-

ИЗВЛЕЧЕНИЕ ИЗ ПИСЬМА РУССКОГО ОФИЦЕРА К МАТЕРИ, ИЗ ИЕРУСАЛИМА.

Наконец счастливый сын твой пишет к тебе из города Святого! — И так, — давнишнее желание мое, наконец исполнилось, Бог благословил путь мой!

Выехав из Бейрута, 18-го ноября, на небольшом прибрежном судне, с арабскими матросами, прибыл я в Яфу 20-го. — В прекраснейшую погоду, под безоблачным небом, при сиянии жаркого солнца, с восторженно-смущенным сердцем, ступил я на Святую землю, — не веря ни глазам, ни счастию своему. Взоры мои непрестанно стремились к горам Иудейским, которых синева сливалась с светлоголубым цветом прекраснейшего неба — и — там стоял Иерусалим! — [153] Туда полетели все мои мысли. Вышед на берег, я снял картуз и, перекрестясь, хотел броситься на землю; но теснимый окружавшею нас толпою Арабов и туземцев, не мог сего исполнить иначе, как в сердце. — Русский агент, которого предуведомил я о своем приезде, выехал ко мне навстречу. — Он живет в греческом монастыре, куда и отвез меня. — Я ощущал такую радость, такое счастие, которых ничему, кроме местной святости, приписать не можно. Я пошел в церковь благодарить Бога. — Возвращаясь в дом агента, увидел я над дверьми его белого голубя, который смотрел на нас. Это меня поразило и я спросил у г-на М... не его ли это птица? — «Божусь,» отвечал он, «что «живя здесь уже 10 лет, я голубей не видывал. Он верно прилетел с приветствием для вас. — Счастливая встреча» — И действительно, сие предзнаменование, так приятно истолкованное, меня не обмануло.

Не взирая на нетерпение мое скорее отправиться в Иерусалим, агент, получив предписание консула сопровождать меня и туда, должен был, по своим делам, замедлить до другого дня, и потому предложил мне осмотреть, покуда, Яфу и окрестности ее.

Яфа, как и многие города востока, похожа на пепелище города. Ее местоположение, окруженное померанцовыми, лимонными и пальмовыми [154] деревьями, живописно. — Оно выдается на море, — Мы объехали город и его окрестность, по сильному жару, и я отдыхал под прекраснейшим лимонным деревом, которое подчивало меня своими плодами.

Наконец, 22-го числа, мы выехали, в час пополудни. Пред отъездом познакомился я с английским епископом Александром, приехавшим в Яфу для прогулки детей. Он хорошо говорит по немецки. Обращение и наружность его приятны; лице красиво, волосы густые и всклоченные. В чертах лица приметно его происхождение. С ним ездит проповедник и доктор. Миновав прекраснейшие сады, мы въехали в долину Рамы или Рамли. Там провели мы ночь, в монастыре. Меня мучило нетерпение приехать скорее в Иерусалим. Рано поутру мы туда выехали. — Дорога из Рамы становится отчасу каменистее; а при въезде в горы Иудейские открывается пустыня, которая, по мере приближения к городу, видимо дичает. Вокруг все мертво. Разбитая дорога поднимается в гору. Изредка, кой-где, увидишь маслицу. — Подъезжая к месту величайших, прекраснейших и самих ужасных событий, душа задыхается от неизъяснимого приражения двух противоположных чувств: радости быть в Иерусалиме и скорби от кровавого следа Божественной жертвы. — Окрестная природа сочувствует, кажется, путнику; — она [155] становится все пустыннее, все печальнее, как бы боясь улыбнуться близ того места, где приветствием лобзающего предателя продана кровь Сына Божия; Она воздымилась на небо и упала на всю окрестную страну. — Самый небосклон, так сдезь прекрасный, — не весел!

Присев под маслиною, мы увидели спускающегося к нам, из за утесов, сына знаменитого в здешнем краю арабского разбойника. Отец его, Абугаз, умер. — Ни один путешественник не проезжал мимо его жилища, без заплаты ему подати. — Брагим-паша прекратил сие. — Сын Абугаза хотел продолжать ремесло отца своего; но его уняли. — Он красив собою; но свирепый взгляд и лице выражают душу его. Он окружен большою свитой, и, будучи знаком с нашим агентом, промолвил с ним несколько слов и поехал далее; а мы проехали чрез его селение. Здесь, как уверяют, жил пророк Иеремия, здесь он молился, здесь плакал! Проехав одну узкую и дикую пустыню, выехали мы в долину; но еще не иерусалимскую… показалась гора масличная и — внезапно проводник мой вскричал: «поздравляю, вот Иерусалим!» Я взглянул и, увидев высокие и угрюмые его стены, снял шапку, слез с лошади, повергся на землю и так был счастлив, что едва мог молиться... Подъехав к городу, я опять слез с лошади и вошел в него [156] пешком. — Прибыв в монастырь, я был радушно принят и угощен епископом; по первым словом моим был вопрос: как идти к св. гробу? — И увы! ключь от сей драгоценнейшей для христиан святыни — в руках Турок, и не прежде, как на другой день, отворят церковь.

Утомленный, не столько путешествием, как живостию сердечных ощущений, я остался один, в комнате мне отведенной, против монастыря, и открыл Евангелие св. Луки. — 24-го числа, в 6 часов утра, в день св. Екатерины, отслушал я обедню, которую служил архиерей, наместник патриарха. Он говорит немного порусски. — Вообрази, что я почувствовал, когда в нескольких шагах от св. гроба, вдруг услышал от него на нашем языке: «приидите, поклонимся и припадем ко Христу!» — Слезы полились из глаз моих. — После обедни, с трепетным сердцем, в глубокой тишине, сошел я с лестницы, ведущей из церкви к св. гробу. — Прежде всего показался мрамор, обставленный большими свечами. — Я облобызал то место, на котором лежало тело Спасителя, когда, снятое со Креста, было оно помазуемо к погребению. Я весь горел и колена мои подгибались, — молился, произнося имя твое. — Но что ожидало меня далее, когда, оттуда налево, вступил я в здание, прилежащее к православной церкви, и мне сказали: вот Святый Гроб? — Не стану и не могу [157] описывать, что я почувствовал, простертый пред входом пещеры, потом пред камнем, на котором сидел ангел, его отваливший, наконец, когда, следуя к тихому свету лампад, в святом гробе сиявших, вошел я на коленях в низкую дверь его!... Одно сердце христианина и особенно сердце матери может разгадать сие. — Кто посмеет выразить все вдохновения этой местной святыни? — Я осмелился войти — голова моя дерзнула прикоснуться к тому мрамору, которым накрыто — место воскресения! — Тут ничего уже не мог я чувствовать, ибо не мог еще опомниться от чувства, дотоле мне неведомого; — не мог даже молиться, как молятся обыкновенно — смотрел на камень — целовал — трогал его. — Не мог поверить, что я действительно там, и думал, что все это сон! — Я пролепетал несколько слов благодарности. — Сердце много говорило Богу, Иисусу-Христу, Божественной Его Матери; но в мыслях и словах моих не было никакой связи. — Я дивился — осматривал — думал о Том, Который лежал, тридневно мертвый, на этом самом месте, обожаемом мною издали, с самого моего детства. — Да, вот оно! — предо мною, бедным грешником, коего привело сюда милосердие Божие. — Какими словами выразить мою благодарность? — Собрав наконец, мало по малу, мысли, помолился я за тебя и об отпущении грехов моих; молил я Христа-Иисуса благословить [158] меня — хотел плакать; но и того не мог. — Монах, всегда предстоящий у Св. Гроба, окропил меня розовой водою, и я вышел из сего святилища на коленах, радуясь боли, мною терпимой там, где пропило тело страдальчески умершего Бога.

Оттуда отправился я к прочим святым местам. — Нет возможности описать в порядке все огромнейшее здание сие, столько церквей и предметов объемлющее, и которое выстроено, по необходимости, на земле не ровной, и в разных направлениях. — Греческая церковь красивее и больше всех прочих. Она вся горит золотыми окладами икон. Св. гроб весь из мрамора и накрыт куполом, которого верхнее отверстие приходится к отверстию купола церковного. Несколько ступеней ведут на Голгофу, — там еще молился и еще чувствовал я многое, на том месте, где был водружен крест Спасителя. Серебряная доска покрывает впадину, над которою сооружен, на четырех столпах, престол. Против стоит большой крест, совершенно подобный истинному, и на коем изображен Спаситель во весь рост. Подле креста, с одной стороны Божия Матерь, с другой св. Иоанн. — В священном ужасе пал я на колени! — Подле то место, где распяли Иисуса, до воздвижения креста Его. — Потом показали мне и то, где воины раздирали и делили одежду [159] Его. Там две ямы, в кои были опущены ноги Спасителя, когда, посадив Его на камень, приготовляли к распятию. Близ креста показывают утес, треснувший при последнем вздохе Иисуса. — Тут лестница в церковь Константина и Елены. Здесь св. царица ободряла труждавшихся в отрытии креста Господня. Оттуда сходят, под огромную гору, в то место, где он найден. На каждом из сих мест стоят престолы разных христианских исповеданий: латинская церковь близ гробовой пещеры. В ней столб, к которому привязан был Спаситель. — На каждом из сих мест возникает новое чувство; но толпа поклонников везде так велика, что хотелось бы, но не можно, спокойно помолиться на каждом. — Не возможно выразить того рода чувств и ощущений, кои принес я в келию блюстителя храма, который живет в самой почти церкви. — Я бросился на диван, и тогда только все полученные мною впечатления, все чувства, в разнообразии св. мест возникшие, которых не мог я дотоле собрать вместе, вдруг как бы сосредоточились и пролились в безъотчетных слезах! Я не хотел останавливать сих сладких слез, как бы боясь устыдиться выражения чувств моих, пред свидетелями, меня окружавшими, которые хранили глубокое молчание. Мне стадо легче, и я ощутил новую силу, к новым поражениям. — Мы пошли в алтарь [160] большего храма. Там видел я крест, в котором хранится часть древа крестного. — Пришел домой и лег отдохнуть; но не мог спать, от чрезвычайного прилива мыслей, воспоминаний и чувств и от того важного дела, к которому готовился: я собирался провести всю ночь у гроба Господня, запершись в церкве. Мне желалось быть там и молиться одному. — В эту же ночь должен я был причаститься св. тайн. Архиерей, о котором упомянул я выше, обещал меня исповедать и отслужить литургию. Ночь с 25-го на 26-е для сего назначена; 25-е употребил я на посещение окрестных святых мест, начав с крестного пути; я был на том месте, где Спаситель изнемог под тяжестию креста, который донес за него Симон Киринейский. — Тут Божия Матерь, вышедшая из дому Пилата, (где теперь живет турецкий паша), хотела увидеть еще раз Сына своего, до распятия Его; и что же увидела? — Богочеловек, окровавленный и удрученный тяжестию креста, лежал стеная! — Мне казалось, что я все сие вижу, и долго не мог я сдвинуться с этого ужасного места. — В Гефсимании молился я на гробе пресвятой Девы и слушал совершавшуюся на нем литургию, русским монахом, пришедшим из Тамбова, для поклонения св. Гробу. Он отслужил панихиду по отце, деде и предках моих. При выходе оттуда, поклонился я гробам Иосифа и Анны, [161] матери пресвятой Девы. — Мы вошли на гору Масличную. В нескольких шагах от Гефсимании стоят восемь маслин, современных Спасителю ¹. Монах, меня провожавший, указал мне то дерево, под которым принял Иисус Христос лобзание Иуды, и где воины его взяли. — Страшно чувство, здесь мною испытанное! — Повыше, то место, где уснули апостолы, между тем, как в нескольких шагах от них, Иисус молился, орошая землю кровавым потом. — Я дерзнул стать на колени подле того места, где Человек-Иисус вопиял к Богу: «Отче мой, аще возможно есть, да мимо идет от мене чаша сия!» — И где Бог-Иисус рек: «Обаче не яко же аз хощу, но яко же Ты!» — (Матф. гл. 26).

Мы взошли на вершину горы и я видел тот камень, с которого прославленный Бого-человек вознесся на небо! — Ничто не может быть разительно чудеснее, как ступня Иисуса-Христа, [162] отпечатавшаяся на сем камне; она так изобразилась, как никакой ваятель вырезать бы ее не мог. — Нога, правая, по ее положению, уперлась так естественно, что, кажется, Иисус сейчас только вознесся, и еще не далеко! — Я облобызал сей божественный след, и не могу понять, как неверие может быть тверже этого камня?

Оттуда видно Мертвое море. Мы сошли к тому гробу четверодневного Лазаря, из коего воскресил его Господь, сказав: Лазаре, гряди вон! — и изыде умерший. Мы видели и другое, где сестра Лазаря, встретив Иисуса, говорила: Господи! ежели бы Ты здесь был, не умер бы брат мой; но и теперь знаю, что Бог сделает все, чего Ты попросишь. И — глагола ей Иисус, воскреснет брат твой! Я видел село крове, купленное на деньги, предателю заплаченные. — Мы возвратились чрез гору Сионскую в город, где, в то время, как полный невыразимых чувств и мыслей, был я весь погружен в мои воспоминания, вдруг, в одной улице, поразили слух мой два печальные, женские голоса, приятно раздававшиеся, под звуком арфы. — То было пение дочерей английского епископа Александра. — В городе совершенно мертвом и пустынном, среди Арабов, Жидов и Турок, толпящихся между развалин, это делало необычайное впечатление.

Так как я постился, с самого вступления [163] моего на святую землю, то и мог с шести часов вечера запереться в церкви гроба, для исповеди и приобщения. — Я обошел святые места, выслушал правило к исповеди, на Голгофе, и исповедался в алтаре большего храма. — О приснопамятная ночь! — вокруг меня все было темно; мерцание нескольких лампад слабо мелькало во мраке церкви; а из св. гроба исходил яркий свет. Я молился гораздо покойнее, нежели в первый раз. Литургия совершалась на самом гробе. Я стоял при входе в пещеру. — И подле гроба Спасителя вкусил то тело, которое тут лежало, и пил кровь Его! — Что можно сказать более, как иначе выразить мое счастие? — Я вошел в пещеру гроба и в ней прочел молитвы благодарственные. — Эта ночь будет незабвенна в моей жизни!

Когда отворили церковь, я пошел домой, отдохнуть от усталости тела и духа. — В тот день назначено было представление местному Синоду привезенных мною приношений. — В определенный час, явился я пред собрание духовенства, состоявшее из епископов и архимандритов. На задней стене покоя стояли св. иконы; после моего пред ними поклонения, старший из архиереев надел на меня золотой крест, освященный на гробе Господнем; а все прочие пели аксиос, и потом читали надо мной обычную в [164] сих случаях молитву. — Принеся должную благодарность, я вышел....

Обряд, при надевании креста надо мною совершенный, установлен для причисления к братству рыцарей св. Гроба. Почему и выдана мне грамота, на греческом языке, за печатью и подписом патриаршего наместника, облекающая меня в сей сан.

Примечательно то, что между тем, как ныне показывают в Иерусалиме, одни места разрушенных гробов Годфреда и Болдуина, право посвешения в рыцари св. гроба не истребилось, а перешло к православной, иерусалимской церкви.

Еду чрез четыре дня в Бейрут и потом в Александрию...

Одесса, августа 30-го, 1843.

Комментарии

1. Пишущему сие письмо казалось чрезвычайно важным утвердить сие местное предание тысячелетних дерев, историческими и учеными доводами, и к счастию, один из случившихся здесь, знаменитых английских путешественников, подтвердил, что он маслины сии действительно видел и местное о них предание знает; а известный своею ученостью натуралист, уверил, что не отвергая чудесного сохранения описанных маслин, долговечность сих дерев может изъясниться и тою живучестью их корня, которая могла сменять старые стволы новыми отпрысками, и что сие явление, хотя очень редкое, возможно.

Текст воспроизведен по изданию: Извлечение из письма русского офицера к матери, из Иерусалима // Журнал для чтения воспитанникам военно-учебных заведений, Том 47. № 186. 1844