На пути в Святую землю

ПОРФИРИЙ УСПЕНСКИЙ

КНИГА БЫТИЯ МОЕГО

НА ПУТИ В СВЯТУЮ ЗЕМЛЮ

По наблюдениям и заметкам епископа Порфирия Успенского.

”25 ноября 1843 года после обедни, пишет архимандрит Порфирий, триполийские первостепенные, да и степенные христиане пришли видеть московского архимандрита. Господи, Ты, Боже мой! В ноги кланяются. Уселись, поджавши ноги. Я им говорил, что, ”я очень рад, что вижу православных христиан в таком отдаленном от отечества городе; в России 73 архиерея пред престолом Божиим молятся о спасении всех православных христиан, следовательно, и триполийских; вслед за ними 45 миллионов повторяют: всех православных христиан да помянет Господь Бог во царствии Своем. Прошу и вас воспоминать нас в молитвах своих”. — Общий ответ был: ”долг наш”. Спустя нисколько минут христиане удалились. Я пошел в церковь.

Очень нехорошо держат себя в Святой земле и некоторые поклонники Гроба Господня, хотя они и совершают это отдаленное путешествие с единственною целию очистить свою омраченную грехами совесть и смягчить праведный гнев ожидаемого ими суда Божия перенесением трудностей своего в Святую землю пути и своей молитвой.

”14 декабря, после обеда, в один час пополудни, мы отправились, пишет архимандрит Порфирий, из Акры, сирийского городка, лежащего на берегу моря, в Кайфу. Дорогой я узнал, что прочие поклонники, ехавшие со мною, не платили за ночлеги, говоря, что они — мои люди и что я заплачу за них. Торгаши привыкли скупиться и обманывать: что же удивительного, если они торгуют совестию и на пути [311] к Гробу Господню? Они надеются там покаяться, чтобы снова бездельничать на пути в свои торговый темные лавки”.

Ничего особенно благожелательного не мог высказать архимандрит Порфирий и в отношении к некоторым представителям русской власти на Востоке. Они не стеснялись, по-видимому, иногда очень грубо злоупотреблять своими полномочиями и часто в жертву своим личным выгодам и расчетам приносили существенные иногда интересы тех учреждений и лиц, представителями которых они являлись в чужом краю и доверием которых пользовались. Так, на 164 странице I тома ”Книги своего бытия” он, со слов иерусалимских владык, указывает, между прочим, на то, что ”русский генеральный консул, Базили, держит у себя драгомана-маронита, покровительствует католикам (иезуитам, униатам) и за то пользуется от них деньгами и, что всего постыднее, женщинами. Патриарх антиохийский Мефодий, продолжаем начатую нами выписку, весьма недоволен этим греком. Надобно полагать, что патриарху по простоте своей и по ревности ко благу церкви, расскажет мне похождения и интриги консула. ”Не даром батюшка, промолвил по этому поводу, обращаясь к архимандриту Порфирию, ближайший его спутник, о. Григорий, Базили ухаживает за вами; он хочет обаять вас, приласкаться к вам, а может быть и взять вас в свои руки.” — Увидим, отвечал я. Dies docebit.

Совершенно мимоходом и как бы между строк дает архимандрит Порфирий маленькую характеристику и иерусалимским евреям. Он касается, впрочем, одной только их национальной черты — хитрой всегда и во всем изворотливости и делает это, по-видимому, с единственной целию оживить несколько путевые записи своего ”Дневника” этой небольшой, но забавной вставкой и, вместе с тем, удержать известное значение и затем несколько анекдотическим рассказом, который, при всей своей незначительности, все же может считаться очень типичным для того племени, которому и до сего еще времени по преимуществу приписывается необыкновенная во всем изворотливость и ловкость.

Внося такой полушуточный рассказ в свой путевой ”Дневник”, архимандрит Порфирий ни словом не упоминает о том, к какому вероисповеданию мог бы принадлежать еврей, вызванный турецким пашей для определения и проверки на нем некоторых свойств и особенностей иудейского племени. Очевидно, что в рассматриваемом отношении [312] архимандрит Порфирий гораздо больше значений придавал национальным чертам данного народа, чем тем или другим чисто вероисповедным на него влияниям, как бы ни были сильны таковые сами по себе и неотразимы.

”На дороге к Птолеманде, пишет архимандрит Порфирий в своем ”Дневнике” под 14 декабря 1843 года, один молодой турка, родом из Иерусалима, рассказывал анекдоты о хитрости иерусалимских жидов. — Один разгульный паша, желая поверить молву о их хитрости, призвал к себе одного жида и приказал ему оправдать пред ним общее мнение, иначе угрожал отрубить ему голову... Моток шелку... Паша держит один конец, жид, развертывая моток, удаляется, скрывается из вида паши, подергивая, впрочем, нитки; паша ждет, что будет. Жид, за 5 пиастров (50 коп.) нанимает поселянина подержать другой конец, а сам скрывается. Терпение паши истощилось; он посылает солдата, и сей вместо жида находит феллаха.

Таковы были встречи и наблюдения архимандрита Порфирия на пути его следования в Святую землю, к главному месту его назначения. Немного радостных и светлых впечатлений получено было им на этом пути. Немного он нашел здесь возвышенно настроенных и всесторонне образованных людей, к которым бы радостно и неудержимо повлеклось теперь его сердце. За официальным исповеданием восточными христианами истин православной веры невольно чувствовались некоторая поверхностность и неопределенность их общего религиозно-нравственного настроения, некоторая огрубелость их чувств, стремлений, помыслов, а иногда даже и их крайняя во взглядах на все материальность.

Таковы же почти были и те впечатления, какие получил архимандрит Порфирий при посещении им на Востоке православных храмов, монастырей и разных других памятников христианской святыни и старины, лежавших на пути его следования в Дамаск и обратно из Дамаска в Бейрут, по склонам и отлогостям Ливана и Аитиливана. Не на всем, конечно, что он там видел и изучал непосредственно, но, во всяком случае, очень на многом отражалась та общая грубоватость взглядов, понятий и даже религиозных запросов и требований, какой не мог не отпечатлеть несколько грубоватый вообще Восток даже на своих более православных и чтимых всеми святынях. Живым отражением таких именно настроений и чувств является, между прочим, и [313] лежащий в горах Антиливана мужской монастырь, на котором поэтому и остановился с таким особенным вниманием наш ученый наблюдатель.

”Прекрасное утро. В 9 1/2 часов выезд из Сайданайя в монастырь св. Феклы. Игумен провожает... Вид монастыря, как орлиного гнезда. Слева деревня в виде террас, справа монастырь. Лощина глубокая замыкается высочайшими каменными голыми горами, которые весьма суживаются... В глубине лощины журчит поток, выбегающий из-под горного замка. Игумен Захария — грек с острова Кипра, старый, но бодрый человек, с седою бородой и длинною косою... Церковь во имя Предтечи. Ужас мой!.. Вонь, всякая всячина, полати на палочках, заваленные дрянью. Кабак лучше этого храма. Налево в каком-то притворе без двери чорт ногу переломить. После часа мы пошли к мощам св. Феклы, — весь путь загрязнен невероятно... Церковь беднейшая под огромнейшим нависшим камнем, сквозь который каплет вода на паперть... В капелле горит одна большая лампада, висящая с натурального каменного свода. Мощи в стене. По рассказу игумена, монастырь имеет 250 — 360 черных коз (я их видел), два плуга с четырьмя волами, сеет хлеб, имеет виноградник, маслины, собирает подаяния. В монастыре живет игумен, да диакон; будто бы двое в отлучке за сбором хлеба. Лет за 7 почти весь монастырь перестроен, и что же сделано? Гостиные комнаты для богомольцев. Подле монастыря — скотный двор, внизу маленькие огородцы на камнях; видно, игумен хозяин для своих выгод. Он, разбойник, крайне сердит, неучтив, груб и недогадлив. Он командовал 50 поселянами и разбил в ущельи 600 солдат турецких. Ходя в Иерусалим на поклонение и за сбором, одевался по-турецки и бил бедных феллахов. По его словам, и материалы строевые и работники очень дешевы, а в церкви все ветхо...

К сожалению, было в то время на Востоке много и других православных храмов, находившихся в таком же, или даже еще в большем запустении и расстройстве, чем только что описанный здесь храм монастыря св. Феклы. Вот что пишет архимандрит Порфирий об одном из таких храмов, лежащем у самой Сайданайской женской обители и сравнительно очень недавно еще поновленном.

”Из униатского храма во имя Петра и Павла (близ Сайданайя) мы пошли по деревне в православную церковь [314] за женским монастырем (на северной стороне), под каменною горою, построенную в деревне во имя Предтечи. Церковь эта не мала, но теперь запущена; в ней не служат. Запачкана, загрязнена; иконостас в ней каменный, низменный, поверх его видны архитравы из камня. Греческая надпись над входом в церковь внутри оной доказывает, что она обновлена была 1 марта 1745 года, при патриархе Сильвестре, иждивением игуменьи Магдалины из Сайданайского монастыря и послушницы Нимфодоры. Стало быть, эта церковь построена ранее.

Среди целого ряда таких впечатлений и картин, часто вызывавших архимандрита Порфирия, во время его первой поездки на Восток, на самые грустные размышления и вносивших горечь разочарования иногда в самые светлые его упования и надежды, ничто, по-видимому, не доставляло ему такого истинно христианского утешения, как живые встречи и благожелательный разговор с людьми истинно христианского чувства и настроения, деятельного христианского труда, честного отношения к своему долгу и к своим обязанностям. Это приносило архимандриту Порфирию какое-то особенное чисто нравственное успокоение, заметно ободряло его в тяжелом пути по неустроенной еще почти полудикой стране, освежало его силы. В обществе таких людей как бы смягчались несколько для архимандрита Порфирия невеселые вообще картины жизни восточных христиан, и он снова уже начинал смотреть вдаль с прежней надеждой на более светлое для всех и, как ему казалось, более счастливое будущее. При облегающем всех и все густом мраке даже и небольшие едва скользящие огоньки светят обыкновенно очень ярко. Так было для архимандрита Порфирия и здесь, на живописных взгорьях и низменностях Ливана и Антиливана. Несколько живых и благоговейно настроенных людей, ушедших в свое призвание и в принятые ими на себя обеты, были здесь для него именно таким светлым лучом, приносившим ему на его тяжелом по Востоку пути истинную духовную радость и истинное утешение. Вот что пишет он в своем ”Дневнике” об этих лучших своих минутах.

”В среду, часов в 9 утра, посетил меня учитель арабского языка, о. Иосиф... Он 22 года священствует и трудится безмездно для образования детей в здешней (Дамасской) школе; уча, теряет приходские доходы; его поддерживают или пропитывают дети, ходя на заработки; посещая христиан, [315] он уговаривает родителей отдавать детей в школу. Прежде здешние православные христиане боялись науки, как чумы; теперь заметна охота к учению. Кроме школьных и приходских занятий, о. Иосиф поверяет рукописи, сличает их с переводами и подлинниками греческими. Это — истинный труженик! Но на него мало обращают внимания. При ревности к православию и просвещению христиан, он имеет великую веру, смирение, бескорыстие, терпение. Это — человек Божий. Говоря о своих непрерывных трудах, убожестве, благости Божией, и присовокупив, что ему недолго остается жить на свете, заплакал сердечный... Мне стало крайне жаль его”.

Еще больше нравственного утешения доставили архимандриту Порфирию своей верой, благочестием и своим необыкновенно живым порывом к молитве и умилению монахини Сайданайского монастыря, лежащего на одном из взгорий Антиливана, на очень небольшом расстоянии от Дамаска. Высокое религиозное волнение, охватившее их таким неудержимым порывом, привело в совершенно исключительное настроение и самого архимандрита Порфирия и пробудило в нем такие чувства и движение души, каких он, судя по степени их напряжения и высоты, никогда еще не испытывал в себе прежде. Это было за два дня до встречи архимандрита Порфирия с Иеромонахом-педагогом о. Иосифом.

”В понедельник, 8 ноября, после литургии, пишет в своем ”Дневнике" архимандрит Порфирий, двойной ряд монахинь и послушниц ожидал меня между колоннами правой стороны. Я благословил их поодиночно. По благословении подошла ко мне какая-то старая монахиня и преклонила голову: это значило, что я должен читать над ней молитву. Лишь только я начал читать: Царю небесный, Отче наш, вдруг окружили меня все монахини и преклонили головы свои; я очутился среди их и в священном воодушевлена, после молитвы: помилуй нас, Господи, помилуй нас и проч., воззрел на небо и громко с верою произнес молитву: Призри с небесе, Боже, и виждь и посети виноград сей и утверди и в православии; потом присовокупил: соблюди их в целомудрии, даруй им послушание Христово, возвеличи их смирение и да совершится сила Твоя в их немощи, и да излиются на них дары благодати, ради их нищеты произвольный. Аминь, аминь, аминь! — Все они целовали руки мои и воскрилия одежд моих; иные прикладывали руки мои к челу и [316] очам и как бы мазали их; иные взирали на небо и били в перси свои; этим они выражали единоверие и молитвы свои к Богу за меня грешного. Никогда еще не бывал в подобном состоянии; я чувствовал в себе какое-то пророческое величие; в эти минуты я был истым священником Бога Вышнего. Слезы оросили мои ресницы,..

О католической церкви и католическом духовенстве архимандрит Порфирий говорит в своем ”Дневнике” еще короче и реже. Изучение иноверных исповеданий, по-видимому, гораздо меньше интересовало его и не входило ближайшим образом в круге его задач и целей. Поэтому он прикасается к этому материалу всегда только как бы мимоходом, вскользь и в суждении о нем старается ограничиваться большею частию немногими лишь словами. Тем не менее, все то, что ему приходилось слышать здесь на Востоке о настоятельнице одного маронитского женского монастыря, Гендие, так поразило его и так запечатлелось в его памяти, что он посвятил этой ”святой развратнице” гораздо больше внимания, временя и труда, чем это, может быть, вызывалось бы обстоятельствами самого дела. Вот те довольно подробные сообщения об этой странной святой, какие мы находим в его ”Дневнике” под 28 ноября 1843 года.

”По словам старого и уже слепого архимандрита Натурского монастыря, о Максима, который был знакомь с Гендие, она была роста небольшого, глаза имела большие, черные, нос не малый. Она родилась на Ливанской горе, в деревне Кео... от богатых родителей. Вступив в женский монастырь Пкурке, недалеко от Бейрута, она прославилась святым образом жизни и сделана была игуменью. По требованию папы была в Риме и когда возвратилась оттуда, марониты стали считать ее выше св. Екатерины и Магдалины и всех святых, и прибегали к ней как к самому Христу; видели, что она ходить по воздуху на аршин от земли. При ней был ящик с деревянным маслом; им она мазала чело и тогда сообщалась с духами злыми. Она говорила тогда, что духом летала во всех странах земли: в Индии, в России, в Риме и проч., и знала все тайны. Одна послушница сделала подобный опыт помазания ее маслом украдкою, и вдруг была окружена духами, испугалась и лишилась языка. Марониты отдавали своих дочерей в ее монастырь. Но она [317] злоупотребляла ими. В тайную келью она вводила мущин, и там они имели плотское общение с девицами, плясали, пели. Из одного богатого семейства пошла в монастырь одна богатая девица. Увидела ужасы, рассказала в доме; потом ей дали 5 женщин и 20 мущин для открытия злоупотреблений. Застали преступников и преступниц на месте мерзостей блудодеяния. Вследствие сего открытия, эмир Юзеф, явный турка, но потаенный маронит, принял меры и разорил монастырь. А Гендие убежала сперва в монастырь пророка Илии, а потом пропала, куда, но известно”.

О том же, но с очень небольшим изменением в частностях и подробностях, рассказывал о. Порфирию Успенскому и преосвященный аркадийский, Захария. ”Честная девушка не хотела... когда дошла до нее очередь, и заключена была в темницу. Здесь она написала письмо к отцу своему, в Бейрут, с надписью на конверте: ”кто любит Бога, тот турка ли, маронит ли, христианин ли, пусть отдаст это письмо в Бейрут такому-то”. Один поднял это письмо и доставил его по адресу. Тогда эмир Юсуф (Юзев) с командою освободил девицу, а монастырь с Гендие и со всеми сжег. Теперь никто не живет в нем. Только летом приезжает сюда патриарх маронитский или легат, который восстановил его”.

Зaчем приезжал сюда время от времени маронитский патриарх или папский легат? Зaчем этот монастырь, столько себя опозоривший, был восстановлен и какой образ жизни вели монашествующие в этой возобновленной обители в ближайшее к нам время — об этом архимандрит Порфирий ничего не говорит в своих записках.

Не много сведений сообщает он и об униатских храмах, находящихся близ Сайданайя, места жительства селевкийского митрополита.

”В воскресенье, 7-го ноября, пишет архимандрит Порфирий, от селевкийского митрополита, живущего в Сайданайе, мы спустились вниз и осматривали униатскую церковь. Изрядная, большая, с 3 престолами; четвертый престол во имя пророка Илии с правого бока. Католики успели уже поставить Распятие... внести картину с их святыми; французские подписи под каждым святым; также на престолах, среди православных икон, они поместили свои, — св. Варфоломея и св. Сердце Марии (у Мадонны представлено пылающее сердце). Из этой церкви перешли в другую униатскую [318] церковь во имя Петра и Павла, устроенную в четвероугольной башне. Вход в нее необыкновенно тесен и мал, а прежде был велик. На жертвеннике малый сосуд серебряный покрыт тряпкою... К чему служила эта башня, всегда ли была в ней церковь — не знаю”.

Совершенно другие чувства и настроения должны были бы наполнять архимандрита Порфирия теперь, по мере приближения его к святым местам к предмету его молитвенного поклонения и столько живых в течение многих лет ожиданий. Сюда, на покрытый такими дорогими для каждого воспоминаниями Восток, так давно уже и так неудержимо влекли архимандрита Порфирия все лучшие движения его души, все лучшие его чувства, что теперь, у самого преддверия этих дорогих для каждого верующего святынь, его всегда живое и столько отзывчивое на все чувство должно было бы переполнить все его существо и вызвать в нем самые нежные краски и тона для художественно-благоговейного описания того, что теперь в этой святой стране становилось уже живым предметом его наблюдения.

Но, к сожалению, ряд непосредственных и несколько тягостных впечатлений, полученных им на переезде от Бейрута до Дамаска и первое ознакомление с положением Христовой церкви в этой полудикой еще стране внесли, по-видимому, некоторую горечь разочарования в те светлые ожидания и надежды, с какими он ехал на Восток, и очень заметно отразились на общем понижении переживаемых им теперь чувств и настроенностей. А все это не могло не отразиться в свою очередь и на характере самого описания архимандритом Порфирием этих последних стадий его пути от Каифы и Яффы (селение и город на берегу Средиземного моря) до Иерусалима. В описании этом не чувствуется уже ни особенно глубокого настроения, какое так естественно было переживать архимандриту Порфирию в эти совершенно исключительные для него дни и часы, ни особой силы слова и выразительности. Взятые для этих описаний краски и тона везде уже несколько бледны и наложены при том кистью большею частью очень несмелой и как бы далее нерешительной. У архимандрита Порфирия не нашлось уже как будто прежнего запаса сил и художественного вдохновения для возможно живого и яркого описания того, что он теперь [319] видел, и это в такой именно момент, когда он уже приближался к заветной цели всех лучших своих ожиданий. Что-то как будто надорвалось в его душе, расстроилось, ослабело... Даже столько священный для каждого верующего Иерусалим, открывшейся теперь пред архимандритом Порфирием с одной из прилегающих к этому городу возвышенностей, не вызвал в его душе тех настроений и чувств, рельефное воспроизведете которых в ”Дневнике” могло бы составить самые лучшие и самые светлые его страницы. В ясный и морозный день 20 декабря, когда караван приближался к этому святому городу, все как бы подернуто было для архимандрита Порфирия сероватой мглой, мешавшей ему со всей глубиной отозваться на получаемые им теперь впечатления, столько глубокие по своему значению и столько редкие в жизни каждого человека.

Караван, с которым следовал архимандрит Порфирий из Бейрута в Иерусалим, шел сначала, от Бейрута до Яффы, по побережью Средиземного моря и все лучшее из того, что отмечено было за это время архимандритом Порфирием, относится к одной из местностей, лежащих между Каифой и Тантурой. Вот, что написал он об этой местности и о движении своего каравана на 343 и 344 страницах своего ”Дневника”, под 15 числом декабря 1848 года.

”Солнце скрылось за облаками и пошло светить другому полушарию. На золотом ярком основании не долго покоились разноцветные облака над горизонтом моря. Настал сумрак; над нашими головами светил край луны; звезды, как бриллианты, украшали сине-голубую ризу Господню. Предночие было тихое, свето-тенное. Дорога была прекрасная. Наши лошади и мулы шли проворно и охотно. Приближаясь к Тантуре, мы проезжали по равнине, зарощенной низменными кустарниками. Дорожка извивалась между ними кривой линией. Едучи взади каравана, я любовался, как наш поезд свивался, развивался; то сомкнется линиею, то рассечется на куски, и эта живая, движущаяся кривая линия пестрела от разноцветности одежд, от большей или меньшей величины фигур. Караванный поезд доставляет особенное удовольствие наблюдателю. Одни разговаривают, другие смеются, иные поют песни; этот тянет из фляжки горелку, другой доедает последний кусок; у попа выпадает фляжка из рук, и он наказывает ее тем, что осушает всю, в надежде наполнить ее на ближайшем ночлеге; вдруг является дервиш [320] полунагой и своими кривляниями выманивает парички (пара = 1/4 коп.) у поклонников. Слышишь разный наречия, любуешься удальством какого-нибудь славянина, который стреляет из пистолета во славу Бога, сотворившего небо и землю ”.

Немного подробнее и с таким же почти совершенно спокойным чувством описан архимандритом Порфирием и последний переезд его от Рамлы до Иерусалима, на протяжении около 40-45 верст. С одной из лежащих на этом переезде возвышенностей открывался уже пред ним и общий вид на святой город, в котором совершено было столько чудных дел Христом Спасителем и сохранено столько дорогих для каждого верующего воспоминаний. При первом взгляде на эту древнейшую христианскую святыню ”сердце его”, по его собственным словам, ”затрепетало". Но и при полном избытка чувств у него как будто не нашлось возвышенно-вдохновенных слов и выражений для возможно полного и искренно прочувствованного описания того, что теперь открывалось пред ним в прозрачно-ясных лучах зимнего солнечного света. Вот те немногие слова, в каких описаны были им эти последние часы его пути к самым дорогим для каждого верующего святыням.

”После покойного ночлега (в Рамле) мы отправились в Иерусалим в 7 1/2 часов. Утро ясное, но холодное. По небу голубому одно солнце катилось величаво. Дорога от Рамлы пролегала по взволнованному полю, прямо к горам Иудей. Поле это обработано. Иные посевы уже взошли; здесь на нивах сияли земледельцы, там они приготовляли поля к сеянию. Плуг их очень прост и легок, оттого, что чернозем рыхл. Пары небольших быков и неусильного поддержания плуга достаточно было для взрыхления земли. Пастухи гнали из Рамлы тощий скот рогатый. Направо и налево взор ничего более не вcтpечaл вначале, кроме яркой зелени, покрывшей землю; порой взор обнимал далекое пространство напольное, порой ограничивался холмиками и более всего упирался в горы Иудей, которые, казалось, прямою линиею лежали на севере и юге. Вершины этих гор, казалось, подравнены были искусством: ни одна не возвышалась над другою. Не высоки эти горы. Чем ближе подъезжал я к горам, тем взволнованнее становилось поле. Возвышения этого поля суть как бы первые ступени лестницы горной, ведущей к Иерусалиму. И в земной Иерусалим грядем постепенно: [321] сколько же трудных и скорбных путей надобно пройти, чтобы достигнуть до Иерусалима небесного? Нельзя спастись грешнику скоро”...

”Поднявшись на возвышение, где стоит Сарис, в 5 часах пути от Рамлы, я увидел Средиземное море и песчаный его берег. Синее, как второе небо, оно казалось неподвижным стеклянным пространством. Спускаясь с вершины к деревне Абогош (древний Кириат — Иарим), я заметил древнее четвероугольное здание внизу деревни; на нем, по самой средине, устроен свод с окнами по бокам. Стены свода еще целы, но на самой вершине растет трава и камни попорчены и частью вывалились. Это была церковь; я не был в ней, но, кажется, теперь загоняют в нее скот. Мерзость запустения на месте святе. Деревня Абогош не велика, но выстроена изрядно. Дома высоки с плоскими кровлями. Видно, разбойник Абогош награбил довольно денег и делился с своими товарищами”...

”От Сариса горы выше и выше становятся и все голы.. Смотря на эти горы, я согрешил, подумал, что Моисей обманул евреев, говоря, что он введет их в обетованную землю, кипящую медом и млеком. Пусть никто не говорить, что эта земля сделалась такою после распятия Христова. Каменные горы Иудей были голыми и до Рождества Христова. У подошвы горы, на склоне которой построена деревня Kuloniech, подле дороги, стоят развалины какого-то здания, углы которого складены из больших камней римской тески. Отсюда, мы взобрались на высокую гору, и, спустя полчаса, увидел я иерусалимскую крепость и часть стены, примыкающей к ней, ”Иерусалим! Иерусалим!” все закричали. Сердце мое затрепетало, но радостно. Я снял камилавку, перекрестился три раза и творил молитву: ”Боже, милостив буди мне грешному”, Вот чувство, возродившееся при первом взгляде на святой град. Оно продолжалось не долго, но было отголоском сознания души, а не рассудка, которому я не позволял на этот раз светить".

В каком составе и при каком количестве проводников двигался караван от Яффы до Иерусалима, к месту назначения архимандрита Порфирия, — об этом в его ”Дневнике” не упоминается. Очень может быть, что этот путь считался в то время сравнительно более безопасным и проходился [322] путешественниками с значительно меньшим числом проводников и при большей от всего безопасности. Но глухой сравнительно путь от Бейрута к Дамаску, через кочевья туркменов, и обратно от Дамаска чрез Бейрут к Яффе, пройденный архимандритом Порфирием с 26-го октября по 17-е число декабря месяца, был, как это мы видели уже, во всех отношениях очень не безопасен. Среди взгорий Ливана и Антиливана, в диких ущельях и зарослях, можно было на каждом шагу ожидать встреч и столкновений с самыми опасными людьми, для которых похищение чужого имущества и даже убийство казались делом почти привычным, не представлявшим ничего необыкновенного. Вот почему для прохождения этого пути всегда и для всех требовалась здесь хорошо организованная и вполне достаточная по составу лиц охрана. Таков наш разноплеменный Восток, и таковы нравы известной части его обитателей. Человеческая жизнь ценится там иногда очень не дорого, и потому принятие известных предосторожностей в пути считается там безусловно для всех необходимым.

Вот почему уже из Бейрута, одного из главных и очень промышленных городов турецко-сирийского вилайета, архимандрит Порфирий выезжает, как мы это уже и видели, в сопровождении нескольких лиц, хотя прилегающая к этому оживленному пункту местность и могла бы считаться достаточно безопасной и особенно в такое время дня, в какое она пройдена была архимандритом Порфирием — это с часу дня до наступления сумерек. Далее от Сайданайского женского монастыря до мужского монастыря св. Феклы архимандрита Порфирия сопровождаюсь игумен этого монастыря и четыре проводника, из числа которых двое с ружьями. Затем, ровно через десять дней от этого же женского монастыря по пути к Бальбеку с архимандритом Порфирием также следуют четыре проводника. Столько же проводников из местных служащих охраняли его в пути и от монастыря св. Георгия к Триполи и т. п.

Но при весьма многих опасностях этого пути не всегда, кажется, были вполне благонадежны и те лица, которые принимали на себя обязанность охранять в этом пути мирных путешественников. В четверг, 18 ноября, на переезде от Бальбека к монастырю св. Георгия, не столько, кажется, устрашали архимандрита Порфирия и его спутника самые опасности [323] пути, сколько необычайно дикая наружность и совершенно исключительные душевные качества одного из его проводников, выразивших желание провожать наших мирных путешественников, хотя бы и единолично. Но этот вполне и во всех отношениях ”благонадежный" проводник боле пугал наших путешественников, чем успокаивал. Во всяком случае он производил на них очень сильное впечатление и заставил архимандрита Порфирия внести в его путевой ”Дневник” следующие строки, нелишенные своего интереса.

”Лишь только мы двинулись (из Бальбека), к нам подъехал на черной, как смоль, арабской лошади, покрытой белым чепраком с висящими прядями шерсти, черный мущина средних лет, сухощавый, с черной небольшой бородой, и приветствовал нас: ”Сабакум-бум-хафр” (Вернее ”Сабехком билхер” — доброго утра). Это был Али-шейх, наш проводник. Мы хотели подождать нашего старика и другого проводника (за которым старик отправился). Но он (Али) махнул рукою и сказал нам: ”Чего их ждать? Ступайте за мною; я один вас провожу по всей дороге; здесь все знают Али”, и поехал вперед.

— Видна птица по полету, сказал я о. Григорию.

— Плотоядная птица, батюшка, плодоядная, отвечал он.

— Ястреб, вижу, ястреб взялся провожать голубей.

— Обратите внимание ваше, батюшка, на его лошадку; каменная, а он, окаянный, первый разбойник...

Между тем, подскакал и второй проводник, мущина тех же лет, круглорожий, черный, высокий, плечистый. Всех нас стало одиннадцать.

Мы поехали по междугорному полю, впрочем, ближе к Антиливану. Густой туман несся с Ливана в долину. Стало холодно и сыро.

Позавтракали на конях. Порой я рассматривал Алия. Он вооружен был пятью орудиями: двумя пистолетами, двумя карабинами и ружьем. На голове его была большая чалма из пестрой персидской шали. Большие черные кровавые глаза его вращались беспокойно и выражали неприятную суровость. Продолговатый, прямой не тонкий нос, весьма большой рот с белыми хорошими зубами гармонировали с его глазами. Как будто две души в этом человеке; ибо, когда он [324] смеялся, глаза его нимало не изменялись: все были также суровы и грозны. Я не мог долго смотреть на него. Не страх, а какое-то неприятное чувство он поселял во мне. Смотря на его лошадь, я заметил, что у ней рот весь в крови и ноздри также красные. — ”По седоку и лошадь, думал я, — у него из глаз дикость глядит, а у лошади его из ноздрей пламя пышет”. Замечайте, батюшка, промолвил о. Григорий; лошадь этого разбойника не идет тропинкою, а где и как попало. Это значит, что она лошадь разбойничья". Я молчал.

В деревне Кефр-ел-Муза (Сеф Хамус), на постоялом дворе, ”мы благодарили Али и его товарища; они отвечали, что они желают только, чтобы мы были здоровы и спокойны. Хороши слова, но страшен вид. Али сидел у стены на корточках и подпирался небольшим карабином, и при каждом шуме хватался за пистолеты. Он крайне беспокоил нас своим присутствием... Наконец, он ушел вместе с товарищем, сказав, что ему негде спать в нашей комнате. Мы рады были его отсутствию, но решились не раздеваться и поочередно бодрствовать... После молитвы, прохаживаясь по двору, я думал о странной участи своей. Досталось же мне вверить жизнь свою разбойнику... Я сравнивал себя с листком, оторванным от огромнейшего сеннолиственного дерева и занесенным в такую даль, где дикие звери в образе человеческом питаются подобными мне листками.

Очень сильное и также не особенно благоприятное впечатление произвел на архимандрита Порфирия и его спутника, иеродиакона Григория, встретившийся им на этом пути шейх из-за Антиливана (арабский старейшина), отчаянно скакавший в погоню за кочевавшими здесь тюркменскими грабителями, осмелившимися похитить у него часть его скота и хлеба. Вот что пишет об этой встрече сам архимандрит Порфирий на 276 странице своего ”Дневника”, под 18 числом ноября 1843 года.

”Лишь только мы переехали ручей (в кочевьях тюркменов, у оконечности Ливана), заметили скачущего всадника. Сблизившись с нашими проводниками, он остановился на минуту и сказал мне несколько слов. В эту минуту я заметил, что он был вооружен. По расспросе оказалось, что этот всадник есть шейх из-за Аитиливана. Кто-то из тюркменского кочевья украл у него часть хлеба, и скота, и он пустился один в погоню отыскивать [325] воров. ,,Что будет с ворами, если он отыщет их?” спросил я. ”В его глазах, по его требованию, отрубят им головы, и этим кончится суд", ответил о. Григорий. А почему он один отважился преследовать воров и так далеко? Здесь боятся не лиц, а целого племени. Убить шейха, — значить возбудить все его племя и проч. Ну. люди здесь, подумал я и взглянул на небо, и оно было мрачно".

Это были холодные зимние дни, когда и яркое южное солнце не могло не заволакиваться время от времени тяжелою пеленой густых облаков и притом очень надолго. Но для архимандрита Порфирия заметно омрачался в эти немногие дни как бы и самый Восток со всем тем, что он теперь там видел и слышал. Очень многие его древние святыни и достопримечательности казались теперь архимандриту Порфирию освещенными каким-то особенным печально тусклым светом; на все налегала в его глазах тяжелая тень от неполноты света и тепла в сердцах восточных христиан, от недостатка в них истинно-религиозных чувств и настроенностей. Холодная и сухая во всем официальность; излишне материальный расчет в живом соприкосновении с предметами, запросами и требованиями самого возвышенного характера; несколько небрежное, а иногда даже и совсем неряшливое отношение очень многих лиц к высоким предметам веры и благочестия; глубокий вероисповедный и национальный разлад там, где, казалось бы, было место для одной только христианской любви, для доброго со всеми мира и доброжелательства, — вот то более общее и более заметное для всех, что по преимуществу характеризовало в то время наш разноверный Восток и что очень часто было живым предметом непосредственных наблюдений архимандрита Порфирия, а иногда и тревожным источником его очень горестных дум и разочарований.

Непосредственные последствия всего этого были для архимандрита Порфирия, по-видимому, очень неблагоприятны. Благодаря тому, что он здесь видел и слышал, не только весь путь его от Константинополя до Иерусалима, но даже и столько волнующее всех приближение к этому святому городу и даже самый въезд в Иерусалим не отозвались уже в его душе теми высокими отзвучиями, какие всегда так свойственны были его необыкновенно гибкому уму и столько отзывчивому на все сердцу. И это заметно отразилось даже и на самом [326] стиле его письма, всегда таком гибком, образном и живом; но теперь как бы утратившем уже очень значительную часть своей общей силы и выразительности. В художественном слове, как и в живописи, быстро бледнеют все краски и тона, раз только в самом художнике заметно падает почему-либо его собственное чувство и настроение, — этот всегда живой и неизсякаемый двигатель высокой мысли и художественной красоты во всех ее видах и проявлениях.

А. Красев.

Текст воспроизведен по изданию: На пути в Святую Землю. По наблюдениям и заметкам епископа Порфирия Успенского // Русская старина, № 8. 1915