественного темперамента» и наслаждались там без конца... Во [297] весь сеанс верная прислуга, по данному однажды приказанию, находилась настороже, чтобы никто из мечтателей не мог выкинуть какого-нибудь коленца, от которого пришлось бы жутко или ему самому, иди собранию блаженных.

Видения были без числа и меры: действительность мешалась в них с фантастическим, но как бы нелепо ни выражалась фантазия, ясновидцу все казалось очаровательно.

«Перед моими глазами, говорит Бенуа, кружатся мириады гнездышек или ячеек: бесконечная вселенная наполнена ими, в туманной дали гнездышки все уменьшаются в размерах, но увеличиваются в числе. В каждом гнездышке сидит улыбающееся лицо нашего амфитриона и приветливо кивает мне. Мало-помалу, от гнездышек начинают распространяться светлые лучи по всем направлениям; встречаясь один с другим, они преломляются, происходит ослепительная игра света, настоящая пляска лучей, а приветливое лицо все улыбается и кивает....

«Вдруг наступает мрак. Сцена переменилась. Я очутился в огромном саду. При слабом освещении, не знаю, луны или чего другого, я вижу длинные ряды деревьев, на которых качаются женские фигуры, завернувшиеся в куски прозрачной кисеи. Все это красавицы, и такие, что мне никогда и не снились: длинные волосы ниспадают к земле и уходят в нее глубоко, глубоко. Красавицы поют на неизвестном языке, но я понимаю все что поют они, хоть и сам не знаю что это такое. Пение, очень тихое, становится все слабее, волосы красавиц уходят все глубже в землю...

«Раздается удар. То есть, кажется, что раздается удар, потому что я не вздрагиваю и не чувствую ничего неприятного: только переменяется сцена.

«Передо мною огромная труба, с тысячами отверстий, и из каждого выходит особенный звук. Я вижу глазами, как звук выходит из каждой дырочки и как он постепенно расширяется и вместе с тем становится громче. Вижу, как и в трубе звуки прыгают, подобно пузырям в шампанском, сталкиваются один с другим и потом вылетают в отверстия. Все это составляет восхитительную музыку, которую я не слышу, а вижу....»

И в этом роде происходят все другие видения, игривости и странности которых нет предела. Эта грустная [298] повесть сумасбродства очень, очень походит на видения спиритов. Для сравнения приведем признания одного из них, недавно напечатанные в следующем виде:

«Девять часов вечера было время назначенное для сеанса: в семь я вошел в английскую кофейню. Капля горькой водки, рюмка мадеры после супа, бутылка старого бургонского к жаркому, бутылка замороженного шампанского к десерту и малая толика киршу, чтобы прополоскать рот, привели меня в состояние похожее на кейф жителя Востока. Когда я вошел в зад, где должны были совершаться чудеса, все предметы представились мне в тумане, но вино нагнало на меня хандру, и туман этот в моих глазах имел вид черного флера, за которым наставили погребальных свечей. От восьми до десяти человек собрались перед большим шкафом: по видимому, они с благоговением ожидади чуда. Вскоре все присутствующие подверглись легкому электрическому сотрясению: мы пришли в сообщение с спиритами. Вызывание духов началось. Сначала послышалась странная музыка, ни дать ни взять похоронный марш самого Вельзевула, составленный из пиччикато на скрипке, чего-то в роде скрежета на гитаре и глухого раската на барабане. Будь я в нормальном состоянии, эта дикая музыка истерзала бы мне нервы или обратила меня в бегство, а теперь, разгоряченный спиртуозною подготовкой, я погрузился только в странную мечтательность, обращенную на прошлое, во время которой каждая фальшивая и жалобная нота превращались в звук голоса некогда любимого, в звук инструмента великого артиста. В ушах моих попеременно раздавались отрывками и как бы приносимые внезапно пахнувшим ветром отдельные фразы из лучших ролей Зонтаг, Гризи, Рубини, Лаблата и отрывистые мелодии скрипки Паганини.

«Спустя минуту голоса превратились в тени: полумрак, благоприятный для фантастических видений, царствовал в зале; лампы и свечи, закрытые абажурами, казалось, готовы были погаснуть; по потолку и по обоям стен мелькали как бы большие летучия мыши. Едва различал я своих соседей. Действительность ускользала от меня все более и более, а чувства мои, наоборот, становились острее и достигали необычайного развития для того, чтобы стремиться на встречу к существам сверхъестественным. Бледные видения скользили передо мною в пространстве неопределенного объема; я видел, — мне казалось по крайней мере, что я вижу, — артистов, художников, поэтов и мечтателей, которые были мне дороги, которым я обязан был сладкими часами в жизни и которых уже похитила смерть: Нурри, Рашель, Дорвал, Анри Мюрже, Альфред Мюссе, Жерар де-Нерваль, Поль-де-Молен, [299] Морис; видел я и вас, друзья мои, менее известные свету, но более близкие моему сердцу, вы, которые пали до времени на пути, по коему я, к удивлению моему, продолжаю еще идти: Гастон, Луи, Жорж, Адольф, Эдуард, Фредерик.

«Вдруг я почувствовал на волосах и щеках движение, которое жгло меня, но как жжет мороз: женщина, быть может госпожа Спарк, наклонилась ко мне и голосом, по видимому, принадлежащим миру вещественному, сказала:

«— Хочешь ли ты придти в сообщение с тою, которую любил всего более на свете?

«Я ничего не отвечал, но не противился тайной силе, которая влекла меня к таинственному шкафу: из него высунулась ручка белая, изящная, с тонкими пальчиками: казалось, я узнавал ее. Была ли это действительно рука маркизы д’Эрбле или просто госпожа Спарк, я не знаю: но я пытался ее взять, и при каждой моей попытке, она становилась прозрачною, неуловимою, неосязаемою для моей отяжелевшей руки. Я прильнул к шкафу, приложился к нему губами, как к гробу.

Паола, Паола! твердил я мысленно: — Паола, любила ли ты меня?

«Вздох ответил мне, а за тем послышался легкий шепот:

Я любила тебя некогда: ты ничего об этом не знал. Прощай! Не касайся святотатственно того, что освятила смерть.... Прошлое не возвращается, и мертвые не воскресают!.

«На следующий день в клубе все мои партнеры за вистом объявили мне, что мне привиделись такие чудесные вещи потому только, что я был пьян»...

Не правда ли, что весь этот расказ походит на призвания Бенуа?

Я не знаю наверное, продолжал ли Бенуа принимать хашиш в то время, как я с ним познакомился: сам он умалчивал об этом обстоятельстве, я же не решался предложить нескромный вопрос. Разные случаи и обстоятельства, иногда привлекавшие мое внимание, говорили и рrо, и contra, так что на этом пункте я был совершенно сбит с толку. Последующие события скорее заставляют думать, что Бенуа не вполне отказался от своей отрасти. Было, впрочем, и еще одно обстоятельство, наводившее меня на ту же мысль: единственное знакомство Бенуа составлял один левантский негоциант, почти постоянно принимавший хашиш будто бы для подкрепления сил. Бенуа познакомил и меня в этом доме, о котором не мешает оказать несколько слов. [300]

Карелли принадлежал к числу савойских семейств, уже давно переселившихся на Восток. Семья эта состояла только из мужа и жены: красивый мущина как большая часть Италиянцев, Карелли отличался мертвою бледностью и впалыми щеками, так что опытный глаз тотчас же разгадал бы тайную причину этой неестественной бледности и худобы. Жена тоже была очень красива, и, по видимому, Бенуа не был нечувствителен к ее красоте. Нередко, впрочем, мне приходила в голову и другая мысль, что симпатия Бенуа к этой семье имела своим корнем проклятую траву, которую курил муж, а совсем не красоту и любезность г-жи Карелли. Была и еще причина, по которой Бенуа весьма охотно посещал этот дом: приветливые хозяева вели постоянно азартную игру, в роде фараона: в качестве искателя сильных ощущений, Бенуа предавался и этому развлечению со страстью.

Я все ждал, не устроится ли хашишный сеанс в атом доме, но недождался и должен был отправиться в Константинополь.

С отъездом из Каира сношения мои с Бенуа не прекратились, и я знал почти все, что происходило с ним, из переписки. В одном из последних писем несчастный Бенуа, будто предчувствуя угрожающую опасность, выразился так:

“Вы все обращаетесь, mon cher, с каким-то анализом к моей больной голове: это напрасно. Я и сам не знаю наверное, что в ней происходит: иногда сущих пустяков не могу сообразить, память совсем пропала. За то воображение усилилось на счет всех своих собратий.

«Занятия в консулате несколько укрощают мою фантазию: плохое состояние здоровья тоже не дает ей разгуляться. Я видимо слабею и таю. Да, таю как свечка: вот все что могу сказать. Впрочем, я очень-то и не жалуюсь: у меня нет будущего, стало быть тужить не о чем. Благодаря ослабевшей памяти, я даже не знаю, есть ли у меня и прошедшее....

«В настоящем то же, что было и при вас. Перемена состоит лишь в том, что я каждый вечер бываю у Карелли и потому не могу свести приход с расходом. Однако я и не намерен противиться невидимой силе, которая неодолимо влечет меня туда.... Пускай!» [301]

Одно время я долго не имел писем от Бенуа. Вдруг проходит ужасная весть, что Бенуа сошел с ума и отвезена в Марсель, где помещен в дом умалишенных. Болезнь его оказалась неизлечимою.

Но не одну эту жертву хашиша довелось мне видеть на своем веку: я был свидетелем еще одной гибели, неведомо мне самому, и вот как это происходило:

По прибытии в Константинополь я поселился в Пере, в одном из многочисленных пансионов для приезжающих. Комната моя находилась на самом верху, так что из нее можно было видеть все, что творилось в доме насупротив. Но окна были там постоянно завешены, и только одно отдавалось на жертву моему любопытству. Днем мне не случалось обращать внимание на это окно, но за то каждый вечер я видел постоянно одну и ту же сцену: в длинной комнате об одном окне, сидел в углу на ковре, прислонившись к стене, молодой Османлу и как будто о чем-то мечтал в неподвижной позе. Подле него стоял кальян, а перед ним лежало несколько арбузов; в переднем же углу стояла на полу лампада. Вот и все, что виднелось в комнате.

В течение двух или трех месяцев, эта сцена повторялась неизменно по вечерам: днем же комната была пуста. Известно, что константинопольские улицы не шире куриного шага; поэтому болезненная фигура дремлющего мусульманина была постоянно у моих глаз, и конечно, не раз возбуждала мое любопытство, но за разными делами, более сериозными это любопытство оставалось неудовлетворенным, пока в одно прекрасное утро необыкновенная суматоха и толпа людей в комнате таинственного соседа не положила конец моим невольным наблюдениям и столь же невольному любопытству: содержательница пансиона, в котором я жил, явилась ко мне наверх с известием, что визави наш этою ночью скончался, и что это был «терьяки».

Так вот в чем заключалась загадка этой одинокой и непостижимой жизни: тогда все стало ясно. Даже коллекция арбузов, постоянно лежавшая на полу, перед глазами покойного, получила особенный смысл: днем арбузы шли в пищу эсрарджи, а ночью они служили чем-то в роде косморамы для блуждающих взоров упоенного и лоснящеюся [302] круглою фигурой доставляли разнообразные сюжеты исступленному воображению безумца.

Подробности этого безобразного существования узнать было не от кого; даже вопрос, был ли это любитель опиума или поклонник хашиша, остался недостаточно разъясненным, хотя молва и утверждала, что покойный уходил себя хашишем, с отчаяния от неизлечимой болезни, кажется, чахотки, которая медленно сводила его в могилу.

Как бы то ни было, эта грустная развязка таинственной в сущности истории напомнила мне расказы Бенуа.

На новичков хашиш действует иначе чем на субъектов привыкших к его употреблению. Следующие наблюдения доктора Монджери над одним стамбульским Армянином лучше всего могут познакомить нас с действием хашиша на свежие головы.

Познакомимся прежде всего с самим субъектом.

Ованнес родился от бедных родителей и не получил никакого воспитания или образования. Семья его мало-помалу вымерла, и Ованнес остался круглою сиротой, принужденный снискивать себе пропитание тяжкою и дурно вознаграждаемою работой. Уже в зрелом возрасте он имел счастие попасть в услужение к одному адвокату, который обратил внимание на сметливость и толковость слуги и занялся его развитием. Благодаря превосходной памяти, Ованнес скоро выучился по-италиянски и по-французски и под руководством своего благодетеля принялся наконец за адвокатскую практику, когда покровитель его погиб от руки убийцы. Переходя от адвокатуры к занятиям торговлей, от банкирства к аптекарскому званию, Ованнес успел скопить себе небольшое состояньице. Что касается интеллектуальной стороны Ованнеса, это был человек веселого характера, старавшийся прослыть за esprit fort.

Однажды, после обильных возлияний за роскошным ужином, Ованнес, уже давно помышлявший о прелестях хашишных видений, вдруг предлагает всей компании, разгоряченной винными парами, покончить пирушку блистательным опытом над «таинствами». Двое мущин и одна дама принимают вызов. Приносят папиросы с хашишем и четверо любознательных субъектов принимаются курить. Спустя целый час, не чувствуя в себе никакой перемены, новые эсрарджи расходятся по домам, [303]

натешившись сначала вдоволь над легковерием хозяина, ожидавшего каких-то неслыханных чудес.

Усомнившись и сам в действительности приема и даже в состоятельности хашиша, хотя удивительные расказы о нем он много раз слышал от докторов, Ованнес спокойно отправляется тоже домой, с фонарем в руках, по заведенному в Константинополе порядку. На улице вдруг ему чудится, что фонарь его получает формы, размеры и цвета, которых он не имел никогда; потом ему кажется, что дома бегут перед ним, и несмотря на то что он остается неподвижно на одном месте, он вдруг очутился у дверей своей квартиры. Войдя в комнату, Ованнес ложится на диван, где тотчас же начинаются с ним головокружение, отрыжка и рвота. Но нисколько не тревожась этим припадком, Ованнес приписывает его просто несварению желудка после неумеренного ужина и влиянию холодного ночного воздуха. Несколько минут спустя, с ним происходят сильные судороги, а по прекращении их, во всех членах остается какая-то тяжесть и онемение.

На этот второй припадок Ованнес обращает столь же мало внимания как и на первый и приписывает его ревматическим болям, которыми он страдал постоянно. При слабом мерцании ночника, Ованнес вдруг слышит странные звуки, которых он никак не может понять, то кажется ему что на дворе воет буря, то чудится пожар. Желая наконец удостовериться собственными глазами в чем дело, Ованнес хочет встать и подойдти к окну, но — о ужас! ноги его неподвижно прильнули к полу. Ничего подобного Ованнес никогда не испытывал, и уже готов предаться страху, как вдруг, вспоминает, что курил после ужина хашиш.

Успокоенный этим открытием, Ованнес растягивается на диване, чтобы внимательно наблюдать за всем, что будет с ним происходить. Тут вспоминает он знакомых, которые вместе с ним принимали хашиш, и при этом воспоминания незаметно закрывает глаза.

Тогда начинается нескончаемый ряд видений. Сначала Ованаесу представлялся вчерашний ужин в тысяче различных видов; ночные собеседники являются в странных и нелепых образах, делают разные дурачества [304] и потом исчезают, чтоб уступить место другим. Ованнес приходит в чувство, смеется над видениями, считая себя вполне опамятовавшимся, и опять закрывает глаза. Но сцена переменилась: недавняя существенность заменена такими действующими лицами, о которых Ованнес никогда и не думал. Множество баснословных коней с рогами прыгают и дерутся в комнате, затем следует большой военный парад, на котором солдаты выступают с вилком капусты, вместо головы, и змеиным хвостом вместо ног. Нелепые и фантастические грёзы в этом периоде развиваются одна за другой: каждая сцена кажется Ованнесу целою вечностью, и тщетно делает он усилия проснуться. Открывая глаза, он ощущает сухость и горечь во рту и сильный жар в горле и за тем снова засыпает.

Поздно утром Ованнес еще спал, когда сильные толчки прерывают его глубокий сон: когда ему смочили голову холодною водой, он мог, наконец, понять, что его будят. Он узнает, что госпожа К...., принимавшая вместе с ним хашиш, чувствует себя очень нездоровою. Это известие окончательно отрезвило Ованнеса, и он спешит к доктору за помощью для новой жертвы неумеренного любопытства.

Г-жа К... женщина молодая, не более двадцати лет, слабая и чрезвычайно нервная. Воротясь поздно домой, после приема хашиша, она легла спокойно спать. Спустя несколько часов, уже под утро, слуги и соседи были вдруг встревожены пронзительными криками и треском ломаемой мебели в комнате г-жи К.... Бросившись в эту комнату, они кое-как успели схватить и удержать исступленную К...., беспрестанно называвшую по имени того, кто предложил ей дерзкую забаву с упоительным зельем. Побежали тотчас де за Ованнесом. Прибывший с ним доктор находит больную связанную по рукам и по ногам и лежащую на постели: лицо ее красно и смочено водой; глаза неподвижны, с расширенными зрачками, но во рту нет пены. Желудок тугой и натянутый мускульными сокращениями, жар тела умеренный, почти нормальный, пульс скорый, но слабый. Больная находится в полной анестезии и не чувствует, когда ее щиплют. Доктор приказывает развязать ей руки, оставим однако ноги связанными, смачивать голову и грудь холодною водой. Это успокоиваеть г-жу К.... Затем доктор прописывает больной [305] ароматическое питье с laudanum, которое погружает ее в глубокий сон. К вечеру г-жа К.... совершенно успокоилась, но казалась дремлющею и с трудом открыла глаза. На другой день она уже была на ногах, но припадки забытья, более или менее сильные, продолжались у ней с неделю. По расказам ее, во время сна после приема хашиша она видела чудные и приятные грезы. Но устрашенная припадками, она навсегда отказалась от хашиша.

История молчит о том, что сталось с остальными двумя сохашишниками Ованнеса. Но остановился ли сам Ованнес на первом опыте? По-видимому, да. Однако он кончил жизнь самоубийством, которое объясняли расстройством его дел и здоровья, в соединении с несчастною любовью. Пусть так, когда нет положительных доказательств, что хашиш не без участия в этом самоубийстве.

IV.

Сеянием и обработкой индийской конопли, из которой извлекается хашиш, занимаются во многих местностях Турецкой империи: большею известностью, как относительно плодородия, так и относительно доброкачественности продукта, пользуются в Малой Азии окрестности Никомедии и Бруссы, а в Месопотамии местность около Мосуля. Обыкновенно торговцы хашишем отправляются в конце мая на плантации конопли, чтобы сначала лично наблюдать за произрастением самой травы и способствовать к получению лучшего продукта, а потом присутствовать при сборе растения и приготовить порошок, поступающий в продажу.

Надобно знать, что торговец хашишем, живущий постоянно в Стамбуле, никогда не отправляется на плантации конопли один: его сопровождают всегда домочадцы, а зачастую и любители хашиша, которые не только без всякого неудобства для себя могут отлучиться из Константинополя, но даже в этом странствовании на поклонение своему идолу находят двойную выгоду: для кармана и для здоровья. Будучи по большой части бездомными поденщиками, не очень падкими на работу, они охотно отправляются в далекий путь на харчах торговца хашишем, [306] не теряя таким образом почти ничего в денежном отношении, выигрывая напротив свободное время, и в известной мере восстановляя расслабленный организм, получающий в этом приятном путешествии новые силы нa предстоящий зимний сезон хашишных увеселений. Торговец хашишем, с своей стороны, имеет также весьма основательные причины для того, чтобы тащить за собой толпу дармоедов: во-первых, ему нужны свидетели, а еще лучше эксперты, которые могут всегда стоять горой за доброкачественность продукта, что в торговле хашишем очень важно, потому что если потребители водки ценят крепость и приятность, то тем более ценят эсрарджи доброкачественность хашиша, от которого зависит и блаженство их, и даже самая жизнь. Во-вторых, хашишный спекулянт кормит и поит многочисленную свиту не очень-то себе в убыток: расходы поездки он наверстывает на низкой цене конопли, покупаемой у простодушных мужиков, которые принимают всех этих незванных гостей за людей необходимых для выделки хашиша и поэтому собственный свой труд оценивают весьма невысоко. Для довершения шарлатанства, самому продукту дается название «эсрар» таинства, потому что приготовление его, как и самое действие, соединено с особенною таинственностью, понятною не всякому смертному.

Прибыв с этою торжественною обстановкой на место действия, торговец хашишем разделяет свою свиту на партии и отправляет их на поля, где они срезывают все верхушки конопли, покрытые цветом: эта процедура совершается с целию доставить листьям, из которых извлекается хашиш, возможно большее развитие. Спустя пятнадцать дней после этой операции, приступают к жатве, удостоверившись сначала весьма обстоятельно в достаточной величине и липкости листьев. Жатва индийской конопли производится так же, как и обыкновенной конопли, но при этом всячески избегают выдергивания травы из земли, чтобы не испортить или не уронить драгоценные листья. По окончании жатвы, всю траву сносят под навес, где производится отделение и разбор листьев, складываемых на длинный простой ковер или войлок для просушки. Когда листья высохнут [307] достаточно, их собирают на одну половину ковра, а на другой, совершенно чистой, крепко растирают до тех пор, пока они обратятся в порошок.

Этот первый продукт тотчас же просевают и кладут отдельно: он-то и есть настоящий «эсрар», лучший сорт хашиша, носящий турецкое название «сычырма», состав. Оставшиеся после этой операции жилки листьев подвергают той же процедуре — вновь крепко растирают. Этот второй порошок, называемый по-турецки «хурда», мелочь, составляет низший сорт хашиша, далеко не имеющий тех превосходных качеств в глазах потребителей, которыми обладает первый. Различие в продаже между этими двумя сортами до того велико, что второй сорт продается по крайней мере вчетверо дешевле, так как знатоки считают его не остатком или отрубями, а просто подделкой настоящего хашиша: таким образом фунт первого сорта продается обыкновенно по четыре рубля, между тем как за хурду едва можно получить один рубль. Такое различие происходит оттого, что наркотическая эссенция содержится преимущественно в самих листьях, и гораздо в меньшей степени в жилках их, которые притом подвергаются процессу растирания два раза. Впрочем, любой торговец, промышляющий хашишем, уверяет, что у него настоящий «состав», без всякой примеси; то же самое с клятвами подтверждают все его покупатели, а между тем на садом деле едва ли отыщется на базарах Стамбула настоящий высший сорт хашиша, без примеси хурды, потому что при разборе и растирании листьев нельзя усмотреть за ленивыми или недобросовестными работниками, по небрежности смешивающими высший сорт хашиша с низшим, да и сам торговец не на столько дорожить репутацией своей фирмы, чтобы неустанно следить за производством зелья. Таким образом выходит, что многочисленная свита ни к чему в сущности не служить, и страстные обожатели «таинства» получают не совсем чистое блажество еще при самом начале.

По точным сведениям, количество хашишного порошка, добываемого на плантациях индийской конопли, превосходит ежегодно полторы тысячи пудов, и притом с каждым годом цифра эта, несмотря на периодические запрещения [308] турецкого правительства, не уменьшается, а увеличивается. Весь собранный порошок привозится в Константинополь, зашитый в двойные мешки: сначала кладут хашиш в кожаный мешок, а сверху зашивают в волосяной мешок «хурджим». Подобным образом пересылается у нас с Кавказа персидский порошок от насекомых в склады его у петербургских и других Армян.

Не все количество привезенного эсрара потребляется в Стамбуле: более половины отправляется в Сирию и Египет, на усладу тамошним любителям грез.

Хашишный порошок идет в потребление не в первобытном своем виде, но приготовляется в разных составах, как для того чтобы придать самому процессу приема некоторую приятность, так и для того чтоб увеличить сумму наслаждения. Так как теория вкуса у каждого своя, то и окончательное приготовление усыпительного зелья производится для каждой страны различно, как мы уже имели случай заметить выше. Грубый вкус Араба в Египте и Сирии довольствуется более простым составом эссенции: хашишный порошок для этих стран варится в воде, с прибавлением некоторого количества свежего масла, и в окончательной форме все снадобье получает вид очень густого и крепкого теста, сероватого цвета и довольно неприятного на вкус и на запах, что, впрочем, нисколько не отталкивает любителей ясновидения. Тесто это складывают в небольшие круглые жестянки и пускают в розничную продажу для обыкновенных потребителей; для людей же с состоянием или по крайней мере имеющих возможность платить за неземные наслаждения дороже, в хашишное тесто прибавляют разных ароматических субстанций, чтобы сдобрить вкус теста и отнять у него, по возможности, неприятный запах, а для увеличения суммы наслаждения кладут возбудительное известного рода. Эта последняя прибавка играет весьма важную роль по отношению к грёзам, создаваемым эсраром: возбудительное производит и поддерживает значительное раздражение, под влиянием которого видения и грёзы направляются в ту сторону, к которой так жадно стремятся мусульмане, — в настоящий рай Мохаммеда. Как же после [309] этого не соблазняться хашишем, когда он доставляет возможность вкусить на земле то несказанное блаженство, которое уготовано правоверному в раю?...

В Стамбуле хашишное тесто совсем не в ходу: турецкий «эфенди», джентльмен, гнушается им. Для более утонченного турецкого вкуса хашишый порошок изготовляется к приему в двух видах: жидком и твердом. В жидком виде порошок разводится в сироп, с теми же прибавками, как и египетское тесто для людей с капитальцем: поэтому богатые Османлу принимают хашиш преимущественно с шербетом. Этот же способ принят и в Персии людьми зажиточными. Бедняки же принуждены довольствоваться простым экстрактом в густом виде, который приготовляется следующим образом: известное количество хашишного порошка кладут в железную кострюлю и медленно согревают на огне. Когда снадобье начинает издавать острый, ядовитый запах, опытный приготовитель хашиша опускает руку в чашку, наполненную кофейною гущей, захватывает горсть этой гущи и осторожно посыпает порошок, не переставая мешать его деревянною ложкой. Как скоро эта смесь готова, то есть порошок превратится в тесто, имеющее запах и цвет кофе, его снимают с огня и выкладывают на мраморную доску, где начинают мять руками до тех пор, пока вся масса будет представлять однородный состав. Тогда скатывают готовое тесто в круглые палочки длиной в восемь дюймов, а толщиной в дюйм, и завертывают их в сырую тряпку, чтоб они не засыхали. По мере спроса, отрезывают от этих палочек круглые лепешки: лепешка весом около четырех гранов стоит шесть копеек и более чем достаточна для полного одурения непривыкшего к хашишу новичка.

Этот последний способ приготовления хашиша наиболее распространен в Турции, так как он представляет много удобств, которых хашишный сироп не имеет: вопервыхь, лепешки очень легко и удобно иметь всегда при себе и переносить с места на место; во-вторых, самый процесс приема с табаком не сопровождается неприятным вкусом или ощущением; в-третьих, наконец, дешевизна лепешек дает возможность всякому бедняку за шесть копеек насладиться невыразимым блаженством. [310]

Когда прием хашиша не соединен ни с какими затруднениями, лепешку кладут в «томбеки», кальянный табак, и выкуривают ее вместе с ним; когда же принятие хашиша представляет какие-нибудь препятствия, то лепешку кладут в обыкновенный табак и выкуривают в большой папиросе, превосходящей величиной даже и сигару. На Востоке папиросы такой величины не составляют явления исключительно усвоенного хашишу: напротив, египетского солдата, например, вы увидите почти всегда с огромною папиросой, сделанной им самим из простой толстой бумаги. К папиросам же прибегают обыкновенно «таинственные» и в тех случаях, когда они хотят заманить кого-нибудь в свой кружок: неосторожная жертва выкуривает хашишную папиросу за обыкновенную и потом, вопреки собственной воле, упивается блаженством безумия.

Так вот как дешево покупает мусульманин наслаждение, о котором в Европе не имеют и понятия, наслаждение, которое он называет «фантазийя». Все, что самое пылкое, самое богатое и самое необузданное воображение может создать фантастического, странного и вместе с тем привлекательного или мрачного, все это производит эта «фантазийя», облекая видения в животрепещущие, осязательные и обольстительные формы, которые придают ему неотразимую прелесть и настолько же увеличивают соблазн чувств, на сколько самый сюжет видения отуманивает голову. Звук, обоняние, свет, вкус и осязание перестают быть тем чем они были и становятся всем чем угодно. Внешние случайности играют при этом не маловажную роль: музыка, по произволу, может вызвать на глаза слезы или возбудить живой смех, в обеих крайностях наполняя сердце неизреченным блаженством. Наслаждение принимает гигантские размеры; страдание и ужас превосходят все, что человеку случалось испытать в жизни. Среди самого глубокого безмолвия слышатся страшные, завывающие голоса, грубые речи, полные злобы, ненависти и презрения; среди полнейшего уединения являются мириады существ, поодиночке или группами, по большей части странных существ, с которыми ясновидящий беседует, спорит, смеется или ссорится. Всякая идея времени исчезла, несколько минут становятся годами, до такой степени быстро, подобно молнии, сменяются [311] одни сцены другими в какую-нибудь секунду времени. Одним словом, хашиш, проклятое изобретение Востока, обращает самого рассудительного человека в безумца, которого можно лишь отправить в дом умалишенных.

И все это невообразимое блаженство, поэзия смеха и страданий, существование где-то там, горе, среди неземных существ, одетых в плоть и образ, стоит мусульманину только шесть копеек! Как же устоять против такого соблазна? Непонятно даже, как Европа до сих пор не захотела познакомиться с этим неведомым наслаждением!

Впрочем, нельзя сказать, чтобы хашиш был совершенно неизвестен на севере, хотя его не продают здесь ни в аптеках, ни в москательных лавках: меакду прочим и у нас, в России, доктор Ц... привез из Персии усыпительное зелье в жидком виде и однажды устроил, для своих дерптских товарищей, необыкновенную пирушку с приемом хашиша. Экспериментаторы получили, вместо наслаждения и сладких грёз, головную боль. Равным образом и я привез с собой, в совершенной целости, ту жестянку с хашишем, которую купил в Египте, соблазненный рассказами Бенуа, только не производил с ней никаких опытов сам, а передал ее одному из медицинских профессоров в Казани, для употребления в виде лекарства при каких-нибудь особенных случаях. О результатах действия хашиша, как медикамента, я не получал потом никаких сведений, вероятно потому, что привезенного количества было весьма недостаточно для точного медицинского эксперимента.

До сих пор мы говорили лишь о неотразимой прелести хашиша для его поклонников, но ведь нет розы без терний: у хашиша терния очень, очень колючи и велики. Постоянное употребление хашиша действует разрушительно на весь организм человека: расслабляя постепенно до крайних пределов нервную систему, хашиш в то же время, расстроивает умственные силы до того, что в большей части случаев эсрарджи оканчивает свои похождения сумашествием. Впрочем, самая страсть к медленноотравляющему зелью разве не есть уже сумашествие или по крайней мере такая аберрация, которая стоит наравне с первою степенью помешательства? Существование эсрарджи, с тех пор [312] как приемы хашиша из прихоти переходят в необходимую потребность, становится жалким и лишенным всякого смысла: физические силы постепенно ослабевают, так что человек в полном цвете жизни становится преждевременно дряхлым старцем; настоящая жизнь теряет всю прелесть, потому что для эсрарджи не существует ничего на свете и ничто его не интересует, кроме ночных видений, превращающих всю окружающую его действительность в бесплодную и бесцельную фантасмагорию. Наш северный запой может дать достаточное понятие о бедственном существовании эсрарджи в тот период, когда хашиш обратился из каприза в потребность: растление организма в обоих случаях, в запое вином или хашишем, идет довольно сходным путем, и даже конечный пункт в одном случае упирается в белую горячку, а в другом — в сумасшествие. Хашиш представляет, впрочем, более опасности, как по своей привлекательности, так и по финалу, выражающемуся неизлечимою болезнью. Бенуа, в своих рассказах о хашише, постоянно утверждал, что хашиш далеко не так вреден как опиум; даже, при уменьи воздержаться от излишества, просто безвреден; что все последствия каждого приема хашиша ограничивались у него вялостью и онемением тела, но что аппетит, напротив, был даже больше обыкновенного, хотя он и заключал в себе что-то не натуральное и не доставлял удовольствия вкусу. Последнее, может быть, и очень верно, однако сумашествие самого Бенуа ясно и положительно говорит против безвредности хашиша, и если телесные силы Бенуа не пострадали заметно от приемов хашиша, то расстройство мозговых отправлений все-таки шло своим порядком и наконец разразилось свойственною хашишу катастрофой.

Каким образом действует хашиш на мозг и вообще какими путями производит он те явления, которым подвержены эсрарджи, трактовать об этом в настоящей статье не место: довольно указать на общие последствия отравы. Подробным исследованием разных вопросов, относящихся к хашишному помешательству, занимался один французский доктор, написавший целую книгу: Du hachisch et de l’alienation mentale, par J. Moreau medicin de l’hospice de Bicetre, 1845. Этот отважный врач сам принимал хашиш, сначала из любопытства, а потом и [313] увлекаемый и раздражительным воспоминанием прелести видений, и предположением, что анализ действия хашиша на голову может указать путь к разъяснению явлений сумашествия. Послушаем, что говорит об этом сам почтенный экспериментатор:

«Сначала одно любопытство побудило меня испытать на самом себе действие хашиша. Несколько спустя, я уже плохо защищался против раздражающего воспоминания ощущений, которыми я был обязан хашишу, но да будет мне дозволено прибавить, что с самого начала я руководился еще побуждениями другого рода. Вот они: я видел в хашише, или лучше, в его действии на умственные способности, единственное действительное средство разработки на опыте мозговой патологии; я был убежден, что через эту разработку получалась возможность проникнуть в таинства помешательства, добраться до скрытого источника этих беспорядков, столь многочисленных, столь разнообразных, столь странных, которые обыкновенно обозначают под именем сумашествия.»

Что хашиш ведет к помешательству, в этом нет никакого сомнения, по тем убедительным сведениям, которые удалось собрать доктору Монджери в Константинополе. Мы уже прежде указывали на то обстоятельство, что Стамбул есть главный приют эсрарджи: здесь же встречается наиболее случаев помешательства вследствие приемов хашиша, — явление, находящееся в соответствии с теорией тех исследователей сумашествия, которые утверждают, что им неизвестны случаи, где бы помешательство происходило от чисто нравственных влияний. По крайней мере, преобладание физических причин помешательства над моральными не подлежит сомнению после трудов и изысканий Эскироля, Пинеля, Партааппа, Гислена, Бриер де-Буамона и многих других; в Константинополе же эта аксиома психических болезней является еще выпуклее. Сумашествие от хашиша составляет здесь местную болезнь, и этот вид помешательства преимущественно встречается в мусульманском обществе.

Причина такого явления заключается в том, что мусульманское общество построено вообще на других началах нежели европейское, где усиленное развитие цивилизации и соединенного с ней несоразмерного умственного труда не [314] редко раздражает мозговые органы до того, что малейшего потрясения достаточно для перехода из здорового состояния в помешательство. Незначительная степень умственного развития, на которой стоит масса мусульманского населения, воспитание, получаемое мусульманами, и привычки, приобретаемые ими с самого детства, ставят их в условия, представляющие мало поводов к умственному расстройству. Если мы вникнем внимательно в существование мусульманина, его потребности и стремления, его обыденную жизнь и его идеалы, то мы увидим, что работа мозга весьма ограничена и даже, можно сказать, ничтожна у масс населения мусульманского, что главный, если не единственный, труд головы составляет религиозное образование, весьма ограниченное и притом воспитывающее человека на догмате фатализма: прямое последствие такого морального развития есть полная преданность воле судьбы, отсутствие забот о будущем, а вместе с тем менее причин к колебаниям, страхам и беспокойству. В силу всех этих обстоятельств мусульманину совсем неизвестны продолжительные волнения, соединенные с грызущею тревогой надежд и страха; и даже внешнее выражение радости или печали, столь шумное у Европейца, не свойственно вечно важному мусульманину. Если мы прибавим к этому еще неподвижность и простоту мусульманских нравов и привычек, дающую возможность без труда переносить лишения, то нам становится понятным этот невероятный для нас стоицизм, с которым правоверный встречает и переносит превратности жизни.

Так мы натолкнулись незаметно в конце статьи на ту общую тему контраста Востока с Западом, против которой возражали в начале нашего очерка. Делать нечего: будем продолжать на тот же лад.

В явлениях мусульманского сумашествия встречается еще один факт, совершенно противоречащий результатам европейских исследований; случаев помешательства между восточными женщинами замечается гораздо менее нежели между мущинами. В Европе мы находим совершенно противоположное явление, совпадающее наконец с общим естественным законом, по которому женщина, при одинаковом социальном положении с мущиной, более подвержена возможности умственного расстройства, как по [315] своей нервной организаций) так и вследствие особенных физиологических условий, куда относятся беременность, роды и кормление младенца: эти последние причины до того часто доводят женщину до помешательства, что составляют в реестре душевных болезней особенный отдел, которым особенно подробно занимался французский доктор Марсе, издавший об этом предмете очень любопытное сочинение. Восточная женщина, как известно, есть существо бесправное, на низкой ступени развития, не принимающее непосредственного участия в жизни, и поэтому умственные силы ее находятся еще в большем усыплении чем у восточного мущины: этим жалким положением женщины в Азии и объясняется вполне незначительность случаев умопомешательства между прекрасным полом на Востоке. Так в доме умалишенных в Константинополе, единственном мусульманском учреждении этого рода для всей империи, состояло в 1863 году: мущин 122, женщин 33. В течение года возрасло: мущин 131, женщин 39.

Эта официальная статистика сумашествия в Турецкой империи ясно определяет соотношение больных обоего пола. Прибавим еще, что, по странной игре случая, дом умалишенных в Стамбуле «Тимарханэ-и-Сулейманиэ» находится при мечети Солеймана Великолепного, прямо над теми кофейнями, где собираются любители опиума: заведение это содержится довольно хорошо, по крайней мере на столько исправно, на сколько это возможно в Турции, хотя идея поместить дом умалишенных в центре города более чем оригинальна.

Приведенные цифры о числе умалишенных в Тимарханэ показывают не один тот факт, что женщин в больнице содержится гораздо меньше мущин, но и еще то важное обстоятельство, что вообще в Турции помешательство составляет редкое явление, и по отношению к нему первое место принадлежит любителям хашиша.

По заключению константинопольских докторов, главная причина самоубийств в столице Турецкой империи заключается в неумеренном употреблении спиртных напитков; такое наблюдение весьма естественно наводит на мысль, не имеет ли тех же последствий и хашиш? Этот вопрос компетентными судьями разрешается отрицательно, и даже о [316] нем нет и речи при наблюдениях над действием хашиша. Во-первых, в мусульманском обществе, за отсутствием многих из причин, ведущих к самоубийству, и отчасти вследствие догмата фатализма и преданности судьбе, самоубийство вообще составляет явление редкое и крайне исключительное; во-вторых, разрушительное действие хашиша на организм эсрарджи отнимает физические силы и энергию духа, так что расслабленному маньяку и в голову никогда не приходит дерзкая мысль саморазрушения.

В виду пагубных последствий от неумеренного употребления хашиша, какие меры принимает турецкое правительство для того, чтоб остановить дальнейшее распространение опасной страсти? Признаться сказать, никаких. Есть какие-то частные предписания, воспрещающие продажу хашиша в кофейнях, но на них никто не обращает внимания, да и полиция константинопольская вспоминает о существовании их только тогда, когда в хашишной кофейне случится драка или пожар. Тогда полиция хватает поклонников хашиша, отсылает их в дом умалишенных, на содержателя кофейни налагает штраф, а самое заведение закрывает: разумеется, эти меры принимаются больше в видах доставления полиции доброй renommee, а вместе с тем и поживы, и в действительности ни к чему не служат, потому что содержатель кофейни переходит со всеми своими клиентами в другой квартал, где изгнанные эсрарджи предаются обычным наслаждениям еще с большим жаром. При этих преследованиях иногда открываются странные вещи: оказывается, как в Китае с опиумом, что главным эсрарджи в закрытой кофейне был тот самый полицейский, на обязанности которого лежало запрещение торговли хашишем. Да и каким образом воздвигнуть гонение на такую траву, которую употребляют достопочтенные дервиши?...

Турецкая литература, с своей стороны, также оказывает некоторое противодействие распространению хашиша, но нападения ее очень безобидны и сатира крайне вяла, опять все потому же, что основание всему в мусульманском обществе, Алкоран, не высказался решительным образом против хашиша. Между прочим, в 1856 году издана в Константинополе брошюра под заглавием: «Терьяки-рисалсеи» Трактат о терьяки, с лубочными картинками: здесь выведены на [317] сцену почитатели опиума, хашиша, а равно поклонники пива, вина и водки, произносящие каждый длинную рацею в похвалу своему напитку. Весьма неинтересно веденный спор, ограничивающийся общими местами и пустейшими фразами, оканчивается полным торжеством кофе, перед которым преклоняются все остальные горячительные экстракты. Представителями хашиша являются здесь дервиши бекташи «в зеленом платье».

Теперь следовало бы повести речь о поклонниках опиума, но тяжело долго беседовать о людском безумии...

И. БЕРЕЗИН.

Текст воспроизведен по изданию: Блаженство мусульманина (К физиологии сумасшествия) // Русский вестник, № 1. 1867

© текст - Березин И. Н. 1867
© сетевая версия - Тhietmar. 2016
© OCR - Ялозюк О. 2016
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Русский вестник. 1867