Прямым путем и околицей

АРИСТИД М.

ПРЯМЫМ ПУТЕМ И ОКОЛИЦЕЙ

__________________

ОТРЫВОК ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ О ПУТЕШЕСТВИИ В ЛЕТНЕЕ ВРЕМЯ 1876 ГОДА ПО РУМЫНИИ, СЕРБИИ И ТУРЦИИ

___________________

Цель и направление. — Выезд. — Переправа через Днестр. — Хотин. — Новоселицы.— Граница. — Австрийская гостиница. — Бессарабский землевладелец. — Шоссе. — Черновцы. — Чистота и порядок. — Сумасшедший. — Войско. — Кегли. — Процессия Св. Петра. — До Сучавы. — В Яссы. — Хозяин и грек. — Консульство. — Гусар-мститель национальной чести. — Доброволец.

Чтобы стали понятны цель и направление моего путешествия, необходимо сказать несколько слов в виде предисловия.

Сам я родился, воспитывался и служу в России, но отец мой был родом критянин, а мать похоронена в той части Бессарабии, которая отошла к Румынии. Родных с отцовской стороны я никогда не видал, знал только, что одни живут на острове Крите, а другие в Ефесе; но в последнее время завязалась между нами такая деятельная переписка, что я решился наконец навестить их и познакомиться лично, да кстати проехать через Румынию и посетить могилу моей матери и те места, где учеником проводил счастливое вакационное время. План моего [534] путешествия был составлен таким образом, что я через Австрию проеду в Румынию, а затем в Турцию и Грецию, чтобы, соединяя приятное с полезным, посетить и родных, да кстати ознакомиться с главнейшими городами этих стран.

Отпуск на вакационное время был испрошен, и я ждал с нетерпением того дня, когда мне можно будет выехать. Но чем более приближался этот день, тем более становилось опасным мое предприятие, и друзья положительно советовали отложить его исполнение до более благоприятного времени. Чтоб и в самом деле не устрашиться и не отложить, я в первый же свободный день, 26-го июня, выехал из Каменец-Подольска, отвечая на увещание друзей тем, что чем более в путешествии опасностей, тем более и удовольствий, но сам про себя решив исполнить это дело, но со всевозможною осторожностью.

Предосторожности, имевшиеся в виду, должны были состоять в том, что я начну свое путешествие с Австрии, как более цивилизованной страны, затем перейду в Румынию, страну спокойную, несмотря на пятидесятитысячное хорошо вооруженное на бумаге войско, а затем уже буду пробираться в Ефес и Крит, но не теряя из виду Пирейской гавани, чтобы в случае чего вместо Ефеса и Крита обогнуть Пелопонез и через Триест вернуться восвояси, увидев не то, что хотел, но то, что было возможно. Кроме того, я решил не вести на всякий случай никаких записок и не играть роли деятеля, а быть всюду пассивным зрителем. С такими намерениями переправился у Жванец через Днестр, любуясь виднеющимся Хотином и сопутствуемый благожеланиями нескольких купающихся товарищей.

— Не зарезали бы только турки! – сказали они мне вдогонку.

— Скорей я их повешу! – ответил я, показывая на взятую с собою по привычке веревку.

Если Хотин издали приятно подействовал своею живописностью, то въехав в него, я переменил о нем мнение, так как турецкая мостовая, по которой надо было ехать, изломала мне все кости и заставила крепко стиснуть зубы, чтобы не прикусить себе языка. Мучения эти кончились наконец, и мы въехали в новую часть города, [535] правильно построенную и украшенную недавно насаженным бульваром вокруг соборной церкви.

Переночевав в одной из лучших, но весьма неудобной гостинице, я на другой день отправился далее и к полудню был в Новоселицы. На пограничном мосту окружили меня евреи с предложением разных услуг и указали мне на австрийского воина, от которого, по их словам, все зависит. Я предъявил ему свой паспорт, но он ему не понравился, так как не было на нем надписи австрийского консула. Напрасно я ему заявлял, что в нашем городе нет такого консула, он оставался неумолим и не пропускал меня через границу. Лбом стены не прошибешь, думаю себе, а назад вернуться не хочется. К счастию, как мне тогда казалось, один из окружавших евреев выручил меня, предложив дать солдатику цивилизованной нации гульден.

— А не обидится ли он? – спросил я.

— Ай, ай! Еще будет очень рад: как можно обижаться!

Опять обратился к солдатику с паспортом и гульденом.

Он взял гульден, скорчив довольно кислую физиономию, как бы недовольный, что я его соблазнил, но разрешил мне пропуск.

Еврей, заметив мою щедрость, затеял было распоряжаться моим кошельком и выманить сколько будет можно.

— Вы не входите сами в таможню, — заметил он мне наставительно, — а тут есть другой солдат, которому тоже надо дать гульден, и он отнесет для подписи ваш паспорт в канцелярию.

Я уже решился расстаться с другим гульденом, но этого солдата надо было еще ждать, а гостиница неподалеку соблазняла меня, ничего не бравшего в рот с утра. Голод придал мне смелости, я рискнул и вошел сам в канцелярию, несмотря на отчаянные жесты моих доброжелателей евреев. Прием, оказанный мне здесь, удивил меня, и только после узнал я, что этим обязан я своему чину, в буквальном переводе гофрат, что в Австрии много значит.

Разделавшись с таможней, я направил свои стопы в гостиницу, где подали мне недурной обед, который показался бы мне еще вкуснее, если бы хозяин еврей не [536] заставлял меня соблюдать все обряды Моисеева закона при пользовании столовым прибором. Тут подошли извощики и начался торг с весьма высокой цены, и дошло уже до двух гульденов, когда проезжавший бессарабский землевладелец предложил мне место в своем экипаже. Дорога до Черновиц чисто немецкая — не испытываешь разнообразных ощущений, сначала страха сломать себе шею, а потом удовольствия по миновании опасности, а едешь себе спокойно, так как шоссе везде содержится аккуратно и малейшая рытвина ограждена плетнем. По дороге встречались мужики, предлагавшие вишни, но непременно на мерку, а не гуртом — немецкая точность и на них повлияла. Хотел узнать я, какой они национальности, но это оказалось делом нелегким, так как все они говорят одинаково свободно по-русски и по-румынски. Живут они, как видно, в довольстве и каждый почти дом в селе окружен фруктовыми садами.

В сумерки завидели Черновцы, расположенные весьма живописно. Этот город служит местопребыванием губернатора и епископа православного исповедания, который прежде имел свою кафедру в Радовцах. Кроме того, здесь находятся главные присутственные места Буковины, богословская семинария православного исповедания, лицей и реальное училище.

По мосту через Прут столбы с надписью «Langsam», и как это строго всеми исполняется — штрафы не свой брат! В гостинице, где остановился, та же чистота, тот же порядок, та же исполнительность, хотя занимал я нумер, выходящий окнами не на улицу, а потому весьма недорогой.

Было уже темно, но я все же прошелся немного по городу и, зашед в одну кофейню, несмело потребовал чаю, если есть. Мне немедленно подали, чему немало удивился, но потом же и разочаровался, когда его попробовал. Чистейший пунш здесь называют чаем, о другом и понятия не имеют. Не желая, однако же, соваться со своим уставом в чужой монастырь, я старался пить его с удовольствием, как потом уничтожал наперстки водки в Румынии и дюжины скорлупок турецкого кофе в городах Турции и Греции.

На другой день был праздник Петра и Павда. Зашел в две православные церкви, весьма пространные, а народу мало — [537] набожности великоросса нигде не найдешь между православными. Кругом стен лавки для сидения; по левой стороне кафедра, как в католических костелах, для проповеди и чтения Евангелия, а остальное как и у нас. В обеих церквах служба шла на румынском языке и в одной из них присутствовали и студенты богословия, носящие костюм, подобный монашескому. Церкви в центре города и, должно быть, из лучших, но благолепие особенного не видно ни по вкусу, ни по богатству.

Пошел гулять по городу и восхищаться немецкою частотой и порядком. Прогулка не трудна, благодаря хорошим тротуарам. По городу ходили небольшие отряды войска, каждый с унтер-офицером во главе — видно, учились гуляя. Войско опрятное, но солдаты весьма тщедушные, хоть и хорошо выдержанные. Тут же встретил непризнанного воина, сошедшего вероятно с ума от плохой оценки его военных способностей. Сей муж одет был в старый солдатский мундир, но вся грудь его была усыпана пуговицами, к порванным туфлям прицеплены шпоры, а на боку большой деревянный тесак. Дошел до какого-то сада, где слышен был стук кегельных шаров. Вошел и потребовал кружку пива на общеевропейском языке, а затем спросил, нет ли знающих говорить по-русски или по-румынски? Мне указали на одного молодого человека, которому и выразил я желание поиграть в кегли. Нашелся охотник, но не соглашался иначе как на деньги. Началась игра. Бился буковинец два часа — не выиграл у меня более двух крейцеров. Пустился на хитрости и стал он с другими пари держать: вмешался и я — взяли у меня немцы два гульдена, но и то сказать, кто сравнится с немцем в этой игре. Думал запастись здесь кое-каким платьем, так как Черновцы славятся дешевизной этого товара: но купцы-евреи сейчас узнают иностранца и запрашивают втридорога. В этот же день, возвращаясь после обеда в гостиницу, вижу на площади толпу народа. Спрашиваю одного мужика, что за причина такого сборища? — Разве забыли, — ответил он мне по-румынски, — что сегодня день Св. Петра, ну и будут водить святого по городу с музыкой. Действительно, не прошло и получаса, как заиграла музыка и процессия двинулась по улицам, сопровождаемая простонародьем, собравшимся на Петровскую ярмарку. [538]

На площади же красуется памятник владычества Австрии над Буковиной, и не думаю, чтобы жители сетовали на такое владычество, потому что под властью родной Румынии вряд ли они пользовалась бы и сотою долей благосостояния и благоустройства. Тем не менее румыны Княжества и до сих пор с горестью вспоминают о потере этой провинции и даже в учебниках дается много места рассказу об убийстве Григория Гики, который энергически протестовал против этого захвата. Но это только в книгах и газетах, а сам народ менее всего дорожит своею национальностью, было б ему в других отношениях удобно.

Заходил еще в несколько книжных лавок и был удивлен, не нашед ни одной русской или румынской книги, а все немецкие и польские.

Неужели эти две последние нации поглотят здесь две первые, более значительные по численности, но менее расположенные к национальной пропаганде? А ведь, кажется, к тому идет, хоть и ведется осторожно.

Жил бы я здесь еще, да надо было спешить, чтобы исполнить в точности предначертанный маршрут, а потому 30-го июля отправился на вокзал и взял билет в Сучаву. В вагоне соседями имел семейство бывшего учителя француза, который теперь в отставке занимается хозяйством. Мы с ним разговорились, и он предлагал мне, если остановлюсь в Сучаве, рекомендовать меня своему сыну, но в Сучаве я не останавливался, так как вид этого города с вокзала мне показался весьма непривлекательным, а потому и не воспользовался любезным предложением своего соседа, лишив себя удовольствия видеть развалины древней крепости, построенной, по преданию, даками, и древний храм Св. Иоанна, где находится гробница Александра Доброго, сделавшего много для православия, за что румынское правительство содержит доселе эту церковь на собственный счет.

В Сучавском вокзале таможенный чиновник взял с меня слово, что у меня нет ничего лишнего в чемодане, и пропустил. Тут же меня поразили некие мужи, представлявшие собою смесь военного и нищенского. На голове истертая баранья шапка (кучма, качуда) с несколькими приколотыми перьями, одеты в какие-то ветхие шинели, к поясу прицеплена сабля, а ноги обуты в лапти. Я [539] спросил, что это за люди? и мне ответили, что это доробанты, румынская национальная гвардия, которая пока исправляет обязанности пограничной стражи. С переходом в Румынию изменяется общество, изменяются порядки. Одна дама никак не усидит на одном месте и без церемонии шагает через головы пассажиров. Мужик заметил своего приятеля в поле и чуть не прыгнул из вагона.

— При мне такие вы штуки выкидываете, господа, — заметил обер-кондуктор, — а что бы было без меня?

— Вероятно то же, что и при тебе! – лукаво заметил один из многих сынов Израиля.

Поезд пошел скорее, и кондуктор убоялся перейти в другой вагон — так и остались билеты не осмотренными. По дороге в Яссы пришлось проезжать мимо Тыргу-Фрумос (красивый город), неизвестно почему так названного, по крайней мере в настоящее время это один из грязнейших городков, так же, как и Пашканы и Подул. По этому-то пути везли останки князя Кузы, у которого в Княжествах, особенно в Молдавии, до сих пор немало почитателей.

К ясскому вокзалу прибыли ночью, и извощик по весьма разнообразным улицам подвез меня к гостинице «Россия». Содержатель ее грек занял помещение против российского консульства, налепил объявление на русском языке, чтобы привлекать путешественников из России, но это, кажется, мало ему удалось, потому ли, что Яссы в настоящее время редко кем посещаются, или потому, что кроме объявлений ничего в этой гостинице русского нет — не только прислуга, но и сам хозяин ни слова по-русски не говорит.

Пока говорил по-румынски, кир-Яни вяло поддерживал, но мгновенно оживился, когда назвал его «патриоти» и заговорил по-гречески. Натолковавшись вдоволь, он сообщил мне под конец, что наше консульство помещается насупротив и что мне надо непременно предъявить там свой паспорт. На другой же день я отправился туда в полной форме, но старый чиновник сказал мне, что это лишнее, да и вообще он советовал бы мне лучше возвратится восвояси. Я отвечал ему, что еду на свидание с родными, [540] никаких политических целей у меня нет, а потому и не вижу опасности в своем путешествии.

— Так все говорят, — заметил он мне. — Ну, да если уже вы так твердо решились, то спрячьте, по крайней мере, подальше ваше форменное платье — турки этого не любят. Кир-Яни мне потом объяснил, что здесь во всяком русском видят добровольца.

Яссы представляют резкую противоположность Черновцам: город большой, но значение его пало после соединения Княжеств, много улиц узких, все они грязны; рядом с роскошными зданиями полуразвалившиеся лачуги, — только и радости, что по вечерам можно подышать более чистым воздухом в одном из многих садиков в центре города. К одному из них я и направился вечером. У ворот извощики-русские (липованы) вели политическую беседу, по крайней мере, я успел расслышать:

— И все это только понапрасну народ Божий погибает! Пока наш брат русский не придет, ничего изо всего этого быть не может!..

В саду публики было много, больше военных. Пришедшим поздно приходилось садиться весьма не близко к сцене, а передние места давно были заняты. В это время входит в сад гусар высокого роста, и вся публика переполошилась, особенно военные. Он свободно прошел в первые ряды, любезно раскланиваясь на обе стороны. Впоследствии я узнал, что это богатый землевладелец, служащий в гусарах и отсыпавший одному из многих немцев, находящихся в румынском войске, 25 ударов кнутом. Эти немцы держали себя очень гордо с румынами, что последних оскорбляло, но ничего им сделать было нельзя, потому что немцы — сила. В числе недовольных был и этот гусар, который, по своему состоянию не завися от службы, явился мстителем национальной чести и, пригласив к себе самого задорного из немцев, совершил над ним вышеупомянутую операцию, после чего стал героем дня. Труппа из нескольких человек исполнила две пиески и несколько шансонет, которыми богат румынский репертуар. В антрактах играл недурной военный оркестр и довольно смешно наряженная красотка предлагала мущинам с разными любезностями конфеты: покупали мало, но смеялись много. [541]

Возвратившись в гостиницу, я застал кир-Яни в самом затруднительном положении. Заехал русский турист — он ни слова по-румынски, ни по-гречески, а хозяин и его прислуга – по-русски. Познакомился с земляком и прислужился как переводчик. Хотел было вступить с ним в более подробный разговор, но он мне ответил, что сильно устал и отправляется спать. Из карточки только, на которой обыкновенно для сведения полиции проезжающие записывают свою фамилию и звание и которую кир-Яни дал мне перевести, я узнал, что это «житель Москвы Гольдстейн». Я принял его за агента какой-нибудь торговой фирмы, но когда впоследствии прочел о геройской смерти добровольца Гольдстейна, я вспомнил этого скромного туриста, отправлявшегося на такое святое дело.

II.

Выезд из Ясс. — Вид из Репиди. — Княжеский лес. — Жиды-менялы. — Хуши. — Местные политики. — Посещение могилы матери и хутора. — Статьи о Кузе.

Оставаться долее в Яссах не хотелось, так как впечатление произвел на меня этот город не весьма приятное. Я вспомнил, что Василий Александри, один из лучших писателей румынских, играя словами Ешь (Яссы) и ешь (выходить), назвал этот город жидовским и располагающим поскорее выехать каждого, кто только въедет в него. Яссы и теперь производит то же впечатление, несмотря на некоторый внешний лоск.

Договорив извощика до Хуш, часу в 10 выехал, имея попутчиком одного купца с маленькою девочкой. Выезжая из города, попутчик обратил мое внимание на церковь Стурдзы, которую он содержит на свой счет и где хоронят всех членов его семейства. И Стурдза, как князь Молдавии, имеет почитателей между евреями, которым он покровительствовал, и между мелкими земледельцами и арендаторами, так как при нем воровство и разбои были редки, благодаря его системе круговой поруки; но с другой стороны, он имеет и хулителей в лице молдавской аристократии за дозволение евреям строиться везде, чти им до Стурдзы в Молдавии не дозволялось. Далее показался и [542] монастырь Сокола, где еще в начале этого столетия была чуть ли не единственная румынская школа, так как большая часть бояр, под влиянием князей-фанариотов, воспитывали своих детей под руководством учителей греческих.

У источника Репиди, считающегося целебным, немного остановились, чтоб и воды напиться, и с Яссами попрощаться. Действительно, с этого места Яссы, живописно расположенные на трех горах и кокетливо выглядывающие из садов, весьма красивы. Отсюда бы на них и смотреть, а не въезжать в них, чтобы не разочароваться! Надо сознаться, что ни один народ более турок и евреев не обладает такою способностью обезобразить самый красивый город.

Отсюда нам пришлось ехать княжеским лесом, недавно приобретенным у наследников бояра Бальша: теперь в нем тихо, но в былое время здесь были главные притоны разбойников.

Прежний владелец Бальш был убит на дуэли одним из занимавших в 1854 году Княжества австрийцем. В то время рассказывали, что дрались они на пистолетах с завязанными глазами. Австриец стал обращаться к противнику с какими-то вопросами и по направлению голоса наводил пистолет и убил Бальша наповал. Таким образом, эта нечестная дуэль сильно возбудила всех против этого дуэлиста, и, как говорят, один англичанин нарочно выучился стрелять, отыскал этого австрийца, придрался к нему и убил его на дуэли, мстя за невинно погибшего Бальша. Выезжая уже из леса, мы догнали кочующих цыган, которые обступили экипаж, прося милостыни и показывая при этом свое искусство. Чтоб отвязаться от них, я бросил медную монету, которая и досталась одному, но это еще более подзадорило остальных. Извощик погнал лошадей рысью, но цыганята все не отставали, и так пробежали они несколько верст, прося пять пар и в то же время кувыркаясь и на скаку танцуя танану, довольно неграциозный танец, исполняемый обыкновенно голыми детьми. Часу во втором прибыли в Бурдуиосу, село или город, состоящий из одних лавок. Здесь разговорился с несколькими евреями, которые закупили в Хушах русских кредитных билетов и спешили в Яссы сбыть их с барышом. [543]

— Мы собственно не такими делами занимаемся, — заметил один из них, — но теперь нет другой работы. Все ждем, что русские к нам прибудут, тогда наши обстоятельства поправятся. Да, славные люди! Любят и кутить, да и расплачиваются исправно, и наши офицеры тоже покутить не прочь, да взять-то с них нечего, только убыток с ними!

В Хуши прибыли вечером, и не узнал я этого города, в котором, правда, не был уже лет двадцать. Тогда город этот процветал, купцы в нем наживались, благодаря, впрочем, более контрабанде; город обстраивался. Затем железная дорога оставила этот город в стороне, контрабанда тоже стала немыслима, так как товары поднялись в цене, а тут еще пожары стали его истреблять, и прежнего довольства не видать на лицах его жителей, которые теперь сильно приуныли. Остановившись в гостинице, где кроме меня еще был только один арендатор, я на другой же день стал искать извощика, чтоб отправиться в то село, где я провел детство и где похоронил мать; но была суббота, а из христиан не оказалось ни одного в городе извощика. Что было делать в таком городе, где не достанешь ни книги, ни газеты? А между тем политика меня сильно интересовала, так как от нее зависело направление моего пути. Приходилось слушать беседы местных политиков и их соображения. Люди старой партии жалели о прежних временах, когда жили проще и сытнее и дела шли лучше, а потому всякая перемена желательна; хуже настоящего уже не может быть, а лучше возможно. Люди молодые то и дело выставляли на вид пятидесятитысячное румынское войско, которое не допустит никого перейти ее границы, на что один грек, рьяный консерватор, заметил им, что никто и пороху не станет тратить на таких мамалыгаров (кто ест мамалыгу, человек невоинственный), что это войско только разоряет страну, способствуя увеличению налогов, а пользы от него никакой. Молодые возражали слабо, да и трудно возражать, когда дело на виду.

Наступило воскресенье, наехали мужики из соседних деревень, я и нанял одного отвезти меня на ту сторону Прута. Надо было спешить, чтобы к вечеру возвратиться обратно, а то я отвык от комаров, а там их много. И возница мой по дороге пел ту же песню: плохо да плохо! [544]

– Прежде назначали нам чиновников, ну и не так досадно, если душит, а теперь сами выбираем: пока нуждается в голосе, и так и сяк умаливает, а добился места, с нас же, его избирателей, шкуру сдирает. Кажется, иной и неважное место занимает, а в два-три года имение наживает, да еще какое имение!..

Сначала думали сделать крюк, так как Прут разлился, но потом узнали, что вода спала, и поехали прямым путем, оставив по левую сторону курган, известный под именем Мовила Рыбыей. По преданию, курган этот построен еще аварами над могилой какой-то героини, но его устройство показывает, что он издавна служил для стратегических целей. Он окружен валом, за которым могло помещаться до 20 тысяч войска, а на верхней площадке кургана – до 100 человек. На этой же площадке находится яма, в которую может вместиться человек и где помещался, как говорят, великий государь (Петр Великий), когда был окружен турками.

Но вот наконец и Прут, купанье в котором излечило меня когда-то от весьма трудной болезни, вот и лесок прибрежный, где собирал я ягоды. Перейдя на другую сторону, мы с полчаса проезжали по колеса в воде и догнали партию цыган, которые шли с земледельческими орудиями, чтоб избегать придирок администрации, а на самом деле и теперь они эти орудие в дело не употребляют, а занимаются, подобно предкам своим, ворожбой, попрошайничеством и воровством, и только немногие музыкой, купечеством и выделыванием мелких деревянных изделий.

Направо уже заметен хуторок родимый, но мы повернули налево в село, где в церковной ограде похоронена мать. Какое разочарование! От ограды церковной и следа не осталось, от памятника над могилой тоже, а сама могила сравнялась с землею.

Захожу к священнику, которого помнил молодым, а теперь он дряхлый старик, уступивший свой приход зятю. Обрадовался он, когда узнал меня, но вместе и сконфузился. За дозволение похоронить мать в церковной ограде ограда была заново отделана, церковь исправлена и оставлена еще сумма отцом для необходимых впоследствии поправок, но никто не думал, чтобы кто-либо из нашей семьи заглянул [545] когда и всем этим распорядились хозяйственным образом.

— Отец их, — начал старик, обращаясь к зятю, — поддерживал церковь, а потом он уехал, поселяне бедны, так все и пришло в разрушение. Хороший был человек их отец, как щедро он мне заплатил за похороны, теперь так никто не платит!..

— Он большую часть определил на ремонт церкви, — вставил было я.

— Да это все равно, — заметил наивно старец.

Что он с полным убеждением считает имущество церковное нераздельным со своим, я убедился немного погодя, когда, после панихиды, я предложил ему несколько левов (франков), а затем еще несколько на церковь, и он все опустил в один карман.

Отдохнув немного, поехал на хутор, где нашел целую ватагу арендаторов болгар, смотревших на танцующих поселян и поселянок. Познакомившись со всеми, я тотчас побежал на то место, где был в мое время сад и где я посадил один тополь; но от этого сада остались только два тополя, но который из них мой, трудно было угадать. Закусив, возвратился в Хуши тем же путем, нанял извощика в Берлад, чтобы на другой день выехать, а на сон грядущий взял у кельнера альманах, в котором нашел несколько статей о Кузе, который всегда имел в Молдавии больше сторонников, чем в Валахии, как бывший молдавский помещик (имение его Руджиноса по Сучаво-Ясской железной дороге) и чиновник. Да и вообще, после его отречения, на нем покоились надежды восстановления особого Молдавского княжества, к чему в Молдавии также немало было стремлений.

Вспомнил я при этом, как пред соединением Княжеств один старый исправник выразился, что соединение никогда не может быть прочно, так как Валахия богаче и просторнее, а Молдавия никогда не была покорена оружием. [546]

III.

От Хуш до Берлад. — Сады в Бердаде. — Отъезд. — Текучи. — Браилов. — Кельнер и местная газета. — Мимо Бузеу и Плоешт. — Букурешт. — Гостиница. — Город. — Болгары. — Французская труппа. — Книжная торговля. — Милло. — Разговор с адвокатом-русофилом. — Букурешто-Журжевская железная дорога и ее порядки.

Договорился с извощиком до Бердад, чтобы, кроме меня, он взял одну даму с маленьким братом и больше никого. Полагая, что моя новая попутчица будет долго собираться, я, проснувшись рано, пошел еще гулять по городу и зашел в одну церковь, в самой середине которой похоронен ее ктитор.

Возвратившись в гостиницу, я нашел уже экипаж с попутчицей, давно меня ожидавшею. Извинился, сел и тронулись. Не успел еще выехать из города, как извощик остановил лошадей. Спрашиваю, что за причина? Новый пассажир, отвечает он. И действительно, несколько евреев подходили, таща огромный сундук, который и стали взваливать в экипаж. Напомнил об условии, но подоспевший хозяин экипажа заметил мне, что речь не о козлах, куда он имеет право сажать сколько ему угодно пассажиров. И ничем его урезонить не было возможности, пока я не слез и не направился обратно к гостинице: только тогда они сняли сундучище и понесли его обратно, сильно жестикулируя.

Около полудня прибыли в Доколину, местечко из одних лавочек и заезжих дворов. Здесь закусили, благо река Берлад, протекающая вблизи, доставила свежей рыбы. Отсюда к нам пристал и другой экипаж с каким-то помещиком, везшим машиниста-немца из Бакеу.

Проехав с час, остановились напиться весьма вкусной воды, от которой камни и дерево принимали желтоватый цвет. Помещик что-то начал говорить высоким слогом о чудесах, которыми богата Румыния, но немец его перебил и стал доказывать, что это вода железистая и проходит, вероятно, чрез какую-нибудь жилу железной руды. [547]

Рассердился помещик. — Ты, — говорит, — если и на будущее время намерен перебивать меня и выказывать некстати свою ученость, то лучше отправляйся пешком обратно в Бакеу.

Немец и присмирел.

Часу в пятом стали въезжать в Берлад. Сначала проехали мимо большого сада, о котором попутчица моя заметила, что это лучший в Княжествах, а далее шла постройка великолепного здания приюта. Въехали затем в более оживленные улицы, подвез попутчицу к вокзалу, где муж ее находился на службе, и стал разъезжать по городу, высматривая, где бы остановиться. Наконец выбрал простенькую гостиницу, но выходящую окнами в небольшой городской сад. Хозяин оказался греком и заявил мне, что вечером будет в этом саду играть музыка, но никакой музыки не было. Пошел гулять по городу, весьма разнообразному — местами оживленные улицы с весьма роскошными казино, переполненными торговым людом, пьющим кофе и играющим в карты, местами глухие и грязные переулки, где не видать совсем людей. Вошел в одно из казино, потребовал чаю и купил несколько газет, которые здесь продаются отдельными нумерами, чего доселе не встречал. Так и чувствуется, что отдаляешься от сонной Молдавии и приближаешься к более живой Валахии. Кроме столичных газет, в самом Берладе издается небольшая газета на греческом языке. Вообще, при всем разнообразии национальностей в этом городе, греческий элемент заметно преобладает.

Взял извощика и поехал в знаменитый сад, но он был заперт и не освещен, а потому мне и не удалось видеть его изнутри. Потребовал у хозяина-грека чего-нибудь закусить, но он мне заявил, что кушанья они не готовят, но как ему приятно встретить во мне грека, то он для меня изжарит греческую пиржолу, нечто вроде антрекота. Дождался наконец этой пиржолы, но, должно быть, греческого элемента мало во мне осталось, так как я никоим образом не мог справиться с ней. Вхожу в нумер, а за мною, по распоряжению хозяина, горничная, чтобы сапоги снять. Сняла сапоги, повернулась, ловко подпрыгнула и отскочила, оставив свои туфли. Машинально [548] влез в эти туфли, ничего не понимая, а только потом узнал, что в греческих гостиницах постояльцам непременно предлагаются туфли, может быть, потому, что много греков занимается изделием их. На другой день рано утром отправился на вокзал, и в ожидании поезда поболтал с мужем моей вчерашней попутчицы. Пассажиры начали съезжаться, и между ними одна дама взяла билет и стала сдавать багаж. На одном из сундуков замок испортился, а веревкой не был завязан, его и не хотели принять. Жаль мне ее стало, и предложил ей свою веревку, на которой собирался турок вешать, и как же она была мне благодарна! Тут же грек из Малой Азии настоял, чтоб я купил у него несколько колец, а то, говорил он, нет средств добраться до Текучи на ярмарку. Разговорились. — Плохо стало здесь жить, — сказал он со вздохом, да и на родину возвращаться опасно, пока турка не усмирят.

В 9 часов поезд тронулся и к полудню прибыли в Текучи. Здесь надо было ждать часа четыре, и успел бы познакомиться несколько с этим городом, но из вокзала он мне показался до того непривлекательным, что я предпочел закусить и отдохнуть.

В пять часов поезд тронулся, и мне пришлось быть в вагоне в сообществе двух поселян, ехавших в Букурешт хлопотать по какому-то делу, и нескольких мальчишек, которые затеяли такую возню, что мы остальные с нетерпением ждали кондуктора, который их усмирил бы, но он и не показался.

Разговорился с поселянами. И они пели на ту же тему, что плохо да плохо!

— Хоть бы руссу (русский) к нам пожаловал, — заключил один из них, — да научил бы наших уму-разуму, а то совсем с ума сошли: толкуют все о какой-то свободе, а грабят куда хуже прежнего!..

Показался Сирет, река немалая, наделавшая в этом году довольно хлопот своим разливом. В одном месте образовалось даже от разлива целое озеро, и поезд двигался весьма медленно.

На половине этого картинного, но небезопасного пути, заметили остатки недавно опрокинувшегося поезда. Кондуктор заметил на вопросы пассажиров, что несколько [549] человек только выкупалось, но потом я узнал, что купанье это было весьма костоломное.

Было уже темно, когда мы прибыли в Браилу. Добрые поселяне предлагали мне остановиться в одном заезжем дворе, но я не полагался на их вкус и отправился в Петербургскую гостиницу против бульвара. Нумер в бельэтаже, а внизу казино и хор цыган лед далеко за полночь.

Отворил окно, слушал и смотрел на сидевшую и гулявшую по бульвару публику. Веселый город! Потребовал у кельнера, до приторности манерного жидка, газет, но он стал приставать с предложением другого удовольствия и так назойливо, что только угроза, что объявлю хозяину, заставила его отстать и принести мне нумер местной газеты.

Из этой газеты я узнал, что в Браиле есть гимназия, в которой учитель немецкого языка ходит только жалованье получать, другие, если и аккуратнее посещают уроки, то все же ничего не делают, так что оканчивающие курс не умеют читать по-гречески, склонять по-латыни и определять части речи на родном языке. Собирались родители опять жаловаться министерству, но им уже не раз отвечали, что лучших учителей негде взять, ибо все стремятся идти в военную службу или в адвокатуру. Еще прочел, что красное министерство послало в Браилу указание на лиц, долженствующих быть избранными в депутаты. Хоть эти лица, говорит указание, ничем себя еще не заявили, а некоторые, хотя незаслуженно, пользуются не весьма хорошею репутацией, но они принадлежат к той партии, от которой зависит благосостояние и слава дорогой Румынии. Нечего сказать, хорош аргумент!..

Проснувшись рано, прошелся по городу, посмотрел на тот берег Дуная, но там ни жилья, ни человека! О Браиле можно сказать, что пожар способствовал его украшению, так как, разоренный дотла в 1829 году, он теперь смотрит чистым, новым городом, с широкими улицами и красивыми зданиями. Близка Турция, а потому запасся феской, за которую чуть было не заплатил пошлины, так как этот город пользуется правами порто-франко.

В десятом часу утра выехал по железной дороге в [550] Букурешт, и по дороге проезжали мимо Бузеу и Плоешти, но не останавливался в них, хотя Плоешти очень меня соблазнял, украшенный многими церквами, что весьма редко на юге.

В вагоне было много болгар, отправляющихся в добровольцы. Они достали фляжку с водкой, и каждый, проговорив религиозно-воинственный спич, подносил ее к губам, а затем передавал соседу, а когда опорожнили ее, то бросили в окно, при восторженных криках всей компании. Затем они запели песни и пели их до самого приезда в Букурешт. Тут же было несколько венгерцев, которые пришли по обыкновению на заработки, но в этот год должно быть им не повезло и они были весьма мрачны. Еще был молодой человек, как потом оказалось, один из многих бессрочно-отпускных, и от него мне пришлось слышать не весьма лестные отзывы о войске румынском.

— Войско-то у нас есть, да все оно в разброде, а попробуй-ка собрать, немного наберешь!..

Часу в 5-м 7-го июля прибыл в Букурешт. Великолепный вокзал, обилие жандармов, роскошные экипажи давали понимать, что это город столичный. Сел в фаэтон и поехал сначала узкими переулками, потом богатыми улицами, а затем опять въехал в переулок и остановился в гостинице Габровень на улице того же имени. Гостиница большая, но порядка в ней мало, хотя прислуга состоит из венгерок, считающихся здесь более расторопными. Костюм этих венгерок меня прежде всего поразил по своей бесцеремонности — кисейная до пояса рубашка безо всякой подкладки.

Кроме объявлений о том, чтобы не держать при себе денег, а отдавать их под расписку хозяину, здесь еще видел и другие, гласящие, что каждый иностранец должен явиться в полицию для объяснения цели своего приезда, а иначе будет строго взыскано и с хозяина, и с постояльца. Я и обратился к конторщику, болгарину по происхождению, с вопросом, нельзя ли отложить мне этот визит до завтра, так как сегодня сильно устал, на что он мне ответил, что лучше сделаю, если совсем отложу этот визит.

— Это они пишут для успокоения иностранных агентов, требующих от нас нейтралитета, а на самом деле [551] какое нам до кого дело! У меня тут наполовину нумера заняты славянами, которые вовсе не думают скрывать цели своего путешествия, и никто не думает их стеснять. А вы тоже в Сербию? – заключил он вопросом.

— Нет, в Грецию и Турцию.

— Ну, как хотите — можете и скрывать, только у нас это излишне.

Потребовал себе кофе и стал переодеваться. Входит молодой человек с саквояжем, приветствует меня и тоже начинает переодеваться. Меня это удивило, и я обратился к кельнеру с вопросом, что это значит?

— А он будет вашим сожителем, так как в этом нумере две кровати. Впрочем, если вам это не нравится, то мы вам отведем отдельный нумер.

— Сделайте одолжение! – попросил я, непривычный к этому, и мне дали другой нумер.

Переоделся и пошел гулять по городу, — везде смесь старины и утонченного европеизма. После прогулки зашел в один из частных садов, где французская группа давала представления, состоящие из небольших пиес и дивертисментов. Как и везде, эта французская труппа не обладала талантами, но удивительный ансамбль и твердое знание ролей, мелочи, которыми пренебрегают наши русские актеры, делали то, что с удовольствием можно было на них смотреть.

Публики было немало, но большею частью гуляли и мимоходом смотрели на сцену. Таких садов в городе довольно, и публика всегда наполняет их, иначе не мудрено задохнуться в узких и грязных переулках даже в центре города, рядом с улицами широкими и зданиями великолепными.

Шум торговцев, смешанный с шумом более воинственным, разбудил меня утром. Вышел на крыльцо. По двору сновали между толпой болгары, продавцы фруктов, бузы, баранок и газет. Газеты больше всего раскупались толпой, грамотные читали вслух телеграммы; более смышленые предлагали свои толкования, толпа внимательно слушала.

— Это все в Сербию отправляются, — заметил подошедший кельнер. — У нас двор большой, они сюда и собираются потолковать.

— А полиция не мешает этим сходкам? – спросил я. [552]

— Нет. Да если б и вздумала, кто станет обращать внимание на ее запрещения.

Купил я несколько газет разных партий. Телеграммы, как и везде: Турки там-то разбили наголову сербов, и там же сербы разогнали турок! Обратился ко внутреннему отделу, и ужаснулся: извощики у нас не умеют так ругаться, как ругаются органы прежнего министерства (консервативного) и нового (красного), газеты Timpul (Время) и Romanulu (Румын).

Отправившись гулять по городу, зашел в несколько книжных магазинов, но нигде не нашел, чего искал. Магазины роскошные, а торгует какой-нибудь лодочник, ничего не понимающий, который на все вопросы отвечает, что у них таких книг не имеется. Зашел к букинистам, которых здесь немало; у этих хоть товар налицо, я кое-что и купил, а на вечер запасся билетом в Большой театр.

Изо всех актеров румынских более всех я интересовался Милло. Человек довольно состоятельный, он всем пожертвовал из любви к искусству и много способствовал успеху комедий и водевилей одного из лучших писателей румынских, Василия Александри, да и сам тоже писал для театра пиесы, которые держались на сцене благодаря исполнению главных ролей самим автором. Но года стали брать свое, молодым актерам надо было дать ход, да и национальные пиесы, в которых был хорош Милло, стали уступать место трескучим мелодрамам и пошлым опереткам, а потому он понемногу отодвигался на задний план и наконец получил отставку с небольшою пенсией. Привыкнув жить нерасчетливо, он не мог довольствоваться этою пенсией и влез в долги; привыкнув к сцене, он не мог жить вне ее. Такое положение расстроило его здоровье, и он слег в постель. Болезнь развилась так сильно, что никто не надеялся на его выздоровление; было даже время, когда его считали умершим, но он поправился. Эта-то болезнь напомнила румынам его прежнюю славу, и дирекция предоставила на один вечер Большой театр, на сцене которого и дан спектакль в пользу маститого артиста. Спектакль состоял из пиесы Милло мертв, Милло жив, дивертисмента и шансонетки В. Александри и Барбу — музыкант и певец (Lautaru). [553]

Представление по афишам должно было начаться в восемь часов, но еще в девять театр был не освещен, а потому я стал осматривать здание снаружи. Оно весьма красиво и находится в центре города. Наконец театр осветили, вошел и то же смешение роскоши с беспорядком. Все блестит золотом, а места между тем так тесны, что только весьма хилый может удобно поместиться, а проходы так узки, что опоздавший должен стоять до антракта, что вызывает неудовольствие сидящих, и во время представления неприятный шум.

Занавес поднялся в исходе десятого часа. Сцена представляла прихожую в квартире Милло. Ожидающие решения консилиума друзья вспоминают лучшее время его славы и сетуют на неблагодарность сограждан к Милло, который при своих средствах и образовании мог бы быть теперь министром, если бы не пожертвовал всем для искусства. Выходят наконец доктора и объявляют, что Милло скончался. Все разрыдались, а больше всех кредиторы, которым он продал свою пенсию на двадцать лет вперед. В это время дверь отворяется и из спальной выходит Милло. На некоторое время нельзя было ничего расслышать из того, что говорилось на сцене — такой восторженный шум поднялся в публике!

Милло невысокого роста, глаза весьма живые, говорит слабым старческим голосом. Рост много помог его славе, так как дал ему возможность создать несколько женских типов, как-то: цыганки Бабы Хирки, знахарки Мамы Ангелуши, помещицы Куковы Кирицы и др.

Он благодарит друзей и саркастически намекает на происки завистников, и всякий намек его сопровождается восторженным шумом публики. Особенно же смех был чисто гомерический в зале, когда чиновник принес из министерства две тысячи левов (франков) на похороны Милло, но узнав, что он жив, отказывается отдать их живому.

— Странные люди наши министры! – замечает Милло. — Пока живешь, хоть с голоду умирай, а умер, так на славу хоронят! В дивертисменте был хорошо принят Ионеску, исполнивший шансонетку Недовольные. Эта шансонетка имела в свое время большой успех, но теперь она уже надоела, да и осмеяние чиновников старого порядка не может забавлять, когда и новые не пользуются лучшею репутацией. [554]

Димитриади, трагический актер, немолодых тоже лет и невысокого роста, декламировал балладу. Читал он очень хорошо, и публика принимала сначала его чтение весьма сочувственно, но потом устрашилась, что этой балладе (былине) конца не будет, и стала роптать. Еще несколько романсов было пропето, но публика мало на них обратила внимания — все ждали скорее появление Милло и Барбу Лаутари.

Шансонетка эта весьма удачно была выбрана, так как по содержанию своему весьма близко подходила к обстоятельствам жизни самого Милло. Старый артист со своим оркестром является поздравить, по стародавнему обычаю, какого-то барина с праздником, но новомодный лакей отгоняет их. Барбу обращается к публике и вспоминает то время, когда он был в славе, когда румынам нравилась их национальная музыка, когда Лаутари был в почете; а теперь на старости он дождался того, что какой-нибудь лакей выгоняет его со всем оркестром.

В исполнении Милло видно было, что это был за артист, но время и года взяли свое. Мне он напомнил нашего даровитого Щепкина, который почти умер на сцене, но в последние годы его жизни натура брала свое, и он часто слабо исполнял те роли, в которых прежде ему соперников не было.

Во всяком случае, Милло был принят восторженно, сбор был полный, а после представления удачно распродавался один из его старых водевилей Вакарештские Воды, в котором, говорят, Милло очень хорош, но как литературное произведение этот водевиль не имеет смысла.

За ужином в гостинице завел разговор с одним адвокатом относительно внутренней и внешней политики, как ни старался боязливый хозяин ресторана отвлечь нас от этого разговора, объясняя свои опасения тем, что ночью полиция более чутка, хотя он ошибался, ибо она давно спала.

— Я родом болгарин, — говорил адвокат, — но здесь родился, здесь устроился, а потому считаю Румынию своим отечеством; но, как человек образованный, не могу понять, к чему поведут у нас такие беспорядочные порядки? Скрывать нечего, у нас каждого можно купить, каждый только и мечтает, красный ли он, белый или серый, как [555] бы получить доходное местечко. Опять же наши симпатии! Мы все возились с французами, и теперь даже, смешно сказать, все от них ждем себе спасения, хоть и сами они теперь присмирели, не до других им теперь; а к русским относимся подозрительно, не давая даже себе отчета в причинах. А нет того, чтобы задать себе труд исследовать берега Дуная, французские ли там кости лежат или русские? А тогда было бы понятно, к кому должны быть обращены наши симпатии!..

Еще долго поговорили бы, но хозяин ресторана убедил нас, что пора на отдых, да мне к тому же на другой день надо было выехать, ибо в Букуреште нечего было делать, а впереди путь предстоял немалый.

9 июля отправился на вокзал и взял билет в Журжево, и в 9 часов утра поезд тронулся. В вагоне соседом имел опять адвоката — видно везде этого народа много! Адвокат этот был щеголь не из последних и ловелас отчаянный: все дамы восхищались его остротами, хотя нельзя сказать, чтоб они были весьма приличны.

Узнав, откуда и куда я еду, он поздравил меня с удовольствием ездить по румынской железной дороге.

— Да ведь я уже давно испытываю это удовольствие и ничего особенного не вижу, — заметил я.

— Те дороги, по которым вы доселе ездили, — пояснил он, смеясь, — тоже в Румынии, но они не румынские, а Букурешто-Журжевская железная дорога настоящая румынская, ибо здесь и начальство, и прислуга, и порядки, все румынское!

Проехав несколько станций, я действительно заметил немало своеобразных несообразностей. На некоторых станциях нет вовсе колоколов, а где они и есть, то только для украшения. Часто слышишь вдогонку второй звонок, когда уже поезд тронулся; кондуктора обращаются часто к пассажирам с вопросом, постоять ли еще или двинуться дальше, а если какой пассажир зазевался, то поезд останавливается и принимает его.

С такими порядками мы еще счастливо опоздали только на два часа, что редко случается, а чаще бывает, что поезд опаздывает часов на десять.

— Оно для непривычного несколько странно, — заметил опять сосед адвокат, — но нельзя не согласиться, что в этом есть некоторая прелесть! [556]

Много в Румынии прелестей, подумал я.

И кстати, может быть, закончил я путешествие по Румынии по этой дороге, чтобы живее осталось в памяти общее впечатление порядков этой благодатной страны.

IV.

Изменение маршрута. — На пароходе Франц-Иосиф. — Мои соседи. — Силистрия. — Турки-пассажиры на молитве. — Мимо Черноводка и Браилы. — Галац. — Менялы. — На пароходе Saintonge. — Дождь. — Тульча. — Армяне и сумасшедшая армянка. — Сулина и смешение вод. — Варна и напугавшие лодочники. — Песни турок и армян.

Доселе я следовал в точности заранее определенному маршруту, но здесь несколько изменил его. Из Журжева я имел прежде намерение переправиться в Рущук, а оттуда по железной дороге в Варну, а затем в Константинополь; но в Букуреште читал в газетах о каких-то беспорядках в Рущуке, да частные слухи носились, что по Рущукской дороге часто снимают рельсы и поездка не совсем безопасна. Да и лучше, что переменил маршрут, иначе мне пришлось бы в первый раз видеть турка в его же владениях, а решившись по Дунаю отправиться на Галац, я получал возможность видеть его сначала и привыкнуть к нему на нейтральных водах Дуная. Пароход Франц-Иосиф с нетерпением дожидался пассажиров с опоздавшего поезда, а потому едва я успел спуститься в каюту второго класса, как он и отчалил. По соседству я заметил турка, и так как он спал или притворялся спящим, то мне не страшно было на него смотреть, и на нем стал я приучать свой глаз к чертам этой народности. Был еще один венгерец, весьма уставший от постоянных обысков то на турецком, то на сербском берегу, да еще несколько греков из Галаца.

Потребовал себе обед, но счет меня удивил; так дорого не приходилось мне платить за обед с того времени, как перешел границу. Греки, заметив мою кислую мину, посмеялись над моею неопытностью и показали мне обильный запас провизии, который они с собой везли, чтобы не платить за все втридорога. [557]

Немного отдохнул, а затем отправился на палубу любоваться берегами, но пустынность их не особенно приятно на меня подействовала. К вечеру подъехали к Силистрии, расположенной на низменности у самого берега и окруженной горами. Дома — не дома, а хижины, только бесчисленные минареты несколько украшают город. У пристани стоял офицер и несколько солдат, мимо которых проходили пассажиры из Силистрии, а за ними толпа в несколько сот турок-ротозеев, по другую же сторону тоже не менее сотни турчанок в своих безобразных костюмах.

Из Силистрии село на пароход немало турок, все молчаливые и серьезные, только один был веселее, и он, видя меня в феске, стал мне что-то рассказывать, указывая на виднеющиеся горы. Я ему на всех известных мне языках говорю, что ничего не понимаю, а он все трещит, сильно жестикулируя. Наконец уже мимикой заставил-таки его понять, что напрасно горло дерет, и тогда он, расхохотавшись, обнял меня и стал трепать по плечу.

Вот думаю себе, пырнет меня в бок, и погибну я на палубе нейтрального парохода!

Но страх мой был напрасен, и, как объяснил мне подошедший грек, его только рассмешило то, что он так долго говорил, обращаясь к человеку, ни слова не понимающему по-турецки.

Солнце уже заходило, и один из более серьезных турок пригласил остальных на верхнюю палубу, где они стали в два ряда и делали все то, что делал передний — это они справляли вечернюю молитву.

Проехав мимо Черноводки, где в темноте заметно было только несколько фабрик и железная дорога, я попробовал заснуть, но не тут-то было: комары напали на меня с таким ожесточением, что выгнали опять на палубу, несмотря на мой билет 2-го класса.

К рассвету подъехали к Браилову, а часу в 10-м были уже в Галаце. Не имея намерения долго здесь останавливаться, я распорядился, чтобы мои вещи отнесли в ближайшую «Славянскую гостиницу». Закусив поблизости, я грязною набережной пробрался в город, для чего нужно было подниматься на гору. Долго возился с менялами, пока один добрый человек не посоветовал мне обратиться к такому, который следит за курсом и дает столько, [558] сколько следует, а то все прочие ничего не понимают и служат только посредниками. Я так и сделал, и не ошибся.

Город довольно красив и оживлен, но оставаться долее я здесь не мог, хотя труппа Паскали, одного из лучших актеров в Княжествах, получившего сценическое образование в Париже, сильно меня соблазняла. У пристава узнал, что ночью отправляется в Константинополь французский пароход Saintonge Общества Messagerie Maritime, на котором только 1-й класс и палуба. Боялся и дождя, да и в 1-м классе ехать считал для себя слишком накладным, тем более что я уже запасся необходимою провизией. Долго думал и взял на авось билет палубный до самой Смирны, а носильщику велел зайти за багажом в 6 часов, надеясь тем временем отдохнуть; но не успел я улечься, как носильщик вбежал в нумер и посоветовал поспешить, так как предвидится дождь. Живо собрался и перешел на палубу парохода, предъявив сначала свой паспорт румынскому чиновнику. На палубе был только молодой грек, да еще кондуктор с женой, которому не повезло в Румынии, а потому он отправлялся искать места в Турции. Дождь действительно пошел довольно сильный, и палатка для женщин на палубе, куда мы укрылись все, ничего не помогала. Кельнер 1-го класса предлагал свою постель за одну турецкую лиру до Константинополя, но все мы уже достаточно промокли, да и небо прояснялось, а потому его предложение никто не принял. Я, впрочем, предложил ему 10 франков, но он с гордостью отказался.

— Предложить свою постель за лиру заставляет меня служба моя на пароходе, где очень мало бывает пассажиров 1-го класса, но взять меньше, это значит выдавать себя за нищего, а я француз, у меня есть самолюбие!..

До Тульчи не прибавилось пассажиров, но здесь на палубу навалило много армян и армянок, и между ними одна сумасшедшая. Женщины заняли палатку, да нам она и не нужна уже была, так как погода стала прекрасная, а армяне оказались весьма веселым народом и до самого Константинополя потешали нас своим пением.

В Сулине заняло меня смешение вод речной с морскою: сзади белая вода Дуная, по бокам зеленая смесь [559] дунайской воды с морскою, а впереди черная морская вода, оставляющая пенистый путь от парохода. Армяне продолжали свое пение, из 1-го класса доносились звуки фортепиано, да еще подсело в Сулине семейство итальянцев-артистов, составлявшее полный оркестр, и убаюканный такою разнообразною мелодией, я заснул, проснувшись у Кюстенджи, но было уже так темно, что ничего нельзя было разглядеть.

К полудню мы остановились у Варны, где пришлось мне порядком струсить. Вижу много лодок, а в них негры и турки, и все они окружают пароход со всех сторон. Когда же лодки подошли к пароходу, сидевшие в них повыскакивали и, ловко цепляясь, очутились все на палубе, останавливая каждого пассажира, указывая на багаж и говоря что-то по-своему. Оказалось, что опасности никакой тут не было, но пароход не мог пристать к самому берегу, а потому подъехали лодочники с пассажирами и за пассажирами, а также разнощики с разными продуктами для отъезжающих дальше.

Пришедши в себя, я тоже купил несколько бубликов и груш, чтобы несколько разнообразить свой стол, тем более что от скуки приходилось закусывать весьма часто.

Армяне совсем загуляли; к ним пристало несколько турок и стали все петь национальные турецкие песни. Я спросил одного грека о содержании этих песен, и он мне объяснил, что «Франки желают изгнать правоверных из Европы, но они предупредят их и добровольно отправятся в благословенную Азию».

«Скатертью дорожка!» — подумал я.

Приближение к Константинополю. — Предложение гостиницы. — Таможня. — Французский стол. — Шум и толкотня на улицах. — Осторожная прогулка. — Собаки и ослы. — Разнощики. — Более смелая прогулка. — Пароход Scamandre. — Русский еврей. — Веселые француженки и швед. — Арестованные черногорцы. — Английский пароход на мели. — Безика. — Прибытие в Смирну.

Приближались к Константинополю, и храбрость моя куда-то исчезла, по крайней мере, я не прочь был бы, чтобы пароход повернул обратно. [560]

— У вас билет до Смирны? – спросил меня один из служащих при пароходе.

— Да! – ответил я печально.

— Вы должны будете завтра перейти на другой пароход, а пока где вы намерены остановиться?

— Я желал бы прямо с одного парохода перейти на другой, не останавливаясь вовсе в Константинополе.

— Как! Смотреть целые сутки на такой город и не полюбопытствовать познакомиться с ним поближе! Это было бы весьма странно с вашей стороны, а потому и не думайте этого делать. А если нет гостиницы в виду, так я отрекомендую вам эту.

И дал мне карточку.

— Эту гостиницу, — продолжал он, — содержит грек, а потому вам можно будет понимать друг друга, да и не дорого — всего шесть франков в сутки за нумер с полным продовольствием.

Я взял карточку и обратился к двум пассажирам-грекам за советом, не будет ли опасно для меня пробыть сутки в Константинополе?

— Никакой опасности нет, останавливайтесь смело! Во внутренней стране, действительно, они звери, а в приморских — ниже травы, тише воды.

— А пока, — продолжал один из них, — смотрите внимательно, вот начинаются дачи и дворцы.

Но я рассеянно слушал его объяснения и пришел в себя, когда он указал на дворец, из которого вывезли покойного султана, и на другой, куда его повезли.

— А это что за развалины? – спросил я.

— Это один богач армянин затеял построить себе дом лучше всех дворцов, но ему не позволили в нем жить, он его и разрушил; но и по развалинам можно судить, что это было за здание.

Пароход остановился. Скоро подъехали лодочники, и отрекомендовавший мне гостиницу представил мне небольшого роста грека, который подозвал лодочника и передал ему меня с моим багажом. Подъезжая к берегу, заметил какого-то офицера турецкого, который что-то показывал знаками, так как голоса его слышать было нельзя. Лодочник мне объяснил, чтоб я показал ему свой паспорт, что я и сделал на расстоянии по крайней мере 200 [561] сажен и получил ответ тоже знаками, значение которых мне пояснил лодочник, что паспорт мой найден в порядке. Только турок может дойти до такого совершенства в исполнении формальностей!

У берега таможенные спросили меня на ломаном греческом языке, нет ли контрабанды, т. е. бакшиша (на водку). Я дал им 2 пиастра (около 16 к[оп]. с[еребром]), и они не знали, как меня благодарить.

Турок босой и в лохмотьях взял на спину мой багаж и узким переулком, да к тому еще занятым пьющими кофе и курящими кальян, подошли мы к гостинице. В нижнем этаже помещается ресторан, а в двух верхних по пяти нумеров, весьма удобных и опрятных. Меня пугали, что в Константинополе клопы жесточе турок, но, к счастию, в этой гостинице их не оказалось. Умылся и сел с чашкой кофе у окна. Кругом дома заняты больше всего бедным людом, потому что у каждого окна заметно было другое хозяйство. По улицам шум ужаснейший — когда покажется арба, запряженная волами, рога которых разукрашены бусами, погремушками и разными цветными тряпками, а то больше товары носятся на ослах или на плечах носильщиков. Повар оказался француз, а потому и стол был французский — много блюд, но всего понемногу. Отдохнув, рискнул погулять, но бояться оказалось нечего, даже излишне было надевать феску, так как приходилось встречаться с людьми в самых разнообразных костюмах, и турки здесь более внушают презрение, чем страха. Вышел на большую улицу Галаты, где устроена конная железная дорога, но улица так тесна и народу так много, что один турок бежит пред вагоном с палкой и кричит и отгоняет зазевавшихся турок и ослов, к европейцам же относится заметно деликатнее. Купил несколько газет официальных, в которых Лазаря поют, либеральных, весьма водянистых, и фанариотских, приверженных Турции до приторности. Хорошо, что ими запасся, а то спать почти всю ночь не пришлось: сначала собаки подняли вой, а здесь их тысячи, а за ними ослы почему-то тоже нашли нужным поднять такую тревогу, как будто государству угрожала опасность. К утру собаки и ослы угомонились, но разнощики стали кричать, так что с непривычки никак не мог заснуть. [562]

Напившись кофе, пошел гулять уже смелее: прошел опять по Большой улице, завернул по улице в виде лестницы в Перу, а затем побродил по узким переулкам, совершенно безлюдным и довольно грязным, так как дома все большие и совершенно без дворов, а потому все должны выбрасывать на улицу: по более модным улицам расхаживают нанятые для этого турки с большими корзинами и собирают выбрасываемое из домов, но большая часть улиц обходится и без них.

Купил пищи духовной и телесной, позавтракал и отправился на пароход Scamandre, надеясь на возвратном пути остановиться подольше в этом городе и познакомиться с ним обстоятельнее. На палубе было очень много народу, а потому я приплатил десять франков и перешел в третий класс (здесь третий класс не на палубе). Койки третьего класса в двух отделениях, — одно для дам, другое для мущин, — но так как дамы были большею частью веселого свойства и принадлежали ко французской нации, то не чуждались и нашего отделения, а под конец даже и надоели своею назойливостью. На Смирну же отправлялись два грека, с которыми я познакомился еще на Saintonge, и один из них оказался знающим моих родных на острове Крите. Разговорились, но вдруг на другой стороне палубы слышу, и ушам не верю, русский говор. Подхожу и вижу молодого человека, расплачивающегося с разнощиком-греком за булку и уверяющего, что русский пятак больше стоит десяти пар, а тот отказывается принять. Этот ему по-русски, а тот ему по-гречески — так и не столковались; грек взял булку обратно, а тот спрятал пятак. Обратился я к нему по-русски и узнал, что он провизор из евреев, остался без места в России, потому и прибыл в Константинополь поискать счастия, но не нашедши его здесь, отправляется в Египет, а если и там ему не повезет, то махнет прямо в Австралию. Отправлялся он в такой далекий путь, зная только по-русски и по-немецки, да и денег, кажется, немного захватил с собой; потому что, насколько я заметил, более питался содой, которой захватил фунтов десять, уверяя, что она очень питательна.

Пароход отчалил вечером и, полюбовавшись Айя-Софией и другими красивыми зданиями, я стал терять из виду [563] Константинополь вместе с последними лучами солнца. Общество третьего класса не особенно меня интересовало; кроме женщин был тут швед, отправлявшийся почему-то в Марсель, да больной матрос-итальянец, весьма красивый мущина. Француженки скоро сошлись со шведом и обещали научить его до Марселя французскому языку и, вероятно, научат так, что он и не рад будет. Весь следующий день провел больше на палубе в обществе греков, преимущественно отправлявшихся в Сиру; было также много турок и турчанок, два преступника в цепях, да четыре черногорца, которых арестовали в Константинополе и увезли куда-то. Бывшие тут греки весьма заинтересовались ими и обещали похлопотать у консулов в Смирне об их освобождении, но не знаю, насколько им это удалось.

К полудню заметили небольшой английский пароход, попавший на мель. Капитан его приплыл на лодке и при посредстве одного пассажира, говорившего по-английски, просил помощи, но ему было отказано.

К вечеру один из пассажиров-греков вызвал меня опять на палубу смотреть на английские пароходы в Безике, но оказался только один, а другие неизвестно куда делись.

До самой Смирны ехали все проливом, так что видны были оба берега, а то и острова; казалось, что плывешь по широкой реке, а не по морю. В десять часов прибыли в Смирну, но ночевать надо было на пароходе, и утром только можно было перебраться на берег.

Смирна. — Таможня. — Носильщик. — Ссора между греком и турком на улице. — На вокзале. — Верблюд и ослы. — От Смирны до Айя-Сулук (древнего Ефеса). — Лошадь и компаньон. — Развалины. — Безлюдье. — Трудная с непривычки езда. — Кюсандеси (новый Ефес). — Свидание с дядей и родными. — Ефес теперь и прежде. — Прогулка по садам. — Приятный и неприятный сюрпризы — самовар утром и салюнгосы вечером

Утром 16-го июля я мог уже любоваться Смирной, расположенною на прибрежной низменности и окруженною горами. Стали подъезжать лодочники, и в одну из лодок сел я [564] с новыми моими приятелями-греками и перешли на берег. Здесь взяли у меня паспорт с тем, что передадут его русскому консулу, так как внутри страны паспортов не требуется и не дозволяется иметь. Меня это несколько озадачило, но делать было нечего. Таможенные осматривали больше карманы, так как здесь главною контрабандой считают письма. Попрощался с греками, взвалил багаж на спину носильщика-турка, и узкими улицами, рискуя на каждом шагу быть задавленным гордыми верблюдами, отправился через весь город на вокзал. Уже неделя, как я в Турции, а монет их изучить еще не мог, и здесь меня также принадули, когда я должен был разменять лиру. Один французский путешественник выразился о восточных городах вообще и о Смирне в особенности, что на них приятно смотреть издали, но входить в них не следует, иначе совершенно разочаруешься.

По дороге встретился нам грек, который ссорился с турком. Первый уже бросился на него, но вдруг остановился, посмотрел на турка с презрением и проговорил: «Не стоит рук пачкать о твою морду, пусть тебя лучше собаки загрызут!».

На вокзале пришлось дожидаться несколько часов и от нечего делать пить кофе и любоваться верблюдами. Матросы с какого-то итальянского парохода наняли ослов и целою кавалькадой с шумом проехали мимо вокзала в горы, а погонщики за ними пешком.

В 9 часов поезд тронулся, и в вагоне случились все турки, да к тому же ни один из них не говорил по-гречески; тем не менее, мы почему-то старались угождать друг другу: они все мне предлагали арбуза, а я им винограду, и так вею дорогу до самого древнего Ефеса (Айя-Сулука).

Станции небольшие, но весьма красиво построены из разноцветного камня. На станциях негры и турченята предлагают арбузы и другие фрукты, но больше всего воды (су). В Айя-Сулуке есть гостиница для приезжающих и здесь же можно нанимать лошадей. Но я нанял лошадь еще в Смирне, где на вокзале встретился с одним ямщиком. Мне и подвели здесь лошадь, посадили на нее, багаж прицепили сзади, вперед выехал тотчас же ямщик с почтой и вместе с ним два воина в полном вооружении. Здесь бывают часто грабежи, а потому я старался [565] не отставать от ямщика и солдат, но возможности не было никакой, и скоро совсем я потерял их из виду. Наездник я вообще не из хороших, а тут еще седло широкое и путь по развалинам древнего Ефеса. На счастье подъехал низенький, старенький турок, оказавшийся знающим моего дядю и взявшийся меня сопровождать. Полагая, что я боюсь грабителей, он меня уговаривал не падать духом, так как теперь попадаются рабочие в поле и часто встречаются караваны верблюдов. Но не грабителей боялся я, а непривычной для меня езды, а турок то и дело понукает еще мою лошадь, он «ну», а я «тпру», так что лошадь не знала, кого и слушать. Проехали развалины, въехали в камыши и кустарники, оставив по левую сторону горы, где храм Артемиды, и после двухчасовой езды остановились у источника, где солдаты, оберегающие этот путь, предложили нам за небольшую плату турецкий кофе; но не успел я выпить и маленькой чашечки, как почта тронулась, а за нею и мы, и скоро опять отстали. К нам присоединились еще две лошади с двумя отуреченными гречанками и маленькою девочкой. И стыдно было мне, и досадно, смотря как эти женщины твердо держались на мужских седлах, ничего не боясь, а я на каждом шагу видел свою гибель. К тому же теперь нам приходилось ехать по узким горным тропам, и удивительно, как ловко цепляются местные лошади. Я пробовал было управлять лошадью, но сопровождавший меня старец заметил, что лошадь лучше меня знает дорогу, а потому пусть она идет куда хочет. Еще неприятно было, когда встретятся верблюды, которые ни за что не уступят дороги. Странное дело! Такое умное животное, как верблюд, не иначе отправляется в путь как предшествуемое ослом. Ефес то показывался, то опять скрывался; мне это надоело, и я слез, чтобы немного расправить ноги пешеходством.

— А как теперь, эфенди-му, сядешь опять? – заметил несколько сердито мой спутник.

Тут я заметил, что подпруги не туго натянуты, и мне долго пришлось пройтись пешком, пока не попался большой камень, с которого я мог закинуть ногу прямо на седло. Проехали какими-то старыми кладбищами и укреплениями, а затем по остаткам шоссе из больших камней стали спускаться к новому Ефесу (Кюсандеси), имея [566] по сторонам сады масличных деревьев. Проехали несколькими переулками и остановились у мыльного завода моего дяди. Турок сказал прикащику, что я племянник хозяина, и он меня снял с лошади. Дяди не оказалось в заводе, лошадь сама побежала на почтовый двор, а я с прикащиком зашли в кофейню, где нашел дядю. Такое неожиданное свидание до того поразило дядю, что он долго не мог сказать ни слова.

— Как же не предупредить? – наконец сказал мне он.

— Не надеялся добраться; сами знаете, какое тревожное время.

— Ну, пойдем домой. То-то радость будет всем! Жаль, что зять уехал вчера в Одессу, а две твои кузины в Самосе; ну, да кто же знал?

Вошли в дом, познакомились — радость всеобщая! Опять кофе, затем ужин, а потом отвели мне комнату в бельэтаже, где на Востоке обыкновенно парадная часть помещения, и я отдохнул с таким комфортом, с каким давно уже не приходилось.

Когда на другой день проснулся, младшая кузина вместе с добрым утром сказала мне по-русски: «Прошу чай пить!». Спустился вниз и действительно вижу на столе родимый самовар.

— Не ожидали найти здесь самовар? Это зять оставил, в Одессе он привык постоянно с чаем, так и нас приучил к нему.

Мне это было тем приятнее, что с самого выезда не пришлось выпить чашки настоящего чаю. Сели и стали прохлаждаться.

Дядя уже давно ушел в кофейню, а оттуда на завод, где у него отделено помещение, и хотя работа уже почти не идет на заводе, но он по привычке весь день там проводит, туда и знакомые ходят его навещать. Зашел человек средних лет и отрекомендовался моим племянником, то есть мужем моей племянницы.

— Дядя извиняется, — сказал он, — что не может знакомить вас с городом, так как по старости сидит постоянно на заводе, а я вот возьму на себя этот приятный труд. Только будьте осторожны, — добавил он, — вас будут расспрашивать о том, о другом — не доверяйтесь, помня, что здесь Турция, да к тому же еще Азиатская Турция. [567]

— Благодарю за совет, — ответил я. — Быть осторожным я решил заранее, иначе не рискнул бы отправиться в такой опасный путь и в такое тревожное время.

Спустились к базару, а оттуда в прибрежную кофейню, где выпили по чашечке кофе и по полрюмки мастики с водой (виноградной водки, подслащенной мастикой). На Востоке после водки не закусывают, а запивают водой, а то и просто вливают водку в стакан воды и так пьют. Терраса кофейни у самой гавани, где было много мелких кораблей, но ни одного парохода, а далее виднелся берег острова Самоса. Близок локоть, да не укусишь. Недалеко Самос и хотелось бы туда съездить, да нет никакого сообщения, а случай не представлялся.

Самый город новый Ефес делится на две части — турецкую и греческую. Первая расположена на равнине, вторая — на крутом склоне горы. Сначала греки тоже помещались на равнине, но после частых грабежей один из бывших здесь пашей посоветовал им строиться на склоне горы и как можно теснее. Так они и поступили, и с тех пор грабежи стали неудобны. По турецкой части еще встречаются верблюды и ослы, а по греческой даже этих животных не видно, так улицы узки и круты; что же касается экипажей, то о них здесь и понятия не имеют. Дома в греческой части большею частью двухэтажные: внизу помещается семья, а наверху комнаты для гостей; внизу все по-восточному, а наверху — Европа.

До построения Смирнской железной дороги торговля здесь процветала, но эта дорога перенесла торговлю в другие города, так как новый Ефес остался в стороне, хотя расстояние от Айя-Сулука до Кюсандеси не более двадцати верст. Туземцев-греков здесь мало, все народ пришлый, а потому и единомыслия нет — всякий тянет в другую сторону и многие остались без дела, кто привык к месту и не хочет переселяться. Прежде завод моего дяди постоянно работал критское мыло, теперь когда-когда сварит один колодезь; прежде отправлялось отсюда немало винных ягод и масла, что давало работу многим рукам; теперь никто этого отсюда не требует и занимавшиеся этим остались без дела. Климат освежается морем, но с другой стороны окружающие болота распространяют лихорадки, а к тому же и комарики покусывают очень больно, [568] особенно приезжих. До чего упал город, можно судить из того, что во всем городе нет не только гостиницы, но и заезжих дворов всего один, и тот не из пространных. Газеты ни одной не издается в городе, а читаются больше смирнские газеты. Даже почты правильной нет, а адресовать нужно в Смирну, а оттуда корреспонденция переправляется частным образом в новый Ефес. Есть греческая школа, но об ней после. Только более способное правительство может высушить болота, поднять торговлю, возродить Ефес, да и то чуть ли не на его прежнем месте, иначе этот город неминуемо изгладится с лица земли.

Греки и турки живут здесь в ладу между собою, так как греков все же больше, но осторожность соблюдается строжайшая. Греки более зажиточны, а потому турки нуждаются в них, но первые боятся их мстительности, тем более ужасной, что туркам нечего терять, да и вообще жизнь, особенно гяура, в Турции мало ценится. Зашли с племянником на завод, осматривал его устройство, а потом зашел в прилежащий сад и наелся свежих винных ягод, которые на первый раз очень понравились, но скоро приелись.

На Востоке завтракают плотно в полдень, а обедают или ужинают в сумерки. Вечером отправились с дядей знакомиться с окрестностями. Зашли в сад моего старого попутчика, который нас угостил винными ягодами и печеною кукурузой, а затем отправились в лучший сад ефесский, принадлежащий одному турку, который, вопреки Корану, никогда не бывал трезвым. Хозяина не было в саду, но скоро завидели его болтающимся на осле. Я приложил руку ко лбу, приветствуя его. Он свалился с осла, стал говорить и по-турецки и по-гречески, да так смешно, что трудно было не расхохотаться. Дядя ему говорит, указывая на меня, что вот племянник приехал, из далеких стран, которого я никогда не видал; а он, указывая то на меня, то на сад, пробормотал: «Ничего не понимаю! Будьте здоровы, а я ничего не понимаю! Вот мой сад, все мое ваше, а я ничего не понимаю…. Будьте здоровы!..».

Зашли в сад, поели винограду, а потом отправились в прибрежную кофейню, подышали свежим морским воздухом и познакомились с греческим вице-консулом и с [569] другими греками. Все поздравляли дядю с моим приездом, но о политике ни слова.

— А завтра надо будет пораньше встать, — сказал мне дядя за ужином, — надо в церковь зайти, а потом в училище на экзамен. Как учителя, это тебя заинтересует, а теперь покушай-ка салюнгосов: у вас в России и понятия должно быть не имеют о них.

— Есть они и у нас, но я не умею их кушать, — сказал я, не желая сознаться, что не люблю их; но этим я не избавился от них, так как кузины обрадовались случаю прислужиться и откормили меня наповал этим лакомым, по мнению греков, блюдом, так что мне осталось только залить его прекрасным самосским вином.

Аристид М.

Текст воспроизведен по изданию: Прямым путем и околицей. Отрывок из воспоминаний о путешествии в летнее время 1876 года по Румынии, Сербии и Турции. // Русский вестник, № 8. 1880