ПОРФИРИЙ УСПЕНСКИЙ

КНИГА БЫТИЯ МОЕГО

НА ПУТИ В СВЯТУЮ ЗЕМЛЮ

По наблюдениям и заметкам епископа Порфирия Успенского.

На пути в Святую землю.

По наблюдениям и заметкам епископа Порфирия Успенского.

III.

(См. “Русская Старина”, июнь 1915 г.)

В Константинополе.

Наступил наконец для архимандрита Порфирия и день его отъезда на Восток, чего он так долго ждал и к чему неудержимо стремился. Очень продолжительная и крайне напряженная жизнь в Петербурге пред получением этого нового назначения; тяжелый гнет несколько неопределенного положения, в каком он так долго тогда находился; живые ожидания нового и неизвестного, уносившие его мысли и чувства к широким задачам и целям предстоящего ему теперь пути — все это так отразилось на общем настроении архимандрита Порфирия в первые дни и месяцы его поездки на Восток, что теперь он не находил уже у себя ни времени, ни сил для ведения своих путевых заметок. Душа его нуждалась теперь в полном от всего покое. Мысли его как будто скользили лишь теперь по разнообразным предметам его наблюдения и ни на чем не могли надолго остановиться. И вот, благодаря этому, довольно значительный в течение 17 дней переезд его от Петербурга до Одессы, четырехмесячное пребывание в этом пограничном городе для последних уже подготовлений к предстоящему ему пути, а также и чрезвычайно интересовавший архимандрита Порфирия морской переезд от Одессы до Константинополя остались почти совсем не затронутыми в “Книге [57] бытия его”. На все описание этого пути употреблено было им только 4 — 5 страниц и то не особенно богатых содержанием. Видно, что в это время он спокойно уже отдыхал от разных петербургских тревог и от своей общей за последнее время усталости.

За то как оживилось его общее настроение на живописных берегах Босфора, на грациозно-изящных возвышенностях Константинополя, на мягкой в ясные дни лазури Мраморного моря. Особенно чарующее впечатление производили на него теперь дивные берега Босфора и тот общий вид, какой открывался отсюда на все высоты Константинополя, на его дворцы, мечети, на роскошные султанские сады, на беспокойно скользящие повсюду морские и речные суда, напоминающие собой целые подвижные дома, палаты. В чисто художественном отношении очень много хороших и светлых часов пережито было архимандритом Порфирием еще на живописных берегах Далмации, поразивших его в июне 1842 года своим общим величием и своей красотою. Но теперь, на прекрасных берегах Босфора, у панорамы необъятно раскинувшегося по склонам гор живописного города, он еще глубже проникся окружающей его красотой и открыл в ней как будто совершенно другие уже цвета и краски. Соответственно с самым характером этой местности, несомненно, более задумчиво грациозной, чем величественной, изменился несколько и самый стиль его письма: он сделался теперь как будто еще более мягким, воздушно легким, выразительным, отражающим на себе нежные краски и цвета той дивной природы, которая сделалась теперь для архимандрита Порфирия живым предметом его непосредственного наблюдения, его восторга. Под влиянием впечатлений слишком разнообразных и живых он, казалось, как будто не отдавал себе в это время даже и отчета в том, на чем ему прежде всего нужно было теперь остановиться: на чудных ли и ласкающих красках пролива; на роскошной ли зелени его чарующих берегов; на разбросанных ли здесь повсюду дворцах, киосках, памятниках, живописных иглах минаретов; на чудесной ли панораме самого города, где так причудливо встретились и переплелись между собой роскошный Восток и более спокойный и сдержанный во всем Запад; на зеркальной ли, наконец, лазури Мраморного моря, в котором в светлые и ясные дни так живописно переливается всеми своими красками и цветами нежная синева южного неба. Это [58] глубокое очарование, какому подпал теперь наш ученый исследователь, невольно чувствуется во всех зарисованных им картинах этого чудного города и той ласкающей красоты, какая его окружает. Вот некоторые из этих прелестных картин, взятых нами из “Книги его бытия” большею частью слово в слово, без всякого изменения.

“22 сентября 1843 года в 9 1/2 часов мы были в Константинополе.

“Босфор очарователен. Местоположение Царь-Града дивно.

“Весь этот день. 22 сентября, и ночь я решился провести на пароходе, чтобы вполне насладиться прекрасным видом города. Подлинно, это Царь-Город. Гористое местоположение его придает ему величие по истине царственное. Не удивляюсь, что Константин Великий избрал и назначил древнюю Византию средоточием древнего римского мира. Не удивляюсь, что османы, по взятии Константинополя, возмечтали быть повелителями вселенной. С холмов этого города можно повелевать и Европою, и Азией, и Африкой. Эти холмы застроены бесчисленным множеством зданий легких, тяжелых, малых, огромных, красивых и безобразных.

“Бесчисленное множество минаретов и круглые куполы мечетей придают сему городу особенный вид, какого нельзя встретить нигде в Европе. В заливе под названием “Золотого Рога” виден непроходимый лес мачт. Взор запутывается, теряется между большими и малыми судами, повитыми вдали тонкою мглою.

“В половине 7 часа начали зажигать масло в стаканах на всех минаретах. Ночь мало-помалу облегала город своим черным покровом. Во мраке ночи скрылись из вида все дома, мечети и минареты; казалось, только в воздухе висели бесчисленные огненные круглые венки, как бы спущенные с неба пророком в награду правоверным за их стойкость в вере. В 8 часов, при лунном сиянии, мерцанием сквозь дымчатые облака, тихая ночь была очаровательна. Взор мой блуждал по холмам Царь-Града, озаренным огненными венками, и встречал прелестное освещение, особливо на двух мечетях — Солимана и Топханы; на первой виднелись огненные шифры или какие-либо слова из Корана, на второй между двумя минаретами блистала огненная звезда. “Долго, долго я любовался этим совершенно новым для меня зрелищем. Душа размышляла о сильном влиянии религии, какова бы она ни была, на известный народ... [59]

“Утро было прелестное. После ночного дождя поднебие было необыкновенно ясно, тонко, прозрачно. Лазурь неба была так приятна, что глаза так и льнули к ней.

“Вечером заходящее солнце разрумянило и озолотило Скутари. Горы, казалось, облиты были очаровательным розовым цветом; зелень казалась ярче; в окнах домов блистало золото.

“Следующая ночь была также тиха. Луна катилась величаво по безоблачному голубому небу и, казалось, любовалась городом правоверных, избравших ее и символом своего верования. Спящие воды Босфора порой пробуждаемы были легким движением каиков. В этих водах у берегов ясно отражались огни с минаретов и лучи ночного светила. Прелестная ночь! Величественное молчание ее лишь изредка нарушаемо было криками муэдзинов.

Когда же миновала, наконец, и эта очаровательная ночь с наступлением утра нельзя было снова не залюбоваться роскошным видом на Скутари и на его живописные окрестности.

“Утренний беловатый туман, как дым, расстилался и поднимался на азиатской стороне Босфора; казалось, противоположные холмы курились, как дымящиеся кадила. Воды Босфора как будто еще спали тонким утренним сном, и туман отделялся от них, как легкое кисейное покрывало, свертываясь, густея и взвиваясь складками к небесам. Птицы-рыболовки вереницами неслись над самою водою в разных направлениях. Я с восхищением любовался очаровательными видами берегов пролива... Древняя крепость Румелии, Гиссар, в которой истреблено было несколько тысяч янычар, заставила меня засмотреться на себя. Побеленная, как бы одетая в саван, казалось, она спускалась с высокого холма и хотела уйти на другую сторону, вслед за тенями янычар. Гробовое молчание царствовало в этом живописном месте: ни людей, ни животных, н теней, ничего не заметил я тут. На кладбище, осененном вечно зелеными кипарисами, полными жизни, виднелось бесчисленное множество надгробных турецких памятников, не увенчанных чалмами. Покойный султан приказал срубить их, дабы и на самых кладбищах истребить память янычар. Безумная ярость”! Т. I, стр. 159 и 160.

Очень вдохновенно описывает архимандрит Порфирий и свою поездку на остров Халки, принадлежащий к группе [60] Принцевых островов, лежащих вблизи Константинополя, у входа в Мраморное море. Когда из Куру-Чесме он направился к Принцевым островам, день был теплый и ясный. Море немного колыхалось. Зыблясь на синих волнах его, я смотрел внимательно на Сераль, на св. Софию, на Царь-Град. “Этот город, думал я, нисколько раз принимал участие в борьба людской за разные религиозные идеи. Отсюда выходили воины для битвы с эллинами на полях Троянских, дабы мечем решить вопрос: быть или не быть Сатурновой религии, уступить или не уступить эллинскому многобожию? Здесь длились споры, кипели страсти, лилась кровь ариан, македониан, иконоборцев и православных. Здесь, в этой св. Софии, варвары паписты, закованные в железо и сталь, на время утверждали кафедру папы и ругались над греками. Здесь воцарилось лжеучение аравийского пророка и полумесяц сменил крест на храмах, обращенных в мечети. Что еще будет в этом городе? Не знаю, пророчественный ли инстинкт или гордость говорят мне, что Царь-Град рано или поздно будет завоеван русскими и останется в их власти”.

Высадившись на остров Халки, пишет он далее, “с трудом взобрались мы на гору у его пристани и остановились в недалеком расстоянии от ворот училищного монастыря, для кратковременного отдыха, под огромным развесистым кленом. Чистый тонкий горный воздух, напитанный смолистыми испарениями здешних сосен, впивал я в себя с жадностью. Грудь моя вздымалась высоко; я чувствовал в самой основе моей жизни тихий прилив новых сил и приятное трепетание, несколько похожее на сладкую потяготу после спокойного и глубокого сна. Я продолжал это наслаждение, несмотря на беспрестанный зов о. Григория (Спутника его по Константинополю и Востоку): “пойдем, нас ожидают”. Душа моя была спокойна; ее безотчетно тешили очаровательные виды Царь-Града, Азии и успокоенного моря между островами. Я был счастлив в эти минуты и теперь запишу для памяти, что счастье состоит иногда в забытьи и в безотчетном созерцании природы... “Нас ждут, просят, приглашают, кричал мне мой спутник... Иду, отвечал я и с недовольством вступил в ограду монастыря.

На обратном отсюда пути к Константинополю, пишет [61] архимандрит Порфирий далее “когда мы втянулись в середину залива, сильнейший порывистый ветер дул с северных берегов Азии и страшно волновал море... Рулевой направлял бег прямо против ветра, и каик, вздымаясь и опускаясь, рассекал сердитые волны и едва-едва подвигался вперед. Минул час, минули два, мы почти ни с места; каикчии начали выбиваться из сил, опускали весла, и брызги волн орошали нас. Наконец, каикчии совершенно выбились из сил, бросили весла и стали упрашивать кормчего поставить боковой парус... Как на беду, парус не был приготовлен, как следует: ветром то развертывало, то свертывало его; волны били в бок и окачивали нас брызгами; рулевой поставил каик между волнами; парус натянуло; каик склонился на бок, а парус еще не был укреплен; его едва держали в руках лодочники. Это была самая страшная минута; мы были на волосок от смерти; я оцепенел от холода и страха. Я молился, ужасался, и опять молился, и опять робел. Парус был утвержден; каик быстро понесся боком; все мы на корточках присели у другого бока на дне каика. Лишь только отлегло было у меня на сердце, как вдруг один из лодочников, стоявший около паруса, закричал: tramontana, tramontana! Сердце мое обливалось кровью; я догадался, что мы попадаем под самый опасный ветер, вырывающийся из ущелий возвышенных берегов Азии. В самом деле, этот ужасный ветер набегал на нас и порывом своим почти опрокидывал лодку, потом он скрывался и опять ужасал нас. Признаюсь, эти минуты были еще страшнее. Чем неожиданнее порыв ветра, тем сильнее испуг. Таким образом, между страхом и надеждою мы плыли довольно долго, пока стали под ветром у самых берегов. Парус был опущен, и на веслах мы приплыли в Карталими — турецкую деревню”.

Скоро после этого архимандриту Порфирию пришлось проезжать чрез знаменитое в Турции Скутарийское кладбище, и вот что сообщает о нем в своем дневнике наш ученый исследователь.

“Солнце стало скрываться за холмами Нового Рима. Вечерело; мы въехали в Скутарийское кладбище, славное своим местоположением и кипарисными рощами. И подлинно, едва ли есть где на свете подобное кладбище. Я видел в Крыму, около Чуфут-Кале, Иосафову долину тамошних караимов и любовался ею. Но эта долина ничто в сравнении с [62] Скутарийским кладбищем. Прекрасное поле смерти и покоя. По обеим сторонам весьма широкой дороги высятся и густятся прекраснейшие кипарисы. Эти вечно зеленые кипарисы суть выразительные эмблемы бессмертия и жизни вечной. Заметил я около некоторых могил по два почти сросшиеся кипариса; как живо напоминали они, что в могилах покоятся два сердца, любившие друг друга. Оба придорожья усеяны были надгробными памятниками. Сколько счастливцев, сколько несчастных, богатых и бедняков, мужей и жен, детей и старцев покоятся на этом поле! И все они ожидали воскресения и жизни вечной”...

“На кладбищах турецких бывают и гулянья; здесь же в области смерти любовь назначает свидания любви. Казалось бы, при виде гробов надлежало плакать о суете жизни и каяться; но такова сила чувственности, освященной законом лжепророка, что и поле смерти обращается турками в место сладострастия".

_______________________________________

Не менее интересны в путевом дневнике архимандрита Порфирия и все те страницы, в которых он описывает свое первое представление к святейшему Иерусалимскому патриарху, имевшему тогда Константинополь местом своего жительства.

“Вошедши в келию патриарха (Иерусалимского), я помолился по обычаю русскому. Маститый святитель сошел на пол с низменного дивана, на котором он сидел в углу келии. Я поклонился ему до лица земли и поцеловал его десницу, благословившую меня во имя Отца и Сына и Святого Духа. Сердце мое билось сильно; опять овладела мною робость; я заплатил ею дань воспитанно в страхе Божием и в притрепетном повиновении и послушании святительской власти. Не скрою и того, что меня смущала тайна моего посольства. Тяжело было для меня закрываться личиною пред человеком Божиим и священным старцем; при взгляде на него больно было думать, что я, малый отрок пред ним, должен быть соглядатаем управлений его и судиею. Казалось мне, что лицо его выражало некую скорбь. Его блаженство просил меня сесть и сказал, что он давно ожидает меня. Эти слова его уничтожили меня; но вдруг я одушевился и начал говорить по-гречески.

“Благодарю Бога моего (при этих словах я невольно поднял руку к небу), что Он удостоил меня видеть Ваше [63] блаженство и принять ваше архипастырское благословение. Митрополиты, архиепископы и епископы, которых я видел в Петербурге и на пути в Одессу, поручили мне сказать Вашему блаженству, что они просят ваших св. молитв пред Богом и Господом нашим Иисусом Христом”.

Тут патриарх и находившийся здесь епископ Фаворский (Иерофей) прервали мою речь и единогласно сказали, что они не перестают вспоминать в молитвах своих и пастырей церкви российской, и Благочестивого Государя нашего, и весь державный дом Его.

Я продолжал вовсе неприготовленную речь свою: “Все иерархи российской церкви и прочие пастыри и учители твердо помнят, что свет истинной веры вoзcиял нам из гроба Господня. Духовное, молитвенное общение нашей церкви с четырьмя восточными православными церквами никогда не прерывалось. Ведомо вам, что все святейшие четверопрестольные патриархи, усопшие и живые, воспоминаются нами в молитвах".

Преосвященный Иерофей опять прервал меня и сказал от лица патриарха и целой Иерусалимской церкви:

“Его блаженство и все мы радуемся, что Господь видимо благословляет церковь и Державу Российскую и что православная вера распространяется”.

Затем архимандрит Порфирий говорил об общем состоянии русской православной церкви, о числе православных верующих в пределах русской державы, о приобретении русскою церковью многих новых членов и о числе монахов и монахинь.

Посещение архимандритом Порфирием вселенского Константинопольского патриарха не представляет ничего особенного. Тем не менее, содержание своего разговора с патриархом по вопросу о желательном единении церквей он излагает в своем “Дневнике” вообще довольно подробно. Между прочим он упоминает здесь о чрезвычайно простой обстановке приемных комнат патриарха, убранных турецкими циновками, простыми низенькими диванами и несколькими стульями, по-видимому, очень простой и неизысканной работы.

Гораздо полнее и интереснее описано архимандритом Порфирием представление его к бывшему патриарху Константинопольскому, Констанцию, жившему тогда близ Константинополя, на одном из Принцевых островов, именно на Антигоне. [64] Вот подлинный об этом посещении слова архимандрита Порфирия.

“Патриарх Констанций живет здесь (на острове Антигоне) в собственном доме. Розы, жеоржини, туберозы и другие цветы виднелись в небольшом саду, прилегающем к самому дому. Вот как поживают здесь патриархи, — среди роз! А сами? Ну уж так и быть, согрешу, сравню их с крапивою или с терном и волчцами.

“Патриарх встретил и принял меня в зале. Лицо его весьма благообразно, было и проникнуто румянцем; борода у него окладистая, жемчужная. Он говорить по-русски довольно хорошо, потому что жил долго в России, в Киеве. Приемы его обнаруживают самоуважение, а может быть и гордость. Но вот странность! Пaтpиapx почти непрестанно хохочет весьма громко и даже непристойно. Разговор наш касался состояния православной церкви на Востоке... Когда я спросил его, есть ли надежда, что Синайская обитель может разлить света веры Христовой, по крайней мере, между соседними племенами; то он сперва захохотал и потом отвечал, что в Турции нам запрещено и невозможно обращать подданных султана в христианство, и прибавил, что даже приписанные к монастырю арабы остаются в магометанстве. Тон, каким говорил патриарх со мною об этом предмете, ужасно не понравился мне, и я, чтобы смирить его, начал говорить, что прозрение в будущность не обещает ничего отрадного; что едва ли не постигнет церковь восточную та же трагическая судьба, какая постигла Византийскую империю. Я хотел распространить эту мысль, порывался несколько раз говорить, что есть печальное сходство между церковью и империей, что империя сперва гибла в периферии, потом в центре; но то же ли может случиться и с православною церковью? Но патриарх не давал мне говорить; непрестанно прерывал мою речь то хохотом, то своими словами, которых я не помню от досады. Заметив, что ему неприятно такое напоминание, я замолчал. Я хотел подолее посидеть и поговорить с патриархом, но он, под предлогом усиленного ветра, высылал меня из комнаты и спроваживал на Халки, где и переночевать советовал. Это взбесило меня, и я простился с ним недовольный”.

Не более благоприятен отзыв и о всем греческом духовенстве, какой дает архимандрит Порфирий за время своего пребывания в Константинополе, опираясь в этом отношении [65] главным образом на мнение протоиерея Икономоса, высказанное им, по-видимому, с очень тяжелою болью в сердце, но и с самой полной искренностию, столько свойственной его высокому сердцу и его необыкновенно широкому взгляду на все и пониманию.

“Седой старец, пишет архимандрит Порфирий, обрадовался моему посещению. Мы уселись вдвоем и ровно четыре часа беседовали с уха на ухо на французском языке, дабы никто не мог подслушать и понять нас. Сначала я просил его дать мне понятие о настоящем состоянии греческой церкви. Ничего отрадного не слышалось из уст его. По словам его, духовенство невежественно и бессильно: в Синоде нет постоянных, пожизненных членов, как в России; иноверное правительство по своим видам ежегодно назначает разных епископов для присутствования в сем высшем духовном судилище, эти епископы, по выражении Икономоса, sont tous misеrables; пред правительством они безгласны, как рыбы”.

“Греческий народ, говорил с пpиcкopбиeм и воздыханием мудрый старец, я называю: QeopoimantoV Богоправимым”.

__________________________

На своем продолжительном пути к Св. Земле архимандрит Порфирий не оставлял без своего посещения и осмотра ни одного, кажется, православного храма, ни одной святыни, чем-либо достопримечательной в историческом отношении, специально археологическом или общенаучном. Усердно посещал он все более значительные православные храмы и в самом Константинополе, с особенным вниманием останавливаясь в это время главным образом на том, что представлялось ему в этих храмах более новым, своеобразным, не принятым пока к применению в наших русских храмах. Посетил он в это время и патриаршую Константинопольскую церковь во имя Святого Георгия. И вот то немногое, что он записал потом в “Книге своего бытия” по поводу того, что он здесь слышал и видел.

Во всех трех отделениях патриаршей церкви во имя Святого Георгия устроены по сторонам простые седалища для богомольцев и хоры с густыми решетками для женского пола. При виде этих седалищ и хор мне стало досадно, что в России вывели их из употребления в храмах. Богослужение христианское требует известной чистоты сердца и [66] целомудрия, посему необходимо должно скрывать в церквах женский пол от похотливых взоров мущин, особенно в наше время, когда по слабости или недостатку веры и страха Божия люди готовы грешить и в самом святилище Господнем. Во храме мы таинственно изображаем собою херувимов, следовательно, должны устремлять все свои мысли и чувствования к единому Богу и Господу нашему Иисусу Христу. Но наша плоть так немощна; не надобно же подавать ей случая к поползновению и искушениям от близкой наглядности на женскую прелесть. Надобно предохранять и слабый пол от подобных искушений. Богослужение наше приспособлено к сиденью: зачем же стоять в церкви? И не спокойнее ли слушать проповедь сидя, нежели стоя?

__________________________

В Константинополе архимандрит Порфирий пробыл около трех с половиною недель, с 22 сентября по 15 октября 1843 года. Здесь, помимо чудных красот южной природы и чарующе прелестного вида самого города, расположившаяся по мягким отлогостям грациозных гор, живо привлекало к себе архимандрита Порфирия и то совершенно новое для него общество, в кругу которого он теперь обращался и от которого им в виду получить все более важные и более необходимые ему в предстоящем пути сведения. Очень большое значение придавал он также и своему представлению к местным восточным патриархам, Константинопольскому и Иерусалимскому. Архимандриту Порфирию очень хотелось непосредственно услышать мнение их святейшеств по некоторым вопросам церковной жизни и церковного благочиния, а вместе с тем, как истинному члену церкви, хотелось получить и их святительское благословение. Не могли, конечно, не интересовать архимандрита Порфирия и многие православный святыни этого города, столько помраченного теперь исламом, но когда-то проливавшего истинный свет Христова учения на самые отдаленный страны света и народности. Здесь же, в Константинополе, сличая свое близкое и родное с чужим, он неожиданно натолкнулся, как мы это уже и видели, и на совершенно новую для него мысль о желательности некоторых изменений в устройстве русских православных храмов и в том положении, какое, по установившемуся обычаю, занимают в них теперь молящиеся. [67]

IV.

От Константинополя до Иерусалима.

Около 15 числа октября архимандрит Порфирий считал свою миссию в Константинополе уже достаточно выполненной. Поэтому утром 15 октября, не теряя ни одного уже лишнего дня, он выехал из Константинополя в Бейрут, в главный город азиатско-турецкого вилайета, лежавший на пути его следования в Святую землю. Затем из Бейрута он отправился прежде всего в Дамаск, где ему предстояло ознакомиться с положением православия в одной из более древних его колыбелей. Пробыв здесь и в некоторых ближайших к Дамаску монастырях около шестнадцати дней, он направился, наконец, и к главной цели своего пути, к Иерусалиму, куда давно уже влекли его все лучшие его чувства и настроенности.

Путь, по которому приходилось теперь следовать архимандриту Порфирию, был во многих отношениях очень тяжел и даже очень не безопасен. Нашему ученому исследователю и его ближайшему спутнику, иеродиакону Григорию, приходилось двигаться от Бейрута до Дамаска и обратно от Дамаска, чрез Бальбек и Триполи, до Бейрута большею частию но недостаточно устроенному еще пути, по склонам и отлогостям покрытых дикими зарослями гор, по узким и очень диким иногда между горами ущельям, слабо освещаемым даже в ясные дни, при полном блеске теплого южного солнца. Притом же, ни один на этом пути переезд, хотя бы и самый незначительный, не мог считаться для наших путников вполне и во всех отношениях безопасным. На каждом шагу можно было ожидать здесь неожиданных встреч и столкновений с самыми подозрительными и ненадежными людьми, готовыми на всякое недоброе дело. Без двух, трех, и иногда даже и без четырех проводников нельзя было сделать здесь, без большого для всех риска, даже и нескольких верст пути, — так все было неустроенно здесь и ненадежно. Не всегда удобны были для наших путешественников и места их остановок для отдыха в пути и особенно для спокойного и укрепляющего сна, столько необходимого для всех после длинных и очень утомительных иногда переездов. Совершенно полное для себя на этот предмет удовлетворение находил архимандрит Порфирий только в [68] некоторых попутных монастырях, с хорошо устроенными в них кельями для проезжающих более или менее известных лиц, а также и в более значительных попутных городах, где всегда почти удавалось устраиваться нашим путешественникам вообще довольно удобно.

Тем не менее, полная почти на Востоке неустроенность и отсутствие достаточно удобных помещений для отдыха в пути сделали то, что архимандрит Порфирий не мог уже с должною обстоятельностью и полнотой излагать в своем “Дневнике” о том, что приходилось ему теперь видеть и слышать. Тяжелый и тревожный путь в продолжение целого дня требовал полного для всех с наступлением ночи покоя, и потому как бы ни были разнообразны и ценны впечатления каждого проведенного дня, их приходилось касаться архимандриту Порфирию уже только вскользь, как бы мимоходом.

Очень может быть, что и суровые Ливан и Антиливан, со всеми лежащими по их возвышенностям и склонам монастырями и селениями, не производили уже на архимандрита Порфирия такого сильного и живого впечатления, какое производили на него когда-то живописное побережье Далмации или как только что оставленные им пышный Константинополь и живописный Босфор с его утопающими в роскошных садах берегами. Горы Ливана и Антиливана в той своей части, где их переехал с своим спутником архимандрит Порфирий, не были широко оживлены, как горы Далмации, живописно окаймляющей их полосой моря, и потому, естественно, не могли и вызывать в нем настроений и чувств, пережитых когда-то архимандритом Порфирием на более живописном побережьи Далмации или, немного после, на еще более очаровательных берегах Босфора.

Получаемые теперь архимандритом Порфирием впечатления от картин местной горной природы и от первого соприкосновения с своеобразными нравами и обычаями совершенно чуждых ему народностей могли быть ослаблены несколько и разнообразием впечатлений, полученных им от предметов совершенно другого характера, относившихся уже к главной цели его настоящего пути, к кругу предметов его непосредственного изучения. Сюда главным образом перенесены были теперь его всегда живые в отношении ко всему наблюдения и его глубокая и деятельная мысль, необыкновенно отзывчивая на все новое и живое. На этих предметах его [69] непосредственного изучения по преимуществу сосредоточен был теперь и счастливый дар его живого слова. Христианские православные храмы, восточные мужские и женские монастыри, выдающегося типа деятели восточной церкви, более влиятельные и более значительные представители местной церковной иерархий, памятники древней христианской святыни и старины, иногда совершенно заброшенные местным населением, — все это, как соприкасавшееся с основными задачами и целями его настоящего пути, а в известной мере и с основным призванием всей его жизни, — все это по преимуществу интересовало теперь архимандрита Порфирия и составляло главный и живой предмет его изучения. Поэтому, обо всем остальном, хотя бы также не лишенном известного значения и интереса, но не входящем ближайшим образом в круг его обследования и изучения, он упоминает теперь в своем “дневнике” часто уже в двух-трех словах, а иногда ограничивается и простым только названием предметов, останавливавших на себе почему-либо его внимание. Все это прекрасно можно видеть уже и в тех немногих словах, в каких описан был архимандритом Пopфиpиeм первый день его пути по азиатскому материку, от Бейрута до первого отдыха на этом пути, до хана Хсейна. Вот подлинные об этом слова архимандрита Порфирия, внесенные им в его путевой дневник под 26 октября 1843 года.

“Вторник. Dеpart pour Damas. Выезд из Бейрута в 1 час пополудни. Cortеge: Мострас, албанец, да нас четверо. Прощание. Столетники. Песок. Ручеек горный. Шелковицы и фиги. Подымаемся на горы. Почта. Встреча с пашею Хассаном бейрутским и дамасским. Его свита — арабчик на креслах с чайником или водоносом. Каменный дождь. Козья дорога; взгляд на Бейрут, подобно Лотовой жене. Море подымается за нами. Monts croissants sans cesse. (Постепенно возвышающиеся горы). Маронитские деревни. Дома без окон. Сады масличные и фиговые. Террасы. Плуг Адама. Отдых в 4 часа и т. д. Т. 1, стр. 215.

Очень кратко и большею частию в нескольких лишь словах описаны в этой части дневника и все турецкие города, какие лежали на пути следования архимандрита Порфирия в Святую землю. Вот, например, то немногое, что он признал необходимым отметить в 1 томе своего дневника на 294 странице об одном из таких городов, лежащем на самом берегу моря. [70]

“Триполи издали казался полосою или, лучше, косою, далеко выдавшеюся в море. Но по приближении оказалось, что выдалась в море только так называемая Скала, подле которой и корабли становятся, а самый город прислонен к горе и отделяется от моря садом. Предместие города. Сады. Въезд в город. Глинистый поток так и ревет среди города. В 4 часа пополудни мы в метрополии.

Свидание с преосвященным Иоанникием. Ужин рыбный. Ночлег. Дождь ночью. Каплет в комнате”.

Столько же кратко описан был епископом Порфирием, под 4 декабря 1848 года, и главный город азиатско-турецкого вилайета Сирии, Бейрут, с его живописными окрестностями, отрогами Ливанских гор. Вот подлинные слова архимандрита Порфирия об этом городе и окружающих его горных высотах.

“За скалою море вливалось в горный берег почти полукружием. Бейрут с своими зелеными садами красовался на возвышенности, далеко вдвинутый в море, так что она заслоняла собою воды его. Подле самого берега морского мы поспешили в город, в желанное место покоя после стольких трудов, лишений и даже умственных, душевных наслаждений. Вид Ливанских гор здесь приятен. Почти на каждой вершине стоит или деревня, или церковь, иди монастырь; холмы обработаны; там распаханы террасы; там зеленеют масличия. На одном из последних холмов мне указывали монастырь, в котором жила знаменитая богомольем и распутством Гендие”. Об этой знаменитой настоятельнице одного из католических женских монастырей будет еще сказано здесь несколько ниже.

С несколько большим вниманием остановился архимандрит Порфирий в своем путевом “дневнике” на протекающей около Бейрута необыкновенно бурной реке Нар-ел-Кельб, а также и на развалинах старого водопровода, устроенного когда-то на одном из скалистых берегов этой реки и теперь пришедшего уже в полную ветхость. Но и здесь, многое изложено только в общих чертах и как бы даже несколько не договорено, не закончено.

“Направляясь к Бейруту, пишет архимандрит Порфирий под 4 декабря 1848 года, мы приблизились к реке Нар-ел-Кельб (SkulopotamoV = собачья река). Подлинно соответствует она своему названию: рвется, как цепная собака, кружится, бежит вперед и назад и в стороны, мечется, кидается, шумит, урчит. Невозможно было переправиться чрез нее [71] ни при впадении ее в море, ни повыше. Надлежало слезть с лошадей и переправиться через мост. Тут я увидел величественную картину природы. По обеим сторонам реки две огромнейшие, высокие каменные обнаженные горы, как отвесные стены, стоят и смотрят друг на друга. По левой горе, на известном возвышении, за мостом, устроены водопроводы. Из этой горы каскадами выливается вода. Древле она протекала по водопроводу, вероятно, к мельнице, а теперь, по ветхости его, просачивается повсюду и льется по стене горной, но льется с шумом. За мостом видны каменные, кажется, кирпичные столбы или пилястры с арками, и над ними-то струится вода и по ним стекает в реку. Усталость и нетерпеливое желание приехать засветло в Бейрут отняли у меня охоту заняться рассмотрением этого водопровода.

С несколько большими подробностями и в более соответствующих красках и тонах описана архимандритом Порфирием очень гордая и величественная местность у Сайданайского женского монастыря, близ Дамаска. Это объясняется, может быть, исключительно живописной красотой этой местности, по-преимуществу приковавшей к себе внимание такого отзывчивого любителя природы, каким всегда был наш ученый исследователь. Но может быть более подробное описание этой местности и лежащего на одной из ее горных возвышенностей женского монастыря явилось естественным следствием и тех более спокойных сравнительно и приятных дней, какие во время этого беспокойного пути именно здесь проведены были архимандритом Порфирием, столько нуждавшимся в это время в полном и тихом покое.

“Обитель сия, пишет он на 251-254 страницах своего “дневника”, построена на дикой, высокой, уединенной цельной скале, как бы вынырнувшей из бездны. Скала эта не ровна в боках, ноздревата и образована в виде наплывов, как будто каменная жидкость кипела белым ключем и вдруг огустела. По краям этой скалы построены высокие каменные стены из местных белых твердо хрящеватых камней тесаных, больших внизу и меньших кверху. Большие камни имеют вид параллелепипедов, а меньшие квадратов. Все эти камни складены без извести и цемента в стенах, а внутри в келиях на извести. В стенах южной и северной устроены ворота очень малые и узкие.

Окрестное местоположение монастыря очень живописно... Поднимите здесь ваш взор к горизонту, вам представится [72] огромнейшая покрытая снегом гора. Величав ее вид. Это настоящий символ убеленного сединами старца, но сохраняющая крепость сил и свидетеля многих событий, бурь, бедствий, дней ясных и радостей. Второй и третий холмы поражают одной дикостью своею. Четвертый сливается с массою огромнейшей полукруглой горы, которая, как венец, огибает монастырь с севера на восток и, спускаясь в поле тремя отпрысками, оканчивается диким, плешивым, каменным холмом, в котором есть отверстие, ведущее в пещеру, вмещающую в себе до 400 овец или коз в зимнее время”.

Неособенно обширными оказываются также и все характеристики духовных лиц, с которыми приходилось встречаться на этом пути и долго говорить архимандриту Порфирию. Вот что пишет он, между прочим, о селевкийском митрополите Иоакове, личности во многих отношениях очень интересной, занимательной и, нет сомнения, очень типичной для представителей на Востоке высшей церковной иерархии.

“После завтрака посетил меня селевкийский митрополит Иаков. Узнав, что я из России, он спросил меня, умею ли я говорить по-русски? Оказалось, что у него нет монастырей и имений. Он не знает числа домов и душ православных христиан в своей епархии. Равнодушно говорил, что христиане православные его епархии принимают турецкую веру; что недавно из деревни, находящейся подле женской обители, одна крестьянка доброликая, расссорившись с своим мужем, потурчилась и скрылась в Дамаске и что лишь стараниями патриарха она возвращена была в веру православную и в деревню”.

“Митрополит Иаков из туземных арабов — черной крови. Мало говорить по-гречески. Совершенный невежда — бедуин; от него пахнет тиною; руки его необычайно черны. С ним были у меня два священника — араба. В деревне митрополичьей есть ушаты. Уния вторглась сюда лет за 80, и церковь отнята у православных лет за 50. Таким образом митрополит остается без церкви. Он далее не умел рассказать о начале унии. Старый священник, служивший сегодня обедню, помог ему. Патриарх виноват, — есть люди... да невежд делают епископами... При таких беспорядках погибает православие (Преосвященный селевкийский Иаков был игуменом монастыря пророка Илии и дурным. Чтобы избавиться от него, сделали его архиереем). [73]

К этим грустным словам архимандрита Порфирия, в которых слышится как бы опасение его за дальнейшее положение православия в Святой земле, нельзя не отнестись иначе, как только с самым полным и живым вниманием и с таким же именно чувством грусти, с каким они выражены были и самим архимандритом Порфирием в “Книге его бытия”.

Очень интересно сообщение архимандрита Порфирия и о том, как и при какой обстановке совершалось этим митрополитом церковное богослужение.

“8 ноября 1843 года, в понедельник, в 7 часов утра, митрополит селевкийский служил литургию в церкви Сайданайского женского монастыря с 4 священниками без диакона, без митры, в обыкновенной камилавке, в которой он ходит на ветер. На нем была панагие. Мужик в саккосе! Босые, полунагие мальчики прислуживали ему; о. архимандрит Агафангел в бурке дорожной и в епитрахили читал евангелие. После литургии, пишет далее архимандрит Порфирий, я принял благословение митрополита в алтаре, потом помолился в часовенке пред таинственным окном, пред которым на полу, на мраморе, заметил арабскую надпись. Не при мне писана!

Не заключается также ничего особенно благоприятного и в отзывах архимандрита Порфирия о том, как относятся на Востоке высшие духовные власти к низшим чинам духовенства и монашествующей братии. Вот что пишет он, между прочим, об отношении Дамасского (Антиохийского) патриарха к находящемуся в его патриархате Белемеидскому мужскому монастырю, не располагавшему большими материальными средствами.

“2 декабря, утром, монахи Белемеидского монастыря, лежащего на склоне последнего хребта Ливана, просили, под проклятием, о. Григория сказать мне, что они чрезвычайно обижены пaтpиapxoм и что они все убегут в маронитскую главную обитель Св. Антония (католическую), если не будет улучшено их состояние. Патриарх забирает из монастыря полотенца, салфетки и деньги будто на сохранение. Монастырь имеете дохода до 120-180 тысяч пиастров (до 12.000 — 13.000 руб.); но на монахов и прочие нужды расходуется от 20 до 30 тысяч пиастров (2.000 — 3.000 рублей). Епитроп, бывший с нами, упрашивал их потерпеть и обещался сам ехать в Дамаск ходатайствовать за них, чтобы опять [74] восстановлено было учение их (?), улучшена трапеза и проч.; иначе он откажется от епитропства по расчете с патриархом. Патриарх смелых монахов вызывает в Дамаск и более не возвращает их, а рассылает в разные монастыри.

Не лучше своих владык были здесь очень многие и из рядовых членов церковного клира — священники, диаконы, а также и сами миряне. Особенную склонность обнаруживали духовные лица к любостяжанию, к деньгам и всякого рода мaтepиaльным приобретениям. За большее или меньшее материальное вознаграждение они готовы были совершать нередко совершенно противозаконные над разными лицами требы, как например елеосвящение над совершенно здоровыми людьми и т. п.

“По рассказу о. Григория, ближайшего спутника архимандрита Порфирия на отдаленном его пути в Святую землю, в воскресенье, 19 декабря 1843 года, после утрени пред обедней совершено было в Яффе, в церкви Иерусалимского мужского монастыря, елеосвящение для народа. “Попы громогласно приглашали предстоящих к участию в таинстве. По совершении оного началась литургие среди церкви, а игумен во всю обедню мазал православных и собирал деньги. Тут происходил в церкви шум, крик, толкотня. Несносно корыстолюбие греческих монахов. По этой страсти они совершают елеосвящение для здоровых, несмотря на то, что оно установлено для больных”.

Очень своеобразна и во многих отношениях далеко не лестна для восточных христиан вообще и та краткая характеристика, какую дает архимандрит Порфирий в своем “Дневнике” триполийским христианам, пришедшим посмотреть на русского ученого археолога, когда он находился в Триполи, и получить его благословение.

А. Красев.

(Продолжение следует).

Текст воспроизведен по изданию: На пути в Святую Землю. По наблюдениям и заметкам епископа Порфирия Успенского // Русская старина, № 7. 1915