-

СОВРЕМЕННАЯ ТУРЦИЯ

(Окончание).

Мы с намерением, в последней книжке, занялись так подробно сухою таблицею населения Турецкой Империи, чтоб показать, с одной стороны, разноречие источников и неверность большей части из них, а с другой представить читателю картину разнохарактерности населения и соотношение племен между собою по численности. Из тридцати двух мильйонов народонаселения империи, болей чем половину составляют христиане, между которыми первое место занимают славяне (около 8,000,000), потом румыны (4,000,000), армяне (2,400,000) и [248] наконец греки (2,000,000); господствующее же племя, османы, в этом, океане разноплеменности занимают небольшие островки по городам Европы, Азии и Африки, составляя всего едва-ли около двух мильйонов – число, которое г. Убичини широким взмахом пера возвел в 12,000,000, смешав с османами множество выходцев из Туркестана, Адербейджана, с Кавказа, и других мусульман Азии. Этим численным отношением победителей к побежденным решается без всякого труда вопрос о справедливости господства турок, которым случай, а еще более сокрушающая все национальности мусульманская религия передала в руки кормило правления.

Мы готовы согласиться с г-м Жувом и другими, что народонаселение Турецкой Империи заключает в себе превосходные элементы для образования великой нации; только не видим в нынешних турках этого элемента. Мы не отрицаем, что турок может быть хорошим воином, что он честен в частных сношениях, что он, пожалуй, одарен даже инстинктом политического начальствования; но этим почти и ограничиваются похвальные черты османской национальности: турок может быть хорошим воином только в Азии, где грабеж и хищничество составляют неотъемлемую принадлежность войны; регулярное же войско существует в Турции уже полстолетия, [249] однако и в нынешнюю войну Турция поставляла лишь солдат, которыми руководили постоянно или европейские офицеры или ренегаты. От природы турок ленив, груб и жесток: недаром персияне словом «Тюрк» означают грубого невежду и олуха. Грубость может еще сгладиться от образования; но что делать с неспособностью к совершенствованию, которой поражено большинство османской нации? Конечно, могут указать на богатую турецкую литературу и на государственных людей Турции, как на явное опровержение приведенных слав; но много ли оригинального во всей этой литературе и много ли было государственных людей из природных турков? С женской стороны, с кем не мешалась османская кровь! и притом сколько вошло в турецкую нацию насильно-обращенных в ислам инородцев, а также и ренегатов! Что же касается до пресловутого инстинкта политического начальствования, будто-бы прирожденного тур ку, то этот инстинкт ограничивается лишь зверством и угнетением, и плодами политического господства турков были только опустение и бедность подчиненных им стран. Немногие азиатские монархии могут представить такие печальные последствия своего существования на лице земном, как Турция.

Если уже поборники турецкой национальности не могут указать одобрительных сторон османского [250] племени, кроме воинственности, то каким же образом небольшое племя, в известной степени одаренное лишь этим достоинством, может образовать могущественную монархию? И притом продажность, хищность и зверство этого племени отрицать никто не может. Для могущественной нации нужно очень много иных дарований, кроме воинственности, которая хотя и составляет одно из условий государственной силы, однако не может принести здоровых плодов без других народных качеств; а тем менее возможно народное процветание там, где к единственной воинственности присоединяется множество дурных свойств, искоренение которых едва-ли возможно.

Живую и живучую часть населения Турции составляют христиане, и притом славяне, похвальным качествам которых отдают справедливость все путешественники. Д. Жув говорит, что, может быть, не находится на всем земном шаре столь честного, столь крепкого и столь трудолюбивого земледельца, как славянин. Но, кроме этой способности, у славянина много еще и других, очень хорошо известных русскому человеку; и если столетия рабства не могли подавить славянское племя в Турции, то одно уже это указывает на иную историческую роль, нежели та, которая до-сих-пор доставалась этому племени в Турции. Относительно греков г. Жув также не досказывает [251] характеристики племени: «если можно обвинять грека (говорит он) в эгоизме и недобросовестности, в неуменьи начальствовать, повиноваться и драться, то нельзя отказать ему в высокой смышлености и деятельности, в необыкновенной способности к торговле и делам». Пропускает автор без внимания все греческое восстание и забывает все подвиги паликаров. Греки доказывали и доказывают, что они умеют драться; и если они еще не могут до-сих-пор оправиться от нравственного падения, то в этом виноваты, может быть, не они.... Предоставляя эллинов их новой исторической судьбе, мы о греческих подданных Турции не смеем умолчать, что они до-сих-пор остаются византийцами времен упадка, и несмотря на это, нельзя их считать отрешенными от самостоятельности, так-как предки их доказали противное.

Каково бы ни было угнетение христиан турками, защитники османской нации соглашаются, что предоставленный самому себе, этот тройственный элемент народонаселения может-быть станет вечно враждовать в свирепой анархии. Это предположение не только вероятно, но даже неподвержено ни малейшему сомнению; только к этим трем разнородным началам должно присоединить еще множество других, из числа которых следует упомянуть об армянах: эта нация готова повидимому поддерживать оттоманское правительство, из [252] существования которого она извлекает огромную пользу. Не мешало бы, однако, турецким армянам подумать и о том, что главнейшие их банкиры всегда кончали дела свои плохо и подвергались неизбежному казенному фиску — поучительный пример, доказывающий, что ничто не ускользнет от хищных рук турка.

Говоря о положении Турции, мы не можем не вспомнить мечту фантастического Фальмерайера: но кто же даст средства к осуществлению ее?...

Племена, подчиненные грозной сабле потомка османова, разделены очень неравномерно по разным областям империй: меньшая половина населяет Румелию, а большая — азиатские владения. На каждую квадратную милю приходится около тысячи человек, полагая все пространство империи в 40,000 квадратных географических миль; само-собою разумеется, что обширные степи Аравии гораздо менее населены, нежели Румилия или Анатолия вообще, владычествующее племя сосредоточивается, преимущественно в Стамбуле и по близости его, а отчасти в Малой Азии: почти шестая часть всех османов обитает в Стамбуле, остальные же в Адрианополе, Бруссе, Конии и вообще по всем городам империи, в которых османлу составляют правителей и служащих. Хотя в Малой Азии и полагается ядро османского племени, однако здесь они далеко не так многочисленны, как думают: [253] здесь живут большею частью потомки других турецких выходцев, что доказывается даже и самым наречием, которое отличается от османского; около Диарбекира, например, преобладает наречие турецкое, но оно гораздо грубее османского; около Эрзерума примешивается уже адербанджатский элемент. Полагая около трети османского племени население Стамбула, Адрианополя, Пруссы, Конии и на армию с гарнизонами, мы получим весьма-малое число взрослых османлу на занятие служебных мест в остальных городах империи, и поэтому в Сирии и Месопотамии очень-многие должности занимаются туземцами, так-что в ином уездном городе мне случалось находить из османов только «мюдира» (уездного начальника) с несколькими «кавасами» (жандармами). Эта малочисленность владычествующего племени составляет неизлечимую язву Турции, особенно в местах, где живут горцы или племена воинственные, как, например, в Сирии и Курдистане: стоит только удалиться из этих мест турецким войскам, чтоб рушился весь общественный порядок, не только по уездам, но и по городам. Непрерывные восстания в Алеппе, даже в нынешнее время, доказывают, к несчастно, эту горькую истину. Очень естественно, что, вынужденный самой необходимостью, турок постоянно воинствен и стремится к властвованию: это составляет условие его [254] существования. Но составляет ли господство турок необходимое условие государственной жизни нынешней Турции – это вопрос совершенно-иной, разрешение которого, кажется, не представляет никакой трудности...

Места, обитаемые славянами в Турции, известны: Они занимают те провинции, имена которых отвечают их народным прозваниям. Половина греков живет в Европе, половина в Азии; недопускаемые мусульманским законом ни к каким должностям как и все остальные райи, греки посвящают себя преимущественно ремеслам и торговле, как славяне — земледелию. Довольно-многочисленный класс в Греческом населении составляет духовенство. Армяне преимущественно населяют бывшее свое царство, а занимаются преимущественно банкирством и маклерством.

Остальные мусульманские племена, составляющие население Турции, несмотря на единство религии с победителями и между собою, представляют столько же отдельных кружков, сколько считается особенных наименований. Конечно, турецкие племена Малой Азии составляют население очень-близкое по всему к обманам; но эти поколения привыкли к иным феодальным правам и до-сих-пор не слились с победителями. В мало-азийском турке резче и грубее все черты османского характера. Что же касается до арабов и курдов, то эти [255] племена очень-далеки от турецкого владычества, что они и доказывают постоянными попытками свергнуть с себя османское иго. Ненадобно думать, что к этому побуждают их только пороки турецкого управления — нет; чувство национальности, не взирая на всесглаживающий характер ислама, притом весьма-плохо исповедуемого этими племенами, и стремление к свободе также участвуют в этих восстаниях.

Таким образом куда не обратим мы взгляд, везде видим элементы распадения, а не величия, и только взаимная вражда племен, систематическое блуждание их во мраке невежества и свирепость османов поддерживают неестественную и насильственную связь стольких племен в одно безобразное и скудельное тело, величаемое империей.

Политического и духовного владыку этой империи титулуют султаном двух материков и хаканом двух морей. Известны постановления ислама о повелителе правоверных и об отношении к нему подданных: мы не будем повторять здесь этих постановлений, но скажем, что идеал османского повелителя — «гази», воитель за веру (ислам). Хотя в последнее время в глазах некоторых турков, под влиянием западных идей, этот идеал устарел, однако для большинства, для массы мусульманского населения он все еще представляет непобедимое обаяние. В царствование покойного [256] Махмуда, султанская власть, поколебавшаяся в предъидущие правления, очень много выиграла, особенно насчет духовенства и войск; но, несмотря на то, религиозные ограничения не утратили еще и при нем своей силы, и был один случай, что друг и верный слуга Махмуда, муфти, отказался дать фетву, как ни был он щедр и ловок на превратные толкования ислама. При Абдуль-Меджиде харемные интриги вновь овладели империей: не смотря на частое упоминание султанского имени в газетах, мы знаем, и по собственному пребыванию в Стамбуле и по новейшим событиям, что царствует в Турции не Абдуль-Меджид, а та или другая партия. Стоит только взглянуть в «Journal de Constantinople», кому он курит фимиам, чтоб узнать имя настоящего повелителя Турции: Абдуль-Меджид же как был слабым принцем, так и остался слабым государем. Большая часть западных публицистов, г. Убичини в главе их, приписывают нынешнему султану высокие качества и намерения; но, припомнив все события нынешнего царствования, мы вынуждены усомниться в этом: и хорошее и дурное в них большею частью принадлежит министрам, а не самому султану. В пристрастии своем ко всему турецкому, г. Убичини посвящает рассказу о нынешнем повелителе османов целую главу в обозрении современной Турции: однако нового во всей этой главе ничего [257] нет, не нивы и неумеренные похвалы султану. Если правда, что Абдуль-Меджид, как рассказывают панегирист Турции, на другой день по восшествии на престол сказал: «проникнутый единственно желанием улучшить судьбу народов, вверенных Провидением моему скиптру, я не допущу отвратить себя от этой цели ни наслаждениям юности, ни власти страстей», то тем хуже для него, потому что обещания своего, выраженного совсем не потурецки и не помусульмански, он не сдержал, особенно в первые годы своего правления, когда все время проводил во внутренних покоях дворца, предоставляя управление государственными делами сановникам, преимущественно любимцу матери-султанши, Ризе-Паше: в этом мы имели случай убедиться собственными глазами, во время пребывания в Константинополе, да и сам г. Убичини мимоходом упоминает об этом обстоятельстве. Недаром г. Жув взывает таким образом к султанскому небрежению долга: «еслиб султан согласился хоть раз присмотреть за мелкими тиранами и наказать их, то этим значительно подвинулось бы образование Турции». В этой ложной идее есть и доля правды, равно как и в старании Фальмерайера отыскать корень зла, которым страждет Турция: «турецкая нация физически так же крепка, морально так же фанатична и способна к величайшим усилиям как и прежде; испорченность [258] высших лиц не более прежней. Где же зло, по которому близок конец империи? В расслаблении самой династии».

Что касается до внимания, обращаемого, по словам Убичини, султаном на отзывы западных журналов о Турции и ее сановниках и составляющего главную тайну владычества Решид-Паши, то едва-ли это справедливо, и во всяком случае не оправдывается последними событиями. Мы согласны с г. Убичини, что Абдуль-Меджид недоступен, подозрителен и дорожит своею властью; но прибавим к этому, что у него недостает характера для удержания этой власти, и что для дальнейших обстоятельств Турции такой государь недовлеет.

Сколько можно судить издали по ходу дел, ясно, что султан по-прежнему проводит время в бездействии. Несмотря на значительное сокращение придворного штата султаном Махмудом, дворцовая прислуга все еще чрезвычайно-многочисленна, и на содержание ее придворных полагается вместе с расходами на султана 75,000,000 пиастров (15,000,000 руб. асс.). При нынешнем султане, придворный штат еще более сокращен.

Абдуль-Меджид выезжает из дворца только по пятницам в мечети, и весьма-редко на смотры войск, в случае каких-нибудь празднеств, еще реже на министерские советы особенной важности, и более никуда ни шагу, и посещение, которого [259] удостоился принц Наполеон, также, как и поездка Абдуль-Меджида по провинциям – действительно небывалые события в летописях султанского дворца. Доклады по делам производятся министрами во дворце, в «мабейне», промежутке между наружными покоями и внутренними; впрочем, этих докладов бывает весьма-мало, потому-что большая часть дел решаются министрами или советом министров под руководством великого визиря, решения которых султан почти никогда не изменяет. Аудиенции иностранным посланникам также даются в мабейне, и по этим-то причинам начальник мабейна, или главный камергер — очень-важная особа, особливо, если это место занимает ловкий и умный сановник, как, например, Риза-Паша, который довольно-долго управлял отсюда всею империею. Такое изолированное существование султана, разумеется, закрывает ему глаза на нужды и лишения его подданных, которые могут обращаться к своему повелителю с просьбами и жалобами лишь во время выездов его в мечеть: ни бедное существование солдата турецкого, ни бестолковый и кривой ход дел в Государственном Совете, ни нечистота столицы, ни угнетение райев — ничто не привлекает на себя попечительных взоров нынешнего падишаха.

Высшее государственное собрание составляет императорский совет, состоящий из великого визиря, [260] Шейхуль-Ислама, министров и начальников некоторых заведений. В последнее время действующие лица на этой скользкой сцене сменялись довольно-часто, но не потребности страны вызывали эту перемену, а лишь часные проделки: еще недавно появление Мухаммеда-Али в бейрамской процесии султана, приписывали влиянию интриг, и вслед затем Мухаммед-Али вступил в министерство. Какое печальное существование империи, в которой высшие государственные должности зависят от прихоти лиц, увлекающихся частными интригами. И кто же возводится на министерские места? – какие-нибудь мальчики из кофейной! Западные публицисты приходят в восхищение от того, что в Турции нет привилегированных сословий (это несовсем правда), что каждый простолюдин здесь может надеяться на министерский портфёль; но каков же будет министр, нисколько-неприготовленный к этому званию предварительным образованием? Не спорим, что похвальные исключения встречаются и здесь, и что Риза-Паша, возвышенный из служителя кофейной в сан министра двора, а потом военного министра, оказал империи довольно услуг преобразованием рекрутского набора; но это исключение; а сколько мы видим невежественных и зловредных сановников, преимущественно пашей, недостойно-извлеченных духом партий из рядов заслуженного забвения? [261] Управление в Турции еще так молодо и неустроено, что вчерашний лавочник сегодня может управлять армиею. Посмотрите, однако, в Европе, каким продолжительным трудом и, изучением приготовляются к государственному поприщу избранные судьбою мужи. Разумеется, когда целая нация коснеет в невежестве, выбор лиц для высших должностей довольно-труден, а между-тем, в Турции он делается очень-легко. Всем известен анекдот об удивлении одного высшего турка, при появлении русского балтийского флота в Архипелаге.

Нынешних государственных деятелей Турции г-н Убичини разделяет на «старую Турцию» и «юную Турцию»; последнюю он подразделяет еще на юную Турцию султана Махмуда и юную Турцию султана Абдуль-Меджида. Представителем и главою последней он считает Решид-Пашу, в последнее время стоявшего и во главе Порты: эта категория, к которой принадлежит Фуад-Паша, нынешний министр иностранных дел и молодые турецкие дипломаты, желает радикальной перемены в Турции, помимо ислама и народных преданий; юная Турция Махмуда, представляемая Ахмед-Фетхи-Пашей, Риза-Пашей, Мухаммедом Кипризли, Ахмед-Вефик-Эфендием и другими, имеет постоянной идеей умеренную реформу, основанную на Алкоране и османской национальности. Старую Турцию, к которой принадлежит чуть не все мусульманское [262] народонаселение империи, может представлять Мухаммед-Али-Паша, вступивший в 1845 году в брак с младшею сестрою султана Абдуль-Меджида: тогда он был губернатором Топханы (предместья константинопольского) и министром полиции, и никто не думал, что он будет современем играть важную государственную роль. Отдельную партию, готовую сражаться под любым знаменем, составляет Омер-Паша с своими ренегатами, пользующийся у правительства большим военным отличием.

Биографии большей части государственных турецких людей встречались в газетах. Преувеличенные похвалы, расточаемые этим пашам туркофилами, в особенности г-м Убичини, опровергаются следующими заключениями этого же автора: о Решид-Паше он говорит окончательно, что он стремится управлять империей посредством испорченности, что вместо государственных слуг он ищет клевретов и что его политика ничего не излечивает и даже не спасает требуемых привилегий — неочень лестное осуждение для первого министра и радикала! В последнее время оправдательное письмо Решид-Паши, в котором он утверждает, будто получил все свое состояние от щедрот султана, возбудило всеобщий смех. О юной же Турции г-н Убичини говорит: «юная Турция, исповедущая атеизм, ни мало не заботится о [263] будущности страны: она занята лишь собой. Я не говорю, чтоб нельзя было, современем, заменить в умах масс патриотическим двигателем, какой существует у нас, двигателя-ислама, но прежде, чем Турция совершит это превращение, что станется с нею? И когда она совершит его, будет ли это уже Турция?» Истина, очень замечательная, несовсем идущая к теориям западных туркофилов.

Мы, пожалуй, и готовы бы принять разделение турецких властей, предлагаемое г-м Убичини, но нас останавливает одно важное обстоятельство: твердо ли юная Турция решилась быть юною, и не есть ли это преходящее явление, обязанное своим происхождением давлению извне?... Последнее предположение гораздо более имеет вероятия, потому-что получившие свое образование в Европе молодые турки, по возвращении на родину, сколько нам случалось видеть, поступали с течением времени в ряды старой фанатической Турции, что и весьма естественно, потому-что какую самостоятельность могут иметь несколько человек в мильйонах людей другого мнения? Они сами, эти юные турки, сознавались, что они не в силах плыть против общего течения; но, конечно, никто не скажет, что исповедь их полна и что не остается у них на душе закваски прежних убеждений. Я бы мог привести даже отрывки из беседы моей с одним [264] из юных турков, но считаю это излишним; довольно сказать, что в Турции существует партия, желающая реформ на основании Алкурана и османомании; но радикалов не имеется, а вымышлены они пристрастием г-на Убичини. Ведь радикальная, реформа должна привести Турцию к уничтожению! Об этих мнимых преобразователях пишет совсем другое г-н Жув: «Османлу в желтых перчатках, турки полупарижане, тоже говорят, что лучше истребить всех неверных, нежели допустить равенство их с мусульманами». По словам того же публициста, паша Тырновский, ученик из школы Махмуда, не имеет твердости сопротивляться своим приближенным и сослуживцам, и роль его, при общем стремлении к злоупотреблениям, очень незавидна: мы нисколько не сомневаемся, что паша Тырновский, если еще не вступил в союз с своими сослуживцами на пагубу и разорение пашалыка, то не замедлит вступить, несмотря на прекрасные свои намерения.

С удалением Решид-Паши от дел, Верховный Совет империи еще более должен подвергаться влиянию старой Турции, и бо-мотист Фуад-Паша не в силах будет поддержать напор целой партии, стремящейся к восстановлению янычарского управления. До какой степени страдает нетерпимостью в своих отношениях старый турок, может показать следующий случай, рассказываемый [265] г-м Жувом: при торжественном вступлении турецких войск в один город, старые турки приходили в ужасную ярость оттого, что все женщины — райи кидали войскам цветы: как они осмелились, нечестивые, учинить такое дело в мусульманской стране!

Как теперь гляжу на этот прототип старого турецкого сановника, отправляющегося на заседание в Порту: несколько служителей окружают его лошадь, на которой он сидит сгорбившись, – привычка сидеть на диване, поджав ноги, сделала его навсегда сутуловатым. Он не смотрит ни сторонам, но устремляет мрачные и сердитые взоры в землю; он как-будто недоволен всем светом. Фес нахлобучен на самые глаза: турок не хочет заняться этим убором, тоскуя по заветной чалме; он стыдится своих узких панталон и своей венгерки, которые прикрывает, перед правоверными лавочниками, плащем старого покроя, единственным обломком, уцелевшим в бурях Махмудовых нововведений. Турок опустил руки на седло и не удостоивает править лошадью: разве не связал ему рук этот узкий казакин? Приехав в Порту, он спешит засесть в свое отделение, где судит и рядит вкривь и вкось; не попадайся к этому турку дело какого-нибудь райи: он выместит на нем всю потаенную злобу. Покончив дела, он возвращается тем же порядком [266] домой, и здесь отдыхает по старинному, как истинный мусульманин, сбросив с себя ненавистный костюм гяуров.

Так-как Абдуль-Меджид отказывается руководить своей империей, то трудное это дело предоставлено, по воле судьбы, Верховному Императорскому Совету; но этот Совет составляется из противоположных элементов и притом защитники старого порядка представляют значительное большинство. Иное дело было при султане Махмуде, который сам занимался делами и располагал произвольно своей империей. Что же станет делать теперь этот Совет, лишенный энергического главы? Европейские посольства требуют своего господства; европейские журналы требуют реформы; райи требуют свободы и прав; оттоманская нация требует statu quo во всем; оттоманские сановники требуют восстановления феодализма; улемы требуют восстановления ислама во всем его фанатизме; армия требует жалованья.... и конца нет требованиям со всех сторон. Прогрессисты сознают необходимость реформы; но как им склонить на нее других членов Совета – старую Турцию, неодолимо-упорную в своем застое? Да притом, какие средства избрать им к улучшению народного благосостояния, когда глубочайшие политики Европы, умнейшие государственные мужи становились в недоумение при решении задачи, представляемой [267] аномальным существованием Турции? Гонимый бурею современных событий, Верховный Совет Турецкой Империи глухо шевелится под ударами, которые наносят ему то английское, то французское правительство; и чтоб удовлетворить общественному мнению Европы, учредил особенное отделение, под названием Совет «Танзимата» (реформы), назначил президентом турка из юной Турции и предоставил дальнейший ход дела Аллаху. Разумеется, этот Совет Танзимата уже целый год занимается преполезными проэктами, к приведению которых в действие предоставляются пока неодолимые препятствия — стереотипная фраза всех отчетов этого Совета. Между-тем Верховный Совет сложил с себя тяжелое бремя и, в случае каких-нибудь настояний со стороны гяурских посольств, он обращается за справками в Совет Танзимата — и дело заминается в проволочках. Конечно, вооруженные притязания союзников могут расшевелить тяжелые турецкие умы, но вынужденные ими меры разве будут принадлежать турецкому правительству?... Частая перемена министров также показывает несостоятельность Верховного Совета империи.

Когда Фальмерайер писал о Турции, он едва-ли мог сказать следующее: «все построение Оттоманской Монархии, разделение областей, иерархия публичной службы, верховные судилища на Востоке и [268] Западе от Геллеспонта, в Европе и Анатолии, имена должностей, форма полицейского и муниципального управления, ложь, обман и официальное воровство начальников, ожесточение и постоянный заговор императорского фиска против добра и собственности подданных – остались доныне византийские с турецкими названиями: вступление брусского султана во Влахерну и Вуколеон было только переменою лиц, но не вещей». В настоящее время эта фраза довольно неверна: в управление введены многие прибавления, по образцу западных держав, так-что оно представляет уже смесь византийского с европейским: Турция имеет министерства с европейскими разделениями и названиями, и даже министров без портфеля. При каждом министерстве есть департамент, именующийся Советом «меджлис», по общему турецкому порядку. Такие учреждения принадлежат уже Европе. Еслиб в этих министерствах с громкими титулами, каждый отправлял свою должность добросовестно, то можно было бы ожидать от них пользы; но известно, что в Турции нет добросовестных чиновников: это сознают и защитники ее. При таким направлении, разумеется, не поможет и европейское устройство министерств.

В административном разделении Турция обратилась ныне к старому порядку: она раздроблена на губернии «эялет», которые делятся на «ливы» [269] (уезды), эти на «казы» (станы), а казы на «пахиэ» (округи), состоящие из деревень и выселков.

Губернией управляет «вели», или «мютессариф» (губернатор), уездом «каймакам» или «мухасиль» (заместник), станом мюдир, округом мухтар или каджа-баши, а деревней — киая. Вели есть вместе и мухасиль своего лива; он сносится прямо с министрами и составляет исполнительную власть; каймакам подчиняется губернатору, между-тем мухасиль сносится прямо с министром внутренних дел. В каждом эялете и ливе находятся советы «меджлис» при велиях и мухасилях, из сборщика податей, духовных глав райев и выборных от народа. Г. Убичини считает в Европейской Турции 15 эялетов; 43 лива и 376 каза, в Азиятской же 18 эялетов, 78 лив и 858 каза; но такое разделение и представленное им наименование эялетов и лив неверно: в этом нетрудно убедиться, увидав в его таблице у мосульского эялета только один лик, мосульский же, и отъискивая напрасно в числе лив Исмид (Никомедию), Урфу или Джезире, и проч.

Величайшее зло состоит в том, что все правители областей пользуются неограниченною властью в своей области, равно как начальники уездов, станов и округов: правители сами определяют и сменяют всех чиновников своей области, принадлежащих администрации. Чтоб ограничить зло, [270] Порта придумала меру не лучше самого зла: «вели» (правитель) отвечает за каждого чиновника как за себя. Это стремление к централизации власти имеет очень-много дурных сторон, между прочим то, что ни зло не получает достойного наказания, ни добро — награды; паши очень-равнодушно сносят замечания Порты о дурных градоначальниках и оставляют их на местах; самый же выговор Порты или смена губернатора не имеют никакого значения, потому-что за сменой следует назначение виновного в новый пашалык губернатором. Финансовые отправления везде смешаны с административными, что производит в делах путаницу.

Текст воспроизведен по изданию: Современная Турция // Журнал для чтения воспитанникам военно-учебных заведений, Том 119. № 475. 1856