-

РУССКИЕ НА АФОНЕ.

ПИСЬМО ОТ СВЯТОГОРЦА.

1853 года, янв. 14 дня, Св. горы Афонской Козмодамиановская пустынь, близ Русика.

——

С. И. Бе-ву, радоватися о Господе!

Не думается ли вам, что строгое, к тому же и давнее молчание мое есть следствие того, что я забыл уже вас и свое иноческое слово — писать к вам, по возможности, со Св. горы, и передавать замечательные события нашего пустынного края, мои собственные впечатления, при случайном его обозрении, и, даже, сердечные чувства в отношении к вам? Совсем нет! Ранее этого посланным вам письмом, и, конечно, полученным уже вами, объяснял я причины глубокого молчания в течение нескольких недель моего страдальческого положения; почти то же самое могу сказать и в настоящее время в оправдание моей аскетической совести, прибавив к тому и случайные отвлечения — келейный недосуг, а нечего свой грешок таить — наконец и пустынную лень со всеми условиями ее требований и прав.... Достаточно, или нет, всего этого к моему спокойствию и к убеждению вашего сердца в искренности моих отношений к вам, — вы знаете лучше; а я, с своей стороны, как виновный, скромно испрашиваю у вас извинения в моем давнем молчании, и, чтобы [116] сколько нибудь прошедшее вознаградить настоящим, наговорюсь теперь с вами досыта, побеседую в сладость о всем, что только найду занимательным, достойным вашего внимания и достаточным к потрясению вашего прекрасного сердца памятию о заоблачном Афоне и его скромных обитателях. И так — eulogeite

Следуя правилам вашей жизни и требованию приличий, кажется, прежде всего нужно бы поговорить с вами о погоде и о здоровье; но подобные вещи, если и могут входить в состав аскетического письма, то не иначе, как с исключениями своего рода. О погоде — разговор между нами ясен и короток: зима наша вовсе не похожа на себя, потому что, под влиянием южного солнышка, и теперь еще термометр показывает 8, а иногда и более градусов теплоты, так что наши братия, разумеется из русских, в начале января нынешнего года, еще собирали в пустынных лесах грибы, так называемые рыжики, а моя заоблачная пустыня уже начинает роскошно убираться шафранными и другими ароматическими цветами. Если продлится теплота до февраля, надеюсь, что скоро дыхание пустынных ароматов будет животворить нас и доставлять тихое удовольствие прихотливому чувству и невинное наслаждений взорам. Что ж касается здоровья, — это такой вопрос, на который нельзя отвечать положительно, потому что один только вздох, не более, остается средостением между жизненными условиями слабой плоти и между загробным миром. От времени до вечности не более, как один шаг, даже еще менее, затем что, — сколько есть и бывало опытов, что человек в полном развитии и физических и нравственных сил, делается жертвою нечаянной смерти в одно мгновение! Поэтому и говорить нам о здоровье — то же, что ловить звук слова, или гармонической струны, тем более, когда разделяет нас необозримое пространство морей и суши, тем более, что я спрашивал, бывало, о здоровье и жизни друзей своих, тогда как смерть уже стирала их самый прах с лица земли и когда их жизнь была слита с вечностью, как легкая струя потока с необъятною бездною морей…. [117]

О чем же и говорить после этого? спросите, может быть.

А вот подумаем и разговоримся. Св. гора Афонская — не то что ваш Дмитров, на ней что шаг, — то и предмет для археологических изучений, для строгих наблюдений духа и даже взора, и проч. и проч.

К тому ж у нас есть и новость своего рода, а если к этому присовокупить несколько строк о моем нынешнем странствии по Св. горе, — не одно, а несколько писем должны лететь с заоблачных высот моей пустыни в низменный и отдаленный край вашей мирной родины. Верите этому? Верьте, не верьте, — а самое дело, может быть, убедит вас со временем в справедливости моих дружеских слов.

Но прежде нежели я займу вашу мысль и сердечное внимание предметами отвлеченными, так сказать, сторонними и для меня и для вас; надобно передать вам о нашей приятной новости и о последних событиях в нашем скромном Русике, где и вы, в свое время, вместе и на ряду с нами подвизались добрым подвигом, и хотя с усилием и нехотя, но тянули время и страннический досуг в молитвенных бдениях и в пасхальном торжестве.

Наша новость пустынная состоит в том, что новый корпус наших братских келий уже кончен, и что 10-го января торжественно совершилось освящение Покровского храма в этом корпусе, устроенного для русского богослужения.

Не помню, в каком положении был новый корпус наших братских келий тогда, как вы гостили у нас, и можете ли себе представить выспренний этаж, где устроена Покровская церковь для русского нашего братства, в настоящую нору уже размножившегося до ста человек. Если бы вы и могли себе представит это здание, достойное русского братства, то все-таки не в совершенстве; потому что, в бытность вашу на Св. горе, если и был уже воздвигнут этот обширный корпус, так не иначе, как только в-черне, тогда как теперь и внутренние и внешние части его в удивительной между собою гармонии; и все в нем проявляет сколько с одной стороны аскетический характер и назначение, столько ж с [118] другой русский вкус и верный тип подобных зданий в нашей отечественной стране под родственным небом православного Севера. С своей стороны я не могу налюбоваться нашим русским корпусом; особенно в тихий вечер, или глубокую ночь, когда все в безжизненном положении и мертвой тишине, кроме мирного говора морских прибрежных волн; — полу-свет луны, падая на это аскетическое здание, наводит много чувств, меланхолических дум и тяжелого раздумья о его грядущих судьбах и положении; много наводит и грустного сочувствия к далеким небесам, куда с этих Афонских гор, вытесненных в море из общего состава земли и таким образом перешедших в отдельный какой-то мир и исключение, куда отходили и отходят целые тысячи иноков, и куда с часу на час ждет и может быть скоро дождется вызова и скромный святогорец…. Южный фронтон нашего корпуса теперь уже снаружи росписан: Богоматерь изображена на нем в молитвенном положении; на Ее Божественных руках, подъятых к небесам, распростерт священный омофор, символ покрова и защиты нашей. По сторонам Богоматери, св. великомученик и целебник Пантелеймон и св. Митрофан Воронежский поддерживают и как бы расширяют Ее омофор, тайнообразуя тем свое молитвенное участие и предстательство о Русике, вместе с Богоматерию, и покровительство и заботливость о его временном, а тем паче вечном благе.... Самый храм Покрова господствует над всеми зданиями обители, и как будто передает им от этих выспренних ликов благодатную защиту и кров; и это чувство, и это впечатление так сильно, что, любуясь с низменной площади на фронтон, невольно склоняешься под Божественный покров Богоматери, развевающей его и над обителию, и над главою всех и каждого из нас порознь. — Между тем, при таких утешительных впечатлениях и светлом влиянии на мысль и на сердце, при взгляде на Богоматерь, св. Пантелеймона и Митрофана, окруженных ликом Херувимов, — взгляд невольно останавливается на низменной арке, идущей вдоль всего нового корпуса, по [119] направлению к Митрофаниеву храму, и составляющей основную часть всего здания. Два средние яруса почти уже заняты братскими кельями, а восточная часть верхнего предназначена для помещения русских и других путешественников высшего разряда. Венец же корпуса, — это четырегранный пирг или башня, входящая в состав его с северной стороны, и своим легким куполом, под сению креста, кажется, готовая нестись за облака.... В ней будут два небольших храма — один в честь всех Печерских Святых, а самый выспренний посвящается равноапостольному Царю Константину, в память посещения нашего Русика Великим Князем Константином Николаевичем. Вот вам слабый очерк внешнего вида нового русского корпуса братских келий. Теперь вступим в Покровский храм, только что освященный....

Притвор нашего храма не обширен; за то самый храм может вместить до полутораста человек, не говоря о средине, но которой не расстанавливаются наши формы или седалища, и по которой могут стоять до ста человек, если включить и самый притвор, отделяемый слабым простенком, с двумя окнами по сторонам обширной двери, входящей внутрь святилища. Легкие своды храма составляют полукружие, и поддерживаются десятью колоннами, идущими вдоль храма в два ряда; на них опирается и светлый купол сферической формы. Об украшениях и драгоценной утвари церковной нечего говорить: на это Россия щедра чрезвычайно, и по ее милости наш русский храм крайне благолепен. Особенно иконостас — единственный на Св. горе: при закате солнышка, широкими потоками света обливающего весь наш храм, иконостас горит золотом, так что нет на нем и слабой тени стороннего колорита. На это, разумеется, надо любоваться издали; но подойдите ближе, подойдите к самым иконам, и впечатление еще трогательнее, так что, оставаясь под светлым влиянием их, в одно и то же время вам захочется и радоваться и плакать, но плакать не слезами грусти и движений сердца стесненного, а слезами сладкого упования и мирных надежд. [120]

Я не говорю о достоинстве академической кисти, не ввожу вас в строгий суд и разбор истинно-церковной иконописи, а только указываю на божественный лик Вседержителя и на Его утешительные обетования нашему небольшому русскому братству, и на девственный образ Богоматери, держащей на своих руках Предвечного Младенца... На страницах Евангелия, которое держит раскрытым Господь Вседержитель в своей божественной шуйце, Он с духом любви и утешения говорит нам: «не бойся, малое стадо: яко благоизволи Отец Ваш дати вам царство», и проч. (Лук. XII. 32, 33.), и чье сердце не растрогается до слез таким сладким говором и таким божественным обетованием Спасителя?.. Иконостас устроен о. Антонием Бочковым, а доставлен сюда П. И. Пономаревым, достойным его свойственником. Но ктиторство или основание храма и самого корпуса русских келий, исключительно принадлежит Вятчанам: Ф. Г. Чернову, И. И. Стахееву и другим, имена коих ведает только Всеведец; и мы хотя тоже хорошо знаем их, но обязаны скрыть от всех и почтительным молчанием запечатлеть тайну их смирения и сердечной привязанности к нам, предоставляя загробному суду оценить их драгоценные жертвы и приношения Богу и Божией Матери. Что прикажете делать в таком случае?... Дивиться скромности русских благотворителей, и, при всем усердии и готовности — высказать им в слух всего света движения и чувства признательных сердец наших, оставаться в тяжелой немоте и младенческом безгласии!... А это тем невыносимее, чем более видишь драгоценных приношений нашему Покровскому храму! Что делать! предоставим подобные вещи ценить суду Божию. Теперь займемся беседою об освящении нашего храма, который, надо сказать в заключение, имеет особое достоинство пред всеми соборными храмами на Св. горе, то, что вместо мрамора помост его из дерева, что предохранит нас от убийственных следствий простуды и невыносимого ревматизма в ногах.

Освящение храма, как сказано выше, совершилось 10 января [121] нынешнего 1853 года, преосвященным архиепископом Макарием, пребывающим на покое в здешнем Хелендарском монастыре. Разумеется, освящение могло происходить и без высшей иерархической особы; однакож, всем хотелось, особенно русским, видеть совершение этого важного торжества не иначе, как архиереем; вследствие чего старцы решились пригласить означенного владыку, и поручение это возложено было на меня и на одного из греческих калогеров, который состоял в родственной близкой связи с ним. Таким образом я имел случай странствовать по оконечности западной стороны Св. горы, — был в нескольких обителях, и видел то, что до сих пор ускользало от моего внимания и наблюдательности, и чего, конечно, не могли и вы заметить. Не совсем увлекательные предметы — в сторону, такие притом предметы, которые, хотя и имеют свою ценность или в литературном, или другом каком-нибудь отношении, но по существенным своим качествам и достоинству требуют строгого и долгого разбора и многосторонних очерков; а по этому самому и не могут входить в состав приятельского письма; я скажу вам об одной истинно-важной и занимательной вещи, на которую случайно напал в Эсфигменском монастыре. Надобно заметить, что моя поездка в Хелендарь была 7 января, то-есть на другой день Богоявления; а это-то самое торжество церковное и доставило мне случай видеть в Эсфигмене часть роскошной боевой палатки Наполеона. Царственная ткань эта шита цветными шелками и золотом; несколько языческих мифов и три небесных знака по ней рассыпаны творческой, истинно-гениальной рукой художника, или художницы; снизу она подложена чудным малиновым бархатом, от времени уже стершимся по местам. Эта драгоценная ткань или часть палатки Наполеона — есть памятник его египетских битв. И как бы вы думали, что она украшает собою в настоящее время, когда новый Наполеон, по низложении древнего, становится царственным лицем сильно потрясенной политическими замешательствами Франции?... Ткань служит завесом, отделяющим притвор церковный от [122] главного соборного святилища! Подобная вещь, с изображениями языческих мифов и божеств не совсем прилична для церкви, — эта драгоценность своего рода никак не подходит к месту ее настоящего назначения, потому что на цветной ткани с левой стороны изображена Минерва с ее мифологическими аттрибутами, а с правой — как будто Юнона, в царственном виде: в одной руке она держит скипетр, а в другой корону; между тем красивый мальчик, или Купидон, слагает к ее ногам венец и роскошную цепь…. Средина завесы занята угрюмым и строгим Юпитером. При тумбе разбитой колонны он сидит, и глубокая царственная дума просветливается в его очах. Слева при них Ганимед, или кто-то в виде этой фигуры. В числе других изображений — две фигуры наигрывают в военные литавры. Любуясь на эту вещь, я невольно спросил отца Агафангела, откуда она досталась им. И он мне вот что отвечал на это: «когда Наполеон воевал в Египте, кроме пустынных там Арабов, и Греки не дремали; они как-то успели вероломно, при своих кратких разъездах но Средиземному морю, напасть на один из французских военных корветов, который и прибрали к рукам. В числе драгоценной добычи они нашли в корвете и боевую палатку Наполеона. Три части палатки достались по жребию раздела кому-то из главных предводителей отчаянной шайки, и были проданы на сторону; а эта четвертая — была на показ доставлена константинопольскому патриарху Григорию, впоследствии убитому Турками и почивающему в Одессе. Блаженной памяти владыка убедил Грека, которому эта часть палатки досталась по разделу, — не продавать ее, а пожертвовать во спасение души своей в какую-нибудь из обителей афонских, и он пожертвовал нашему монастырю эту драгоценную и редкую вещь. Значит, она, — присовокупил отец Агафангел, — находится здесь с первых годов нынешнего века. Как редкость, мы ее редко употребляем для притвора, потому что, кроме вас, ее еще никто не видал из русских здесь. Что ж касается до рассказа в рассуждении страннической судьбы этой палатки, истинно царской по своему великолепно, — заметил мне наконец отец Агафангел, — рассказ у нас о ней сохранился между старожилами точно в таких чертах, как я передал вам.....»

(Продолжение впредь).

Текст воспроизведен по изданию: Русские на Афоне. Письмо Святогорца // Москвитянин, № 11. 1853