-

ПИСЬМО ИЗ ПАЛЕСТИНЫ, 1848 ГОДА. – Вы желали иметь очерк моих впечатлений во время краткого пребывания моего в Палестине, по обету; исполняю желание ваше, на сколько торопливость путешественника и объем письма, дают возможность исполнить ваше желание.

В Каире зной становился нестерпим; в Марте я оставил этот город, отправился в Палестину, и совершил это путешествие в пятнадцать дней, на дромадерах, до Иерусалима, где нашел температуру совершенно иперборейскую. К пятнадцатидневному сроку следует присовокупить еще пять дней, проведенных в карантине, в Газе, пограничном городе между Египетской и Турецкой землею, лежащем на дороге моей при выходе из пустыни Эль-Арика. Со мною были удобные палатки, служившие мне всегда жилищем в пустыне, представляющей море песку, где изредка попадаются кочующие Бедуины, которых следует или тщательно избегать, или платить небольшую подать, требуемую ими довольно настоятельно.

В продолжение шестидневного шествия по пустыне, под палящим зноем, кожа лица моего стала как печеное яблоко, не смотря на зонтик, который я таскал с собою, но не всегда мог распускать, по причине ветра. Однажды ночью хамсин был так силен, что палатка опрокинулась на меня и раздробила железную мою кровать. С трудом я мог выбраться из-под неё. Засветили фонарь, и я нашел все свои вещи разбросанными по песку. Почти всё отыскалось, кроме кошелька с несколькими луидорами, который лежал на столе. Едва я улегся снова в поставленной кое-как палатке, другой порыв ветра опрокинул ее вторично. Палатка людей моих [22] потерпела ту же участь, хотя несколько позднее, потому что была не так велика в объеме. Не оставалось другого средства, как завернуться в войлок и лечь на песку посреди этого разрушения, причиненного ураганом, который продолжался до утра. Это был единственный несчастный случай.

В этой поездке со мной было 7 верблюдов и 4 дромадера. Дромадеры, как известно, составляют особую породу верблюдов; не различаясь горбами, они гораздо быстрее на бегу, и их можно бы было назвать верховыми верблюдами.

Окрестности Иерусалима так каменисты и неровны, как только можно себе вообразить. Здесь уже для пути необходимы лошади, и именно Арабские, которые карабкаются и прыгают, как дикие козы. Верблюдов оставляют обыкновенно в Рамле, откуда только один день пути до Святого города (по-арабски Эль-удз, по-турецки Кудусс). Иерусалим чрезвычайно печален с вида, тускло-серого цвета, окружен зубчатыми стенами, воздвигнутыми Саладином. В отношении наружности редко разочарование бывает сильнее, как бы ни было слабо ожидание. Можно вообразить себя в отдаленном Русском городе, и тем более, что Русский язык звучно раздается на сумрачных улицах, где встречаешь много Русских богомольцев, баб и мужиков. Я застал здесь около 800 соотечественников, по словам Греческих монахов, которые ведут счет им по приношениям богатых и по расходам на бедных, которых обязан содержать монастырь. Я провел 15 дней в Греческом монастыре, в келье, не покидая шубы в комнате, откуда вид открывался прямо на отлогий Византийский свинцовый купол над гробом Спасителя. За ним Масличная гора в соединении с другими, которых очерк однообразен, песочного цвета. Эта цепь окружает грустную и печальную равнину Иерусалима.

Но совершая это странствие по обету, я, в продолжение пятнадцати дней моего говения, добровольно покорился пище, состоявшей из вареной чечевицы, турецких бобов и улиток с окрестных скал, в которых впрочем я не находил большого вкуса. Заутрени, обедни, вечерни и благочестивые беседы с Патриархом и Епископами сменялись одни другими. Однажды я сел на лошадь и поехал в Иерихон, по-арабски Риха. Я [23] искупался в Иордане, холодной и тинистой реке, быстро стремящейся между лесом. Едва-едва не был я увлечен неукротимым потоком и простился бы с жизнью, если б не спасла меня древесная ветвь склонившейся над водой опушки леса. В Мертвом море я не пожелал купаться, потому что, окунув в него руку, я вынул ее как будто заскорузлую.

Я посетил дикий и живописный монастырь Св. Саввы, где угощали меня Русской кислой капустой. В Вифлееме Митрополит предложил мне еще более превосходной капусты с рассолом и чесноком Эти простые яства орошаются монастырским вином, похожим на Шираское.

Окончив говение, я отправился к Наплузу и долиной Эсдрелона, чрез гору Фавор (по-арабски Гебель-Тур), в Назарет и в Тивериаду (по-арабски Табарию), Еврейский город. Мы ехали, в сопровождении Бедуинов, по проливному дождю. Я не преминул выкупаться в пленительном Тивериадском озере, также в близ лежащем горячем ключе, устроенном большим бассейном, в котором можно плавать на подобие раков в кастрюле.

Отсюда я продолжал путь к Дамаску через страшные обрывы и сквозь мрачные станованья Бедуинов, по нестерпимой стуже, холодному ветру и беспрестанному дождю. В дополнение Ливан, покрытый снегом, сбивчивость дороги, и ночи, которые проводили мы в отыскивании среди стремнин, беспрестанно отстающих обозов, окликая друг друга. Мой проводник Бедуин должен был приникать ухом к земле, чтобы вслушиваться в отклики людей моих.

После этого долгого тяжкого странствования перед нами открылась необозримая зеленая долина, в которой извивались светлые источники и в глубине которой едва были видны издали густые сады и рощи с возвышающимися белыми точками. Это был Дамаск. По мере моего приближения Арабы сбирались вокруг меня толпами более и более плотными. Я соскочил с лошади и вместе с проводником моим приятно позавтракал под древним оливковым, деревом на лугу, на берегу студеного и чистого ручья, со стаканом доброго Иерусалимского вина. Мы продолжали путь к Дамаску. Пересекающие во всех направлениях дорогу речки становятся всё быстрее, а зелень [24] всё гуще. Мы проезжали мимо деревень, кофейных домов и фонтанов.

Рынки, окаймленные чистыми потоками, были полны, когда я вступил в город. Я остановился в гостинице Пальмире. На мощенном плитами дворе бил фонтан, обставленный цветами и кустарниками; стены и киоски испещрены яркими тысячецветными арабесками. Меня ввели в обширный зал в два света, арабского нарядного вкуса. Мраморный пол местами возвышен уступами, одни над другими, где устроены диваны и ложа. Этот покой составлен из средней и трех боковых комнат, возвышенных несколькими ступенями и не разделенных стенами. Большой фонтан бил в центре этой арабской залы, представлявшейся несколько таинственною от полусвета, сквозь который не ясно видна была позолота и мелкие рисунки высоких сводов этих обширных покоев, образующих одно величественное и прекрасное целое. Я уснул при лунном свете и под журчание водомета; но вместе с тем тут было так холодно и сыро, что на другой же день я поспешил променять это романическое убежище не на столь сказочное, где согревала меня теплота солнца и мангала (камина), устроенного по середине вместо фонтана.

Прощайте. Я нахожу лишним говорить вам о другом здании, не менее великолепном, и о его 48 одалисках, одна другой отвратительнее, а разве только упомяну о страшной из скал – лестнице, по которой скакал я, Бог знает каким образом в Баалбек, где титаны воздвигнули из величайших в мире камней громадный храм, и в Дерелкамаре монастырь Луны, как будто висящий на скалах, дикое жилище Друзов, таинственного народа, где я видел мертвое тело мужчины, пронзенное двенадцатью ударами ножа и вокруг него женщин, свирепой наружности, с серебряными в поларшина рогами на лбу, певших погребальные гимны. Потом я спустился в Бейрут, веселое прекрасное убежище на берегу моря, окруженное садами и сосновыми рощами, у подошвы величественного Ливана.

Вот путь мой в кратких словах.

К. А. Салтыков.

Текст воспроизведен по изданию: Письмо из Палестины 1848 года // Москвитянин, № 18. 1849