-

УМАНЕЦ А. А.

ПОЕЗДКА ИЗ ИЕРУСАЛИМА

в монастырь св. Саввы, к Мертвому морю и на Иордан, в июле 1843 года.

(Продолжение).

III.

Мертвое море, его берега и отличительные его особенности.

Оставив аистов в покое, мы повернули в-право под прямым углом — к морю. В-леве, [258] на расстоянии верст пяти, был от нас Иордан; за ним в тени синяя стена Аравийских гор, на право только что нами оставленные песчаного цвета горы Иудеи, а перед нами между паралельным продолжением сих двух хребтов, в этой глубокой долине, на дне этого котла — асфальтическое море расстилало свои неподвижные, свои мертвые воды. В дали и море и горы тонули в тумане.

По заключению ньюиоркского профессора Я. Робинзона, путешествовавшего здесь в 1838 году собственно для библейских изысканий, и издавшего в 1842 году прекрасное сочинение Biblical Researches in Palestine, Mount Sinai aud Arabia Petraea, — высота над поверхностию моря иудейских скал есть от 900 до 1500 фут. и аравийских от 2000 до 2500 фут. Скалы эти состоят из голого известкового камня, и семь или восемь месяцев в году подвергаются всему зною раскаленных лучей летнего солнца. После этого не удивительно, что окрестности моря представляют ужасающую бесплодность и почти мертвую пустыню, исключая впрочем, двух или трех небольших урочищ, где проходят ручьи а бьют фонтаны свежей воды, оживляющие природу.

По обнаженному, песчаному, местами белому от селитренной осадки — грунту мы скоро доехали до моря, слезли с лошадей, и расположились на берегу. Был 8-й час утра — и следовательно [259] в пути от монастыря св. Саввы были мы с небольшим пять часов.

О Мертвом море было так много говорено, так много писано, что мне остается только повторить слова тех, с замечаниями которых согласны собственные мои впечатления, — потом добавить некоторые мои прозаические заметки и привести свидетельства путешественников об особенностях этого моря, этого единственного в своем роде феномена на земном шаре.

Морю сему даваемы были разные имена. В книге Бытия оно названо морем Соленым, в книге Числ морем Наисоленым — по качеству воды его; в историях греческих и латинских именуется Восточным озером — по положению его в отношении гор иудейских, озером Асфальтическим — по нахождению в нем горной смолы; морем Садомским, морем Пустыни — по причинам очень понятным; Турки называют его Ула Деныз, Арабы Багр-Эт-Лут, т. е., море или озеро Лотово. Мертвым морем, под именем которого оно наиболее известно, — названо оно по поводу древних и новых свидетельств, что в недрах его не дается жизни ни одному живому существу. — Оно покрывает ту прекрасную долину, где находилось греховное пятиградие. До ужасной катастрофы, страна эта была столь плодоносна, леса ее, рощи, сады, орошенные Иорданом, были столь усладительны, что св. писание сравнивает ее с [260] плодоносными и вечно зеленеющими долинами Египта. — «Ныне, — говорит Жерамб в своем путешествии, согретом верою, — страна сия есть страна запустения и смерти. Гнев Божий заключается не в одних только пропастях моря: он напечатлен также на берегах и земле вокруг его. Это, так сказать, не более, как прах, как пепел после обширного пожара; — пепел, которому росы и дожди не могут сообщить ни жизни, ни плодородия. Шум волн никогда не прерывает безмолвия смерти, царствующего вокруг, — в стране, ужасающей и беззакониями, в ней совершившимися, и наказанием, которому Господь осудил ее. Недра сего моря не заключают в себе ни одного существа живого; ни одно судно, ни одна ладья не рассекает вод его; ни где в окрестностях птица не вьет гнезда; здесь нет ни растущего дерева, ни растения, которое бы цвело: едва виден кое-где какой нибудь кустарник, истощенный и засохший.»

Не менее поэтически описано море это у Пужула, бывшего здесь за год пред Жерамбом. «Еще подъезжая к нему от Иерихона, он говорит, слой соли, подобно белой росе в наших климатах, покрывает все смежные места асфальтического озера. Посреди этой пустыни, — путешественник не может заглушить в себе чувства ужаса; ему кажется, будто он присутствует при Божеском мщении. Я не думаю, — далее [261] продолжает он, — чтобы во вселенной существовали места, способные более поразить воображение, чем Мертвое море и его окрестности; долина эта, лице которой завяло и уничижено, — преисполнена высокого ужаса. — Это море есть истинно мертвое море: оно не даст от себя ни малейшего шума, оно не подвижно и немо, как кладбище; скажут, что это одно из тех погребальных озер, которые поэзиею древних поставлены в царстве мертвых. Если под порывами бури, море Содомское иногда всколышется, — его глухой рев должен походить на продолжительные, задушенные крики, и вы скажете, что это вопли и стоны народов, поглощенных в бездне, — умоляющий голос Гоморры и сестер ее. Авраам был свидетелем, конечно, страшного зрелища, когда, по утру, с вершины холмов Мамре увидал пять городов, охваченных вихрем пламени, землю Галгатты и Сиддина, преобразившуюся в огненную реку, — когда восточный ветер, пронесясь на запад солнца, принес ему плач и рыдание долины сей! — Какое ужасное утро!... Жители долины уснули посреди пиршеств, и вот — при пробуждении они видят над глазами своими, вместо лазуревого неба, небо красное и черное, вместо улыбающейся земли, — обнаженный ад вокруг них! — если б я был живописцем как вы, владел пером вашим (Пишет он к Мишо), [262] я бы представил всю возвышенность ужаса; если б я имел хотя никоторые искры того гения, который вдохнул Meditations poetiques (Ламартин), или того, который диктовал эпопею Мучеников (Шатобриан), я представил бы глазам вашим поразительно ужасные картины; по все слова мои кажутся мне слабыми, — ничтожными перед лицем озера, где спят города и народы, — на этой багровой земле, где прошла буря гнева, — пред сими голыми обгорелыми горами, хранящими еще до сих пор отпечатки перунов.»

В заключение такого мрачного описания скажем вместе с г. Норовым словами вдохновенного Моисея, что будущие роды, сыны сынов, чужеземец из страны далекой поражены будут ужасною пустотою этих отверженных мест, где один жупел и соль, где ни какой злак не прозябает, где ни голос человеческий, ни бег животного, не нарушает безмолвия, где почиет гнев Божий.

«Не может быть никакого сомнения о причине, произведшей Мертвое море, говорит маршал Мармон в своем путешествии, замечательном верностию взглядов и суждений. Кроме повествований Библии и относящихся к тому же преданий, там все ознаменовано характером волканическим [263] и страна вся наполнена веществами возгорающимися и смолистыми. Прежде переворота, изменившего вид Иордана, устье его было в Чермном море. Можно следовать по долине, где текли воды его, и видно, что все побочные речки, все русла источников имели это направление. Огонь, охвативший всю страну, произвел пропасть, куда хлынули воды и погасили волкан; уровень их понизился, и они образовали, скоплением своим, эту массу заразительной воды, которая составляет теперь Мертвое море.»

По гористым берегам моря находят куски пемзы, серы, селитры, горной смолы, также имеется несколько теплых соляных и горячих источников, — этих живых признаков бывшего извержения. При землетрясениях в 1831 и 1837 годах отделялись от дна и подымались на верх огромные массы горной смолы, плававшие на поверхности и представлявшиеся глазам, как острова. В последний раз смолы этой было гораздо более, и продано Арабами, как говорится у Ед. Робинзона, на 2 или 3000 талеров. — О всплывании на верх таковых кусков смолы упоминается у Иосифа Флавия и Диодора Сицилийского. В древние времена эта смола составляла важную отрасль торговли с Египтом, в котором употреблялась в большом количестве для бальзамирования тел. У северных берегов находят черный смолистый камень, который горит, [264] издавая смолистый запах. Английский же путешественник Георг Робинзон говорит, что камень этот имеет особенное качество, — при горении, не уменьшать своего объема, теряя только малую часть своего веса. Из него делают чашки и чотки, продаваемые в Иерусалиме поклонникам. На южном конце моря имеется два брода, впрочем не всегда переходимые. — Здесь же на юго-западной оконечности возвышается знаменитый соляной утес Хозм-Уздум, и у подножия его находится много больших пещер, которые невольно напоминают об упоминаемых в св. писании соляной долине и соляном граде.

От этого утеса, на берегу же моря, к северу — верстах в 15, на пирамидальной высокой каменистой горе, куда достигнуть можно с большим трудом, и притом не иначе, как пешком, — и называемый Арабами Себбе, — находятся развалины крепости Масада, которая сначала была построена Ионофаном Маккавеем, а потом укреплена и сделана неприступною Иродом Великим, как место для собственного убежища. Как о крепости сей не упоминается ни у одного путешественника, то я изложу здесь любопытные о ней подробности, заимствованные мною у профессора Ед. Робинзона, которые он в свою очередь заимствовал у Иосифа Флавия. Ирод построил здесь дворец с колоннами, портиками, банями, систернами и великолепными отделениями [265] для жилья. Крепость зависела только от своих систерн, ибо воды вокруг нигде не было. Площадь внутри, кроме земли под зданиями, сделана способною к обработыванию, с целию предупредить возможность голода. Ирод перевез сюда огромный запас оружия и провизии, достаточный для десяти тысяч человек на несколько лет. Не за долго до осады Иерусалима Титом, шайка разбойников, известная в последней иудейской истории под именем Сикарии, — хитростию взяла эту крепость и разграбила все бывшие в ней сокровища. При этом они ограбили также всю страну вокруг, равно и соседний город Енгеди. По разрушении Иерусалима, крепости — Масада, Иродии и Макер, — все три в руках разбойников, Римлянами взяты не были. Последние две потом отдались под покровительство прокуратора Луцилия Васса и его преемника Флавия Сильва; наконец была осаждена Масада. Здесь-то имел место последний ужасный акт великой иудейской трагедии. Весь гарнизон, по убеждению своего начальника Елеазара, обрек себя на собственное истребление, и из среды себя выбрал десять человек, для умерщвления всех прочих, — что и было сделано. При этом погибло девятьсот шестьдесят человек, включая в то число жен и детей. Две женщины и пять мальчиков спаслись бегством.

Берега моря не обитаемы, исключая, по словам [266] Едв. Робинзона и приведенным им свидетельствам других путешественников, долин: Айн Иуди — на западном берегу, Элькеран — на восточном у перешейка полуострова, и Гор (Chor) — на южном; в долинах сих источники пресной воды дают жизнь растению вокруг. Хотя же населены они и не так, как прежде, но это приписывает он изменению обстоятельств и отношений общественной жизни, а отнюдь не свойству страны или моря. «Мы провели, говорит он, пять дней в соседстве его берегов, и никто из нас не чувствовал никакого зловонного запаха или вредного испарения из недр его. Явления сего Арабы наши никогда не видали и никогда о нем не слыхивали.» — Но должно заметить вообще, что не померно жаркий, так сказать, египетский климат и болотистые испарения близ — лежащих мест — пораждают перемежающиеся лихорадки, которыми страдают обитатели мест сих. Что же относится до огромной массы испарений, которую море это выпускает из себя, и которая представилась путешественникам Ибри и Манглису прозрачною колонною в виде водяного столба, огромного объема, — то феномен этот, замечает Ед. Робинзон, весьма натурален: это есть следствие низьменного положения моря и действия солнечных жаров, которым оно открыто. Но свойство сих испарений, добавляет этот глубокоученый путешественник, не может [267] различествовать от испарений всякого другого озера при подобных обстоятельствах.

«Гладкая и сонная поверхность этого моря стояла не колыхаясь, говорит г. Норов, когда я посетил его; только на краях приметен был самый слабый прилив и отлив; не слышно было ни малейшего шума, который всегда производит большая масса воды; ни одной раковины, ни растительного вещества, не было видно на всем пространстве берега. Впереди не было видно берегов, а по бокам огромные горы, совсем нагие и темно-каричневого цвета, не представляли ни малейших следов жизни.» Таким точно нашел и я море это, при моем его посещении.

Весьма непонятно было для многих, куда девается избыток воды, беспрестанно текущей сюда из Иордана, а при полноводьи избыток этот весьма значителен и увеличивается еще многими ключами вокруг и дождевыми потоками с гор, тогда как море это не выпускает из себя ни одного ручья, ни малейшей струи воды. — Это привело к разным предположениям. — Большая часть путешественников поддерживала кажущуюся с первого раза правдоподобною мысль возможности подземного соединения Мертваго моря с Средиземным или Чермным, куда стекает избыток вод его. Если предположить, говорили они, что избыток воды в море сем испаряется, то трудно думать, чтобы такая значительная [268] масса воды, какую выливает из себя Иордан, и которая, по исчислении Шау (Shau), составляет в одни сутки 6,490,000 тонов или до 10,200,000 бочек, — не говоря уже о водах других источников и потоков, — могла так скоро испариваться на таком малом пространств, как Мертвое море, имеющем, по переводе на нашу меру, в длину до 68 верст, в ширину в самом широком мест у урочища Айн-Иуди до 15 3/4 верст, а всей поверхности от 70 до 80 тысяч десятин. В разные же годы и различные времена года длина моря бывает двумя или тремя милями более или менее, смотря по тому, более или менее разливается вода на южной оконечности.

Но мысль об этом подземном соединении совершенно опровергнута сделанным в последние годы весьма замечательным открытием, присоединяющимся к числу прочих отличительных особенностей Мертваго моря. Мур и Бек в 1837 году, посредством наблюдения точки кипения воды, первые открыли чрезвычайно глубокое понижение уровня сего моря, в сравнении с уровнем Средиземного моря. По их исчислению, понижение это должно быть около 500 англ. футов. Два или три месяца позднее, Шуберт делал свои барометрические наблюдения, и понижение это нашел в 598 1/2 франц. футов; понижение же почвы Иерихона в 527 7/10 франц. футов. Хотя [269] верить безусловно пунктуальности подобных измерении и нельзя, пока не будет тригонометрически вымерена высота поверхности земли, разделяющей сказанные два уровня; но приведенные факты достаточны, чтобы сказать, что Мертвое море чрезвычайно ниже и Средиземного и Чермного, из которых последнее еще выше второго 29-ю футами, как это оказалось по измерениям египетской службы инженер полковника Линана, родом и воспитанием француза, в 1841 году при составлении им проэкта возможности соединения каналом последних двух морей, и о чем я сам слыхал от него в Каире. А из этого следует, что если необходимо искать резервуара для вод Мертваго моря, то он на верное не есть ни Средиземное, ни Чермное море. Даже пущенная в оборот, прежде всех Буркгардом мысль, что до переворота, образовавшего Мертвое море, воды Иордана текли в Чермное море, открытием сим, весьма потрясена; ибо оказывается, что уровень сего моря гораздо выше самой Иорданской долины.

Впрочем, мысль о подземном соединении морей Мертваго с Чермным почти совсем была оставлена после наблюдений доктора Галлея об испарении. Последний ученый путешественник Ед. Робинзон положительно утверждает справедливость заключений Галлея. «Когда дождливая часть года, говорит он, придет к концу, испарение моря [270] бывает столь сильно, что гораздо превозмогает прилив воды из Иордана, и тогда уровень моря снова понижается.»

От двадцати до тридцати шагов от воды, вдоль всего северного низменного берега, у которого был я, видно множество сухих дерев, составляющих вдоль всего этого берега длинную, белую, изгибистую линию, везде параллельную линию соединения воды с берегом. Нет сомнения, что деревья эти вырваны из своих мест, выступившим из берегов Иорданом, унесены его потоком и брошены в море. Как ни слабо движение воды в этом мор, однако плавающие на поверхности деревья волною выбрасываются на берег, и здесь остаются. Выброшены они конечно тогда, когда горизонт моря захватывал ту линию, на котороии они теперь находятся. Между тем горизонт воды, при моей бытности, был по отвесной высоте — до двух косовых саженей ниже сказанной линии. При том же против северной оконечности моря, от берега саженей на 20 выдвинут был из воды до полуторы сажени выше ее — небольшой островок (длиною около 10 саженей, о ширине судить не мог я), состоявший из камней, в беспорядке наваленных один на другой — и из которых на верхних было зацеплено несколько таких же деревьев, торчавших, как бы на вилке. Нет сомнения, что остров сей, при разливе воды, покрывается [271] ею, а когда она начинает спадать, то плавающие на поверхности деревья зацепляются за камни и там остаются. Ед. Робинзон пишет, что на скалах Айн Иуди он заметил следы высшего разлива моря, которые против уровня его, в мае 1836, были выше 10-ю или 15 футами.

Первая мысль, какая пришла не в голову, при виде сих сухих дерев, была та — не выброшены ли они так далеко от берега волною — хотя у всех читал я, что волн здесь не бывает. По этому поводу обратился я к сопровождавшим нас Бедуинам с вопросом — бывают ли здесь большие волны, — и они отвечали мне, что бывают — и море тогда ревет страшно. Но я не доверяю им в этом, также точно как и тому, как они уверили Пужала, будто в море сем есть рыба; о чем буду я подробно говорить в след за сим. А если и бывают волны в Мертвом море, то они по глубине котла, в котором море сие лежит, и который своими высокими боками закрывает его от сильных ветров — по малому своему пространству и по удельной тяжести воды — не могут быть велики, а тем менее досягать, при теперешнем горизонте, до линии сухих дерев.

«Я видел, говорит Пужула, на берегу сего моря маленькие раковины и голыши, как бы на берегу прочих морей. Наши ученые натуралисты недоумевают — есть ли рыба в Мертвом [272] море; я могу вам дать разрешение этой проблеммы, продолжает он: да, рыбы есть в Мертвом мор; они вообще тощи и малы; — старый Шеих, меня сопровождавший, и два наших верховых Араба говорили мне, что, желая однажды их поесть, они нашли их столь зловонного запаха, что должны были выбросить их. Находят также в некоторых местах озера морское растение лучицу — род пороста (des ulves) с длинными узкими, тонкими листьями, как бы в наших озерах и ставах в Европе.» — В заключение он добавляет: «весьма важным считаю, что могу уверять, что в Мертвом море есть рыбы, раковины, des ulves.»

Кроме его еще некоторые путешественники упоминают о слышанном ими от других, будто, в море сем есть рыба; но никто из них не пишет, чтобы сам видел или поймал в нем хоть одну рыбку, и никто из них не выводил из этих слухов такого положительного заключения, как г. Пужула. О находимых раковинах также многие упоминали — и это приводило к другой гипотез, что если не рыба, то по крайней мер некоторые черепокожные могут жить в море. Но, по внимательном обсуждении этого обстоятельства, должно согласиться с выводами других, что раковинки эти принесены сюда или Иорданом или дождевыми потоками с гор. В бытность мою здесь, я почти целый час искал [273] на берегу этих раковин вместе с моим спутником, графом и его драгоманом. И что же? — Действительно мы нашли; но сколько и каких? — Всего пять штук маленьких, полуразрушившихся, проточенных во многих местах водой от давнишнего отсутствия в них животного, — и притом совершенно одной породы, со многими из собранных мною в тот же день на Иордане, — с тою только разницею, что от смерти ли в них животного, или от соленой воды, они потеряли свои прежний цвет и совершенно пожелтели. О находимых в некотором расстоянии от берега улиткообразных раковинах нечего и говорить: они очевидно занесены с земли. Здесь должен я заметить, что искали мы раковин на северном берегу моря, верстах в 5 или 6 от устья Иордана, где был и сам Пужула. А из вышесказанного весьма очевидно, что раковин у Мертваго моря не столько, как у прочих морей: — (о голышах ни слова; здесь их довольно, хотя другого свойства); и что находимые здесь очень не многие раковины заносятся из других мест.

Что относится до рыб, о существовании которых автор нам, на основании отзыва Арабов, так утвердительно говорит, то независимо от уверений сопровождавших нас Бедуинов, утверждавших, что о рыбе в море сем они никогда не слыхивали, — изложу здесь следующее свидетельство, сообщенное [274] мне людьми, заслуживающими полного доверия и лично в том несомненно удостоверившимися. По возвращении моем в Иерусалим, отправился я в Вифлеем. Из числа двух греческих монахов, которых я там застал при храме Рождества Христова, один из Булгаров, по имени Продром, молодой человек, хорошо говорящий по-русски и очень не глупый малый, а также и отец Козьма, с которым я уже познакомил моих читателей, сказывали мне, что пред тем недели за три собрались они, в числе 18 монахов, посетить Иорданскую долину и окрестные там св. места. Как они располагали пробыть в этом путешествии недели две, то запаслись провизиею; а чтобы полакомиться свежею рыбою, которой в Иерусалиме никогда не бывает, взяли с собою сети. Направились они из Савинского монастыря вдоль Кедронского потока к Мертвому морю, и обошли весь северный его берег до самого Иордана. Пробыли они у моря всего целый день, — несколько раз купались и заплывали далеко в море. Здесь сряду четыре или пять часов трудились они забрасыванием сетей в разных местах по берегу, и не поймали ни одной рыбки, тогда как в тот же день вечером в Иордане каждый раз сеть бывала полна ею. Свидетельство это кажется весьма достаточно. Но в подкрепление ему добавлю следующие Факты. Шатобриан в бытность свою здесь, взял отсюда [275] воды с намерением сделать испытание, предлагаемое Пококом, — опустить в нее морские рыбки и этим удостовериться, могут ли они жить в ней. Но какой результат был этому, — он не говорит, и, кажется, опыта сего не делал. Маршал Мармон воспользовался этою мыслию и сделал опыт сей; он говорит, что морские рыбы, в нее опущенные, умирали чрез одну и две минуты. Тот же самый опыт сделан был мною в Одессе в декабре 1843 года с водою, из Мертваго моря взятою в июле, и результат был совершенно тот же самый — с добавлением, что рыбки в первую и вторую минуту всплывали на верх и в умирающем виде были еще одну и две минуты.

В заключение по этому предмету приведем еще следующие свидетельства. Ученый путешественник, натуралист Зитцен, бывший на западных и северных берегах моря, — говорит: «я сошел с лошади, — шел пешком некоторое время вдоль берега и искал раковин и морских растений; но вовсе не нашел ни того ни другого. А как рыбы питаются ими, то вывод из сего следует весьма натуральный, что никакое существо в водах сих жить не может.» Профессор Робинзон упоминает, что, при выезде его из Палестины, два английские путешественника показывали ему маленькую рыбку, длиною в мизинец, которая попалась в их руки, [276] бывши будто бы пойманною в Мертвом море: но к этому следует дополнение, что поймана она недалеко от устья Иордана и была в умирающем состоянии; а из этого очевидно, что рыбка эта зашла из Иордана и жизнию заплатила за свою дерзость. Этим подтверждается и свидетельство св. Иеронима, что «когда воды Иордана поднимутся от дождей, рыба уносится ими в Мертвое море, где она тотчас умирает и плавает на поверхности сонных вод.»

Здесь скажу несколько слов о помянутом выше путешествии монахов в долину Иорданскую. Пробыли они у места Крещения нашего Спасителя 4 дня, потом навестили развалины близ лежащих там монастырей, Иерихон, гору Искушения. — За Иерихоном, в 4-х часах пути на север, они пробыли несколько дней в опустелом монастыре св. Евтихия, сохраняющемся, по словам их, почти в первобытной своей целости; немногие значительные поправки достаточно было бы сделать в нем, чтобы опять поселиться. Хотя при них не было никакого оружия, кроме страннических посохов, но они воротились все целы и невредимы, — и даже иерихонские Арабы дали им хлеба без всякой платы, когда его у них недостало. Конечно, — явная их нищета была им щитом от Бедуинских нападений.

Рассуждая о наказании преступных городов, некоторые из писателей принимают за [277] несомненную истину, что в недрах Мертвого моря хранятся еще остатки сих городов. Иные даже узнавали в нем остатки стен, колонн, чего-то в роде шоссе, — и в особенности развалин Сегора, города, сперва было — в следствие просьб Лота — пощаженного; но потом — подобно прочим — поглощенного огнем, после его оттуда выхода. Не составляет ли часть развалин от одного из сих городов тот небольшой каменистый островок, о котором я выше упомянул? Как бы то ни было, а исследование дна сего моря во всех местах, без сомнения, привело бы к самым интересным результатам.

Каждый год, множество путешественников приезжает на берега Мертвого моря; но только один из них, Англичанин Гайд (Hyde), пред сим лет за 25, объехал вокруг это море. Он имел с собою сильный конвой Арабов, достаточно провизии, верблюдов, лошадей. Три недели употребил он на этот объезд, сопровождавшийся чрезвычайною усталостию и большими опасностями, — и результат его не был удовлетворителен. Путешественник этот, как говорит Джон Карп, не сделал ни одного замечательного открытия: море почти отовсюду окружено высокими утесистыми горами — и с вершины их мог он видеть только небольшие заливы моря и бухточки — и притом часто в торопях.

Единственный же способ, сделать здесь [278] надлежащие исследования есть — отправиться в море на лодке, — и некоторые из путешественников указывали на возможность перевезти ее сюда на верблюдах и на ней делать таковые исследования. Бывший при графе, моем спутнике, в качестве чичероне, иерусалимский житель, сказывал мне, что были спущены в Мертвое море в две разные эпохи, две лодки, на которых путешественники предполагали делать свои исследования. Одна из них вышла из Тебериадского озера и прошла весь Иордан. В ней был один Англичанин с слугою; еще дорогою он захворал и, по прибытии в воды Мертвого моря, умер. Тело его было перевезено в Иерусалим и похоронено на Сионе, — в ограде католического кладбища. Оставленная здесь лодка была взята Бедуинами. Судьба другой лодки, прямо сюда привезенной, нашему чичероне не была известна; — но сколько он знает — заказавший ее должен был ехать в Европу, и делал ли поездки на ней по морю, ему неизвестно.

В бытность мою в Тебериаде, я не забыл спросить хозяина дома, где я ночевал и где обыкновенно все путешественники останавливаются, записывая имена свои в заведенную хозяином книгу, — не знает ли он чего-либо о лодке, спущенной из Тебериадского озера по Иордану, в Мертвое море. Хозяин мой Еврей, весьма услужливый человек, родом из Брод, и [279] бывший в свое время очень богатым, сказывал мне, что лодку эту именно ему самому было заказано достать одним молодым Англичанином, по имени Коста, что он ее купил в Кайфе, и на верблюдах доставил в Тебериаду, что этот путешественник спустился в ней из Тебериадского озера по Иордану, под прикрытием впрочем по берегу Бедуинов и в сопровождении верблюдов, для перевезения на них лодки в тех местах, где бы она, по мелководию реки, не могла пройти, и что наконец дорогою он заболел, и умер по достижении моря.

Потом у английского путешественника Стефенса, бывшего здесь в 1836 году, я нашел интересные подробности об этом несчастном молодом человеке. Джон Карн также о нем упоминает, хотя в подробностях разнствует со Стефенсом. Бывши в Иерихоне, Стефенс неожиданно заметил на дворе, где приостановился на ночлег, небольшую лодку, которая открыла ему грустную повесть своего владельца. «Около осьми месяцев пред сим, говорит он, один ирландский путешественник, по имени Костиган, — бывший уже несколько лет на Востоке, предположил весьма интересное плавание по Мертвому морю, и, — к несчастию как собственному, так и наук, умер в минуту его успешного окончания. Он купил эту лодку в Байруте и с одним малтийским матросом, бывшим у [280] него в услужении, превозмогши все затруднения и препятствия со стороны Арабов, привез ее на драмадерах в Тебериаду, и спустил в море Галилейское; сделавши свои изыскания в водах этого интересного моря, он вошел в Иордан, спустился вниз по нему, и с опасностию жизни — прошел между камнями и быстринами этой древней, но неизведанной реки; постоянно встречая препятствия от Арабов, даже до того, что дамасский губернатор отказал ему во всяком пособия (Здесь пишущий статью эту долгом считает заметить, что в этом нельзя не усомниться: ибо, во время египетского владычества, особа Европейца была священна и неприкосновенна во всей Сирии. При том же бывший в то время дамасским губернатором Шериф-паша, ныне первый министр египетского вице-короля, есть человек светлого ума и самый обязательный для Европейца), он с чрезвычайными затруднениями едва успел дотащить лодку свою по земле до Мертвого моря. В половине июля с своим Малтийцем он отправился на лодке, чтобы объехать это море, и восемь дней после, старая Арабка, в палатке которой Стефенс приостановился, нашла его лежащим на берегу и почти при последнем издыхании. Она перетащила его в свою лачугу, где он лежал, пока Рев. Николезен, английский миссионер в Иерусалиме, приехал за ним; — по прибытии в Иерусалим, на другой день он умер. С последним вздохом он [281] унес с собою, добавляет автор, тоже свидетельство о нежности женщины под жгущим солнцем Сирии, как и наш соотечественник Ледиард в лесах Сибири; ибо когда страдалец лежал на берегу моря, Арабы собрались вокруг только, чтобы глазеть на него, и наверное оставили бы его умереть здесь, если бы старая женщина не убедила двух из сыновей своих перенести его в хижину.» — Еще в другом месте своего путешествия, Стефенс обращается к тому же предмету. — «Когда несчастный Костиган найден был Арабами на берегу моря, говорит он, — дух предприимчивого Ирландца был уже на излете. Он жил еще два дня, по перевозе его в монастырь в Иерусалиме, — но ничего не говорил о своем несчастном путешествии. Он долго странствовал на Востоке и долго приготовлялся к своему путешествию. Он читал каждую книгу, говорившую о таинственных водах, вполне запасся всеми сведениями, нужными для исследования с пользою этого предмета. После его смерти, иерусалимские миссионеры не нашли у него никакого дневника или журнала, но видели только короткие заметки на полях книг, столь неразборчивые и сбивчивые, что из них нельзя было сделать никакого употребления; и даже слуга Костигана, по равнодушию ли или по недоверию к нему, — был отпущен, не будучи ни о чем спрошен.» — В последствии автор [282] встретил этого Малтийца в Бейрут. Хотя от него, по его необразованности, и нельзя было поживиться многими сведениями, однако Стефенс, со слов сего очевидца, написал следующие, хотя немногие, но довольно интересные строки о путешествии Костигана по Мертвому морю, и о сделанных им изысканиях, если только всему сказанному Малтийцем сим можно верить. По словам сего Малтийца, восемь дней употребили они на совершение объезда всего моря и каждую ночь спали на берегу, исключая одной, когда, боясь некоторых подозрительных Арабов, наблюдавших их с вершины гор, они спали в лодке на ружейный выстрел от берега. — Плавали они по морю зигзагами и перекрещивали его в разных направлениях несколько раз. Пробуя глубину шнуром в 175 маховых сажень (около 6 футов каждый), — они находили дно каменистым и глубины весьма не равной, в 30, 40, 80 и 20 сажень в малом одна от другого расстоянии; — лот иногда приносил песок, подобный находящемуся на горах с обеих сторон; только однажды они не могли достать дно, и в этом месте, шагов на тридцать вокруг, — вода вскипала, подымаясь вероятно от ключа внизу; в четырех различных местах они нашли развалины и могли ясно различать большие тесанные камни, показывавшие что были они употреблены на постройки; а в одном месте видели [283] развалины, которые, по словам Костигана, были развалинами Гоморры. Лодка плавала на ладонь выше, чем в водах Средиземного моря. Как был июль месяц, то днем, от 8 часов утра до 5 часов вечера, было ужасно жарко, а каждую ночь дул северный ветер и волны были хуже и опаснее, чем в Лионском заливе.» — После этого следует описание их страданий, из которого видно, что болезнь, а потом и смерть Костигана произошла от ужасного зноя и крайнего недостатка в воде; по причине же противного северного ветра, они не могли тотчас воротиться назад. В 6-й день воды у них не стало, и, если верить рассказу Малтийца, несчастный путешественник в 7-й день не мог далее вытерпеть жажды и пил воду Мертвого моря, а в 8-й кофе, сваренный на той же самой воде. В этот день подул им южный ветерок, и, благодаря ему, — они в несколько часов приплыли на северную оконечность моря, и вышли, на берег хотя живые, но изнуренные до последней возможности. Оставив Костигана, на берегу, он отправился промышлять о себе и о перевозе в Иерусалим своего господина.

Относительно второй лодки я читал потом у Ед. Робинзона, что путешественники Мор и Бек перевезли ее из Яффы и пытались на ней сделать свои наблюдения в море; но должны были оставить их неоконченными. По заключениям [284] их, глубина моря имеет более 300 маховых сажень или 1,800 футов. Но Ед. Робинзон сомневается в справедливости этого измерения по несовершенству инструментов, употребленных сими путешественниками и думает, что глубина моря должна быть значительнее.

По собственному опыту, нашел я, что вода в море сем чрезвычайно солена, и после нее остается отвратительная горечь, как от Глауберовой соли. Я пробовал ее языком, но пить не решился. Было говорено некоторыми, что обыкновенная поваренная соль в ней не расходится. Я повторил этот опыт в Одессе, и нашел, что это несправедливо; — у меня одна чайная ложка соли расходилась в двух столовых ложках этой воды и очень скоро; — после того я добавил еще пол-ложечки и большая часть и этой соли также разошлась. — Много раз была она химически разлагаема, и результат анализа был всегда несколько различен в количестве различных веществ, в ней заключающихся; и это весьма натурально: смотря по времени года и местности берега, вода заключает в себе более или менее соляных и горьких частиц. Будучи взята на северном берегу, где стекают в море пресные воды Иордана, — она представляется менее пресыщенною посторонними частицами, чем у Айн Иуди, а еще менее, чем у скал Xазм Уздум. Такое же точно отношение бывает между [285] дождливым временем зимы и летними жаркими месяцами. Взятая мною на северной оконечности моря, верстах в пяти от устья Иордана, бутылка воды привезена была в Одессу и отдана профессору химии Ришельевского лицея г. Гассгагену, который хотел сделать новое ей разложение и обещал сообщить мне свой анализ.

Добываемая по берегам моря соль составляет предмет торговли. Чрезвычайному избытку соли должно приписать необыкновенную тяжесть и плотность воды. Иосиф в 4-й книге истории войны Иудеев говорит, что она выбрасывает на поверхность все, что в нее бросят, что император Веспасиан, желая в этом удостовериться, приказал бросить в море это несколько пленников, по рукам и ногам связанных, — и что ни один из них не утонул. Вообще все французские и английские путешественники говорят, что человек, желая погрузиться в море, и, оставаясь без всякого движения, плавает на поверхности, как кусок дерева. Но г. Норов утверждает противное, говоря, что он сам видел, как драгоман его, перестав плыть, пошел ко дну. Хотя из спутников наших двое — студент и молодой Немец — купались в этой воде, но на мелком месте; когда же они окунулись, то, от свойства воды глаза их налились кровью, и они, не смотря на наши приглашения, не хотели ни итти в глубину, ни долее купаться. Я входил [286] в море по колена, и, при поднятии ноги, чувствовал, что как будто ее выпихивало или выжимало вон из воды. Вообще же о воде сей, относительно разбираемого нами качества, я повторю слова г. Норова, с которыми я с своей стороны совершенно согласен: — «что вода эта необычайно облегчает плавание, по своей соленой тяжести.» К этому добавляю, по словам здесь бывших и мне рассказывавших, что не умеющий плавать, при одном только простом движении членами тела, при одном, так сказать, барахтаньи в воде, — в ней будет долго держаться на поверхности, и, по близости берегов, наверно выплывет, и в море не утонет. Профессор Робинзон, этот внимательный и аккуратнейший путешественник, пишет, что хотя он никогда не плавал ни в пресной, ни в соленой воде, но, купаясь в Мертвом море (у Айн Иуди), мог сидеть, стоять, лежать и плавать без малейшего затруднения. Дно моря, продолжает ом, весьма пологое, так что нужно было ему и его товарищу сделать от 8 до 11, на нашу меру, саженей, чтобы погрузиться в воду по плечи. Ложбина дна каменистая, без грязи и тины. Вышед из воды, он не заметил этой соленой кристаллизации на теле, о которой некоторые говорят, — только в продолжение нескольких часов после купанья, чувствовал кожу, как бы масляною. Некоторые из путешественников купали здесь [287] лошадей, и говорят, что при плавании большая половина корпуса их остается на поверхности воды.

Хотя поверхность Мертвого моря и отражает голубой цвет неба, но нельзя сказать вместе с Пужула, чтобы воды его были также светлы и лазурны, как воды Архипелага и Геллеспонта. Напротив воды этого моря на вид слегка зеленоваты и не совсем прозрачны, так что предметы чрез нее показываются, как чрез прованское масло, и на некоторой глубине дна вовсе не видно. При этом должно заметить, что видел я его таким в такое время года, когда воды его были в совершенном покое.

Рассказ мои был бы не полон, еслиб я ничего не сказал об известном всем, по наслышке, содомском яблоке, которое я искал видеть — и нигде не видал, — спрашивал об нем наших Бедуинов, и они отозвались, что его знают, но что оно растет не здесь, а на западном берегу Мертвого моря. Ед. Робинзон говорит, что первое растение, встречающееся при подъезде к источнику Айн-Иуди, у западного берега сего моря, есть чрезвычайно странное дерево с длинными овальными листьями, с сероватою корою, подобною пробке, и желтыми плодами, которые растут кистями и очень похожи на померанцы. Если же их подавить, — они лопаются, как пузыри, не оставляя после себя ничего, кроме [288] тонкой кожицы и нескольких волокон. Эти плоды, прибавляет он, известны под названием содомских яблоков, а дерево у ботаников носит название asclepias gigantea или procera, которое находится также в Верхнем Египте и Нубии, а равно и в Счастливой Аравии.

IV.

Иордан, путь к нему. Грабежи Бедуинов.

Пробыв на берегу Мертвого моря около одного часа и набрав каждый из нас по бутылке воды, мы сказали Бедуинам, что хотим ехать к устью Иордана. Мы поехали вдоль берега; с нами было только несколько Бедуинов; прочие — взяли в-лево к ближайшему изгибу этой реки, сказав, что будут нас там поджидать. Обогнув выпуклость северного берега, мы доехали с небольшим чрез полчаса до Иордана.

Не без душевного волнения я увидел эту святую реку; но, признаюсь, волнение это было не так сильно, как при виде потом самого места, где по преданиям — совершалась тайна нашего искупления. К сожалению, воды реки не светлы, не прозрачны: они взмутились, как бы от негодования на грехи мира сего. Полотно воды здесь шириною до 14 саженей. Но не везде оно одинаково: в одном месте шире и мельче, в [289] другом уже и глубже. Георг Робинзон пишет, что Иордан впадает в море с большою быстротою; напротив я нашел течение его здесь весьма тихим, хотя струя воды и заметна на никоторое пространство в водах самого моря. Топкие берега Иордана окаймены зеленым камышем, который перестает расти саженей за сто от моря. Лошади наши бросились к воде; мы слезли с них, подвели к реке, и едва не раскаялись, потому что берег был несколько крут, передние ноги лошадей пошли вниз, как бы на салазках, и лошади наши едва не опрокидывались в воду, удерживаясь только на задних ногах, почти по колено увязших в топкий берег. Мы поскакали потом к самому устью, которое окаймено на несколько саженей в водах самого моря двумя небольшими песчаными косами. На оконечности их у самой косы сидело несколько аистов, одна чайка и пара уток. Последние, завидев нас, тотчас улетели; аисты с нашей стороны также поднялись при нашем приближении, а сидевшие на другой стороне, равно и чайка, не обращали на нас никакого внимания, стоя в воде по колено. — Справедливость того, что рыба, заходящая из Иордана, в Мертвом море тотчас умирает, подтверждается также присутствием в устьи сей реки помянутых птиц, питающихся рыбой, которая умирая, тотчас всплывает на верх. Иначе зачем бы этим птицам [290] быть именно в этом мест, тогда как нет их на прочих виденных мною местах берега Мертвого моря, равно как и на самом Иордане, где, по мутности воды, рыбу птице поймать не легко. Я хотел было проехать на самую косу; но, по топкости места, не мог этого сделать: ноги лошади моей начали грузнуть в топкий берег — и я повернул назад.

Берега Иордана, как я выше сказал, саженей за сто пред устьем теряют всякую растительность и совершенно обнажаются. За тем вверх по реке камыш делает их узкую, частую опушку, а потом чрез полчаса езды от устья, в камыше начинает показываться лозник и наконец деревья, которые густеют более и более, и потом так его осеняют, что совсем закрывают от глаз едущего на берегу воду, показывающуюся только в некоторых местах при поворотах. Посреди запустения вокруг, — вид этого узкого, длинного, счастливого оазиса радует душу. Трудно представить себе растительность богаче, изобильнее этой. Везде яркая, самая густая зелень дерев, свойственных этому климату, и перевитых гирляндами лианов и других цветов. Тень в чаще непроницаемая для лучей солнца. Ветви дерев нагнулись над рекою и полощутся в ее животворных водах. Во время Иосифа Флавия, река осенена была пальмами — деревом, придающим особенную прелесть [291] месту, где растет оно. Течение воды было везде тихое, плавное, как бы река отдыхала в конце своего странствования. Берега ее довольно круты, и показывают следы разливов при полноводьи. Вдоль берега ехали мы до крутого колена реки на восток; здесь передовые повели нас напрямик к тому месту, где она другим поворотом выдается на запад.

Как ни радостна зелень у берегов Иордана, также и грустна долина, которая лежит под нашими ногами, и идет на лево до самих гор Иудеи. Зелень здесь, как бы ножем, обрезана у самих берегов. С крутизны берега начинается голая, песчаная, обозженая, самая безъутешная степь, местами с песчаными буграми и холмами разной формы и величины. Ни деревца, ни кустика, ни одной былинки нет на всем пространстве, какое только глаз охватить может. И это та самая долина иорданская, которую Лот избрал себе, по разделе с Авраамом, и которая, но словам св. писания, цвела, как сад Предвечного, как страна египетская!

С грустным чувством в душе ехали мы, все молча, по этому полю запустения, и никто, даже Бедуины, не прерывал грустного общего молчания. Св. писание говорит, что здесь водились львы; но их теперь нет, разве иногда заходят они сюда во время летних жаров, для утомления жажды, из пустынь Аравии. Вокруг нас все [292] было тихо. Два раза только кавалькада наша оживлена была выскочившими из кустов при-иорданских зайцем и газелью; но прежде, чем наши наездники оживились и схватили свои ружья, — они были уже вне выстрела. В особенности газель улетела с быстротою молнии и чрез несколько минут, как подвижная точка, показалась на крутых боках дальних песчаных бугров.

«Когда путешествуем в Иудеи, говорит Шатобриан, ужасная скука тотчас обхватит сердце ваше; но по мере того, как вы переходите из пустынного места в другое, как пространство без границ расстилается пред вами, — скука мало помалу рассеевается, — вы начинаете чувствовать тайный ужас, который, будучи далек, чтобы ослабить душу, дает еще ей бодрость и возбуждает дух человека. Чрезвычайные виды обнаруживают со всех сторон землю, возделанную чудесами; жгущее солнце, стремительный орел, бесплодная смоковница — здесь вся поэзия, все картины св. писания. Каждое имя заключает в себе таинство, каждая пещера открывает будущность, каждая вершина гремит гласом пророка. Сам Господь говорил на брегах сих; потоки иссохшие, скалы треснувшие, гробы полуоткрытые свидетельствуют о чудесах; пустыня кажется еще немою от страха, и как бы еще не посмела прервать безмолвие с тех пор, как услыхала голос Предвечного.» [293]

Верстах в девяти, подымаясь вверх от устья Иордана, находится первый брод чрез реку, известный у Арабов под именем Эль-Гелю. Всех же бродов на ней от Тебериадского озера до моря находят три или четыре. В прежние времена даже было чрез Иордан два моста, один близ истока реки из Геннисаретского озера и назывался Xаммат, другой между сим последним и озером Самахонитским и называется мостом Иакова; близ того самого, — как говорят, места, где Иаков встретил своего брата Исава, и где потом боролся с ангелом. Предполагаемых мест перехода Израильтян и вместе крещения Спасителя — два, не в дальнем одно от другого расстоянии. К одному приходят поклоняться Католики, к другому, низшему по реке, Греки. Старания определить пунктуально место перехода Израильтян в землю обетованную, по словам Ед. Робинзона, совершенно напрасное; ибо известно, что воды Иордана против Иерихона перед Ковчегом завета справа остановились стеною, слева стекли все вниз и обнажили русло реки до самого Мертвого моря, так что народ, будучи в количестве более двух миллионов душ, не имел надобности ограничиваться одним пунктом, а перешел опустевшее русло прямо с долины Моабской к Иерихону.

Часа чрез два с половиною пути от устья [294] Иордана мы спустились в долину, видимо затопляемую при полноводьи. Здесь образовалась густая рощица лознику и другого кустарника; мы взяли чрез нее вправо и вдруг очутились у чистого берега Иордана, где, по преданиям, получило свое начало великое таинство нашей религии, таинство Крещения. Здесь, говорит предание, в этом самом месте Спаситель мира, крещен был святым Его Предтечею, здесь отверзлись небеси, здесь слышались слова: «Сеи есть сын мои возлюбленный!» Какое сердце не дрогнет, какая душа не взволнуется при виде этой святой реки, — в этом самом месте, при мысли о великом событии, здесь совершившемся!

По невольному чувству благоговения, — все, как бы по приказу, — сошли с коней и тихо спустились к самой воде. Бывший с нами греческий монах в минуту был раздет и бросился в струи ее; три раза погрузился он с головой, и начал, в порыве религиозного восторга, петь священные гимны, в которых повторялось имя святой реки.

Мы почерпнули воды и начали утолять ею жажду, нас томившую. Но вода была чрезвычайно теплая и сколько мы ее ни пили, жажда нас томила почти по прежнему, и только чай, который приказали мы согреть, утолил ее несколько. На вкус вода иорданская хотя мягкая, но иловатая. После скудной трапезы, мы было [295] расположились уснуть; но, не смотря на нашу в этом решимость, ни на тень рощи, ни на близость воды, — бывшей от нас шагах в шести, ни на журчанье струй ее, — зной был почти невыносимый, и сон далеко бежал от глаз наших. Был ровно полдень июльского дня и ни малейшего атома ветра. И не удивительно, что здесь и в это притом время было так жарко, если вспомним, что котел Мертвого моря и Иорданской долины лежит несколькими сотнями футов ниже океана и около трех тысяч футов ниже Иерусалима. В мае месяце у Ед. Робинзона, близ Иерихона в тени и близ воды на открытом месте, термометр показывал до 91° ф., и в палатке до 102° ф.; по причине таких жарев, пребывание в долине иорданской весьма вредно и в особенности для иностранцев. Но не взирая впрочем на все это, мы хотели остаться здесь несколько часов, хотя провожатые и побуждали нас к отъезду, стращая Бедуинами из-за Иордана. Мы поняли, что они хотели поскорее выбраться из этой удушливой атмосферы — и их не слушали; между же тем наш Итальянец начал снимать, и еще не кончил вид Иордана в этом месте. Напрасно ища отдыха в тени дерев, мы все, кроме бывших с нами Мусульман, — последовали примеру монаха; но он уже два раза выходил из воды, два раза одевался и купался с нами в третий раз. [296] Дно реки здесь не глубоко — не более шести футов на средине, и от этого течение воды так сильно, что, — при всех усилиях, никто из нас не мог дойти до средины, где была самая быстрая струя; каждого из нас сбивало и мы старались уплыть к берегу. — Дно здесь местами каменистое, но большею частию иловатое, и ноги наши вязли на пол-колена и более. На берегу много камней, округленных и позеленевших. Из них я выбрал несколько себе на память. Я не забыл также взять отсюда воды одну бутылку, другую потом уступил мне из своего запаса наш спутник, немецкий студент. Горизонт воды, по случаю летнего времени, был самый низкий, — и река имела ширины в этом месте от 8 до 10 сажень. В прочих местах река шире и в особенности ближе к устью. Берег, где мы раздевались, имел вид брода; но на право, на лево и на той стороне был опушен непроходимою чащею дерев и кустарника.

Я не догадался спросить и заметить, как Иордан называется по арабски. Пужула говорит, что арабское его имя есть Нагрь Эль-Шерка — река суда, и что это наименование есть верный перевод первоначального названия Иордана, — сделанный еще до него св. Иеронимом; слово (иор) по еврейски значит река, а дан судящий или суд. Робинзон же пишет, что арабское имя реки есть Эт-Шериа — водянистое место, к [297] которому добавляют эпитет Эль-Кебир — великий. Обыкновенное книжное название всей долины, по которой течет Иордан вниз от Тебериадского озера, есть Эль-Гор (el Ghor), означающее низменное место или равнину обыкновенно между двумя горами; тоже имя долина сия удерживает чрез всю ложбину Мертвого моря и на некоторое расстояние далее. Иосиф Флавий, говоря об Иордане, добавляет, что течет он посреди пустыни.

Купанье освежило нас более, чем мы ожидали. Пока мы одевались, Бедуины наши от скуки, жара и на тощий желудок затеяли песни. Взявшись за руки и сомкнувшись плечами, они выли все одно и тоже колено какой-то песни, с приговором, и в такт вместе разом кланялись всем корпусом каждому из нас по мере того, кто к ним подходил. Лошади их стояли привязанные у деревьев.

Между тем я с своим Ковасом вырезал в чаoе несколько палок и камышин на память, и пока настало время выезда, чувствовал себя также уставшим от жара, как и до купанья.

Не все писатели согласны в том, что место на Иордане, о котором мы сейчас говорили, было местом крещения Спасителя, и ищут его несколько выше или ниже по реке. Что касается до меня, то в бытность мою здесь я старался [298] не омрачаться подобным сомнением и покланялся реке, как бы в самом месте великого события. А еслиб оно было и не здесь, то наверное в самом близком отсюда расстоянии; а потому и страна вокруг равно свята. Известно, что Спаситель, крестившись, тотчас пошел к горе искушения, которая была как раз против места его крещения; — условие это вполне соответствует местности. Притом же св. Елена, основываясь на преданиях, в ее время еще свежих, признала это самое место местом крещения Спасителя, и вблизи его построила монастырь Иоанна Предтечи, который теперь в развалинах и отстоит оттуда на три четверти часа езды. Некоторые находят это расстояние далеким и ищут монастыря в другом месте. Но других развалин, которые бы носили тоже имя, здесь нигде нет, хотя монастырей, воздвигнутых во имя других святых и служащих свидетельством поклонения сим местам, в окрестностях есть несколько. Притом иные полагают, и очень правдоподобно, что Иордан в этом месте изменил свое течение и подался на восток. Кроме того добавлю еще, что секретарь и библиотекарь иерусалимской патриархии, почтенный и ученый старец, отец Анфимий, на вопрос мой об этом предмете — повторил мне написанное им в записке его о пределах патриаршеского иерусалимского престола, переведенной и приложенной Г. [299] Муравьевым к 4-му изданию своего путешествия, — «что помянутый опустевший монастырь построен был на том же мест, где св. Предтеча жил и крестил Спасителя.»

Еще вскоре после нашего приезда к Иордану заметили мы, что недостает одного из наших спутников, пешего Немца — наборщика. Тотчас хотели мы послать его отыскивать; но его соотечественник студент удержал нас, говоря, что он конечно устал, отдыхает и наверно подойдет. Между тем прошел час времени, а его еще не было; отсутствие его весьма беспокоило нас, и мы приказали послать за ним одного из провожатых вместе с другого лошадью, предложенною студентом. Описанный мною выше красавец-шеих вскочил на свою кобылицу, взял в руки повод другой и поскакал. Бедный молодой человек устал до нельзя и отдыхал под кустами на берегу Иордана, откуда его взяли и привезли к нам. К тому же он получил в лице coup de soleil. Да какой coup de soleil! — Мне еще не случалось и видеть подобного: от уха до уха и от волос на лбу до подбородка включительно. Хоть и жалко было молодца, а я согрешил и, усмехнувшись про себя, подумал: ну, брат, будешь же ты помнить Иордан, да Мертвое море! — Купаньем в реке он освежился, а стакан вина еще более ободрил его силы. [300] Достаточно же подкрепить его пищей мы не могли, потому что и сами были почти голодны; взятой же нами из Иерусалима запас жареного мяса и кур — от жара испортился, и мы должны были его выбросить. Даже Бедуины, при всем их голоде и невзыскательности к столу, — не могли есть его.

Когда мы вышли на крутой берег Иордана, чтобы садиться на лошадей, — у седла студента нашего оказался один ремень обрезанным. Студент напал на своего компатриота, за которым была послана его лошадь, а этот на шеиха, который его отыскал, и ее к нему привел. Молодой наш наборщик сердился, принял трагическую позу, беспрестанно подымал правую руку и размахивал короткою на ремне толстою палкою, а левою от времени до времени хватался за висевший у него при бедре широкий кинжал, — и много говорил, и много бранил, и все по-немецки. Нахмурив брови, стоял Бедуин мой у лошади своей, облокотившись на седло рукою; другою держал копье, воткнутое в землю. Молча и грозно смотрел он на молодого человека, как бы упрямо выжидая, что дальше будет. Счастье твое, конечно, думал он, что я не понимаю, что говоришь ты. Смотря из-дали на эту сцену, нельзя было не видеть много комического в Немце и много ужасного в Бедуине.

Всего пробыли мы у Иордана четыре часа. [301] Дорога от туда к Иерихону идет сначала кустарником, — пока Иордан при полноводьи заливает места, — потом голою, безжизненною, слегка возвышающеюся к иудейским горам степью, и наконец, при приближении к Иерихону, начинается колючий кустарник и отчасти иссохшие деревья. Расстояния здесь всего часа два. Монах Бернард, бывший в святой земле в девятом столетии, говорит, что вблизи Иордана было много монастырей. В 15 стадиях от реки сей и в 10 от Иерихона, по словам св. Иеронима, должен был находиться Гилгах, место положения 12 камней двенадцатью коленами израильскими, по вступлении их в землю обетованную.

Грунт земли здесь хотя песчаный, но поверхность тверда и нога лошади в ней не вязнет. Пустыня эта на лево идет до Мертвого моря, на право на необозримое пространство — и на весьма далекое расстояние можно видеть прохожего пешком или всадника на лошади. Здесь поприще разбоев, грабежей и убийств, совершаемых Бедуинами и восхваляемых арабскими поэтами, как великие подвиги храбрости воинской. Караваны из Мессопотамии в Египет уже давно не идут путем этим, как прежде, и направляются на Дамаск под надежным прикрытием. Пользуясь некоторыми песчаными курганами, Бедуины вырывают на вершине их ямы, прячутся в них с своими лошадьми, выжидают поживы и, при [302] появлении ее, бросаются, как коршуны на добычу. Эти засады Бедуинов напомнили мне наши малороссийские курганы с подобными же углублениями на вершин, идущие от Днепра прямою линиею к Полтаве, Xарькову и другим местам, и которые, по всему вероятию, служили, во времена гетманства, аванпостами, для извещения о набеге Крымцев.

На степи иерихонской становятся кочевьем на одну ночь поклонники, отправляющиеся на Иордан ежегодно целыми тысячами на третий день Пасхи, под прикрытием паши иерусалимского, которому это служит источником огромных бакчишей. Мне расказывали один очень неприятный случай, которого игрою здесь был в этом 1843 годе один английский путешественник, и который передать моим читателям считаю не излишним, для того, чтобы показать, как опасно ездить в этих местах без надежного прикрытия.

Вместе с прочими поклонниками, в количестве тысяч до трех, путешественник этот отправился к Иордану. После погружения в его священные воды, весь караван поклонников расположился на ночлег, при обратном пути, на степи иерихонской. Паша иерусалимский и его конвой блюли за безопасностию каравана. На другой день чуть свет был дан сигнал к сбору; немедленно все поднялись и тронулись в путь. На [303] месте осталась одна только палатка и никто об ней не беспокоился, потому что всякий о себе думал; при том же кто мог предполагать, что и она за ними не тронется, видя, что подле нее ворочаются люди, и видят общие сборы в дорогу. Палатка эта принадлежала нашему Англичанину. Драгоман его не раз докладывал ему, что все наконец выехали и уже скрылись из виду. Англичанин наш и ухом не ведет, отзывается, что еще время не ушло, что еще можно догнать прочих; — завернулся в теплое одеяло и храпит. При том же так сладко спится при утренней прохладе! можно ли разрушать комфорт в такие бесценные минуты? Наконец вставши, хотя он, может быть, и не брился на этот раз, однако выехать с тощим желудком в климате, к которому не привык, — не решился. Все это еще более удержало его на месте. Когда палатка была убрана, все уложено, увязано, — он тронулся, наслаждаясь между тем видом иерихонской долины и гор Иудеи при косвенных лучах утреннего солнца. При нем, кроме драгомана, был еще Араб с лошадью, нагруженною его вещами.

Шайки Бедуинов обыкновенно рыщут по следам такого большего стечения поклонников в надежде поднять оброненную вещь, а при случае — и ободрать отсталого. Оставшаяся на поле палатка не могла не быть замечена, и могли ли они пропустить этот верный случай хорошенько [304] поживиться? Но напасть открытою силою — они не решались. Когда Англичанин тронулся, они джиридовали вблизи на своих лошадях и иногда даже мимо его — с целию высмотреть, как он вооружен. Англичанин, думая, что они принадлежат к конвою паши, с которым обыкновенно все путешественники знакомятся, и что оставлены собственно для его особы, — ни мало не беспокоился и еще иногда, в подражании им, пускался на своей лошади во весь карьер, с криком гау, гау. Наконец, высмотрев хорошенько и улучив минуту, два из Бедуинов, при джириде наскочили на Англичанина и его драгомана, и, потрясая острием копья у самой груди жертв, — как обыкновенно ими в подобных случаях делается, — требовали немедленной сдачи оружия, с грозою в противном случае пронзить их насквозь, — как лист бумаги. Между тем прискакали прочие, — человека два или три, — и беспрекословно овладели лошадью с багажем и при ней Арабом. В таких критических обстоятельствах, конечно, благоразумнейшим было сдаться; так точно осажденные и сделали. Сцена эта кончилась тем, что чрез пять минут наш Англичанин и его два спутника были голы, как мать родила; а Бедуины, забрав все — платье, оружие, багаж, лошадей — поскакали напрямик к Иордану с измерением поскорее за него переправиться и поспешить на дележ в свое кочевье. [305] Впрочем они оставили одну вещь Англичанину в утешение, — именно — соломенную шляпу, да и то обрезав с нее ленту.

Нечего было делать — и наши путники поспешили на рысях догонять караван, который настигли часа через три на привале, между гор иудейских. — Жалкое было положение Англичанина, имевшего в своем распоряжении всего одну только соломенную шляпу, — и ему из сострадания дали здесь монашескую рясу, которою прикрыл он наготу свою. Прочим двум также дали по бурнусу. — После этого, я думаю, они уже не отставали от каравана.

Не вполне доверяя этому рассказу, я распрашивал о нем по возвращении в Иерусалим, — и мне его вполне подтвердили — с добавлением, что ограбленный Бедуинами Англичанин имел неосторожность везти с собою все свои деньги, все платье — и все это погибло. Мне также сказывали, что пред сим за несколько лет отставший в горах, сажень на 100 от каравана, наш русский поклонник был убит на-повал ятаганом и в минуту обобран. Впрочем, надобно отдать справедливость Бедуинам: они только тогда подымают руку на человека, когда иначе ободрать его не надеются, и если попавшийся к ним отдается их великодушию, — на-верное будет цел и невредим, но за то на-верно уже и гол. Бывший при мне Кавас, в бытность мою в [306] Иерусалиме, видел двух Турок пришедшими от иерихонской дороги к гефсиманским воротам в таком точно туалете, как наш Англичанин и его товарищ догнали караван поклонников. Подобные сцены, как мне сказывали, здесь не в диковинку. При этом долгом считаю заметить, что дорога вифлеемская менее всех других опасна, конечно — потому, что по ней есть всегда достаточно прохожих и проезжих.

(Окончание в будущем нумере).

Текст воспроизведен по изданию: Поездка из Иерусалима в монастырь св. Саввы, к Мертвому морю и на Иордан, в июле 1843 года // Журнал для чтения воспитанникам военно-учебных заведений, Том 50. № 199. 1844