ПОРФИРИЙ УСПЕНСКИЙ

КНИГА БЫТИЯ МОЕГО

НА ПУТИ В СВЯТУЮ ЗЕМЛЮ

По наблюдениям и заметкам епископа Порфирия Успенского.

Несколько слов о жизни и трудах епископа Порфирия.

Епископ Порфирий Успенский, воспоминанию о котором нам хотелось бы посвятить теперь несколько задушевно-признательных слов, принадлежит, несомненно, к небольшому числу лиц, сравнительно очень скоро и очень счастливо определивших в себе свое истинное призвание. Правда, первый одиннадцать лет своей практической жизни и деятельности он посвятил главным образом специально педагогическим занятиям в разных духовных и светских учебных учреждениях, чему отдают обыкновенно свои дарования и свои молодые силы все почти лица, оканчивавшая курс в наших высших духовных училищах. Но уже и в эти первые годы своей деятельности иеромонах Порфирий вносил во все свои занятия с учащимися, в свои лекции и уроки всегда столько ободряющее всех оживление и глубокую научную серьезность. Об этом очень определенно говорит нам уже один внешний успех его учебно-педагогической службы, его беспрерывное почти восхождение со ступени на ступень по такому трудному и не всегда удобному пути, как школьно-служебный.

В это же время, по общему уделу всех людей, по преимуществу призванных к чему-либо выдающемуся, он, наряду с своими прямыми обязанностями по учебной службе, [539] с необыкновенной добросовестностью исполнял и те многочисленные и иногда очень сложные поручения, какие дополнительно и всегда так охотно возлагались на него разными ведомствами и учреждениями, как на выдающегося деятеля, способного отнестись к каждому поручаемому ему делу с полным его пониманием. Все это требовало от иеромонаха Порфирия большого труда и очень серьезного умственного напряжения. Но и среди этих сложных занятий, чувствуя в себе как бы избыток умственных дарований и сил и неудержимо увлекаемый своим призванием к широким научным обследованиям и к жизни еще более разнообразной и подвижной, он уже и во время своей специально педагогической службы, проведенной им почти исключительно в Одессе, успел совершить, по собственной инициативе, довольно продолжительную поездку по побережью нашего исторического и в археологическом отношении очень интересного Крыма для возможно внимательного и всестороннего изучения того, что составляло живой предмет его любознательности.

Такие выдающиеся умственный способности Порфирия Успенского, находившегося тогда уже в сане архимандрита, его впечатлительный, живой и отзывчивый на все ум, его широкое уменье обращаться с людьми и легко вводить их в глубокий интерес своих изысканий были совершенно правильно взвешены и оценены в подлежащих центральных учреждениях, благодаря чему он, имея от роду всего лишь 37 лет, совершенно неожиданно призван был к новому более почетному служению, к занятию места настоятеля Венской посольской церкви. Этот новый служебный пост и жизнь в большой европейской столице доставили архимандриту Порфирию, по-видимому, полное во всем удовлетворение. Он как бы осязательно уже приближался теперь к переходу на то новое поле научной и общественной деятельности, на котором суждено было уже окончательно определиться общему характеру его деятельности и всей дальнейшей судьбе его.

В Вене при церкви русского Императорского посольства архимандрит Порфирий прослужил всего только год и шесть месяцев, с января 1841 года по июль 1842 г. Естественно, что за это время он должен был затратить очень много энергии и тяжелого умственного труда на возможно полное ознакомление с своим новым служебным положением и на исполнение тех сложных обязанностей, какие возлагались на него теперь его ответственным служением среди других уже [540] условий жизни и в совершенно новом для него ведомстве. Но все это нисколько не ослабляло его крупных душевных сил и ничем не отражалось на его склонностях. По-прежнему он очень легко справлялся с своими прямыми по службе обязанностями и вместе с тем, находил и время, и возможность свободно отдаваться тем более высоким порывам души, которые влекли его к созерцанию величественных явлений природы и к изучению памятников седой старины, какому бы веку и какой бы стране они ни принадлежали. Движимый живым и необыкновенно чутким импульсом к постижению всего высокого и прекрасного, а также и всего, представляющего тот или другой научный интерес, архимандрит Порфирий Успенский, несмотря на крайнюю непродолжительность своей службы в Вене, успел предпринять в это время очень продолжительную поездку по побережью славянской Далмации, для непосредственного ознакомления с нравственно-религиозным и экономическим положением местных православных славян, для изучения находящихся здесь памятников глубокой церковно-исторической старины и для созерцания красот горной природы, необыкновенно дивных в этой местности и величественных. Особенно поразила архимандрита Порфирия во время этой поездки величественная красота чудных заливов, проливов и береговых гор живописной Далмации и привела его в настроение полного восторга и умиления. И все это лучше всего отразилось на оставленном им в "Книге его бытия" живописном описании этого прекрасного края. Необыкновенно яркое и эффектное, сотканное как бы из линии, красок и цветов самой природы, оно навсегда уже сохранится, как живой памятник необыкновенно возвышенных настроений и чувств, на блогоговейное переживание которых всегда так отзывчив был этот неутомимый наблюдатель.

Но пока архимандрит Порфирий оставался еще под живым обаянием этих дивных красот природы и углублялся в научное обследование и изучение того, что составляло главный предмет его поездки, для него подготовлялось уже новое по службе назначение и еще более интересная поездка на освященный христианскими воспоминаниями Восток, куда давно уже влекли архимандрита Порфирия самые возвышенные религиозные чувства и настроенности. Теперь он призывался уже к выполнению еще более важной и ответственной миссии, к изучению действительного положения православия на Востоке, [541] в этой многоязычной и разноверной стране, и к возможно широкому обследованию тех христианских достопримечательностей, какими так богат Восток и какие в значительной своей части и теперь еще остаются недостаточно обследованными, а иногда даже и совсем не приведенными еще в известность. За получением этого нового назначения и тех специальных инструкций, какие предстояло ему выполнить на этом пути, архимандрит Порфирий вызван был из Вены в Петербург, куда, не теряя ни одного лишнего дня он и поспешил отправиться. По-видимому, он живо чувствовал то, что заветная цель его призвания теперь как бы сама уже идет к нему навстречу, и что наступивший момент предопределяет уже собой всю последующую его жизнь и деятельность.

И действительно, все то, что произошло потом в служебной жизни и ученой деятельности архимандрита Порфирия, вполне совпало с теми ожиданиями и надеждами, какие пережиты были им именно теперь, при получении первого уведомления о призвании его на новую чреду служения церкви и науке. Отдаленный Восток делается теперь для архимандрита Порфирия как бы его второй родиной, которой он беззаветно уже отдает все лучшие свои силы, чувства и настроенности. Для этого вполне благоприятно складываются и все внешние обстоятельства его трудовой жизни. В период времени с 23 мая 1843 по 23 июня 1846 года ему прежде всего предоставляется совершить продолжительную и очень богатую научными обследованиями поездку по Сирии, Святой Земле и Египту для подробного и всестороннего ознакомления с нравственно-религиозным и экономическим положением православных христиан на Востоке. В это же время он успевает широко познакомиться и с неистощимыми научными сокровищами афонских и синайских монастырей, представляющими необыкновенно живой интерес для всякого ученого исследователя. Затем в октябре 1847 года ему удается во второй уже раз отправиться на Восток и теперь уже в почетном звании начальника первой Иерусалимской миссии, принятой им на себя, разумеется, очень охотно. При исполнении этих новых обязанностей он оставался, с большой пользой для церкви и науки, до 3 мая 1854 года, до нашего дипломатического разрыва с Портой пред Крымской войной. Но и возвратившись теперь к себе на родину, он ни на минуту не прерывал своих научных трудов и [542] исследований. В глубине своего ученого уединения, он как бы продолжал еще жить на Востоке, среди вывезенных им оттуда научных сокровищ, а также и тех всегда живых воспоминаний, какие сохранились в нем об этой своеобразной стране, представляющей в составе своего населения необыкновенно причудливую смесь этнографических племен, наречий и религиозных верований.

Но наш дипломатический разрыв с Турцией и последовавшая за ним Крымская война с целой коалицией европейских держав были, к счастию, не особенно продолжительны и закончитесь в марте 1856 года Парижским миром. Для неутомимой деятельности нашего ученого исследователя снова открывался таким образом широкий простор в той же самой богатой христианскими достопримечательностями стране, которую несколько лет назад ему пришлось оставить так неожиданно. С апреля 1858 года мы видим архимандрита Порфирия снова отправляющимся на Восток, столько увлекавший его своими памятниками, и теперь уже с специально научным поручением. Он должен был посвятить теперь свое время и свой труд собиранию сведений по церковной археологии и живописи, описанию утвари восточных церквей, библиотек и архивов, и установлению более близких и дружественных отношений с Коптским духовенством, судьбой которого он успел заинтересовать русский православный синод еще со времени своей первой в эти края поездки. В этой новой своей командировке на разноверный и разноязычный Восток, увлекаемый богатством и разнообразием своих научных приобретений и работ, вместо одного года, как это вначале предполагалось, он пробыл более трех лет, до 13 августа 1861 года. За это время им посещены были Константинополь, св. Афон, Фессалия, Метеорские монастыри, Малая Азия, Сирия, Палестина и некоторые из этих местностей, как например св. Афон, по два или по три раза. На Афон по преимуществу влекли его неистощимые священно-исторические достопримечательности, какими так богаты эти святые горы.

Нужно ли уже и говорить о том, что на пути этих научных работ все, по-видимому, благоприятствовало нашему исследователю, все как бы само собою шло ему навстречу. На широком пути своих научных изысканий он собрал здесь и повез с собой в Россию для дальнейшего обследования и изучения столько памятников [543] священно-исторической святыни и старины и столько ценных материалов по истории и современному положению восточных церквей, что для приведения в полный порядок и для всесторонней научной разработки всех этих сокровищ мало было целой жизни даже такого неутомимого деятеля, каким был архимандрит Порфирий.

Неустанным научным трудам по рассмотрению и изучению этих памятников посвящены были теперь архимандритом Порфирием прежде всего первые три с половиной года, проведенные им в Петербурге на полной свободе от всяких других занятий, которые могли бы несколько отвлекать его от специально-научных работ и ослаблять его внимание. Своих любимых занятий по исследованию нашей православной святыни и старины он никогда не оставлял и на своем новом служебном посту, в сане Чигиринского епископа, викария Киевской метрополии, в каковой сан он возведен был 14-го февраля 1865 года, уже на 61 году своей трудовой жизни. Но еще с большей свободой и настойчивостью углублялся он в безбрежный океан своих научных сокровищ в последние 7 лет своей трудовой жизни, в занимаемой им тогда довольно спокойной сравнительно должности настоятеля московского Новоспасского монастыря и члена московской синодальной конторы. Служебные занятия по этим должностям не требовали уже от епископа Порфирия ничего другого, как только вполне внимательного общего наблюдения за религиозно-нравственным направлением иноческой жизни в стенах Новоспасского монастыря, столько же общего наблюдения за состоянием его материальных средств и всегда почти очень непродолжительного пребывания в стенах московской синодальной конторы в немногие дни и часы общего заседания ее членов. Поэтому весь избыток своего времени и своих выдающихся физических и духовных сил он мог уже совершенно беспрепятственно отдавать теперь своим любимым научным занятиям.

И, конечно, в этих чисто кабинетных трудах епископ Порфирий находил полное для себя удовлетворение. Тихий и ничем невозмутимый покой нисходил тогда на все настроения его души, на все движения его сердца и приносил ему то высокое научное наслаждение, какое доступно одним только умам и сердцам высоким. Когда же наступил, наконец, последний предел его жизненного пути, епископ Порфирий, бросая последний уже взгляд на раскрытая пред ним [544] сокровища науки и знания, не мог не найти истинного утешения в спокойном сознании того, что он успел уже сделать для церкви и родины. На этом кротком сознании прекрасно выполненного им в отношении к своей стране долга тихо и навсегда уже приостановилось теперь биение его сердца, всегда такого чуткого ко всему и отзывчивого. На пробувавшийся огромный город посылало тогда свои первые лучи величественно поднимавшееся над ним ясное весеннее солнце. Его ласкающий утренний свет спокойно проник в это время и в тихую комнату умирающего епископа, который никогда и ни в чем не любил тьмы, но всегда стремился к солнечному теплу и к истинному свету науки и знания. Это было утром 19 апреля 1885 года, в исходе шестого часа.

II.

Перед отъездом в святую землю.

В нашу настоящую задачу не входит, конечно, общее обследование разнообразных научных изысканий и работ епископа Порфирия Успенского. На этот раз мы думаем остановить внимание наших читателей на тех лишь чувствах и настроениях, какие пришлось пережить ему в 1842 и 1843 годах сначала в Петербурге, где он провел около семи месяцев в ожидании окончательных распоряжений по его новому назначению, а затем уже и в самом пути от Петербурга до Иерусалима, когда наступило уже время для фактического выполнения им того очень важного и ответственного дела, каким навсегда уже определялся теперь весь последующей характер его ученой и практической деятельности.

В своем месте мы имели уже случай упомянуть о том, как интересовался архимандрит Порфирий своей научно-служебной поездкой на наш ближайший Восток, покрытый такими дорогими для каждого верующего воспоминаниями, как чутко он любил природу с ее дивно величественной красотой и неистощимым разнообразием и как, наконец, неудержимо порывался к тому, чтобы как можно чаще находиться под ее чарующим обаянием. Любил он также непосредственно обращаться и с людьми, богатыми широким практическим опытом, умел говорить с ними и приводить их в такое настроение, в котором они с полною доверчивостью раскрывали пред ним все то, что могло живо интересовать [545] архимандрита Порфирия и быть существенно полезным для его дела. Но еще более волновали и влекли к себе архимандрита Порфирия памятники святой христианской старины: восточные древние храмы, монастыри, исторические памятники, старые рукописные на древних языках книги, иконы старого письма и т. п.

И вот теперь, на своем новом служебном пути, архимандрит Порфирий мог уже совершенно свободно и широко отдаваться тому, что по преимуществу согласовалось с этими лучшими его душевными чертами и склонностями. Это вносило в общее настроение его души, и без того уже всегда и на все очень отзывчивой и бодрой, какое-то особенно ободряющее оживление и как будто удваивало его силы. Он сделался теперь еще более чутким и отзывчивым на все, с чем сталкивала его жизнь, к чему он теперь прикасался. Многие предметы получали теперь для него совершенно новое уже значение и казались ему освещенными как бы совершенно другим уже светом. Переполненная чувством полного удовлетворения, душа его во все вносила частицу своего собственного настроения, своих чувств, своих желаний. Особенную же, по-видимому, чуткость он обнаруживал в это время в понимании людей, с которыми ему приходилось сталкиваться, и в наслаждении красотами природы, вызывавшими в его душе, как это было, между прочим, на живописных берегах Босфора, такие чудные отзвучия и такие нежные тона и краски. Глубоко развитое чувство к живой природе архимандрит Порфирия успел обнаружить еще на живописных берегах Далмации, поразивших его своей грандиозной красотой и вызвавших в его душе необыкновенно яркие краски и тона для вдохновенно художественного их описания. Но теперь, на роскошных берегах Босфора и в совершенно другом уже настроении, он еще глубже подпадал под обаяние той чарующей красоты и еще глубже ею наслаждался. Впоследствии очень пленяли его также и величественные Ливан и Антиливан. Но от этих горных высот внимание архимандрита Порфирия невольно уже отвлекалось тогда к прямым задачам и целям его служебного пути, и потому эти гордые горные твердыни остались описанными им как бы уже вскользь, кистью гораздо более нерешительной и бледной.

Чтобы хоть несколько раскрыть внутренний мир души нашего ученого исследователя именно в этот переходный период его жизни и сохранить по возможности все малейшие [546] оттенки в его чувствах, взглядах и понятиях, мы не находим ничего лучшего, как обратиться к подлинным словам прекрасной “Книги его бытия", в которой то с полной добросовестностью обсуждающего факты историка, то с роскошными цветами и красками вдохновенного художника-поэта, так прекрасно воспроизведено все то, что пришлось пережить и перечувствовать архимандриту Порфирию сначала в дни нетерпеливого ожидания им поездки на Восток, а затем и в первые месяцы пути к новому месту своего назначения. Это было в период времени с 11 октября 1842 года по 20 декабря 1843 года.

Первое необыкновенно искреннее и глубоко трогательное чувство, какое пришлось пережить архимандриту Порфирию по приезде его из Вены в Петербург, вызвано было в нем кончиной петербургского митрополита Серафима, которого, по-видимому, очень хорошо знал архимандрит Порфирий и к которому относился почти с благоговением. Вот, что отметил он в знаменитой “Книге своего бытия” об этом истинно добром пастыре.

“В семнадцатый день января настоящего лета Господня (1843 года) православная церковь российская лишилась знаменитого первосвятителя своего, преосвященного митрополита Серафима. Тихо уклонилось от взоров наших так долго озарявшее нас светило и скрылось в непроницаемых безднах света невечернего. Но как по закате солнца долго еще остается на небосклоне его отсвет, так по удалении от нас богоподобной, светлой души Серафима еще долго пребывало в храме Господнем освященное таинственно тело его. Семь дней явлено было оно сетующим чадам церкви православной в знамение и научение, что смерть христиан есть не что иное, как тихий и безмятежный сон, от которого при кончине мира возбудит их труба архангела. Во все эти дни семь архиереев поочередно приносили Богу бескровную примирительную жертву о спасении души усопшего собрата и сотрудника в вертограде Христовом и в шесть часов пополудни совершали панихиды. Во все эти дни у гроба служителя Слова непрерывно слышалось чтение Божия Слова. Во все эти дни осиротевшая паства необозримыми волнами стекалась в Александро-Невскую лавру отдать последний долг архипастырю и вознести теплые молитвы о нем к престолу Пастыреначальника Господа Иисуса Христа". [547]

В воскресенье 24 января он погребен был в церкви Сошествия Св. Духа, подле царских врать, под храмовым ее образом.

“И так, скрылся от нас на веки возлюбленный архипастырь наш. Пока проходил он земное поприще, вера, подобно горнему лучу, освещала стези его жизни и он, не смежая очей своих, бодренно шел по указаниям сего путеводного света и вдруг вступил в область ведения. Сердце его непрерывно горело любовию к Богу, царю, отечеству и ко всем ближним; и он воспарил на небо на крыльях смирения, милосердия, молитвы. Внутренний человек его, как феникс, возрождался и возростал во время оскудевания человека внешнего, и над прахом его вознесся в горния обители, где он будет восходить от ведения к ведению, от блаженства к блаженству, наслаждаясь лицезрением Господа Иисуса и общением с сонмами духов, достигших совершенства".

“Вечная память тебе, твердый подвижник веры православной, неуклонный блюститель Господней истины в словесном стаде Христовом. Отечественная церковь, вознося теплые о тебе молитвы к Небесному Подвигоположнику добрых пастырей, на веки сохранит глубокоблагодарное воспоминание о твоих незабвенных заслугах".

Совершенно другие уже чувства и настроения приходилось испытывать в это время архимандриту Порфирию в более деловом или так называемом “официальном Петербурге". Здесь его пытливая и прямая душа не всегда уже и не во всех находила для себя вполне отзывчивый на все доброе привет и то нравственное удовлетворение, какого она всегда, кажется, и во всем искала.

Тем не менее, все предварительные переговоры его с директором азиатского департамента, Синявиным, о задачах и целях своей первой поездки на Восток не вносили никаких почти волнений и тревог в его общие очень повышенные в это время чувства и настроения. К Синявину гораздо чаще, чем к какому-либо другому должностному лицу, должен был обращаться в это время архимандрит Порфирий и всегда находил здесь если уже и не отзывчиво живое и теплое участие в своем деле, то, по крайней мере, всегда ясный и определенный ответь на те вопросы и недоумения, обсуждение и разрешение которых было теперь для [548] архимандрита Порфирия так необходимо. От директора департамента Синявина архимандритом Порфирием получено было, между прочим, и очень важное для его будущей миссии сообщение о том, как относились и продолжали относиться восточные патриархи к управлению принадлежащими им имениям в придунайских княжествах. Молдавии и Валахии.

"С давних времен, говорил, между прочим, Синявин, патриархи и разные монастыри православные владеют богатыми имениями в Молдавии и Валахии. Эти имения достались им по духовным завещаниям тамошних господарей и бояр. По воле завещателей восточные отцы обязаны были доходами с имений своих устроить и содержать в поместьях своих церкви, богоугодные заведения, училища и остальную часть прибытков употреблять на свои нужды. Но эта воля никогда не была выполнена ими в точности. Почти все доходы с имений переходили в руки патриархов, монастырей и их управителей, и благотворительная цель завещателей не достигалась. По окончании последней турецкой войны, по трактату адрианопольскому, Государь Император предпринял и сделал разные преобразования в обоих княжествах. Между прочими улучшениями постановлено было ввести законный порядок управлений церковными имениями сообразно с волею завещателей оных. Патриархам предложено было отдавать сии именья в аренду с публичных торгов, дабы привести в известность доходы, какие могут быть получаемы с них и треть их употреблять на устроение училищ и богоугодных заведений, половину (?) на церкви и причт в самых имениях, а остальную треть предоставить владельцами Восточные отцы недовольны были этим предложением. Так, как срок нового управления имениями их назначен был с 1832 года, то они, показав огромные долги свои, накопившиеся по разным причинам и обстоятельствам, просили отсрочки и неограниченного права пользоваться всеми доходами с имений для уплаты долгов. Из уважения к их ходатайству и нуждам отсрочка была дана им на два года и потом, по новой просьбе их, еще на 10 лет до 1844 года. Кажется, промолвил Синявин, это дело никогда не кончится, Патриархи медлят, хитрят, жалуются, а в существе боятся обнаружения количества доходов. Ибо тогда уже совестно им будет нищенствовать. И так, будьте осторожны в обращении с ними и не доверяйте всем жалобам их. Жадных людей ничем не насытишь”! [549]

Затем директором азиатского департамента даны были архимандриту Порфирию уже совершенно прямые и точные указания на основные задачи и цели возлагаемой на него миссии, а также и на существенно обязательный для него образ действий на пути к достижению этих задач и целей. При этом с особенной настоятельностью предлагалось архимандриту Порфирию соблюдать во все время, его разъездов по Востоку, между прочим, следующее:

1. Всегда строго и точно исполнять все обязанности поклонника.

2. Не окружать себя никакою таинственностью, но и ничем не выказывать того, что он послан правительством.

3. Стараться приобрести доверие и любовь восточного духовенства и, пользуясь его расположением, узнавать постепенно настоящие потребности православной церкви в Палестине и дух, усилия, средства, успехи или неудачи тамошних католиков, армян и протестантов.

4. Ни в каком случае не делать там каких-либо распоряжений. Нужно только собрать верные сведения о состоянии палестинской церкви и на месте обсудить, какие меры надлежит принять для поддержания и благосостояния ее.

5. Отчет о ней написать уже в Константинополе, по возвращении из Иерусалима, и представить его посланнику, который от себя уже препроводит этот отчет в Петербург при своем мнении. Можно, конечно, показать ему предварительно черновой отчет и переговорить с ним о тех предметах, о которых он будет судить иначе. Ему лучше известны церковные и политические дела в Турции, и потому его суждения могут послужить поверкой других мнений.

“Однако же, прибавил в заключение своей речи директор Синявин, обращаясь к архимандриту Порфирию, мы не стесняем вас. Можете писать отчет, как вам угодно, на основании своих наблюдений. И так, все существенное вам сказано”.

Менее благоприятны во всех отношениях и, к сожалению едва ли даже и более производительны были для архимандрита Порфирия его должностные представления к обер-прокурору Св. Синода, графу Протасову, хотя поручаемая теперь архимандриту Порфирию миссия никого не касалась так близко, как Св. Синода и его ближайшего представителя пред лицом верховной власти. Особенно тяжел был для архимандрита Порфирия в служебном и чисто нравственном отношение его [550] второй разговор с этим высокопоставленным лицом, располагавшим такими обширными полномочиями в пределах своего ведомства. И действительно, если бы хоть несколько изменил архимандриту Порфирию в это время его общий служебный такт, довольно хорошо выдержанный, то все начатое теперь дело по отправлению его на Восток могло бы или перейти в другие руки, к менее способному и деятельному исполнителю, или даже и совсем приостановиться.

И нужно же было случиться тому, что именно в это время (28 марта 1843 года) между 5 и 8 часами вечера, какой-то дерзкий негодяй обокрал архимандрита Порфирия и его служителя. У самого Порфирия он унес 1.700 рублей ассигнациями, все кресты, ордена и все столовое и чайное серебро, а у служителя — большую часть лучшей его одежды. Архимандрит Порфирий, при столько свойственной ему нестяжательности, отнесся к этому сравнительно очень спокойно и больше всего жалел лишь о похищенной у него вором книжке, в которой записаны были им для памяти статистические сведения о настоящем состоянии Палестины и Сирии, а также внесены были туда и некоторый научные заметки о Крыме. Мало этого! По поводу своей покражи он даже шутил над грубой простотой воров, которые, по невежеству своему, совершенно не знают настоящей цены похищаемых ими предметов и захватываюсь с собой часто то, в чем совершенно не нуждаются. “Видно, что и мой вор, читаем мы в дневнике архимандрита Порфирия, был человек неученый, иначе он оставил бы мне эту книжку, зная, что она дороже мне тех денег, кои хранились в ней. Не худо было бы внушить всем ворам, чтобы они не похищали у ученых монахов их книг и рукописей, а брали бы одни деньги, кои не так нужны им”.

Так простодушно отнесся архимандрит Порфирий к произведенной у него покраже денег, вещей и разных ученых заметок, хотя одна уже материальная ценность всех этих предметов была для него очень значительна. Но в Петербурге, как увидим после, даже и этот случай, возможный в жизни каждого, поставлен был ему в очень большую вину, как человеку, будто бы, рассеянному, беззаботному, не умеющему хорошо охранять даже своей небольшой собственности. Это высказано было архимандриту Порфирию в довольно резких словах во второе представление его к синодальному обер-прокурору, графу Протасову, и затем, по-видимому, без [551] всякого изменения, слово в слово, внесено было архимандритом Порфирием и в его дневной журнал, под 18 числом мая месяца 1843 года. Приводим все это здесь в том самом виде, в каком изложен этот интересный материал самим архимандритом Порфирием "в книге бытия его”, на страницах 119, 130 — 133.

4 мая 1843 года, пишет он, я был у обер-прокурора Св. Синода и между прочим просил его сказать мне, как должно ответить Константинопольскому патриарху, если он спросит меня о мнении нашего Синода или наших богословов касательно законности или незаконности Синода афинского. Граф отвечал: “поговорите об этом с посланником нашим при Порте Оттоманской, г. Титовым”. Я удивился такому ответу его и невольно возразил ему, что это дело не Титова, а Св. Синода. Тогда он сказал мне, что это дело не Синода, а Государя и что Константинопольская миссия наша должна знать и, без сомнения, знает мысли Его Величества об этом предмете. “Впрочем, присовокупил он, как бы обдумавшись, — Вы можете сказать патриарху, что российский Синод и все прочие иерархии наши думают об афинском Синоде так же, как думает его святейшество".

В другой раз, именно 18 мая. обер-прокурор Синода принял меня, по-видимому, ласково; но в глубине души его таился огонь, который едва не спалил меня. Записываю разговор с ним.

— Ваше сиятельство! в министерстве иностранных дел даны мне все предварительные сведения и словесные наставления о занятиях моих в Палестине. Там я получил и деньги, Высочайше пожалованные мне на проезд и путевое содержание до Иерусалима. А из вашей канцелярии прислана мне подорожная до Одессы. Остается... — Что остается? — прервал меня граф. Поезжайте! Пора!

— Остается получить из Св. Синода увольнение в Турцию, дорожный билет и часть жалованья за январскую треть сего года.

— Что-ж? Были вы у Войцеховича? Говорили ему, чтобы он изготовил вам все бумаги, нужные к отъезду?

— Был неоднократно, но не заставал его дома.

— Видно, вы не умеете хлопотать о себе и о делах. В доме вас обокрали; что, если еще ограбят вас в дороге? Дело ваше оканчивается так медленно!

Эти несправедливые упреки и гневный тон, каким они произнесены были, взволновали меня. Но я сохранил [552] присутствие духа и отвечал графу неспокойно и быстро: ваше сиятельство! Семь месяцев слишком я живу здесь, ожидая решения дела о мне; немедленно являюсь туда, куда зовут меня по службе, а безвременной докукою не смею беспокоить тех, которые не приглашают меня: не смею отвлекать их от занятий. Не сам я выпросил себе настоящее поручение; так и думал, что не самому мне надлежит ускорять ход дела, которое нимало не зависит от моей воли. Приказывайте мне, что угодно; я исполню ваши приказания, потому что чувствую в себе избыток сил, потребных для полезной службы. Но виноват ли я, что не могу застать дома г. Войцеховича? Виноват ли я, что меня обокрали? В синодальном подворье, где мне дана келья, открыты три выхода и ни один из них не охраняется. Есть сторожа, но они служат чиновникам синодским и работают для хозяев соседнего дома. После этого, удивительно ли, что меня обокрали среди белого дня? Виноват не я, а секретарь Синода, Колеров, которому поручено смотрение за подворьем. Не меня первого там обворовывали; было много покраж; я слышал, что из тамошней церкви пропадали иконы. От вас скрывали это зло; а я решился подать объявление о пропаже моих денег и вещей, дабы приняты были меры к охранению подворья. Тяжело мне от того, что я обвинен пред вашим сиятельством в неосторожности и, быть может, в чем-либо другом. Не легко мне жить и без денег. Хожу в Синод за жалованьем; там мне говорят: “идите в канцелярию его сиятельства”. Иду в вашу канцелярию; там мне отвечают: “нельзя дать вам деньги, вас обокрадут: вы получите их пред самым отъездом". После сего я не знаю, что делать?

— Вы не знаете, что делать? быстро возразил граф, разгневанный моей отповедью, и придвинулся ко мне весьма близко. Вы, как я вижу, неохотно принимаете возлагаемое на вас поручение. Это дурно. Без любви, без жара, без усилий, без самоотвержения, никто не достигает своих целей. Скажите мне решительно: хотите вы ехать или нет? Сейчас я отправляюсь к Государю Императору и доложу ему, что вы отказываетесь от поручения. На место ваше найду другого. Говорите сейчас, сию минуту”.

При таком неожиданном напоре я побледнел, но сохранил полное присутствие духа и уже спокойно отвечал графу:

— Я в вашей власти. Если вам угодно послать меня в Иерусалим, я поеду туда с величайшею охотою. Мне отрадно [553] исполнить возлагаемое на меня поручение и вместе удовлетворить давней потребности души моей. Еще в Вену я поехал с тем намерением, чтобы по прошествии трех или четырех лет на службе при тамошнем посольстве отправиться в Иерусалим на поклонение гробу Господню. И вот, Провидение Божие устроило обстоятельства моей жизни так, что сочетали обет мой с поручением правительства. Покоряюсь воле Господней, благоговея перед нею. Но, может быть, я сделался недостойным орудием власти. И так, поступайте со мною, как хотите. Но все-таки, по истечении некоторого времени, я буду просить у вас позволения съездить в Иерусалим, куда влекут меня сердце и наука.

Граф немного успокоился. Догадываюсь, что частию речь моя, частию представившееся ему затруднение заменить меня и снова начать дело пред Государем, которому давно я был поставлен на вид, удержали его в границах благоразумия. Однако не вдруг утихло в нем волнение душевное. Снова послышались неприятные речи.

— Я замечаю, сказал он, что многие из вас неблогодарны и всегда недовольны. Впрочем, есть и признательные между вами. Теперь я скажу вам всю правду. Вы удивили Синод своею просьбою о выдаче вам денег в уплату ваших долгов в Вене. Неслыханное дело! Архимандрит в долгах и от того не может выехать из-за границы! Но и в этом случае оказана вам милость. Никто из духовных, даже из архиереев, не стоить так дорого правительству, как вы. Знаете ли? На днях мы хотели лишить вас жалованья, и произвести его уже со дня отправления вашего из Одессы, а до той поры приписать вас к Херсонскому архиерейскому дому (морозь подрал меня по коже), но передумали и оказали вам снисхождение. А вы осмеливаетесь жаловаться. Будьте довольны и благодарны, и, как говорят итальянцы, con amore принимайтесь за дело.

После сего граф встал и пошел; но я удержал его и сказал: “извините, ваше сиятельство, невольный порыв мой. Жалоба моя не есть отголосок неблагодарности или недовольства. Нет, она есть нечаянное волнение души человека, который все имеет по праву, но по обстоятельствам долго не получает своего на деле. Бог видит глубь сердца моего, и Ему известно, как я признателен вашему сиятельству. Вы мой благодетель. Вы дали мне отдых, уволив меня на время от профессорской должности в Херсонской семинарии с [554] сохранением жалованья; по вашему ходатайству я определен был в Вену, где укрепились мои силы; по вашей милости я получил 500 рублей для уплаты долга моего за книги; вы назначили меня в Иерусалим".

— Благодарите Бога за все. Христос с вами! Поезжайте к Войцеховичу и Сербиновичу и скажите им от моего имени, чтобы они изготовили все нужные бумаги и выдали вам жалованье. Побывайте у меня в день вашего отъезда.

Я откланялся графу и поехал к книгочиям его.

В этом довольно большом извлечении, приведенном нами из “Дневника” архимандрита Порфирия слово в слово, особенно хорошо схвачено и передано то душевное настроение, в каком находились в момент разговора оба участвовавшие в нем лица — и получавший разные замечания и упреки архимандрит Порфирий, и дававший их с таким возбужденным волнением обер-прокурор Синода, граф Протасов. Может быть, несколько неосторожен был в словах во время этого разговора и сам архимандрит Порфирий. Но все же нельзя не признать и того, что слишком несдержанный тон, в который так часто переходил высший представитель синодальной власти, нисколько не соответствовать ни взаимному положению участвовавших в этом разговоре лиц, ни важности принятого на себя архимандритом Порфирием дела, подлежавшего, несомненно, более деловому и более спокойному обсуждению, ни тому крайне неудобному времени, в какое все это происходило. Архимандрит Порфирий проводил теперь в Петербурге последние уже свои дни и потому, естественно, мог ожидать от представителя высшей духовной власти совершенно других уже указаний, речей и истинно благожелательных на все и добрых советов.

Простившись с графом Протасовыми архимандрит Порфирий в тот же самый день (18 мая) пожелал проститься пред своим отъездом на Восток и с некоторыми жившими в Петербурге владыками и прежде всего с состоявшим здесь на очереди в составе членов Синода, преосвященным Иосифом Семашко. Вот что пишет об этом прощании в своем “Дневнике” всегда столько проницательный в понимании и оценке людей архимандрит Порфирий.

Преосвященного Иосифа Семашко я не застал дома. Он выехал из Петербурга для обозрения епархий: Витебской, Могилевской и Минской по Высочайшему повелению. Присутствующий в Синоде олонецкий архиепископ Венедикт [555] поговорил со мною только о покраже моих денег и вещей. Полтавский епископ Гедеон, недавно вызванный в Синод для присутствия, расспрашивал меня о Вене, о православных христианах в Венгрии и высказал свои бедные понятия о Сирии, Палестине и бедуинах. Прощаясь со мною, он просил меня помолиться о нем у гроба Господня, но просил с усмешкою. Такое легкомыслие его удивило меня. Преосвященный Никанор, архиепископ Варшавский и член Синода, советовал мне составить подробное и верное описание Палестины и издать его с картинками. Я говорил ему о приготовлениях своих к ученому путешествию по Востоку, об уменьшении числа епархий, подведомых патриаршим престолам, о долгах казны гроба Господня и кратко рассказал историю уний в Сирии. Преосвященный поджидал к себе членов тайного комитета, учрежденного по случаю выпуска литографированной библии. переведенной протоиереем Павским, и я поспешил принять его благословение на путь дальний и на делание многотрудное”.

В Александро-Невской лавре преосвященный Иустин (викарий) тоже пожелал мне благополучного пути и счастливого окончания моих дел, а митрополит Антоний, после расспросов о пропаже моих денег и вещей, предлагал мне денежное пособие; но я отклонил его милость и просил позволения писать к нему в важных случаях.

— "Пишите чаще, сказал владыко, мне отменно приятно будет получать ваши письма. Призываю на вас благословение Божие”! Произнося последние слова, он осенил меня крестным знамением весьма истово. Я поклонился ему до лица земли".

"Странно, замечает при этом архимандрит Порфирий, что ни один архиерей не послал со мною милостыню бедной церкви палестинской, а еще страннее то, что никто из них не вспомнил о православных патриархах. Не извиняю этой холодности владык наших. Сердце мое скорбит о духовном разъединении Севера и Востока. О Господи! не лиши меня благословения Твоего на предстоящем мне поприще ради некоторых пастырей, не разумеющих широты любви Твоей".

К этим немногим словам, бросающим несколько неожиданное освещение на общее настроение некоторых епископов русской церкви и в частности на их отношение к положению православия в Святой земле, неизлишне будет присовокупить, для полноты характеристики, также и то, что [556] отмечено было архимандритом Порфирием в “книге его бытия" еще под 17 декабря 1842 года, ровно за пять месяцев до наступления этих последних дней пребывания его в Петербурге. Тогда нашему ученому исследователю удалось в счастливый час посетить архиепископа Рязанского Гавриила Городкова и, по-видимому, довольно долго говорить с ним об общем положении дел в нашей русской церкви. И вот, между прочим, это немногое, что сказал тогда архимандриту Порфирию этот русский епископ:

“Когда умер главный епископ всех католических церквей в России, Павловский, то Государь Император приказал всем членам и присутствующим Синода отдать последний долг усопшему. Они исполнил волю Государя, но в доме Павловского были не все вместе, а порознь. “Делать нечего”, прибавил преосвященный, надлежало идти хоть и к еретику (В отпевании они не участвовали и не были в католической церкви). Тот же преосвященный говорил архимандриту Порфирию, что “Синоду не пришло бы и в голову обращать униатов в православие, если бы Государь Император не приказал это сделать. Рече и бысть!

Эти мысли и суждения, по-видимому, глубоко затронули тогда архимандрита Порфирия и взволновали, хотя он удержал это чувство в самом себе и ни слова не сказал о нем в своих дневных заметках.

А. Красев.

(Продолжение следует).

Текст воспроизведен по изданию: На пути в Святую Землю. По наблюдениям и заметкам епископа Порфирия Успенского // Русская старина, № 6. 1915