АНДРЕЕВСКИЙ Е

АНДРЕЕВСКИЙ Е. К.

ИЗ ЗАПИСОК

1877-78 г.г. ¹

И вот 17-го февраля 1878 года, утром снарядившись в свой путь, мы двинулись по шоссе на Эрзерум. 244 версты предстояло нам проделать верхом в течение девяти дней, из коих в иные весь переход надо было сделать всего лишь в 10-12 верст, — больше нельзя было осилить за необходимостью подъема почти с морского уровня на 7-8 тысяч фут над уровнем.

К семи часам утра 17-го февраля мы, условившись с консулом, прибыли за городом к ближайшему духану, где и поджидали, пока он, окончив имевшиеся у него дела, пpиедет на присоединение к нам. Нам предстояло удовольствиe пройти с ним еще версты три-четыре и уже у следующего духана попрощаться. Вышло иначе: Рива не выдержал; он остался с нами и, не покинув нас у второго духана, проводил нас по целому переходу до селения Мадена, где в Мадена-Хане мы должны были иметь ночлег.

Очень извиняясь в том, что пришлось заставить нас прождать некоторое время, Рива, с большим оживлением, сообщил нам, что был задержан Юсуфом-пашой, который поведал ему большие подробности о наделавшем в течение вчерашнего вечера и последовавшей затем ночи шума, следствии, обнаружившем и вполне раскрывшем виновников поползновения нанести нам вред бросанием в нас камней из-за угла: оказались попавшимися в этом преступлении три женщины, из коих две очень молодые, а одна, — коноводчица средних лет, что называется бывалая; они все три были, по указанию свидетелей эпизода, схвачены на месте проделки и, [453] после недолгого запирательства, рассказали все о своей выходке.

Сложного тут не было ничего: известная по своему распутству, бывшая сожительница Мемеда-Речжди, получила от него приказ собрать таких же гетер, для исполнения операции обстрела российского великокняжеского посольства; в назначенный Мемедом час и в указанном месте, они это проделали. Все это доказано. В настоящее время их засадили в арестное помещение, а затем без промедления переведут в тюрьму, где с ними, по твердому неотступному настоянию консула, разделит плен сам хозяин изобретатель операции: Юсуф-паша приказал немедленно же лишить его свободы на целый месяц с тем, что после того он будет, без освобождения из неволи, выслан в те места, в которых у него имеются собственные плантации — в 400-х километрах от озера Вана за Урмией, — с воспрещением выезда оттуда в течение года.

Рива, довольный исходом всего этого дела, много шутил, находя, что так как не удалось принанять больше пары гетер, то это послужило к нашему счастью, ибо штук пять таких женщин решительно отказались пойти на это предприятиe; далее на наше же счастье не пошли на эту аферу и мущины: стрельба камнями из рук почти девчонок оказалась и неверною и нетвердою, от этого быть может пришлось нам так легко отделаться и выйти целыми из обстрела.

Обсуждая это дело теперь, можно добавить, что, по счастью, времена те были не броунингские и попытку эту нас обстрелять камнями можно вполне назвать, как нынче говорят, покушением с негодными средствами. Отказы, полученные Мемедом-Речжди, от меня и от Юсуфа-паши, видимо, обескуражили его и отняли у него всякую способность к проявлению находчивости, — он растерялся, а затем поторопился натворить глупостей.

— За время нахождения в ссылке, прикованным к своему табаку, будет он иметь немало случаев опомниться и спохватиться, — повторял несколько раз Рива.

— Вам бы остаться с нами до утра, чем теперь в усталом виде, возвращаться в Трепизонд на ночь глядя — старались мы его уговорить, когда он вечером собрался прощаться с нами.

— Как могу я это проделать, сколько беспокойства причинило бы это семье моей, — ответил он и, не взирая на все [454] наши уговоры, остался верен себе. Так мы тут же возле Мадена-Хан и попрощались с этим человеком навсегда. На другой день, 18-го, нам предстояло сделать первый большой подъем в сферу морозных облачных слоев на Зигана-Хан, где нас и застала тогда резкая буреломная метель с 25 градусным морозом. Что перенесли на этом первом подъеме наши верные кони, страшно вспомнить.

Шоссейная дорога шла в свою ширину только до известной высоты, а затем примерно с высоты в 300-400 фут пошла тропинка в один аршин, подымавшаяся по глубоким снежным сугробам; так это было в первый день подъема в облачные пространства в первый день на Зигана и так во все следующие дни, т. е. и на Топ-даг и на Саганлуг.

Поднимаясь на такие высоты, мы должны были идти в 20-ти градусном морозе, постепенно входя в эти заоблачные ледяные пространства, а затем в тот же день или рано утром на другой день спускаться в такие теплые места, где жители в рубашках, при летней погоде, сеяли вешние хлеба.

Так мы прошли по морозным пространствам Зигана-Хан (18-го), Топ-даг (22-го) и Саганлуг (24-го); первые два места на 7? тысячах фут, а последний пункт на 10 с лишним тысячах фут.

Собственно город на нашем пути был один — Байбурт, когда-то очень живой и торговый пункт, утративший свое торговое значение за последнее время.

Перед этим городом, накануне мы миновали огромное местечко Гюмиш-Хане, раскинувшееся среди граничащих с ним с одной стороны серебряных рудников и угольных копей с другой; питающееся этими дарами здешней горной природы, население этих мест представляло собой более зажиточных обитателей; смотрели они бодро, одевались щегольски, а главное вообще не носили того отпечатка заботливости, или угнетенности, которая как будто бы давила народ во всем остальном paйoне пройденного нами за те дни пути. От Гюмиш-Хане до г. Байбурта считается около 60 верст, дорога идет по отрогам гор, но по идущим от селенья до города жилым постройкам, населенный пункт почти не прерывается и двигаясь в пути, можно подумать, что, как началось селение Гюмиш, так идет оно сплошь, составляя одно целое. Городские байбуртские постройки мало отличаются от сельских гюмишских; кое-где лишь в городе [455] имеются остатки более зажиточного типа построек и то более лишь в полуразрушенном виде, т. е. почти в развалинах.

Ясно видно, что город Байбурт, мало отличаясь характером и типом своих жилищ от тех, которые имеются в просторном селении Гюмиш-Хане, не возобновлялся своими постройками с того времени, как утратил свое торговое значение. Его мы прошли 20-го числа; в нем команда в 12 человек заптиев была заменена другою из 12-ти же человек; мы же пообедали у местного состоятельного домовладельца.

Лунная ночь на 25-е число была особенно морозная, свежая; в чистом, прозрачном лесном воздухе Саганлуга слышен был каждый малейший звук, малейший шорох; где-то трещали ветки собиравшегося кем-то, разнесенного ветром леса, ясно слышался топот лошадей, везших скрипевшие сани; мы прибавили ходу, желая и согреться, и повидать посетителей этих диких лесов, а они, эти посетители, слыша погоню, видимо тоже ускоряли свое движение. Вдруг с отзывчивой дали громко раздалась заунывная российская песня: «собачка верная моя залает громко у ворот». Наш конвой также громко, хором повторил эти слова, как эхо, и все замолкло. Никого мы не догнали и только на другой день 25-го февраля, уже подъезжая к самой Иллидже, увидели на въезде в местечко двух всадников-казаков Волгского полка и трех пехотных солдат. Какие чувства все это вызвало в нас, и в какой степени эти чувства даже теперь, ровно через 37 лет, расшевеливают душу!..

В тот же день, к вечеру 25-го мы въехали в Эрзерум и тотчас же все, вместе с Гассаном и с его заптиями, представились командовавшему отдельным кавказским корпусом, действовавшим на кавказско-турецкой границе, генерал-адъютанту Михаилу Тариеловичу Лорис-Меликову.

Он с особенным удовольствием и радушием принял нас.

— Вот это хорошо, это я понимаю, — сказал он, — прямо с дороги не отдыхая и не давая себе труда почиститься, прямо на мои глаза; вот спасибо, это чисто по-кавказски. Что ты служил когда-нибудь на Кавказе? — спросил он меня просто, по-отцовски обращаясь с первого свидания «на ты».

— Нет, — ответил я...

— Прямо догадался? — перебил он меня.

— Нет, — повторил я, — вот кто нас надоумил, — указал на Алдатова. [456]

— А! Алдатов, здравствуй, я тебя и не заметил, как я рад тебя повидать; как Бог тебя милует; — затем, продолжая обращаться ко мне, он сказал: — он научил тебя? Ну, спасибо за откровенность; правдивая откровенность первое дело.

— Ну как добрались, как проехали через наши дебри?

— Путь совершили прекрасно, — ответил я, — благодаря, главным образом, тому, что прекрасно оберегал нас начальник конвоя — этот турецкий начальник заптиев вилайета — Гассан-бей, — указал я на робевшего Гассана...

— А! — сказал Михаил Тариелович, — хороший начальник конвоя, верным слугой был он тебе за все время, ну, прекрасно; — и оборотясь к нему, Лорис заговорил с ним совершенно свободно, бегло по-турецки.

В дороге, вспоминая слова консула, я несколько раз давал себе труд приглядеться хорошенько к лицу этого обиженного судьбой человека и не без того, что несколько раз приходилось мне улавливать в этом лице те добрые черты, которые подчеркивал мне Рива. Но, впившись совершенно случайно взором в глаза и в улыбку, появившуюся на лице Гассана в ту минуту, когда Лорис-Меликов обратился к нему по-турецки, я увидел такое выражение его лица, в какое, казалось бы, черты те и не могли иметь способность сложиться; с тем вместе Гассан смиренно опустился на колени и преклонился в земном поклоне.

— Да какой же он у тебя славный этот зверь, — сказал генерал, поднимая его.

— С тем вместе позвольте, ваше высокопревосходительство, представить вам деловые бумаги от его высочества августейшего главнокомандующего армии, действующей в Европейской Турции; при этом представляется вам и поклон от Великого Князя Николая Николаевича.

— Опять спасибо тебе, — сказал Лорис-Меликов.

— Однако, что же это, соловья баснями не кормят, вы с дороги проголодались, а я вам зубы заговариваю да еще по-турецки. Карганов! Где Карганов?

Явился артиллерийский подполковник Карганов, заведывающий хозяйственною частью генерала.

— Иди, голубчик, скорей начинай кормить заморских гостей, «все, что есть в печи, на стол мечи», прикажи скорей подавать, они и замерзли, и, думаю я, сильно взалкали. А тем временем вот что, подай, пожалуйста, мне сейчас 25 империалов... — Тут Лорис взял горсть золотых и передал с [457] рук на руки Гассану в подарок, а затем дал особо по золотому и заптиям, и нашим русским конвойным.

— Прежде всего следует провожатых наградить, это в дороге большое и важное дело, — сказал он.

До глубокой ночи в тот день и все последовавшие затем дни Лорис-Меликов много расспрашивал, еще больше рассказывал. Человек крайне живой, в высшей степени интересный, он вовлекал в разговор всех, обмен речи при нем шел такой оживленный, что не хотелось и оставлять уютную квартиру благородного военачальника, не умолкавшего ни на минуту и широко делившегося своими знаниями, своей опытностью, всеми приобретенными им за время своей службы и своей жизни интересными сведениями и всею мудростью своею.

Пригласив генералов Духовского (нач. штаба армии) и состоявшего при нем Кишмишева, он стал разбираться в деловых бумагах, привезенных мною, при чем он высказывал столько богатых мыслей, что слушать его казалось никогда не перестал бы, и все это в простой, полной гениальности, форме. Дня через три я отпустил Гассана и его отряд заптиев обратно.

Пробыв дней пять у Лориса, этого в высокой степени редкого человека, я выехал в Карс, для чего проехал на Гассан Кала и Кепри-киой верхом, а дальше по совету Лорис-Меликова, на почтовых, блого почтовая гонка была здесь организована образцово — до самого Тифлиса, — в который мне пришлось въехать 3-го марта; а 4-го имел высокую честь представиться главнокомандующему кавказской армией, нашему генерал-фельдцейхмейстеру и генерал-фельдмаршалу, великому князю Михаилу Николаевичу.

Об этом, как и вообще обо всем дальнейшем, — речь впереди.

Чтобы покончить с этою частью рассказа, я изложу здесь то, что меня крайне занимало и, будучи занесено на страницы моих записок, веденных в те времена, было дополнено много лет позже из переписки, которую я случайно завел с одним из уроженцев Черниговской губернии, который попал консулом в соседство с Малой Азией, а в один из наездов в Чернигов, познакомившись со мной и услышав от меня, что я в городах близких к его месту служения бывал, сам дал мне обещание разузнать о моих старых знакомых и сообщить мне о дальнейшей их судьбе. [458]

Надо дополнить мои записки сведением о том, что по возвращении моем из Малой Азии, при представлении, уже во время пасхальных дней 1878 года Великому Князю Главнокомандующему в Сан-Стефано, я был спрошен Его Высочеством о лицах, которые во время совершения мною путешествия по Малой Азии были особенно полезны мне, как лицу, командированному Его Высочеством по делам службы. Я назвал, как особо выдавшихся тогда из числа иностранцев: консула Рива, доктора Анастасиу и Гассан-бея. Великий Князь, отнесшись с крайним вниманием к донесению, сам исходатайствовал всем трем ордена и, таким образом, они были награждены: Рива ² — орденом Св. Станислава 2-й степени, Анастасиу³ — получил орден Анны 3-й степени, а Гассану ⁴ досталось награждение орденом Св. Станислава 3-й степени, для нехристиан установленным.

Не мог Мемед-Речжди вынести этого оскорбления: как, думалось ему, великая награда, которую быть может он упустил только потому, что командировка не досталась ему, теперь украшает недостойную грудь того, кто, строго говоря, и не смел бы думать о таком назначении, каковым являлось сопровождение великокняжеской миссии по Анатолии. Немного времени потерпел Мемед-Речжди это оскорбление, а года через полтора, как-то вдруг, совершенно неожиданно, чуть ли не на той же площади, на которой мы подверглись бабьему обстрелу камнями, он бросился из-за угла на Гассана и пырнул его кинжалом. Вероятно, приготовленный к этому нападению, Гассан выхватил из кармана револьвер и, уже раненый, обливаясь кровью, положил Мемеда на месте, всадив ему пулю в сердце. Впоследствии Гассан выходился; несколько искалеченный остался жив; но, имея массу врагов среди таких людей, каким был Мемед, он избавился от строгого уголовного наказания только благодаря сильному заступничеству консула Рива и самого вали Юзуфа, иначе не сдобровать бы ему.

Е. Андреевский.

Комментарии

1. См. «Русская Старина», август 1915 г.

2. За то, что, ведая дела русских подданных, между прочим оказал особую пользу и нам.

3. Безвозмездно лечил членов конвоя.

4. Проявил особое рвение при сопровождении нас в глухой гористой местности.

Текст воспроизведен по изданию: Из записок 1877-1878 гг. // Русская старина, № 9. 1915