-

Письма Святогорца к друзьям своим о Св. Горе Афонской.

Часть 2-я Спб. 1850. Стр. 254 в 8 д. л.

(О первой части см. в 8 кн. М., Библиография, N. 65)

Вторая часть «Писем Святогорца» заключает в себе 15 писем, и занимательностию своего содержания не уступает первой. Множество новых подробностей о монастырях Святогорских, описанных уже в первой части, и некоторые сведения о тех, коим почтенный автор еще не посвящал своих писем; сказания о чудотворных иконах, находящихся на Святой Горе; подвиги отшельничества прошедшего и настоящего времени; устройство Протата или главного управления Святогорскими монастырями: таково главное содержание новых писем. Но, не стесняемый никаким планом, Святогорец разнообразит свой рассказ многими вставками, если не всегда относящимися прямо к предмету его писем, то более или менее любопытными, назидательными. Так, первое письмо его большею частию посвящено описанию Страстной и Светлой седмиц в Иерусалиме; третье занято рассказом о слепце Григорие, который был спутником автора в путешествии по Св. местам; в пятом изложено несколько мыслей о характере Византийской и Италиянской живописи, и проч. — Сообщаем некоторые подробности о жизни слепца Григория (Ширяева), которому мы обязаны изданием этих писем. [85]

Родился он в одной из деревень Камышловского уезда, Пермской губернии, и на 10-м году лишился зрения. «При слепоте моей, рассказывает он, я не мог уже быть полезным в общественных занятиях и в семейной жизни; а потому главным и единственным моим предметом была церковь. Мой дух и самое сердце требовали этой пищи. Я постоянно начал погружаться в созерцание навсегда утраченных для меня красот природы, и легче стал переноситься мыслию и глубже проникать в неисследимые судьбы Божественного о мне Промысла и творческой мудрости. Лучшим из наслаждений моих, и даже необходимостию, сделалось тогда слушание духовного чтения, в котором так много назидательных образцов веры и терпения христианского; самая молитва была единственным условием к успокоению сердца и к отражению от него малодушия и ропота на Провидение. Я искренно предался Богу, часто начал ходить в церковь, и всех, кто только мог мало-мало читать, я просил утешать меня чтением из Четь-Минеи или других назидательных книг. К развитию в моей юной и пылкой душе первых зародышей духовной жизни, всего более споспешествовал наш сельский священник, мой крестный отец, у которого я по нескольку дней сряду оставался, для того только, чтобы слушать чтение нравственных или догматических книг, и неупустительно быть в церкви, при каждой службе, где проводил целые дни и ночи. К утешениям подобного рода, к утешениям выспренним и чистым, присоединились и другие, просто ребяческие: я страстно любил звонить на колокольне. Не редко читал я иногда и на клиросе то, что выучивал на память, как-то: шестопсалмие, часы и проч. Таким образом мое ребячество протекло в самых невинных, чистых и даже разнообразных удовольствиях, которые, не раздражая чувственности и не питая страстей плоти, напротив того, имели особенное влияние на проявление первых расцветов моей жизни по Боге и для Бога, так что в тринадцать лет я начал замышлять многое, в отношении улучшения моего нравственного чувства и располагался к путешествию по Св. местам, да притом к [86] какому путешествию-то?.... К совершенно одинокому.... Я не хотел никакого себе товарища или спутника, решился испытать мои собственые силы и руководство слуха, которым так богато одарены жертвы карающей нас судьбы, то есть слепцы. Напрасно уговаривали меня мои родные, и самым убедительным образом представляли мне опасности подобного путешествия: я ничего и слышать не хотел, вполне надеясь видеть на себе оправдание слов Божественного Давида: Ангелом своим заповесть, сохранити тя во всех путях твоих; на руках возмут тя, да некогда преткнеши о камень ногу твою. Как ни объясняли мне, каждый по собственному понятию, стих Псалтири, я стоял на своем и с торжествующим видом повторял: это не для зрячих сказано; потому что чувствовать и знать преткновения на пути дело только слепца, а зрячий, как говорит пословица, разве за солнышко запнется. После долгих, но напрасных со стороны родителей моих убеждении — усадить меня дома, я настоял на своем, и на первый раз предпринимал недальние путешествия, напр. к Симеону Верхотурскому, а потом и к вашему Николаю Великорецкому». Путешествия так пришли по душе слепцу, что в последствии времени он начал предпринимать и более отдаленные странствия, посетил почти все св. места Русской земли, был в Палестине и на Синае, и почти везде один, без проводника, руководствуясь только указаниями того внутреннего чувства, коим Бог умудряет слепцов.... Окончив задуманные странствования, он предполагает, подобно Святогорцу, поселиться на Афоне.

Из монастырей Св. Горы, кроме Русского, особенное внимание наше привлекает Эсфигмен, потому что в нем подвизался Преподобный Антоний Печерский. Отлагая подробное описание Эсфигмена до времени, Святогорец сообщает нам лишь несколько отрывочных сведений об нем, которые мы и передадим здесь.

Эсфигмен в Русском переводе значит утесненный, потому что решительно со всех сторон, исключая восточной, он сжат соседственными высотами и выдвинут в море, которое с шумом и ревом бьется о [87] низменную скалу, где возвышается он. В аскетическом отношении он принадлежит к первому классу Афонских монастырей, потому что общежительный. Основателями его были Феодосий Младший, Император Греческий, и сестра его Пульхерия.

«Кроме святынь монастыря нас трогательно здесь занял престарелый Епископ Герман, урожденец Румелийский, пребывающий на покое, после иерархических трудов; его келья к самом верхнем ярусе, и галлереею выходит на монастырскую площадь. По прибытии своем сюда он вскоре посхимился, и, не смотря на то, что много помог обители, наравне с прочими терпит строгость киновиатской жизни. Чтоб постояннее иметь в памяти последний час жизни и укоренить в своем сердце чувство загробного страха, Преосвященный выкопал себе, при наружной стене церкви, могилу, которая и остается незакрытою в виду его жилища. Часто смиренный владыка выходит на террасу своей кельи, садится противу церкви, лицом к своей могиле, и слезы умилительного раздумья, о неизвестности загробной судьбы, текут из его старческих очей. По чувству глубокого смиренномудрия и по самой старости он не служит, а, когда ему угодно, приобщается из рук священнодействующего иеромонаха. Как поразительны для нашего самолюбия образцы подобного смирения!.... В нашу бытность здесь, владыка задумчиво и долго сидел на своей возвышенной террасе, противу могилы. В последствии мне очень было жаль, что я не удостоился быть у него и побеседовать с ним. Разбитые дорогою, мы предпочли телесное отдохновение сердечной пользе; впрочем, при могиле Преосвященного были. Тогда как с грустным чувством мы осматривали этот символ нашего ничтожества, то есть могилу, владыка не сводил с нас очей своих, оставаясь неподвижно на террасе; он и сам иногда приходит сюда плакать и любит смотреть на вечный покой своей труженической жизни.

«После небольшого отдыха, по обозрении монастыря и после поклонения и лобзания Св. мощей и Животворящего древа, мы направились к горной пещере нашего Киевского пещерника, Преподобного Антония. Путь туда лежит чрез быстрый ключ; крутизна и неудобства всхода между кустарниками и, в добавок, невыносимый жар нас задушали и обессиливали. В некоторых местах так съуживалась тропа и так подмыта дождевыми стоками, что мы должны были беспрестанно цепляться за кустарники, чтобы не пролететь под гору. Впрочем, не более четверти часа мы взбирались так. [88]

«Пещера Св. Антония иссечена в скале; гладкая площадка развита пред нею и обнесена каменною легкою загородкою. В ровень с главною пещерою, есть другая теснее и гораздо нестройнее первой. В нескольких шагах отсюда стоит отшельническая двух-этажная келейка, северовосточный угол которой треснул и отвалился. Пеленка эта выдвинута на самый край отвесной скалы, при которой лежит глубокая пропасть до самого моря, бурно утесняющего волнами своими хладный гранит.... Внутри кельи страшно оставаться: один подземный удар, легкий волканический перекат, и она может восточною своею частью, а всего скорее северовосточным отшатнувшимся уже углом, улететь в бездну. Мы застали в ней престарелого отшельника, который, презирая страх и опасения, спокойно доканчивает здесь подвижнический век свой. Он принял нас очень ласково и провел к пещере нашего Киевского пещерника.

«Пещера Преподобного Антония, вероятно, ничего не изменила в себе со времени ее первоначального обитателя, разве только строгую постель его, которая теперь заложена, приметно, новыми дощечками, и камин. Радушный пустынник по-Гречески объяснял нам и бедность монастыря и самой пустыни Антониевой, и с старческим простосердечием располагал будущею судьбою келейки, здесь находящейся. Ему хотелось здесь устроить церковь, обновить келью и иметь все удобства и условия к спокойному отшельничеству. Мы не мешали старцу заранее восхищаться будущим и поддерживали в нем дух справедливой веры в небесный Промысл.

«Вид отсюда на восток чрезвычайно хорош. — Пустыня Св. Антония единственна во всех отношениях своего аскетического достоинства. Самая пещера вполне удовлетворяет в требованиях мысли и духа: здесь невозмутимая тишина, удаление не только от света, но и от самых иноков; только море и небо, небо и море — единственные видимые предметы. В нашу пору небо было ясно и светло; солнце дробилось в переливных волнах моря и ярко отражалось в них своими жгучими лучами; оно проникало в самую глубь растрескавшихся скал и ущелий; природа в царственной красоте полной весны; только море тревожилось перекатом волн и сердито разбивалось о неподвижный гранит пустынных скал....»

Но на Св. Горе есть места еще уединеннее, еще неприступнее, и одно из таких Святогорец описывает в 5 письме.

«Каруля считается безмолвнейшею из всех известных здесь пустынь, и путь туда не только труден, но и опасен. [89] Некоторые из бывших там, с замирающим от страха сердцем, рассказывают о крайности жестокого пути и о самых опасностях на нем: потому что Каруля не иное что, как отвесная прибрежная скала, господствующая над бездною Архипелага, с южной стороны Св. Горы. Высоту этой скалы, от моря до отшельнических келий полагают до 150, а широту до 50 сажен. Чтоб взобраться туда, надобно в некоторых местах цепляться за камень руками и даже висеть всем корпусом над бездною — Мгновение оплошности, и — поминай как звали!.... На Карулю не все ходят, по причине трудности и опасностей пути. По рассказам очевидцев, там устроена небольшая церковь во имя Св. Георгия Победоносца, и есть несколько келий. Первоначальный обитатель этой строгой и не всем доступной пустыни был какой-то кающийся разбойник (по преданию, он жил при Афанасии Афонском), а по смерти его она оставалась и остается по сю пору совершенно свободною для всякого. Не смотря на то, что так опасен туда путь и жизнь сопряжена со всевозможными лишениями и скорбью, Каруля почти никогда не остается пустою: кто-нибудь таки занимает страшную пустыню. В настоящую пору уединяется там Русский Архимандрит Онуфрий, у которого борода до колен. В бытность Барского, в 1744 году, уединялся на Каруле кающийся корсар, то есть морской разбойник.

«Продовольствие получают Карульские отшельники иногда из монастырей, но всего более от проезжающих мимо Св. Горы кораблей и каиков христианских. Редкий из моряков не знает Карули; каждый капитан или шкипер корабля и каикчий (лодочник), как скоро подъезжает к Каруле, посылает матросов к корзинке, которую однажды навсегда укрепили на блоке и опустили к самому морю тамошние отшельники, и кладет в нее то, что Бог внушит положить и совесть. Между тем Карульские иноки, им только известною тропою, спускаются несколько ниже от своей пустыни к морю, и там, из свешенной корзинки, берут себе то, что христолюбцы положат. Таким образом жизнь на Каруле вполне почти обеспечивается милостынею от проезжающих мимо Св. Горы кораблей. Главный недостаток там в воде, потому что на Каруле нет ключей, и вода не иначе может быть запасена на круглый год, как только стоками во время дождей. Между пустынными произведениями тамошней природы отшельники находят годною к употреблению только дикую капусту, которая растет в трещинах прибрежных скал....»

Говоря о первой части «Писем Святогорца», мы пожалели, что он ничего не сообщил нам о древностях [90] Афона, о его библиотеках и рукописях: теперь он снимает с себя этот укор «Я, пишет он, хотя и люблю историю, то есть исторические статьи читаю с полным удовольствием; но писать вполне исторически, хоть бы и о Св. Горе — как угодно — не берусь, потому что история для меня и скучна, в своих археологических изысканиях, и неизменима в точности и верности своих событий; она требует строгой истины и неумолимой правды». Не считая нужным спорить с почтенным автором о скуке истории, мы надеемся, что со временем он переменит свое мнение, ибо в одном месте говорит: «Если угодно будет Господу Богу и продлится моя жизнь, я возьмусь за перо снова, но уже с строгою и историческою критикою и последовательностию, и не в виде писем». Пока мы находим у него только немногие сведения о предмете, так много занимающем ученый мир. О библиотеках Афонских он показывает то же самое, что и Г. Григорович, т. е. что они в самом небрежном положении. «Афонские иноки, как необразованные простячки, о старинных книгах и рукописях, большею частию писанных на пергамене, думали не как о драгоценных произведениях древнего ученого мира, а как о ничтожной ветоши, напрасно занимающей только место. Не диво после этого, если случится здесь увидеть некоторые звена в окнах заклеенными археологическим отрывком какой-нибудь книги или рукописи. Может быть, таким образом столько же утрачено священных памятников ученой старины, сколько их сгнило от небрежения и сырости подвального воздуха и расхищено неблагонамеренными учеными. Мне сказывали здесь, что на Запад продавали прежде отсюда библиотечный сор, то есть книги и рукописи, не по одиначке и порознь каждую книгу и рукопись, а без разбору и целыми пудами!» В другом месте, говоря о мало доступной библиотеке Карейской, богатой редкими рукописями, из которых особенно замечателен трагос, т. е. пергамен или целая козлиная шкура, на коей изложены правила Афонской жизни, — Святогорец замечает: «Со своей стороны, не отягощая себя до времени строгим историческим обозрением Афона, [91] я не силился и не силюсь открыть себе вход в здешний и другие архивы, которые, конечно, для меня гораздо будут доступнее, чем для других, потому что я здесь уже как свой и, при достаточных средствах, легче и гораздо более могу найти путей к тайникам Афонских библиографических сокровищ и к сердцу их счастливых обладателей. Для мена еще время не ушло....» Мы усердно просим почтенного автора, чтобы это время пришло как можно скорее, и все друзья науки будут благодарны ему столько же, сколько благодарят его теперь любители назидательного чтения.

На Афоне существуют несколько училищ, но каких! Одно из них, находящееся в Карее, Святогорец описывает следующим образом:

«Представьте себе учеников-иноков с длинными бородами: какое ж ученое их занятие? какие книги питают их любознательность? Первая часть арифметики и Начатки христианского учения, то есть краткий катихизиз.... Это бы не беда еще, но вот что плохо: ученикам не дают свободы в образе жизни и питают их неудобосваримою пищею. И по неволе брадатые школьники дают тягу, предпочитая, при грубой пище, тяжелые труды, и из-за книги с удовольствием стремятся к своему декилю, чтоб копать землю и бить камень, чем рыться в глубине премудрости. Между тем учители получают здесь очень хорошее жалованье. Что делать!....»

С подобными мыслями грустно покинуть книгу, посвященую Афону. Откроем ее снова, неудачу: нас останавливает описание освящения храма во имя Св. Митрофания в Русском монастыре. Храм этот строился несколько лет, и по скудости средств обители, едва ли мог бы скоро быть окончен. Приезд одного Русского богомольца, С.-Петербурского купца С. М. Комарова, помог ходу дела: тронутый бедным положением монастыря, он дал обет устроить иконостас в новый храм и озаботиться о внутреннем его украшении. Спустя три года (1846), он прибыл на Св. Гору со сделанным в России иконостасом и церковною утварию, и 23 Ноября, день, когда празднуется память Св. Митрофания, храм был [92] торжественно освящен. Благословениям России и Державному Царю ее и изъявлениям чувств сердечной признательности благотворителю монастыря не было конца. Еще до освящения храма, на вопрос братии монастырской Комарову: «останется ли жить с ними?» наш богомолец обыкновенно отвечал: «а вот подожду освящения храма. Когда это дело совершится, и я вполне исполню мой обет, тогда посмотрю, что со мною сделает Св. Митрофаний, и что он скажет мне. Теперь я ничего не предполагаю» Но спустя несколько дней после совершения торжества он принял на себя ангельский образ, а потом и схиму.... Отсюда мысль невольно переносится к отшельникам Афонским, и особенно к нашим соотечественникам, которых на Св. Горе подвизается до 200 человек (В том числе в Русском монастыре до 50 ч. В этой обители каждый праздник возглашается многолетие Государю Императору и всей Высочайшей фамилии, потом Св. Синоду и всем православным); далее к богомольцам, приходящим на поклонение местным святыням.... Об одном из последних, помещике С.-Петербургской губ., Гдовского уезда, П. А. К-ве, находим в письмах Святогорца следующие строки: «Это человек прекрасного сердца и доброй настроенности духа. После бурных лет юности и после разгулов офицерской жизни, он посвятил себя странствию по Св. местам Востока, и притом в такое время, когда бы другой, на его месте, и не думал о таком пожертвовании Богу: Г. К-в только что обручился с избранною им невестою, и оставил ее, с тою целию, чтобы исполнивши до венца страннический обет свой, в последствии остаться навсегда тружеником семейной жизни....»

Второю частью своих писем Святогорец прощается с читателями — может быть, надолго, но не навсегда, а до тех дней и пор, говорит он, когда опять увижу я мой Русик, и когда разыграется моя мысль и само воображение при новом обозрении бесценных для меня мест оставленного Афона». Это было писано в 1847 г.; [93] автор отправлялся тогда, по поручению своего монастыря, в Россию. Не знаем, возвратился ли он; но если Святогорец снова среди мест, которые вдохновляют ему красноречивые страницы, то как же нам не просить и не надеяться, что он не замедлит доставить всей читающей публике опять такое же наслаждение, какое доставили изданные им письма! Дай Бог ему сил душевных и телесных для этого труда!....

Текст воспроизведен по изданию: Письма Святогорца к друзьям своим о Св. Горе Афонской // Москвитянин, № 15. 1850