-

ДОМАШНЯЯ ЖИЗНЬ В МАЛОЙ АЗИИ

Каждому известно, что Турки с виду народ серьозный и важный, и что они носят широкие чалмы и курят из длинных чубуков, но немногие знают подробности ежедневного их быта. Где они спят? Как живут? Чем занимаются? Снимают ли когда-нибудь чалму? Суровые лица их смягчаются ли когда-нибудь улыбкой? Торжественная поступь их изменяется ли когда-нибудь в быстрый бег? Никто этого не знает.

Я провела несколько времени в Турции и жители ее всегда возбуждали во мне любопытство. В [72] приемах, разговоре, одежде этого народа есть что-то до такой степени живописное, что смотришь на него как на картинку. Мужчины, расхаживающие по старинным базарам, где они толкуют о делах так же важно, как их предки во времена Тысячи и Одной Ночи, и эти женщины, влачащие ничтожное и бесцельное существование за решетками своих жилищ — все это имеет какую-то странную прелесть.

Путешествуя по внутренности Малой Азии, я старалась сближаться с туземцами и наблюдать их во всех видоизменениях домашней жизни. Мы с самого начала поселили в них полное доверие и никогда в этом не раскаивались. Вопреки Английскому обыкновению, мы постоянно выходили без конвоя, и поселяне встречали нас, как нельзя добродушнее. Часто, какой-нибудь старый Турок, встречаясь со мной, кивал мне дружески головою и бормотал несколько ласковых слов, или какая-нибудь женщина подзывала меня к своему окошку, желая выразить свое участие к «молоденькой неверной». Она закрывала себе голову вуалью, которой кончики придерживала зубами, чтобы защитить свои черты от взоров сопровождавших меня мужчин, и полными горстями клала мне на колени айвы и виноград. Как ни трудно было мне управлять лошадью с такою ношей, однако приличие не позволяло отказываться от подарка. [73] Какие прелестные картины, полные величие и света, представляли нам Азиятские деревни! При сомнительном блеске утренней зари, первая попавшаяся на глаза дорога, вела нас посреди обширных виноградников, отягощенных гроздьями. Местами встречали мы хижинку, построенную на холме, для сторожей, потому что хищность людей и диких зверей заставляет денно и нощно стеречь зрелые плоды. Темные ущелья и глубокие овраги, вечно защищаемые от солнца пихтовым лесом, приводили нас потом к веселым пейзажам, эдемам пышной и дикой растительности.

Прогулки эти были не совсем безопасны, и я постоянно переходила от восхищения к страху, когда черные медвежата спускались из своих гористых убежищ, в виноградники, пожирать ягоды. Волки попадаются очень часто и странный вой шакалов беспрестанно раздается вокруг человеческих жилищ. Также рассказывали нам страшные историй о военных дезертирах, вовсе не считающих за грех застрелить одинокого чужеземца. Но особенно пугали меня дикие собаки, которые бросаются из-за кустарников и нападают на прохожих. Не смотря однакож, на все эти опасности, мы аккуратно, в условленный час, являлись между теми из наших товарищей, которые не хотели вверять свою жизнь маленьким неукротимым [74] лошадям, на каких обыкновенно ездят в здешних деревнях.

По возвращении домой, мы заставали своего слугу, Араба, и он помогал нам слезать с лошадей. Ибрагим, самый верный человек во всем нашем конвое, считал священною обязанностью ненавидеть Турок. Он прислуживал нам за столом и смотрел за нашими лошадьми, боясь доверить их рукам туземцев.

Прислуга наша состояла из Ибрагима — главного проводника, из одного Мальтийца, который, при помощи Грека, готовил нам кушанье, и из Португальской негритянки. Внутренность нашего жилья стоит описания.

Прямо перед входом находилась таинственная лаборатория, где Антонио, с помощником, всякий день производили опыты, результат которых появлялся на нашем столе. Человек этот владел удивительного способностью, свойственною, кажется, исключительно южным народам — становиться в уровень со всеми обстоятельствами жизни. Он сперва нанялся курьером, а потом превосходно исполнял обязанности повара.

Влево от дверей была галерея во всю длину дома: она служила прихожей, гостиною и столовой. Один конец ее, несколько возвышенный, представлял почетное место, и был завален подушками и великолепно украшен уздечками и седлами. [75] На стенах, выбеленных штукатуркою, еще виднелись следы старинной живописи. Стол, несколько стульев и большие кувшины для освежения воды довершали убранство.

По одну сторону комнат, был отведен особый уголок, без крыши, для курильщиков; великолепное гранатовое дерево раскидывало здесь роскошные ветви, и образовало свод из плодов и цветов над головами счастливцев, искавших уединения в этом приюте.

Спальни выходили все на галлерею. Они были очень просты: постель состояла из трех досок, положенных на двое козел и покрытых простынями, и защищалась от мошек белою кисейною занавеской; но много надобно было ловкости, чтобы пролезть под этот балдахин, не повалив его на пол со всеми принадлежностями. Лоханка и глиняная кружка служили нам туалетом. Не странно ли, что можно легко обойтись без всего, что образованность приучила нас считать необходимостью!

Домик наш находился на вершине пригорка с лесистыми отлогостями. Каждую ночь пенье стрекоз и однозвучный крик маленьких зеленых лягушек, заглушали собою весь остальной шум леса. Вдоль стен росли высокие смоковницы, упиравшиеся в них зеленью.

Одна сторона дома была занята ваннами и состояла из двух комнат: в первой из них, [76] прохладнейшей, была ванна для одного человека; во второй, со сводами, находился просторный мраморный водоем, в пять или шесть футов глубиною, в который спускались с обеих сторон по ступенькам. Он снабжался водою из натурального горячего источника. Вода бросалась в мрамор с одной стороны шумно и вытекала с другой, наполняя весь свод парами. В окрестностях много было горячих ключей; наш же назывался, за чистоту воды, серебряным источником.

Однажды я услышала в купальне детский голос, вошла туда — и увидела девочку, лет шести, которая плавала одна-одинехонька, распевая визгливым голосом какую-то дрянную песню. Появление мое так перепугало девочку, что я поскорее ушла, чтобы она не потонула, спрятавшись от меня в воду.

Дверь нашей залы постоянно была отворена, и деревенские женщины приходили смотреть на нас, как на диво. Сначала они робко останавливались у дверей; потом, видя нашу неподвижность, приближались разсматривать существа, казавшиеся им странными. Они большею частью не обращали особенного внимания на наши работы, потому что знали их сами; но те из нас, которые занимались чтением, были для них предметом невероятного любопытства и глубокого уважения. Зрительницы вертелись вокруг читающих, рассматривали книги внутри и [77] снаружи, и, видя непроницаемую тайну, потому что мы не могли ничего объяснить им на их языке, уходили в величайшем недоумении.

Однажды утром отправились мы осматривать имение молодого Турка. Земли его, скорее похожие на область, нежели на частную собственность, состояли из огромных, но запустелых равнин, которые, при малейшей обработке, могли бы сделаться чрезвычайно плодородными. При жизни отца, молодой человек управлялся суровой рукою; но лишь только получил свободу, счел первым долгом познакомиться с утонченностями Константинополя. Опыт как видно, стоил дорого, потому что правительство приказало новичку модного света воротиться в деревню на постоянное жительство.

Дом его представлял большое, неправильное, одно-этажное строение; принадлежности и женское жилье находились поодаль, и вокруг всего этого не было ни души. Топот наших лошадей и лай сторожевых собак, наконец, вызвали несколько слуг; они помогли нам слезть с лошадей, и мы вошли, без всякого доклада, как старинные знакомые, в просторную залу, самую приятную комнату в каждом Турецком доме, находящуюся при самом входе. Вместо всяких украшений, здесь бил фонтан, лежало несколько подушек, и сюда выходили все спальни. Ни одно живое существо не встретило нас в опустелых покоях; мы [78] прогуливались в них со всею свободою, и напоследок в глубине небольшой комнаты, увидели хозяина. Он лежал на диване, вблизи фонтана, теряясь в облаках своей трубки: в этом-то занятии Турки забывают о всех делах мира сего.

Усмиренный денди был молодой человек, стройный и худощавый, с лицем бледным и нежным, но без всякого выражения. При свидании с нами, он показал большое знание Турецких приличий, то есть ни разу не поднял глаз, пока дамы оставались в комнате, хотя в душе очень удивился нашему приходу. Явившись без вуалей, мы сделали непростительную неблагопристойность, и Турку оставалось только показать себя скромнее нас. Этот безмолвный упрек мусульманина смутил меня, как будто я действительно нарушила приличие. Возле господина стояли несколько слуг, таких же неподвижных и бесстрастных, как он сам.

Через несколько секунд после нашего прихода, явилась женщина и убедительнейше просила нас отправиться к ее госпожам. Мы принуждены были пройти через скотный двор и хлевы, за которыми здесь смотрят женщины. Там и сям блуждали рослые буйволы; но проводница тащила нас, не обращая внимания на страх, возбужденный этими огромными животными.

Я достаточно знала внутренность Турецких домов, чтобы не разочароваться разницей между [79] поэтическими описаниями гаремов и действительностью, однакож гарем, куда вошли мы теперь, был печальнее всех, какие случалось мне видеть.

Сначала мы были представлены матери хозяина, женщине высокого роста, обходительной и веселой, которая с восхищением принимает иностранок; потом единственной жене его, бледному и хворому существу, потерявшему всю свою красоту от разслабления и болезни. Женщина эта была в народном костюме: в широких шальварах, коротенькой тюнике, в чем-то похожем на юбку, обшитую мехом, и в феске, обернутой белою кисейною чалмой, из под которой падали по плечам распущенные волосы.

Служанки ее были одеты точно так же, с тою только разницей, что Английская выбойка заменяла на них красивые шелковые материи туземного изделия, и тюники оканчивались шлейфом, заметавшим пол. Когда они ходят, то обыкновенно накидывают эти шлейфы на руку, или подбирают, в виде драпировки, с боку.

Разговор шел вяло, в размене нескольких вопросов и ответов, одинаково коротких. На вопрос мой, не страдают ли эти дамы лихорадкой, они вышли из холодного равнодушия и отвечали очень громкими отрицаниями; одна из женщин даже встала, схватила меня за руки и с одушевлением повторяла: йок, иок! (нет, нет!). [80]

Не понимаю, зачем они с таким упрямством скрывали истину: достаточно было взглянуть на бледное лицо их госпожи, чтобы прочесть следы долгих страданий и уныния.

Молодая невольница приготовила для нас кофе, но совершенно не по-нашему. Здесь варят его очень густой и подают, без сахару и без сливок, в маленьких чашках, на серебряных блюдцах филигранной работы. Трудно привыкнуть к этому напитку, густому как мед и, в добавок, с гущею; но люди, которые употребляют его постоянно, предпочитают его всякому другому питью. Аромат кофе прелестный; однакож, признаюсь, только строгое соблюдение приличий заставило меня проглотить эту микстуру, от которой невозможно отказаться, не возбудив живейшего неудовольствия. После кофе подали лакомства — вишневое и розовое варенье, и каждая из нас взяла по ложке.

Мы воротились домой с большим отвращением к гаремной жизни. Через несколько дней, молодой Турецкий помещик приехал к нам, чтобы отдать визит. Он был одет роскошно и рисовался на превосходном коне. К несчастию, дома были одни только дамы, и как он должен был не знать о нашем существовании, то при всем своем любопытстве, мы только могли посмотреть, как он приехал и уехал.

От дерева до малейшей травки, все в этой [81] стране произрастает и цветет в неистощимом изобилии. Турок бросает горсть дынных зерен в открытое поле — и сбор плодов бывает столь обильный, что ноша в подъем человеку продается за несколько копеек. Но беспечный народ ничего не запасает на зиму, так что половина домашних животных издыхает с голоду. Многие Европейцы, польстившись на дешевизну земель и на великолепную растительность, пытались основать здесь фермы, но опыты редко удавались.

Мы были свидетелями печального примера в этом роде. Услышав, что жена одного Француза рискнувшего на подобную спекуляцию, осталась, в отсутствие мужа, с умирающим ребенком, мы поспешили к ней на помощь. Ребенку было четыре года, но он до того исхудал от болезни, что на нем не оставалось лица.

Бедная женщина приняла нас со всею вежливостью и пригласила сесть. Она не знала, где ее муж: ему не повезло здесь, и он отправился искать счастия в другом месте.

— Но, вероятно, он писал вам? — спросила я.

— Точно так, сударыня.

— И прислал что-нибудь?

— Как же, пять пиастров (около тридцати копеек серебром).

Первым чувством нашим было негодование. Но ведь он ушел от жены без копейки в [82] кармане, и Бог знает, от какой плачевной бедности уделил он эту ничтожную сумму!

— И у вас нет никого, кто бы помог вам?

— Никого, все ушли... Вчера я заплатила двум женщинам, чтобы они сняли кукурузу: украли больше половины.

Невозможно найти молодую женщину, которая бы с большим мужеством переносила такое беспомощное, положение! Посоветовавшись между собою, как бы предложить ей что-нибудь, не унижая самолюбия, мы изъявили желание купить несколько гусей, бродивших вокруг ее домика; потом послали ей маленькое пособие, а через два дня узнали, что ребенок ее умер.

Малая Азия, во многих отношениях, чрезвычайно щедро наделена дарами природы, и путешественник приходит в восторг от прелестных пейзажей, от чистоты воздуха и ясности неба этой страны. Разумеется, после продолжительного пребывания в ней, очарование несколько охладевает; но все-таки климат превосходный, и хотя летом дневной жар не позволяет выходить из дому, за то утра и вечера восхитительны, и обильная роса освежает растительность, опаленную солнцем. [83]

Зимою холод здесь ощутительный, но он-то и укрепляет здоровье жителей, расслабленных жарами лета. Дома построены так дурно, что, в зимние месяцы, обывателям порядочно достается от стужи; рамы вставлены в фальцы без всякой смазки, так что дают свободный путь дождю и свисту непогоды. Кроме того, нижние этажи редко огораживаются стенами, а верхние поддерживаются на столбах, и ветер гуляет под этими аркадами. Половицы сложены так небрежно, что вы можете видеть под ногами, как прислуга закалывает или щиплет цыплят для вашего обеда, и другие приятные картины в этом роде. Если же попробуете устлать пол коврами, они надуваются от ветра шаром, и тогда рискуешь свихнуть ногу.

Впрочем, с такими неудобствами еще можно помириться, тем более, что квартиры не дороги, хотя и составляют наибольшую статью в здешних расходах. При частых пожарах, дома сделались ненадежною собственностью, и хозяин, расчитывая, что дом не простоит более шести лет, берет ежегодно за наем шестую часть всей его цены; но как почти все постройки здесь деревянные и глиняные, то и обходятся очень дешево. Мы платили за свой дом, с правом пользоваться купальней, 750 франков (около 187 р. сер.) в месяц; но должно принять в соображение, что в прежние годы купальни приносили хозяину хорошие [84] сборы и что, отдав ее в исключительное наше распоряжение, он справедливо присчитал доходы с нее к плате за квартиру. Словом, нам принадлежали два большие строения со всеми пристройками; правда, все это было в самом ветхом состоянии и грозило разрушением, но все-таки — было.

Самое большое зло для чужеземца в Малой Азии — лихорадки; иные из них злокачественные, но чаще всего бывают лихорадка перемежающаяся и острая, впрочем не опасные, хотя очень трудно избавиться от них, даже по возвращении в умеренный климат.

Богатые и бедные, молодые и старые, равно подвержены этому бичу. Проходя через базар, вы видите несчастного, заваленного грудою одеял: его схватила лихорадка; рядом с ним, бедный торговец, с разгоревшимся лицом и дрожащими руками, торопится покончить дела и воротиться домой: припадок его прошел. Туземцы покоряются без сопротивления нападениям своего врага и уступают ему из двух дней один, без всякой надежды на искупление; они знают, что болезнь проходит со временем года, которое зараждает ее, и почти не стараются уменьшать ее жестокость.

О причинах лихорадки каждый думает по-своему: если вы поели персиков, или вышли в жар из дому, или перед ходьбой напились холодной воды — непременно захвораете; если вы [85] безрассудно попробовали каимака — превкусных тоненьких пирожков из сливок, — не надейтесь на выздоровление. Многие плоды считаются непосредственною причиной болезни. Если вы прогуливаетесь в росу — вам не стоит подавать помощи. Последнее предостережение не безосновательно. Хинин превосходно излечивает острую лихорадку, и мы раздавали его больным, которые пожелали прибегнуть к этому лекарству. К несчастию, по дороговизне своей, оно недоступно бедным людям; оттого, видя, как они питаются совершенно сырыми плодами, или спят на росе, не спрашиваешь у себя, каким образом они захворали, а только удивляешься, как они остались живы.

Старшая дочь Грека, нашего привратника, была сущею жертвой лихорадки. Я обещала, вылечить эту девушку хинином, но с тем, чтобы она соблюдала диэту и в точности следовала моим предписаниям во время болезни, например, не ела бы сырых огурцов и тыквы, которая у здешних детей почти не выходит изо рту. Несколько дней пациентка исполняла все, что было приказано; но раз, утром, начала есть на дворе зеленые гранаты. Я увидела это и тотчас побежала к баловнице. «Гадкая Гюлляни (имя это соответствует нашему «Роза»)! Ведь тебе запрещено есть плоды, покуда не поправишься!» — закричала я, отнимая плоды. Она встала, и отвечала на гармоническом [86] греческом языке, что вперед не будет трогать, «но, — прибавила она, — здесь каждому известно, что гранаты не считаются за плоды, и что корка их, покуда они еще не созрели, очень хорошо помогает от лихорадки». Таково общее мнение, и действительно, внутренняя оболочка гранаты, по горечи своей, может произвести какое-нибудь действие. Но, спрашиваю, найдется ли десятилетний ребенок, воспитанный в Англии, который бы сумел оправдаться с таким благородством?

Дети живут здесь на свободе, а не в особых комнатах, под надзором нянек, и оттого созревают гораздо скорее. Вообще, они прехорошенькие, и в своей странной одежде — чалмах и платьях со шлейфами, похожи на игрушки. Оба пола, в детстве, нисколько не различаются костюмом.

Раз мы были с визитом у супруги паши. Сын ее, мальчик лет двенадцати, но с притязаниями на более зрелый возраст, при нашем приходе вышел из комнаты, говоря, что «не хочет принимать гостей матери». Он был одет, как большие, в феске и неуклюжем сюртуке, перетянутом кожаным поясом: это форменная одежда всех турецких чиновников, довольно жалкая, сравнительно с великолепным национальным нарядом.

Супруга паши была стройная женщина, с [87] благородными приемами, которые сделали бы честь самому аристократическому салону, а здесь резко отделяли ее от толпы окружающих невольниц. На вопрос мой, есть ли еще другие жены у паши, она отвечала с достоинством :

— Мужу и мне всегда было довольно нас двоих.

В этот день, комнаты представляли страшный беспорядок, во всех углах лежали кожаные сундуки, обитые железными обручами, приготовленные для отправки в Стамбул, куда уезжало семейство. Паша, почитатель современных усовершенствований, вознамерился совершить путешествие морем, и поджидал парохода. Женщины никогда не видали этой машины, и при одной мысли о ней дрожали от страху; однакож, узнав, что мы встретимся на пароходе, мало по малу успокоились, как будто присутствие наше было для них обеспечением в безопасности.

Спустя несколько дней, бедные женщины, или, вернее, груды платья, лежали без движения на палубе. По временам, несчастные существа, как будто отгоняя терзавшего их неприятеля, рвали на себе покрывала, которые до тех пор защищали черты их от взоров неверных; но, по прошествии этого припадка отчаяния и боли, и в страхе от нарушения приличий, снова впадали в совершенное расслабление. Наконец одна за другой, они [88] спустились в каюты, чтобы там на свободе отдать себя в жертву морской болезни.

В доме паши я часто встречала прелестного ребенка, с очаровательными голубыми глазами; но Турки не любят, даже боятся голубых глаз, полагая, что они могут сглазить. Раз, один из моих знакомых остановился посмотреть на несчастных быков, которые не могли сдвинуть с места огромный воз с дровами. После долгих и напрасных попыток заставить животных идти, погонщик обернулся к Англичанину и, в самых грубых выражениях, приказал ему убираться подальше, «потому что, — прибавил он, — быки не тронутся, покуда им мешают голубые глаза».

Если вы назовете в Турции ребенка хорошеньким, вас тотчас заподозрят в сглазе, и кормилица начнет плевать на вас, чтобы спасти своего питомца.

Турецкая прислуга почти вся состоит из невольников, черных и белых, и, по-видимому, довольна своим положением. Союз невольника с семейством, которому он принадлежал, продолжается даже после смерти. На турецких кладбищах, часто видишь четыреугольное пространство, обнесенное решеткой. Высокая пирамида, с каменной чалмой на вершине, указывает на последний приют главы семейства; рядом с пирамидой, остроконечный камень, а иногда два или три, [89] возвышаются над прахом его жены и дальних родственников, и там же маленький памятник, испещренный надписями, напоминает о каком нибудь верном невольнике, который, прослужив пятьдесят или шестьдесят лет в доме, покоится после смерти возле своего господина.

Турецкое простонародье чрезвычайно боится военной службы. Раз, когда мы были у консула и леди Б**, бедная женщина, в страшном волнении, вбежала в комнату, сопровождаемая услужливыми подругами. Она тащила за руку несчастного сына, взятого в солдаты. Мальчику было не более четырнадцати лет. Мать, рыдая, умоляла знатную даму взять его в услужение, потому что прислуга Английских резидентов избавлена от рекрутской повинности, жаловалась на свое беспомощное положение, и обращала наше внимание то на молодость сына, то на его маленький рост, слабое здоровье, в особенности же на незначительное повреждение одного из пальцев. Женщины откликались эхом на печальные сетования, между тем как юный кандидат на военные почести стоял позади и плакал навзрыд, и, в самом деле, был неспособен распространить славу Оттоманской Империи. После нескольких объяснений, мальчика определили, чисто не за чем, к детям консула, где я опять увидела его, но уже с веселым лицом.

Турецкие солдаты вообще народ мелкий и [90] смуглый; они набираются внутри страны, и вовсе непохожи на суровое городское племя, а Европейский мундир делает их решительно смешными.

Однажды, отправляясь в город, мы оставили своих лошадей в гостинице, весьма благопристойной, по мнению туземцев, которую содержал женатый Армянин. У него была хорошенькая дочь, уже обратившая наше внимание прелестным личиком и веселым нравом. Продолжительное пребывание в стране и частые поездки в город сблизили нас с хозяевами гостиницы, так что они считали нас друзьями, и пригласили на происходившее, в то время, домашнее совещание.

Какой-то Франк, чуть ли не Итальянец, восхищенный единственно черными глазами и розовыми щеками девушки, — потому что он не говорил на ее языке и, следовательно, не мог знать ее мыслей, — предлагал ей блистательную партию и хотел увезти ее в свое отечество. Мать объяснила нам это невероятною скороговоркой. Девушка слушала, скорее испуганная, нежели восхищенная предложением. Но благоразумная женщина уж сладила дело, очень рассудительно — по ее мнению, и превосходно — по моему. Она отвечала Франку: «Многие Европейцы, приезжая сюда, влюбляются в наших девушек и желают жениться; но они только говорят и — забывают своих невест. Воротитесь же, иностранец, на родину, пробудьте там годок, [91] и, если чувства ваши не переменятся, приезжайте за моей дочерью: я охотно отдам ее руку».

После такого решительного спича, нам нечего было советовать. Через несколько минут, мать и дочь завели жаркое рассуждение о Турецком костюме, который я заказала, и гораздо больше толковали о покрое и цвете материи, нежели о предложении влюбленного денди.

Но всего более удивило меня то, что Армянские женщины, которых считают такими жалкими рабынями, и не думали предлагать вопрос на решение отцу семейства. Мать посоветовалась с приятельницами, дело было подробно обсужено со всех сторон, но никто не заботился о бедном муже, и он продолжал свои ежедневные домашние занятия.

Разумеется, Франки ведут себя так, что Турция имеет самое печальное понятие об Европейском обществе; но этот класс жителей состоит, большею частью, из накипи населения, из людей, которые, в следствие дурного поведения или несчастных обстоятельств, не видят перед собой никакой дороги, и идут сюда извлекать из жизни что только возможно. Из этого-то опасного племени и родилось находчивое и порочное существо, называемое «рыцарем промышленности».

Не за долго перед тем, мы встретили превосходный образчик в этом роде; он только что [92] дебютировал, и вел в упомянутой гостинице самую разнообразную и очень приятную жизнь. Не знаю, право, как мы столкнулись с мосьё Ашилем — так он называл себя. На чужой стороне люди знакомятся без особенных рекомендаций, а этот господин владел искусством нравиться в обществе. Он говорил по-Французски и по-Итальянски так чисто, что я решительно не могла различить, к какой принадлежал он нации; сверх того, он пел восхитительно и рисовал превосходно: возьмет, бывало, клочек бумаги, брошенный конверт или книгу с широкими полями, и на них тотчас явятся разрушенные мечети, Мавританские дворцы, фантазии, полные воображения. У меня сохранилось множество таких рисунков, и все набросаны так изящно и так быстро, что, для моих неопытных глаз, казались просто дивом. Он очень скоро приобрел огромную известность тем, что сломя голову скакал верхом на лошади по самым многолюдным базарам. Разсказывали, что, не имея возможности отсрочить расплату за отделанные серебром пистолеты, ятаган и другие подобные прихоти, он показал испуганному купцу кончик стилета, и прибавил: «Вот тебе расплата!». Он занял у моего отца двести пятьдесят франков, оставив ему в обезпечение трость с золотым набалдашником, «которую, — сказал он, — честь обязывает меня [93] выкупить, потому что на этой трости вырезан герб моей фамилии». Напрасно и прибавлять, что фамильный герб до сих пор остается в чужих руках.

Дети от браков Англичан с Гречанками или Армянками представляют собою замечательные примеры человеческой понятливости в юном возрасте: они живы и очень остроумны. Число языков, на которых говорят эти малютки, даже невероятно. Няньки их большею частию нанимаются из Гречанок, и говорят с ними на своем прекрасном идиоме; ежедневные сношения с туземцами приучают детей к Турецкому языку; мать говорит с ними по-Армянски, отец по-Английски, заезжие иностранцы знакомят их с Французским или Итальянским, так что крошки эти, — когда у нас ровесники их только что начинают ходить в школу, — уже знают по пяти или по шести языков. Другое удивительное достоинство у этих детей — огромный аппетит: к счастию, съестные припасы здесь очень дешевы. Однажды за обедом, нас очень позабавил ответ ребенка, сидевшего вместе с нами. Подали два мясные блюда. «Чего тебе лучше хочется? — спросили у ребенка. Он посмотрел сперва на одно, потом на другое кушанье, и отвечал: — Дайте мне обоих».

Многие из иностранных семейств подвергались ужасным сценам, достойным самых [94] потрясающих романов. Я помню, как две молодые девушки описывали ужас, испытанный ими, не задолго до того, в окрестностях Константинополя. Это было во время больших смут; город находился почти в осадном положении; Албанские солдаты бродили толпами по всем дорогам, резали и грабили все, что попадалось им под руку.

Улица, где жили эти девушки, совершенно опустела: обыватели заперли дома и бежали. Прислуги у сестер не было; больная мать не вставала с постели. Отец должен был уйти по делам, и оставляя этих двух девушек, с двоими или троими детьми, одних, без всякой защиты, велел им наблюдать глубочайшую тишину, запереть окна и двери, и никому не показываться.

В соседстве дома все было тихо; но по временам эхо доносило шум восстания. Беспокойство мучило девушек; они взошли на платформу дома, взглянуть, что делается в городе. Несколько минут на улице господствовала мертвая тишина... Наконец показался один из свирепых Албанцев. Две сестры с невыразимым страхом наблюдали за его движениями: он ломился во многие двери, наконец одна уступила — и он вошел, потом очутился на террасе соседнего дома, шел вдоль перил, и заглядывал во все окна, выбирая, которая комната представляет лучшую добычу. [95]

Минута была ужасная; но провидение хранило беззащитных. Хищный Албанец не заглянул в окно, за которым они спрятались и прошел далее.

Текст воспроизведен по изданию: Домашняя жизнь в Малой Азии // Журнал для чтения воспитанникам военно-учебных заведений, Том 119. № 473. 1856