АРИСТИД М.

ПРЯМЫМ ПУТЕМ И ОКОЛИЦЕЙ

__________________

ОТРЫВОК ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ О ПУТЕШЕСТВИИ В ЛЕТНЕЕ ВРЕМЯ 1876 ГОДА ПО РУМЫНИИ, СЕРБИИ И ТУРЦИИ

___________________

(Окончание. См. Русск. Вестн. № 8)

VII

Православная церковь в Ефесе. — Нечаянное убийство. — Училище. — Молебен. — Речь преподавателя. — Протесты публики. — Экзамены. — Часовня Св. Илии. — Критский турок. — Взгляд зажиточного турка на черкесов и башибузуков. — Советы на дорогу. — Прощание. — Торжественность поездки до Айя-Сулука. — Толки в вагоне о Великой Армении.

На другой день прибытия моего к родственникам в Ефес, рано разбудил меня незвучный колокол греческой церкви, и дядя вошел ко мне.

— У вас там хорошие, звучные колокола; наш, должно быть, тебе не нравится. Лучшие колокола присылают нам из России, а здесь уж очень плохие мастера.

Отправились в церковь; по дороге дядя меня наставлял, где сколько давать.

— У нас на все положена такса, ни меньше, ни больше, а сколько следует, – заключил он.

Вошли, и стали у стоянок; для женщин особое помещение на хорах, и их совсем не видать. Прихожане [341] снимают фески не у паперти, а когда уже станут у своего места. Евангелие читают с кафедры, и диакону предшествуют два мальчика в стихарях, называемые «анагностами»; они, делая полукруг, становятся против кафедры по обеим сторонам архиерейского седалища. В конце службы архимандрит объявил, что сегодня в училище публичные экзамены, а потому приглашаются родители и любители просвещения ознакомиться с успехами учеников. За чаем тетя сообщила мне, что учитель заходил лично просить меня непременно быть на экзаменах.

Отправившись в училище, мы узнали по дороге о случае, наделавшем много шуму в городе.

В Ефесе был больной юноша, у которого постоянно тряслись руки и ноги, и который поэтому ни к какой работе не был годен. Жил он милостыней, а ночевать принимала его одна старуха, у которой был сын одних с ним лет. В это утро старуха отправилась в церковь, а сын ее с этим нищим пошли в огород собирать овощи. Случилось, что накануне один матрос оставил нищему на хранение заряженный пистолет. Возясь с этим пистолетом, нищий спустил нечаянно курок и повалил насмерть сына своей благодетельницы. Это его так поразило, что он пустился бежать по городу, крича, что убил человека, а многие поняли, что идет резня, что турки режут христиан...

Напуганное воображение часто делает здесь из мухи слова. Насилу успокоились мирные жители, когда дело объяснилось, и пожалели несчастного юношу.

— А пошел бы в церковь, — замечали иные, — не работал бы в воскресенье, когда обедня идет, был бы жив, и не было бы несчастия!

Училище содержится на счет обывателей-греков. По курсу оно соответствует нашим городским училищам. Помещение для училища весьма неудобное; учитель получает до 80 турецких лир в год, но имеет еще уроки в женском училище. В два года ученики знакомятся с греческим языком настолько, что свободно читают Иоанна Златоуста, Лукиана, Ксенофонта и других прозаиков, входящих в первые два тома хрестоматии, составленной Рангави (Рангабе) и изданной еще в [342] сороковых годах. Остальные предметы проходятся в том же размере, что и в наших городских училищах, да еще учеников несколько знакомят с французским языком. Учителя часто меняются; новые выписываются из Афин. Ученики, от 8 до 14 лет, в самых разнообразных костюмах.

Публика собралась. На столе письменные работы. Архимандрит отслужил молебен. Учитель стал говорить речь, заранее составленную, изредка заглядывая в тетрадь. Он начал с того, какое значение имеет образование, как это дело поощряется во всех цивилизованных государствах; затем перешел к тому, как относится ефесское общество к этому делу, как оно относится к учителю. Оратор обратил внимание на помещение училища, представляющее развалины, близкие к полному разрушению; указал на то, что родители, поблажая детям, подрывают дисциплину; так как многие ученики не ходят по целым неделям в класс, аресты учеников побуждают родителей врываться с шумом в училище, освобождать самовольно своих сыновей, и даже угрожать учителю. И много он говорил, а еще больше сказал бы, но часть публики, задетая его речью, стала громко выражать свое неудовольствие и заставила учителя умолкнуть на время.

Шум еще продолжался, когда один из публики, обращаясь к учителю, заявил, что здесь не судилище, а потому пусть оратор кончает скорее свою речь и приступает к экзамену, ибо все собрались, чтоб ознакомиться с успехами учеников и никто не расположен слушать неуместные вещи. Учитель возразил, что считает необходимым именно теперь высказаться о нуждах заведения, так как не имеет другого случая собрать представителей общества. Но публика стояла на своем и угрожала, что если учитель не приступит сейчас же к экзамену, то все разойдутся по домам, а его оставят ораторствовать, если ему это нравится, в пустой комнате.

Пришлось уступить и, кое-как окончив речь, учитель приступил к экзамену.

В этот день успели проэкзаменовать по греческому языку учеников старшего отделения, которых было всего четыре; в следующие два дня, по остальным предметам — учеников старшего отделения, и по всем предметам — учеников младшего отделения, которых было десять. [343]

Во время экзаменов также не обошлось без недоразумений: учитель требовал, чтобы вопросы предлагались не прямо ученикам, а чрез него, но недовольное им большинство не уважило этого требования. Когда же учителю и удавалось задать какой-либо вопрос, то некоторые из публики критиковали его, и старались совершенно затереть учителя. Особенно сильную бурю в публике произвел учитель, когда спросил одного ученика о преимуществе христианской религии пред мусульманской.

— Вы забываете, учитель, — закричало вдруг много голосов, — что мы живем в Турции, а не в свободной Греции, что в публике могут быть турки, что за такие щекотливые вопросы могут закрыть училище и оставить наших детей без средств получить образование.

Как бы то ни было, ученики по всем предметам выказали такие блистательные успехи, что главный противник учителя, желавший сместить его в средине учебного года, слыша со всех сторон возгласы: «Браво, учитель! Хорошо, учитель!», должен был сказать ему следующую краткую речь: «Всякий человек к одному способен, к другому неспособен. Из трехдневных экзаменов можно было видеть, господин учитель, что оратор вы плохой, и лучше вам не говорить длинных речей; но не могу не призваться, что учитель вы хороший, и пред всеми это заявляю».

В день Св. Илии отправился я за город, на гору, где происходила служба, после которой раздавали освященный виноград. Служение происходило в часовне Св. Илии, очень убогой и открытой сверху. Молящихся собралось множество.

Пора было уже думать об отъезде, чтобы поспеть в Афины и в Крит. В Ефес прибыл корабль дяди из Крита. Капитан этого корабля, молодой турок, сердился, когда его называли турком.

— Какой я турок? — говорил он, обращаясь ко мне: — с малых лет рос я при вашем дяде, и он сделал меня человеком; а что я религии другой, так это дело моей совести. Пусть только критяне освободятся от турецкого владычества, тогда будет видно, много ли турок на острове Крите. Я критянин мусульманской религии, вот и все!

Накануне выезда я уже настолько ознакомился с городом, что без провожатого отправился на завод. К дяде [344] зашел турок из зажиточных. Поздравив дядю с моим приездом и пожелав мне всякого благополучия в самых витиеватых выражениях, он обратился ко мне с вопросом, что делается в России? Я ответил, что месяц прошел, как я выехал оттуда, а потому и не знаю, что теперь там делается. Дядя выгородил меня окончательно, заявив, что я к тому же учитель, а потому политикой мало интересуюсь.

— И прекрасно делаешь! Вот мы интересуемся ею, да ничего в толк не возьмем. В наших газетах пишут, что мы все побеждаем, а вперед нейдем. Игнатьева не послушали, связались с англичанами; думали, Англия нам поможет, а она только отбила нас от России. А чего лучше предлагал Игнатьев! Так нет же, послушались Англии, навербовали башибузуков и черкесов и давай потешаться. Теперь они христиан разоряют, а когда за христиан заступятся, куда правительство денет этих головорезов? К нам их пошлют; нас будут грабить. Разве у них есть что святого? Вот мы с вашим дядей, эфендиму, хозяева: у каждого свой домик, свое занятие: станем ли мы грабить друг друга, хоть мы и разных религий? А башибузук и черкес хозяйства своего не имеют, к работе не приучены: что награбят, тем и живут. Не позволят ему там грабить, он сюда придет, со своего же брата будет кожу драть, отца родного не пожалеет, а работать он не станет... Азия много жертвует, оценят ли только это? Просят денег — даем; просят наших детей — даем, а чем-то за все это нас вознаградят, одному Богу известно. А что в ваших газетах пишут? — обратился он к дяде, видя пред ним несколько листов смирнской газеты.

— Деньги собираются выпустить новые бумажные, — ответил дядя.

— Этого еще не доставало! — вскрикнул даже турок. — Мы и с медью не знаем, куда деться, а тут еще бумага. Ведь у нас и то из медной монеты только пятипаровые в ходу, а остальные никто принимать не хочет. Вот говорят, что падишах тронут жертвами Азии, что он этого не забудет, что вознаградит он нас щедро за это. Освободил бы он нас от бумаги, лучшего вознаграждения не нужно.

— Дай-то Бог! — заметил дядя. [345]

Посидев еще, гость ушел.

— Ну, завтра в путь! — сказал мне дядя. — Жалко расставаться, да делать нечего: там у тебя служба, там семья... А вот я хотел поговорить с тобой насчет твоего желания посетить Крит и старика твоего дядю Николая. Большая для старика будет радость, только не рискованное ли это дело? Я вот написал несколько писем к своим друзьям в Смирне. Ты с ними повидайся, они лучше знакомы с политикой; как они тебе посоветуют, так ты и делай. Да вот еще что: говорят, пароход австрийский поврежден, а турецкий ходит в две недели раз, так я уж и не знаю, как ты доберешься туда. Во всяком случае, ты остановись в самосской гостинице: хозяин этой гостиницы мой приятель, он тебе также может дать добрый совет. Да в Смирне с вокзала не доверяйся носильщикам: они еще, пожалуй, ограбят тебя; найми экипаж, это безопаснее.

— Сделаю, как будет лучше, — ответил я и поблагодарил за родственный прием.

— Да благословит Бог твой путь! Я поручил твоему племяннику Петраки нанять для тебя до Айя-Сулука хорошую лошадь и проводника, а завтра по холодку с Богом!

Вечером собрались родные и друзья, поболтали и простились, а на другой день рано утром лошадь уже дожидалась. Родные проводили меня за город, и в путь. Поднялись на гору; я верхом, а владелец лошади шел, понукая животное и по-гречески, и по-турецки, и добрым словом, и попреком. Вскоре догнали нас верховой негр и пеший солдат, вооруженный с ног до головы. Узнав, чей я племянник и обнадеженные погонщиком, что будет приличный бакшиш, они вызвались меня провожать и защищать в случае опасности.

— Держитесь только крепче за седло, — обратился ко мне турецкий воин, — а об остальном не беспокойтесь: не выдадим, хоть целая шайка нападет.

Подвигался я, таким образом, весьма торжественно: впереди верховой негр, с правой стороны турецкий воин с оружием наготове, а сзади подскакивал погонщик. При всем том мне не очень нравилось, что они меня величали гяур-эфенди, что по-нашему было бы: «высокоблагородная собака». Еще неприятно было и то, что лошадь часто [346] спотыкалась, и хоть совет держаться крепче за седло спасал меня от падения, однако, не доезжая источника, я слез и прошел более версты пешком. Напившись кофе и освежившись холодною водою, я дал своим проводникам бакшиш, сел опять на лошадь и поехал уже ровною дорогой, но версты за две до Айя-Сулука опять слез и пошел пешком: сил уже не было держаться на седле. Жаль, что время не позволяло свернуть направо и посетить развалины одного из семи чудес света: удовольствовался тем, что прошелся по развалинам древнего Ефеса. Много зданий пустует, в других живут, а наверху целого ряда огромных колонн аисты свили себе гнезда. Жар был нестерпимый, особенно в низменности. Я сел отдохнуть у какого-то большого здания, под которое теперь укрывался домашний скот: предо мной красовались развалины другого когда-то великолепного здания, служившего сначала церковью, а лотом мечетью. Если бы не страх прозевать поезд, я долго бы пролежал здесь; такая тут приятная прохлада, а между тем как кругом — невыносимый зной. До выезда я еще успел здесь закусить, а там сел в вагон, дав бакшиш погонщику и записку к дяде, что доехал благополучно.

— Теперь ты сядешь на лошадь, а то ты, я думаю, очень устал, идя за лошадью, — заметил я погонщику.

— Нет, уж дома отдохну, — ответил он мне: — я подожду поезда из Смирны, может, кто опять наймет лошадь.

В вагоне были все больше турки; было также несколько греков-островитян, возвращавшихся на родину. Турки были все народ буйный, стреляли из пистолетов в окна и толковали о пресловутом восстании в Великой Армении.

— Армения, великая Армения, — ораторствовал один из турок, по-видимому, военный, — восстала против России. В два-три дня, она выставила несколько сот тысяч хорошо вооруженного войска.

Говорили по-гречески, но когда бывшие тут греки стали посмеиваться над фантастическими рассказами, турки стали говорить по-своему.

Я с удовольствием отдохнул бы, благо в вагоне было просторно, но от воинственных ликований соседей не было никакой возможности глаз сомкнуть. [347]

VIII.

Опять в Смирне. — Доктор носильщик. — Свидание с друзьями дяди. — Гулянье по набережной. — Шум по вечерам. — У консула. — Малоазийские греки. — На египетском пароходе. — В обществе семейства из России. — Египетские матросы. — Пьяный повар. — У Хиоса. — Буря. — Пирей. — Другие люди. — Образец нравственности у себя. — По железной дороге в Афины. — Греки и иностранцы.

В 4 часа прибыл в Смирну и стал высматривать экипаж, когда подошел оригинальный носильщик, с которым я здесь встречался неделю тому назад и которого величают господином доктором. Он при случае дает медицинские советы, а когда нет пациентов, исправляет обязанности носильщика. Человек он уже не молодой, и чуть ли это не один из тех знахарей, которых прежде бывало немало на Востоке.

— С приездом, учитель, - приветствовал он меня.

— Благодарю, - ответил я.

И, не говоря больше ни слова, доктор берет мой багаж и спрашивает, куда?

— В Самосскую гостиницу, - ответил я машинально, и мы прошли разными закоулками к самой почти набережной, где эта гостиница находится.

Немного отдохнув, я зашел к хозяину, или, лучше сказать, к мужу хозяйки, и просил его руководства в предстоящих мне справках. Тут я узнал, что турецкий пароход часа два только как выехал, а 24-го отправляется австрийский на Сиру. Пошли с хозяином отыскивать тех, к кому я имел письма от дяди, но мой хозяин, недавно прибывший в Смирну итальянец, блуждал по городу, а потому я деликатно от него отделался и обратился к одному из мальчишек, которые чистят прохожим сапоги, и при его помощи легко отыскал, кого нужно, и передал письма.

Вечером отправился на набережную, где во многих кофейнях играла музыка, а суда были украшены разноцветными флагами по случаю высокоторжественного дня. Между гуляющими слышался и русский говор наших моряков. После ужина не скоро удалось заснуть — шум нестерпимый, [348] так как восточные люди любят кричать, да и окна во всех домах к вечеру открываются.

Пошел на другой день за своим паспортом в таможню и узнал, что он передан нашему консулу. Один из моих соседей по нумеру тоже имел дело в консульстве, и мы вместе туда отправились. На наш вопрос полулежавший у входа здоровенный кавас ленивым кивком дал нам понять, что консул принимает. Наш консул, как мне еще в Ефесе говорили, природный грек и, видя, что он со всеми объяснялся по-гречески, я тоже объяснялся с ним на этом языке, так что и не узнал, говорит ли он по-русски.

Прошелся по городу: смесь языков удивительная, но, кроме турок, здесь толпятся греки, евреи и итальянцы.

В агентстве Ллойда я узнал, что билет могу получить только до Сиры. Подумал и решил поехать лучше на египетском пароходе в Афины, а оттуда уже пробраться в Крит, и 24 июля сел на пароход.

Чтобы переправиться на пароход, надо было взять лодку. Лодочники-греки не хотели объявлять цены, да и я считал это излишним, так как пароход стоял от берега весьма недалеко, а лодочников было столько, что хоть пруд ими пруди.

Но только что мы отчалили от берега и небольшое волнение зашевелило воду залива, как лодочники мои завели не весьма приятный разговор.

— Экая буря! – заметил один из них. — Этак не трудно и с рыбами познакомиться.

— Ну, мы уж постараемся, чтоб этого не случилось, — ответил другой: — ведь меньше лиры не получим, а может и две дадут.

Говорят они это и все искоса на меня посматривают. А я молчу.

— Что же вы молчите? — спрашивает меня первый. — Не думаете ли отделаться несколькими пиастрами? Из-за пустяков нечего было вам и беспокоиться.

— Не хотели на берегу условиться, — отвечал я как можно спокойнее, — так на пароходе сойдемся, а здесь не место торговаться.

Что же? Лиры-то я им, положим, не дал, но пять [349] франков таки выторговали: такой крик подняли на палубе, что можно было подумать, что их грабят.

Вообще должен заметить, что чернорабочие в Турции из греков невыносимы, и я советовал бы каждому избегать их: между тем как турок носильщик или лодочник будет вас благодарить, сколько бы вы ему ни дали, Грек никогда не будет доволен, то есть грек турецкий, малоазийский.

Выехали к полудню и вечером были у Хиоса. Пароход хороший, но порядка мало. Насилу вскарабкался, так как лестница не доходила до самой воды. Каюты в два этажа на четыре человека расположены вокруг столовой, где уже было несколько пассажиров и пассажирок. Только что я вошел, две пассажирки заговорили между собою о сходстве моем с М.; я обратился к ним и сказал, что это не удивительно, так как я самый М. и есмь. Оказалось, что это жена и дочь доктора, жившего в Бессарабии, а два года уже устроившегося в Александрии и поручившего своему родственнику, уроженцу Каменец-Подольска, а теперь аптекарю в Александрии, привезти их в Египет. Нечаянная встреча, воспоминания о покинутой родине, все это дало обильную тему для беседы. Аптекарь дал мне записку к отцу, оставленному им в Каменце, но оказалось потом, что тот давно умер. Матросы египетские одеты в весьма красивые, но и весьма изодранные костюмы, и пользуются свистками без зазрения совести. Но как ни сильны были их свистки, другой шум заглушал их. Кафеджи, турок из Крита, напился пьян и в исступлении стал бросать посуду в море. Не знаю, много ли осталось бы посуды на пароходе если бы не связали и не заперли его в собственной кофейне, да и там он еще долго бушевал, пока, наконец, не заснул. Повар — грек, но кухня французская, много блюд, но всего понемногу, а у меня на море аппетит изрядный, так как от качки совсем не страдаю. К Хиосу прибыли поздно, разглядеть ничего было нельзя, а на берег не пускали; но на палубу прибыли продавцы с мастикой и вареньем, последнее особенно дешево. На другой день с раннего утра поднялась буря и провожала нас до самого Пирея. Она свалила в постель большую часть пассажиров. В Пирей прибыли в три часа пополудни: на три часа опоздали. Меня поразило моментальное прекращение бури при входе в гавань, так она хороша! Да и на [350] душе легче стало, когда я вышел на берег благоустроенного государства, после нескольких недель путешествия по Турции. И люди другие: лодочник уже не сонный турок и не дикий малоазийский грек. Таможенный хотел обыскать мой багаж, но лодочник ему заявил, что я не купец, а учитель, и тот, пожав мне руку, объяснил, что весьма рад случаю со мною познакомиться, так как в Афинах умеют ценить и уважать вашего брата. Это было очень приятно слышать, хотя в комплименте проглядывало не очень лестное понятие, составившееся у Афинян о качестве учительского багажа...

Здесь я узнал, что ранее недели не предвидится парохода на Крит, а потому сел в вагон и менее чем в десять минут был в Афинах. Не только кондукторы и агенты гостиниц, даже простые носильщики здесь очень обходительный народ. К счастию, у меня не было еще «путеводителя» Бедекера, а потому я не был напуган неопрятностью греческих гостиниц и неудобоваримостью греческой кухни. Я остановился в гостинице греческой, а не французской или английской, пользовался греческою кухней и, могу свидетельствовать, в накладе не остался.

IX.

На неделю в Афинах. — Что делать? — Из окна. — Прогулка по городу. — Театр в саду «Илиссидских муз». — Доктор из России. — Не добром поминаемый лорд Элгин. — Остатки древностей. — За самоваром у доктора. — Здания. — Волнение из-за цванцигеров. — В университете. — Обязательный библиотекарь. — Уличный продавец древностей. — В Акрополе и кругом его. — В саду «Аполлон». — Свояк на выручку. — Знакомство с критянами. — Школа живописи и скульптуры. — Бернардакиевский музей и его хранитель. — Керамик. — Храм Тезея. — Страсть новобранцев к военным упражнениям. — Фанариотская политика. — Ареопаг. — Пникс. — Темница Сократа. — Мимо королевского дворца. — Площадь конституции. — Мощи патриарха Григория. — Итальянская опера в Фалерах. — Советы критян. — Отъезд.

Приходилось в Афинах оставаться целую неделю, и вот я стал раздумывать, как бы лучше распорядиться временем. Учитель в Ефесе дал мне три письма к своим знакомым в Афинах: но один из них уехал за границу; другой, занимая много должностей, оказался неуловимым, а [351] третьего я не мог отыскать. Справлялся в библиотеках о программах и вообще книгах по устройству школ в Греции, но таких не оказалось. Таким образом, ознакомление с учебным делом в Греции пришлось отложить до другого раза, тем более что тогда были каникулы.

Из окна моего нумера виден Акрополь: надо посетить его, а пока полюбуюсь на проходящих. Оживление замечательное и более цивилизованное, чем в городах турецких. Кофейни также полны, но из кальяна курить пред кофейнями строго воспрещается. Полиция вежлива не только с иностранцами, как в Турции, но и со своими, и беспорядков не видать. Костюмы разнообразные; видна и феска. Большую феску носят не только мущины, но и женщины, только в женских фесках кисть спускается до самого пояса; городские жители носят феску набекрень, а у сельчан она торчит вроде кивера. Но к феске уж и костюм турецкий или албанский. Весьма оригинальна национальная гвардия в албанских костюмах. Извощики кричат «варда» (от турок или от итальянцев переняли они это слово, не знаю), но в большом употреблении «вперед» (emproV), хотя последнее и слишком воинственно для такого мирного гражданина, как извощик. Одеты извощики по-европейски, но попадаются и в албанских костюмах.

На улицах везде чистота и порядок, только пыль в изобилии, хотя на каждом шагу фонтаны. Вода хороша, но особенно приятного вкуса вода привозится из-за нескольких верст от города и продается по две лепты за стакан. При прохладительных напитках употребляют не лед, а снег, добываемый на вершинах гор во всякое время года. Нищих не видно. Садов много и в городе, и за городом. В одном из городских садов играла военная музыка и было много гуляющих. Здания красивые; многие улицы обсажены деревьями, по большей части перцовыми: перец здесь цветет, но не созревает. Часовые укрываются от жара под чем-то вроде стоячего зонтика, тень которого можно направлять во все стороны.

Нагулявшись по городу, отправился в один из увеселительных садов и театров, именуемый садом «Илиссейских Муз». Только сцена здесь покрыта, а места для зрителей под открытом небом: это здесь возможно, так как дожди летом редкость. Цена местам во всех рядах одна и та же: [352] кто ранее возьмет билет, садится в первых рядах, запоздавшие же – в последних. Актеры все самоучки, но есть между ними талантливые, и все добросовестно относятся к делу, так что ансамбль замечательный. На этот раз давали пиесу из греческого восстания, и какой восторг выражала публика, когда что-либо намекало на современное положение дел! Публика была самая разнообразная, но вела себя прилично, и внимательно следила за ходом действия. Один только зритель высокого роста, в цилиндре, подал повод к нарушению порядка. Цилиндр его мешал зрителям задних рядов видеть, что происходит на сцене, и потому сначала тихо, а затем громко с полсотни голосов заревело вдруг «като капело» (долой шляпу). Великан мялся некоторое время, но наконец должен был уступить и встал, чтобы пересесть в последние ряды, а цилиндра все же не снял — не хотелось обнажить лысину. Обернулся он, и кого же я в нем узнаю? Старого знакомого, милого доктора, греческого происхождения, который переселился сюда недавно из России. Узнаю от него, что и другой мой знакомый переселился сюда со всею семьей отдохнуть от трудов в здешнем прекрасном климате, в этом милом городе.

— Еще один ваш свояк здесь, — сказал мне доктор, — но он не отдыхать сюда приехал, а не повезло ему в России и он забрался в Афины. Его бы отыскать, он познакомил бы вас с городом. Но где его отыщешь? Надо ждать случая.

На другой день, как только проснулся и выпил свой кофе, я отправился опять бродить по городу, имея в виду Акрополь. Прошел через базар, оттуда к стене какого-то храма, на которой еще заметна византийская живопись; затем через двор казарменный завернул к часам лорда Элгина, который увез столько художественных драгоценностей Афин, красующихся теперь в Британском музее, а взамен того подарил Афинам башню с часами...

Идя по разным направлениям, я проходил мимо развалин построек императора Адриана, и от башни Ветров с барельефами, окруженной решеткой, за которою хранятся древности, найденные, вероятно, тут же, побрел частью города, построенною неправильно и состоящею из лачужек, но замечательною тем, что отсюда стали распространяться новые Афины. Выйдя за город, и под навесом одной из [353] кофеен отдохнул и затем дошел до ворот Акрополя, полюбовался на Пникс и Ареопаг и вернулся в город, так как жар стад невыносим.

Пришлось выждать в гостинице, пока станет свежее, а затем поспешил к доктору. Семейный круг, любезная хозяйка, родимый самовар на столе, всему этому узнаешь цену только когда блуждаешь на чужбине. Завязалась беседа, беседа русская: хозяйка хотя гречанка по происхождению, в Афинах считала себя гостьей; она привезла с собой небольшую библиотеку из русских книг, хотя и греческих не чуждалась.

Доктор любезно предложил мне прогуляться с ним по городу и показать мне более замечательные здания.

Прошли мимо Boulh (палата депутатов) к строящемуся великолепному зданию академии рядом с университетом. Далее виднелась французская школа; затем, мимо Арсакиевской женской гимназии и лицея Варваки, мы завернули на улицу Афины, где сосредоточены лучшие магазины древностей.

В городе заметно было какое-то тревожное настроение умов: я думал, что получено какое-либо известие с театра войны, но когда прислушался, то узнал, что дело касается презренного металла. Греция имеет свою монету, но в народе обращаются также монеты других государств. Афинам посчастливилось особенно на старую австрийскую монету, так называемые цванцигеры, из не совсем благородного металла и притом по большей части дырявую. Министерство финансов, напуганное наплывом этой монеты, объявило, что в казенных учреждениях цванцигеры, особенно дырявые, не будут принимаемы, и только после усиленного протеста жителей взяло назад свое решение, но понизило курс этой монеты. На этом все и успокоились: все же лучше потерять 20%, а на дырявых несколько больше, чем с полным кошельком умирать с голоду.

Имея поручение справиться в университете насчет книг, посланных сюда одним профессором, я отправился в университет. Пред зданием разведен садик и возвышаются статуи Кораи, патриарха Григория и еще одного споспешника возрождения Греции, погибшего в темницах Австрии. Лекции уже были прекращены, но в библиотеке занималось еще немало студентов. По счастию, библиотекарем [354] оказался переводчик истории Карамзина на греческий язык, хоть и не с русского, а с французского. Он бывал в России и потому у него я нашел весьма обязательный прием. От него я узнал, что университетская библиотека не имеет больших средств, но поддерживается пожертвованиями филэллинов и греков, живущих в разных государствах. Затем повел меня по всем залам библиотеки, обставленным поясными статуэтками замечательных мужей древних и новых времен, и показал мне отдел рукописей и нумизматический кабинет.

Вечером отправился я в Акрополь. У ворот какой-то старичок заговорил со мной по-итальянски, но я ему отвечал по-гречески, что не знаю этого языка.

— Да я и сам кое-как справляюсь с ним, но принял вас за иностранца и хотел предложить купить что-нибудь у меня на память.

— Какую-нибудь фальшивую древность? — спросил я.

— Не возьму греха на душу, — чистосердечно ответил старик, — не понимаю толку в своем товаре. Продаю не ручаясь. Продаю из куска хлеба, так как стар, работать не могу. Вот это покупают иностранцы и называют четками саламинскими, а эти — марафонскими; вот монеты, вот слезницы, вот свистулька, употреблявшиеся при погребениях.

Пожалел старика и, уважая его откровенность, купил у него этих вещиц на несколько франков, а затем вошел в Акрополь. У самого входа помещаются сторожа, и тут же какой-то археолог занимался разбором надписи. По обеим сторонам лествицы Пропилей много обломков, оставшихся после нашествия варваров и цивилизаторов.

Далее храм «Победы Бескрылой», найденный под турецкою батареей, а там с одной стороны выдается Парфенон, с другой — храм Ерехтея и шесть несколько реставрированных кариатид. Еще далее Пинакотека, где хранятся более ценные древности, но она была заперта и хранителя ее не было в Акрополе. Между этими выдающимися зданиями древние обломки кругом, и в порядке, и в беспорядке, и все исписано фамилиями посетителей, между прочим и русских. Не хотелось расстаться с этим хранилищем древностей художественнейшего из народов. Взоры мои невольно обратились отсюда на город и его окрестности. Вид очаровательный, особенно в сумерки! Но где поэзия, [355] там и проза, и проза в настоящем случае предстала мне в образе одного из сторожей, который заметил, что уже темнеет, а начальство не любит, чтобы посетители оставались тут слишком поздно. Такая осторожность весьма естественна после того, как много древностей перешло в европейские музеи; теперь очень зорко следят, особенно за иностранцами, чтобы не было чего похищено из любви к искусству. Выйдя из Акрополя, я повернул налево к бульвару Филэллинов и прошел мимо двух театров. В одном из них особенно хорошо сохранились мраморные кресла для жрецов, составляющие первые ряды, так что даже кресла для высокопоставленных гостей, хоть и более роскошные, находятся за ними. Посидел на некоторых, а затем, прорезав улицу Треножников и оставив вправе колонны от храма Юпитера, я направился к саду «Аполлона», где плохенькая французская труппа давала свои представления. На этот раз шла Дочь г-жи Анго; но, несмотря на все усердие артистов, публика не приходила в такой восторг, как в национальном театре, да и сбор был далеко не полный.

Оставалось несколько дней до отбытия парохода. Я провел их с моим свояком, которого на мое счастье встретил доктор и направил ко мне. Мы отправились по кофейням, где обыкновенно собираются критяне, живущие здесь на пенсии после восстания. Это все герои, которые с нетерпением ждут и не дождутся сигнала к новому восстанию. Привыкшие к борьбе, они приуныли от долгого ожидания. Турецкое правительство объявило им амнистию, но они не желают возвратиться на родину, чтоб этим не связать себе рук.

Один из них присоединился к нам; мы вместе отправились в школу живописи и скульптуры, так называемую Политехническую школу. Нас допустили к осмотру картин и статуй, и нужно сказать, что успехи, особенно в ваянии, изумительны, особенно если принять во внимание недавнее существование школы.

Оттуда мы завернули в Бернардакиевский музей, который еще не вполне готов, а потому многое помещается на дворе. Хранитель музея, Зиси Сотириу, известный под именем Грека Олимпийского, бодрый старик в албанском костюме, всю душу свою положивший на сбережение древностей. [356] Он принял нас радушно и разрешил все осматривать, хотя определенный на то час уже прошел. Его все любят и относятся к нему с полным уважением; только англичанам он не очень нравится, когда замечает им, что следовало бы возвратить грекам драгоценности, увезенные лордом Элгином и другими.

После обеда продолжали прогулку, направившись в Керамик, где делаются раскопки кладбища. Пока попадаются больше все христианские древности.

Отсюда поднялись ко храму Тезея, тоже обращенному в церковь и, благодаря этому, сохранившемуся извне весьма хорошо. Как ни велик этот храм, но стены его сплошь испещрены подписями посетителей: так много еще на свете Добчинских, желающих заявить о своем существовании. Пред храмом площадь, на которой производится учение новобранцам. Мимо Ареопага, на котором теперь пасутся мальтийские козы, прошли ко Пниксу, и с возвышения для ораторов посмотрели на пространную низменность, засеваемую теперь ячменем и покрытую осколками со времени восстания. Это было место народного собрания; когда-то волновался здесь афинский демос. По пути зашли в искусственные пещеры, которые предание считает темницей Сократа, и провели вечер в саду «Илиссидских Муз», где давался на этот раз перевод какой-то французской комедии. Возвращаясь, прошли мимо сада королевского дворца, через Площадь Конституции, где собирается обыкновенно в ближайших кофейнях высшее афинское общество.

На другой день свояк зашел ко мне после обеда. Мы пошли поклониться мощам патриарха Григория, которые помещаются в древней церкви близ Митрополии, и отправились в Фалер по железной дороге. Здесь, кроме купален, находятся несколько гостиниц и ресторанов, а также летний театр, где дает представления недурно составленная оперная итальянская труппа. Мест более двух тысяч, и все были заняты благодаря замечательной дешевизне: проезд туда и обратно по железной дороге с билетом на оперу стоит всего полтора франка.

Наконец, 31 июля, собрав свой багаж, простился со свояком и новыми приятелями, и отправился на Пирейскую гавань. [357]

X.

Луцифер. — Критский еврей. — Безбилетные. — Веселый матрос. — Сиро. — Порядок. — Прогулка по городу. — Содержатель морского училища. — На дряхлой Вене. — Армянин.— Освобожденные разбойники. — Еще свояк. — Проверка билетов и ее результаты. — Кандия — Советы предосторожности забыты. — Носильщики. — В среде родных. — Беседа о политике. — Устройство училищ — Критские ножи. — Городские удовольствия. — Рознь между греками и турками. — Вице-консул. — По случаю воцарения Мурада V.

Пароход Lucifer не очень просторен, но считается одним из лучших по ходу. Критяне, прощаясь со мной, рекомендовали мне одного молодого человека, критского уроженца, который в одно время со мной отправлялся в Кандию, а потому я и расспрашивал всех на палубе, кто куда едет. Оказалось однако, что только один еврей, и тот без билета, будет моим попутчиком до самой Кандии. Он говорил, что собрал немного денег и приехал в Афины пристроиться к какому-нибудь делу, но это не удалось ему, и вот мой критянин Моисеева закона, прожив все свои сбережения, возвращался в Кандию.

Отчалили мы в 7 часов и тогда стали проверять билеты: дошла очередь и до критского еврея, с которого нечего было взять, а потому его засадили в отделение для угольев; другие же пассажиры, тоже без билетов, заплатили сколько могли или сколько хотели. На австрийских пароходах не требуют билетов при входе, поэтому многие палубные пассажиры и не берут билетов в агентствах, а расплачиваются при поверке. Таким образом, по мнению бывалых, остаются в барышах и пассажиры, и служащие при пароходах; теряет только свои пошлины местное правительство, да еще теряет управление пароходства.

В то же отделение для угольев чуть было не засадили одного матроса, который так угостился в Пирее, что до поздней ночи ко всем приставал с выражением своих филэллинских чувствований. «Греко кало, — коверкал он, — Турко гайдури: стафили троги, краси ден пини!», — и этим он хотел выразить, что «Грек хорош, а турок дурак: виноград ест, а вина не пьет!». На палубе были все [358] греки, которым это определение льстило, а потому веселому матросу пришлось спать не на угольях, а на канатах. Светало, когда мы прибыли в Сиру, расположенную на нескольких горах, из которых средняя занята иностранцами и греками-католиками еще со времен владычества Венецианской республики. Лодочники здесь все строятся в ряд, и ни один не смеет подплыть к пароходу ранее других. Только когда вновь прибывший пароход остановится и бросит якорь, тогда по команде лодочники спешат к пароходу и, чтобы скорее поспеть и захватить более щедрых пассажиров, каждый берет в подмогу по нескольку гребцов.

Приходилось ждать здесь целый день, а может быть и ночь, так как Луцифер возвращается обратно в Афины, а дряхлая Вена поджидает пассажиров с нескольких пароходов, чтобы не торопясь везти их в Крит; при этом, в один рейс, начинает с Канеи, проходит к Рефимну и останавливается в Кандии, а в другой — начинает Кандией и кончает Канеей. Выйдя на берег, я прошелся по мраморной площади, на которой, говорят, иногда устраиваются и танцы. Зашел в церковь, где послушал хорошо составленный хор певчих, а затем прошелся по городу, удобному только для пешеходов и не могущему похвастаться чистотой. Желая получить какие-либо сведения по учебному делу, я очень обрадовался знакомству в Педагогической кофейне с содержателем морского училища, но радость моя была непродолжительна; приняв меня, вероятно, за одного из желающих определить детей в училище, он на все мои вопросы отвечал уклончиво и все мне толковал о значении в настоящее время морского дела, о том, что все теперь отдают своих детей в его училище, даже студенты университета переходят к нему, и все в этом роде, так что толку никакого добиться не мог. Спустился к набережной, где жизнь кипит, так как это один из лучших портов в Архипелаге. Когда уже нечего было делать мне в городе, нанял лодочника и перевез свой багаж на Вену, огромный пароход с черепашьим ходом, на котором путешествовали еще наши деды и прадеды. Все были заняты вопросом, выедем ли к ночи или нет, и с любопытством вглядывались на всякий вновь прибывающий пароход. Здесь же я узнал, что на прошлой [359] неделе австрийский пароход ездил в Крит: знай я это в Смирне, был бы неделей раньше в Крите, зато не видал бы Афин. К вечеру собрались пассажиры, а прежде других явился критский еврей, а с ним другой его собрать, всех смешивший своею суетливостью и навязчивостью.

Потом с шумом навалило несколько отпущенных из Родосской тюрьмы разбойников, а за ними предстал важный армянин со слугой, своего рода Скапеном. Они устроились под навесом. На пространной палубе расположилось еще немало пассажиров. Армянин велел своему слуге достать съестного и вина, и пошел пир на всю ночь. Один из разбойников, более говорливый, стал рассказывать о своем житье-бытье в Родосской тюрьме.

— Близка родина, и я уже в кругу своих критян, — начал он, — а ведь, шутка сказать, десять дет разлуки с милым островом! Да и жизнь же там для нас была, нечего сказать! Ну что греха таить! Согрешил, человека убил, да скрыть этого не умел; ну, казните, убейте и меня за это! Так нет же! Не казнят, не убивают разом, а посылают в Родос, сажают в тюрьму, морят там голодом и... разорваться бы с досады! — заставляют чулки вязать. Да лучше десять раз убить, чем так мучить! Хорошо, что новый султан сократил срок, и нас выпустили, а то хоть руки на себя налагай.

Незаметно прошла ночь, и почти не довелось заснуть. Утром стал гулять по палубе, потолковал с тем и другим пассажиром, и один из них оказался из России и мне сродни. Он всю дорогу жаловался на боль в пояснице: я предлагал ему коньяк, но он ответил, что пробовал и не помогает. Потом я узнал приятную причину этой боли — он вез на себе несколько тысяч лир!

Между тем стали проверять билеты, и одного из разбойников арестовали, так как австрийский пароход не хотел принять во внимание билет на даровой проезд.

— Здесь не Турция, а Австрия, — заметил контролер, — хочешь ехать — плати, а не то не угодно ли поваляться на угольях.

Критский еврей вдруг исчез, и затем появился уже с закутанною головой. Ему так не понравилась постель из угольев, что он решился на отчаянную штуку: он повис на носу парохода, пока проверяли билеты, и чуть было не упал в воду. [360]

Наконец показался островок Дия, а вот и Мегало-Кастрон, иначе называемый Ираклией, иностранцы же называют его Кандией. Крепость внушительная, хотя много медных пушек ее обращены покойным султаном в монету. Прежде это был главный город острова, теперь же здесь осталось только духовное управление, а гражданское переведено в Канею (по-местному — Ханья), более западную крепость, тоже на северном берегу. На набережной две толпы зевак, турок и турчанок: это обычная картина всякой турецкой пристани. Вы думаете, — они кого-нибудь ждут? Никого не ждут, просто привычка. Но пароход остановился: предосторожности все забыты, подзываю лодочника и причаливаю к берегу, к берегу Крита, родины моего отца! Предъявляю свой паспорт рослому турку, который глубокомысленно рассматривает его переплет, и открываю чемодан для осмотра.

Два носильщика, еврей и негр, подрались из-за того, кому нести мой багаж. Негр победил, и я велел ему идти вперед к дому моего зятя, так как свояк на пароходе предупредил меня, что вся родня в деревне, только зять в городе. Вышли на улицу крепостными воротами и узкими переулками без домов, с одними только высокими заборами; подошли к дому зятя, но он был в лавке, а потому, оставив вещи у соседей, я поспешил к зятю, удивленный любезностью соседей, которые, видя меня в первый раз, предлагали полное гостеприимство. Корабль из Ефеса еще не прибыл, так что мое появление было неожиданностью. Зять повел меня обратно в свой дом. Скоро собрались к нему бывшие в городе родные и друзья, и за критским вином пошла оживленная беседа.

— Одно только верно, — заметил один, — что с турками нам не жить. Кто нам поможет, тот наш друг и благодетель, а сами мы уже не в силах: последнее восстание дорого нам обошлось, не скоро мы после него оправимся. Правда, и мы их не жалели; они жгли наши дома и виноградники, но и мы в долгу не оставались. Зато у них крепости, где имущество и семья в безопасности, а у нас этого не было, вот в чем их преимущество, вот где их сила!

— Россия о нас забыла, — заметил другой, — а Греция советует воздерживаться, так уж не передаться ли нам англичанам? [361]

— Только уж не им! – вскричал другой: — хитры, да не надуют. Знаете ли, — обратился он ко мне, — какую штуку выдумали? Разослали по всему острову агентов собирать подписку, что мы будто бы сами желаем быть под их властью, да ничего они не добьются.

— Кстати, — подхватил другой: — на днях пил я кофе с друзьями в кофейне и играл с ними в кости. Входит один из этих агентов и требует себе кальян и кофе. Я и говорю своим: «Погодите, я с ним сейчас сыграю штуку», да и говорю затем вслух: «Говорят, какие то агенты собирают подлиску: вот если бы мне попался такой, живым бы из рук моих не вышел». Мой бедный агент заерзал на одном месте, и давай Бог ноги.

Разговор бы еще продолжался, да уж было поздно. Критяне любят поговорить о политике.

Дома их как в городе, так и по деревням представляют своего рода крепости, в которых можно защищаться в случае нужды и поговорить свободно. С улицы высокий забор, двор большею частью вымощен мелкими разноцветными камешками, подобранными в разные рисунки цветов и двуглавых орлов. По бокам чаще всего сад, а самый дом во глубине двора. Турки вообще беспечны, но тем жестокосерднее бывают они, когда наступит опасность, так что такое устройство жилищ вызывается необходимостью. На базаре купцы, рекомендуя покупателям товар, говорят: «Это товар такой, что тебя самого переживет; разве будет восстание, тогда не выдержит». И турок это не шокирует.

В городе нельзя было найти подходящих мулов, а потому зять отправил письмо к дяде с извещением о моем приезде и с просьбой прислать мулов из деревни.

Я просился отправиться в сады пешком; но как я ни уверял, что мне это будет гораздо приятнее, мне не поверили. Стал пока знакомиться с городом, и купил себе на память нож. Крит, как известно, славится ножами, и без ножа критянин жить не может. Когда ходили слухи о разоружении критян, все заявили, что сначала у них жизнь должны отнять, а потом уже ножи. В торговой части города улицы несколько шире; тут же мастерские, где вы видите не только произведения, но и производства. Театра постоянного нет, но приезжает иногда [362] труппа из Афин, а вообще свободное время жители проводят в кофейнях, где небольшие оркестры играют по вечерам национальные мотивы; более же чистая публика собирается в казино, которое небольшою площадкой делится на два отделения, турецкое и греческое, и каждое отделение имеет особый ход. Такой розни между греками и турками, какая здесь замечается на каждом шагу, я нигде не видал, а между тем здешние турки не сторонятся от христиан. Зато христиане от них здесь более сторонятся.

Жизнь здесь весьма дешева, так что обед в гостинице обходится на человека не более полуфранка, считая при этом и кофе, и фрукты, и вино; квартиры тоже нипочем, а домашняя прислуга получает не более трех франков в месяц. Некоторою роскошью считаются икра, коровье масло и картофель, но мне больше понравилось заурядное здесь блюдо из рыбы осьмоножки: она очень вкусна, но тяжело ложится на желудок, так что всегда приходится заливать это блюдо критским вином. «Поймал ты меня, — говорит осьминожка рыболову, — но не убил; изжарил ты меня, но не убил; съел ты меня, но не убил, а как критским вином залил — убил». Настоящих горожан мало; у каждого почти есть сад за несколько часов езды от города; в саду семейство проводит более половины года.

Познакомился с нашим вице-консулом. Он из Афин, русского языка не знает, служил прежде без жалованья, а с последнего восстания стал подучать таковое. Этим возбудил он подозрение в турках, хотя человек он весьма осторожный и крайне обязательный. В городе есть гимназия, но пока не полная; есть много церквей, еще больше мечетей и один костел, но монахи разных орденов не болтаются по городу, как в Константинополе и Смирне. Заходил еще в казино, где толковали о воцарении Мурада V. Когда известие это было подучено в Ираклии, турки пришли в такой восторг, что стали ходить толпами по городу и стрелять из пистолетов, чем обыкновенно выражается всякая радость на Востоке. Нечаянно было убито несколько человек, но турок же. Греки протестовали против такого безобразия и заперли лавки, что служит весьма чувствительною угрозой для турок, ибо торговля вся почти в руках греков. Консулы оповестили об этом по телеграфу, и паше бы несдобровать, но он [363] догадался раздать чрез своих агентов оружие и деньги некоторым грекам, чтоб они тоже стреляли, пили и кутили, а чрез это получил возможность телеграфировать, что веселие было общее, не только у турок, но и у христиан.

XI.

Поездка в сады на мулах. — Нищие. — Встреча с дядей и родными. — Воспоминание об отце. — Жизнь в деревне. — Церковь и кладбище. — Нежданное наследство. — Развалины монастыря и фонтан. — Прощание. — Кавалькада турок. — Слухи с театра войны. — У вице-консула. — Древности. — Опять на Вене. — Мститель за кровь своих. — Прямым путем на Ахилле. — Турки и сербы на поле битвы и на палубе парохода. — Опоздал!

Отдохнув после завтрака, мы отправились на присланных мулах в сады. Выехали крепостными воротами между шпалерами нищих: значит, Турция! Путь шел остатками допотопного шоссе из больших камней, и чрез час мы доехали до фонтана, где освежились водой. По дороге встречали пастухов, вооруженных с ног до головы, и слушали эпизоды из недавнего восстания, когда пало много героев, прославленных в народных песнях. От фонтана более часу пришлось ехать крутою дорогой по берегу речки и садами. И странная привычка у здешних мулов: все норовят идти по самому краю моста или пропасти, хотя и есть место более безопасное. Как ни прочна слава здешних мулов и ослов, но случаи падения седоков вместе с мулами нередки.

Въехав в село Мони, округа Малевизи, где находятся наши сады, мы заметили сидевшего дядю, окруженного родными, между которыми был и священник села, мало отличавшийся по костюму от прочих. Встреча была самая трогательная. Дядя расплакался, за ним и другие. Изо всех его братьев он один оставался почти безвыездно в Крите: никакие моды его не коснулись; ни страсть к наживе и приключениям, ни бедствия страны не оторвали его от родной почвы. Рано овдовев, он всю душу положил в своего сына, но смерть похитила его, когда уже собирались играть свадьбу. Страдая ногами, он передал торговлю в городе зятю, а сам живет больше в деревне, где пользуется [364] уважением и греков, и турок, и все его называют не иначе, как agioV amqrwpoV (святой человек). Тотчас собрались все односельцы: потолковали, но опечалились, когда узнали, что я приехал ненадолго.

— А мы уже думали, что вы сюда приехали совсем и будете жить на родине своего отца.

Да, я на родине моего отца! Мне удалось за него осуществить мечту, которой он утешался в последние годы своей жизни – побывать на родине. Двенадцатилетним мальчиком последовал он в Смирну за своим учителем, которому грозила смерть от турок. Там он поступил в училище знаменитого Иконома, бывшего и в России и написавшего сочинение о сродстве славянского языка с греческим. Но у отца был дядя в Смирне, который отбил его от учения и стал приучать к торговле. Несколько лет спустя отец стал уже от себя торговать, но ему не повезло, и он был этим поставлен в самое неприятное положение: ему нельзя было возвратиться ни к дяде, от которого он отстал, ни к родителям, против воли которых бросил учение. Слыхал он, что есть благодатная православная страна Россия, куда он и направил стопы: без средств, но с юношеским пылом, для которого нет ничего невозможного, отправился он туда пешком. После нескольких дней путешествия он свалился у ворот одной гостиницы: ноги от пешеходства вспухли и он не мог более шагу ступить. Старый турок обратил на него внимание, вызвал его на откровенность, приютил его до излечения и дал ему средства на дальнейший путь. Так добрался он до ближайшей пристани, где сел на корабль и прибыл в Одессу. Здесь он после долгих невзгод отлично было устроился, но греческое восстание заставило его пожертвовать своим достоянием и поступить в отряд так называемых черных, у которых на шапке были вышиты слова «Смерть или свобода», и раненый в битве близ Скулян он перевезен был в Бессарабию, где остался на постоянное жительство, где и умер, не ступив уже ногой на родной Крит.

Жизнь моя здесь была вполне завидная: все старались угадывать мои желания. Весь день посвящал я прогулкам по масличным и виноградным садам, которыми славится округ Малевизи. Все долины усеяны этими садами, а на [365] горах пасутся козы, и пастухи расскажут вам и пропоют, кто где пал и как отличился. В одной из этих долин показывали мне место и где погиб и зарыт дедушка, изрубленный турками. Копали недавно кругом, чтобы найти его кости, но ничего не нашли.

6 августа отправились мы в небольшую церковь, иконостас которой однако же вполне сохранился, скрытый на время последнего восстания дядей. Кругом церкви осматривал могилы, которые здесь имеют вид каменных ящиков, куда кладут кости когда тело уже истлеет, так что похороны совершаются два раза. Все в церкви были в лучших одеждах: мущины в шароварах, узких куртках и желтых сапогах, на голове же имели по большей части платки, так как фески носятся обыкновенно зимой; женщины в открытых ижицей платьях, и с восьмью заплетенными косами. После обедни собрались у дяди родные и соседи. Дядя при всех заявил, что доля моего отца в наследстве сохранена в целости, а на доходы прикуплено кое-что у соседей и посажены новые кусты и деревья вместо сожженных во время восстаний. Правда, отец мой отказался от этого наследства, но право переходит к его детям, а потому я могу продать или распорядиться своим участком как мне будет угодно.

— Пусть остается, как было доселе, — ответил я, — а доходы присылайте при случае натурой.

Действительно, теперь участок этот почти ничего не стоит. Но успокоится же когда-нибудь этот богатый остров и земля тогда должна много возвыситься в цене. Турки несколько раз пытались объявить мой участок выморочным, так как мой отец покинул остров, но здесь обыкновенно в таких случаях родные и соседи объявляют такие участки своими, а свидетельство соседей имеет значение купчей крепости.

На другой день я осматривал развалины древнего монастыря, обращенные теперь в помещение для скота.

— Слабеет религиозное чувство в людях, заметил по этому поводу дядя.

Против монастыря фонтан, поражающий своею живописностью. Да и вообще Крит полон великолепных пейзажей, а округ Малевизи сравнительно менее живописен. [366]

8 августа после обедни простился с дядей, обещая побывать когда-нибудь еще в Крите, но дядя покачал только головой и, рыдая, сказал: «Благодарю Бога, что пришлось мне увидеть тебя; но дни мои сочтены, я уже не увижу тебя». Я чувствовал, что слова эта пророческие, и тяжелым камнем легли они мне на сердце, так как не много нужно было времени, чтобы привязаться всею душей к этому почтенному старцу. Родные провожали меня за село.

По дороге догнало нас несколько турок, и один из них из села, где наши сады. Это единственный турок, который как-то застрял между христианами. Подъехав к нам, он стал выражать сожаление, что не был дома во время моего пребывания в Мони и не мог лично принять меня в своем саду.

— Я был там в вашем саду, — ответил я, — и угостился вдоволь: извиняюсь за это.

— Что это за угощение! Я желал бы вам на дорогу предложить кое-что. Ведь в моем саду лучшие лимоны; мы все так обрадовалась вашему приезду что я желал бы быть вам чем-нибудь приятным.

— Еще придется когда-нибудь побывать здесь, и я с благодарностью воспользуюсь вашим гостеприимством; теперь же слешу, с первым пароходом должен уехать.

— Хорошо поет, — шепнул мне один из провожатых, — но не забывайте, что он все же турок.

До прибытия парохода я еще дня два пробыл в Ираклии, читая газеты в казино и беседуя с новыми моими приятелями. Известие о победе, одержанной черногорцами, было принято здешними греками с восторгом.

— Молодцы эти черногорцы! — говорилось везде.

Ходил визировать свой паспорт и рассматривал довольно богатую коллекцию древностей у обязательного вице-консула. Оказалось, что за семь месяцев я второй представлявшийся ему русский подданный!

На Крите находят много древностей, но продают их тайно, так как правительство предписывает посылать их в Константинопольский музей, но расплачивается плохо, да и сами древности чаще всего не доходят до этого музея.

Старушка Вена с раннего утра уже ворчала на пристани, но выехали только к обеду. Когда мы взошли на ее палубу, там была страшная суматоха: какого-то [367] маленького, худенького человечка окружила целая толпа греков, пожимала ему руки, обнимала, расспрашивала.

Осведомился и я, что это за человек, и мне ответили, что лет десять тому назад был в Ираклии турок сильный и задорный: ни за что придерется к кому, изувечит, а то и убьет, и всегда умел избежать всякой ответственности» Вот этот человечек и решился пожертвовать собой для общей пользы: вызвал его на ссору и так ловко всадил ему нож, что тот повалился мертвый. Убийцу арестовали и посадили в тюрьму, а теперь по манифесту Мурада V он отпущен, но не поселяется в Ираклии, зная мстительность турок, а отправляется в Сиру, чтобы там устроиться. Ночью мы прибыли в Сиру, и на другой день, гуляя по городу, я спросил в одной кофейной чаю. Мне ответили, что чаю настоящего нет, а есть местный чай: это, мол, то же, что и чай, только гораздо вкуснее. Полюбопытствовал и закаялся! Это такая горечь, что я света невзвидел после первого глотка, но... о вкусах не спорят.

Надо было, однако же, спешить, так как срок моему отпуску исходил, а потому я и сед на Ахилла, который отправлялся в Константинополь безо всяких остановок. Это один из лучших пароходов Ллойда, и устроился я на нем отлично, наняв отдельную каюту с продовольствием у кельнера. На палубе была настоящая этнографическая выставка: эпироты, турки, греки, сербы и какие-то ужасные азиаты в войлочных колпаках. Один из сербов возвращался из Египта, куда он ездил в качестве повара, но где ему не повезло. У него была только одна пятифранковая монета, и потому он отказался платить за билет. Хотели было арестовать его вещи, но один турок его выручил, объявив эти вещи своими. Тогда серба раздели, обыскали и отобрали последнюю монету. Турок выговаривал ему, зачем держал деньги при себе, а не передал кому-нибудь.

— Но советами теперь не помочь, — заметил турок: — надо дело делать. До Константинополя покормим, а там без гроша что станешь делать? А ну-ка, господа! — обратился он к остальным пассажирам: — кто сколько может.

Вмиг сделали складчину и собранное передали сербу. [368]

У Безики стояло 11 английских пароходов, от которых отделился крошечный пароход и стад кружить около Ахилла, то опережая его, то отставая, то идя рядом с правой стороны, то с левой. Я спросил, что это за игрушечка?

— А это шпион, — ответил мне один из пассажиров; — англичанам интересно знать, кто едет и что везет.

Как я не спешил, все же не поспел вовремя в Константинополь: прибавить пару не от меня зависело. Часа за два до нашего прибытия выехали оба парохода на Одессу — и русский, и австрийский. Ночь уже наступала, и мы должны были оставаться на пароходе до рассвета. Досадно, что опоздал!..

XII.

Остановка в Константинополе. — Лодочник чичероне. — Соседи. — Пера и Галата ночью. — Фанар и фанариоты. — Истамбул. — Резня греков. — Турецкая полиция. — Золотое дно для иностранцев. — На безлюдной Имере. — Одесская таможня. — В своей семье.

Еще одна надежда оставалась: найти какой-либо грузовой пароход и условиться, чтобы меня взяли на палубу. С рассветом лодочники стали наполнять пароход, и я стал договариваться с одним из них подвезти меня к английским пароходам, чтоб узнать, не держит ли какой из них путь на Одессу. Уже я собирался спускаться, когда другой лодочник, оттолкнув первого, заявил, что я всегда его нанимаю, а потому он меня и перевезет куда надо. Спорили они долго, пока взял верх последний, к которому и я чувствовал более доверия, хотя, как оказалось, напрасно. Он уверил меня, что теперь нечего искать на пароходах, а что лучше отправиться в город, напиться кофе и затем справиться в конторе, где все можно узнать. Я ему поверил, но потом узнал, что пока мы прохлаждались, пили кофе и дожидались открытия конторы, один из английских пароходов двинулся в Одессу, получив разрешение еще вчера. В конторе узнали, что сегодня и завтра отправляются пароходы в Сулину и на Таганрог, а на Одессу будут пароходы дня через четыре. Делать было нечего, и я остановился в той же гостинице, что и прежде, о чем, кажется, только и хлопотал мой лодочник, который тут же стал меня утешать [369] и предложил ознакомить с городом. Несколько погодя отправляюсь на пароход за вещами, и на обратном пути лодочник повздорил с объездчиком, который хотел осмотреть мои вещи, лодочник же утверждал, что осмотр полагается только на берегу. Узнав в чем дело, я открыл чемодан, объездчик взглянул полуглазом в него и довольный отъехал: на своем, мол, поставил! На берегу опять осмотр, и бакшиш взяли табаком. Купил кое-какое тряпье, не имея понятия о пошлине, которую мне придется платить за это в Одессе, — ну и поплатился же я потом за науку! За общим столом познакомился со своими соседями, двумя медиками и адвокатом из Парижа с женой: один из медиков получил назначение в Карс, адвокат же приехал сюда с целью нажиться, да немного опоздал.

Утомленный безуспешным исканием парохода и просмотрев несколько нумеров газет, я имел намерение поранее отдохнуть, но не тут-то было: кофейни внизу к ночи обратились в кабаки, и пирующие матросы и лодочники не дали заснуть до самого рассвета. Тут было настоящее столпотворение вавилонское, можно было расслышать всевозможные языки, и на всех языках требовалась водка и водка. К утру пирующие угомонились, но стали орать торговцы; так за всю ночь и не пришлось глаз сомкнуть.

Вечером зашел лодочник, который, преобразившись в чичероне, приоделся и старался более говорить по-французски, хоть это и плохо ему удавалось. Пообедали и пошли в небольшой городской садик, где давала представления плохенькая итальянская оперная труппа. На возвратном пути купили себе бумажных фонарей, без которых, говорят, в Константинополе нельзя ходить — арестуют. Пришли и стали стучаться, но вотще: утомленные прошлою ночью, в гостинице все спали наповал и ничего не слыхали. Пришлось отправиться в другую гостиницу ночевать, а на большой улице Галаты и в Пере музыка и пение слышались чуть ли не во всех кафе-ресторанах.

15 августа, последний день моего пребывания в Константинополе, лодочник не зашел по обещанию, а потому я сам отправился на мост, сел на небольшой пароход и поехал в Фанар ознакомиться с патриархатом. Прибыли часу в девятом. Отыскал патриаршую церковь. Несмотря на праздник, поздней обедни не было, а потому по [370] примеру других я отправился в кофейню, где играл недурной оркестр, и где в числе слушателей было немало монахов.

Возвратившись, я по ошибке повернул в Истамбул вместо Галаты, и проходил часа три. В кофейнях не бушевали греки и другие просвещенные народы, а мирно дремали над кальянами апатичные мусульмане; в мастерских усердно работали медных и жестяных дел мастера. То совершенно безлюдные улицы, то целые кварталы лавок, большею частью со съестными припасами, но везде грязь и вонь, которую и близость берега не в состоянии уничтожить. Когда вернулся в гостиницу, соседи выражали сожаление, что мне пришлось ночью искать пристанища: все они слышали мой стук, но не могли догадаться, что это я. После завтрака отправились пить кофе у входа, чтобы посмотреть на пирующую пред кофейней турецкую Грецию. Участвовавшие в веселье уже несколько дней пировали с весьма малыми промежутками, а потому заметно устали; танцы не клеились. Вдруг стали все чего-то целоваться, потом ругаться, мириться и снова целоваться. Один из танцевавших нагнулся к другому, сидевшему, чтоб обнять его, и вместе свалились. Сидевший поднялся сердито и дал первому пощечину, тот схватил табурет и вдруг с криками «Пора начать!» все пирующие разделились на два враждебные лагеря. С табуретами вместо щита в одной руке, и с ножом в другой, все бросились друг на друга и принялись взаимно наносить жестокие удары. Во мгновение наружные двери были заперты, и пока я взбежал наверх, чтоб из окна своего нумера посмотреть на этот восточный спектакль, полиция уже уводила несколько раненых, а толпа откуда-то взявшихся женщин пищала и еще более подзадоривала. Полицейских было много, но близко подходить они боялись, а только уговаривали прекратить резню и арестовали разоруженных и раненых. Скоро у всех окон, на всех крышах появились зрители, а поодаль толпа турок и турчанок злорадно смотрели на резню христиан, но близко не подходили. Минут в десять вся комедия кончилась, лавки и кофейни снова были отперты, шарманка заиграла, и недавние враги спокойно прогуливались, закинув небрежно платок за плечо. Но у нас наверху поднялась другая тревога: жена адвоката упала в [371] обморок, любимая ее собачка подняла вой, а адвокат стал шуметь, что сейчас отправится к самому министру жаловаться на полицию и на кафеджи, в кофейне которого началась эта схватка. Бывший тут полицейский, узнав, в чем дело, стал подзадоривать француза.

— Сделайте милость, — говорил он, — зайдите к министру. Вам, иностранцам, везде открыт доступ, вы все можете. Вот все одно наладили, что полиция турецкая плоха, а не возьмут того в толк, что никто тут ничего не поделает, когда у нас не только за драку, но и за убийство отделываются несколькими днями ареста. И теперь вот несколько раненых, а один и до вечера не доживет, а виновных не окажется. Сажали бы таких хоть на год в тюрьму, может и перестали бы тогда бесчинствовать.

Зашел и мой лодочник и объяснил причину этой уличной схватки. Одна партия греков долго пользовалась монополией переносить уголь на французские корабли, а в последнее время другая партия сбавила плату и перебила у той. Вот эти две партии и сошлись, и стали пировать, чтобы найти предлог к резне, и только после трехдневного пирования закончили этою схваткой. Но нервная француженка не переставала вздрагивать, и ее внимательный муж переменил разговор. Он рассказывал, как в прежнее время адвокаты-французы наживались в Константинополе, не зная ни турецких законов, ни турецкого языка. Возьмет на себя защиту какого дела, и пока его противник возится в судах, он прямо к министру: отуманит его тем, что, несмотря на свои дипломы, несмотря на славу, которою пользовался в Париже, он приехал сюда для защиты угнетенных, и что за это дело он взялся вовсе не из барышей, а единственно из человеколюбия, как сын свободной нации, но что если он это дело проиграет, то скоро вся Франция, вся Европа узнает, как турецкие суды неправильно решают дела, как... и так далее, и так далее в этом роде. Кончалось обыкновенно тем, что министр распорядится решить дело в пользу того-то, и адвокат, получив за труды львиную долю, спокойно ждет другого такого случая, который не преминет вскоре представиться. Так-то наживались здесь, а теперь уже не то — ни у кого денег нет и брать не с кого и нечего!.. Один из медиков продолжил на ту же тему. [372]

— Да и нам прежде лучше было. Призовут к больному турку, меньше лиры не получишь. А какая у турка болезнь? Либо обожрался, либо истаскался! Теперь не то: и теперь болеют турки, да больше от голоду; иной только и питается тем, что целый день дремлет за кальяном; когда-когда придется ему сполоснуть рот чашечкой кофе. Заболеет такой, много ли заплатит за визит?..

— Всем теперь здесь плохо, — заключил француз.

16 августа можно было уже расстаться с Константинополем: русский Эльбрус, итальянская Имера, да еще грузовой английский пароход отъезжали на Одессу. Поехал на лодке посмотреть, который больше понравится. Понравился самый плохой, Имера: раньше выехал и позже всех прибыл в Одессу.

На Имере было всего три пассажира: один во втором классе, другой на палубе с золотыми рыбками, да я в кофейной, которую нанял до Одессы за десять франков. Пароход не пользуется хорошею славой, да и команда небрежна, так что часто на капитанской площадке никого не видать, а потому и пассажиров на этом пароходе всегда мало. Кафеджи (их на этом пароходе двое, и оба греки из Керкиры) никакой торговли не имеют, а живут тем, что перевозят из Одессы коровье масло, да отдают свою кофейню внаем палубным пассажирам, которые желают проехаться с большим комфортом. До вечера было тихо, и мы проводили время в беседе: нас было так мало, что мы скоро сошлись. На другой день догнал и перегнал нас английский пароход, 18 августа перегнал и Эльбрус. Только часу в 11 утра прибыли мы в Одессу. Пока возились в таможне и карантине, было далеко уже за полдень. На Эльбрусе вещи рассматривали на самом пароходе, а с Имеры пассажирам пришлось тащиться в таможню, где с меня за тряпье, что накупил в Константинополе, взяли пошлины столько, что хоть отказывайся от этого хлама. Артельщикам на чай два рубля, и не поблагодарили; на Молдаванку извощику опять два рубля, да еще на чай просит; оттуда на станцию железной дороги в тележке — полтора рубля. Сейчас заметно, что мы уже не на Востоке, а в «Empire des roubles». С вечерним поездом двинулся в Проскуров, а оттуда на почтовых в живописный Каменец-Подольск, и 20 числа к обеду я уже был в кругу семьи, товарищей, друзей.

Аристид М.

Текст воспроизведен по изданию: Прямым путем и околицей. Отрывок из воспоминаний о путешествии в летнее время 1876 года по Румынии, Сербии и Турции. // Русский вестник, № 11. 1880

© текст - Аристид М. 1880
© сетевая версия - Thietmar. 2013
© OCR - Анисимов М. Ю. 2013
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Русский вестник. 1880