РАФАЛОВИЧ А. А.

ЭТНОГРАФИЧЕСКИЕ ОЧЕРКИ КОНСТАНТИНОПОЛЯ

(Из записок русского путешественника).

Статья вторая.

Распространение между Турками употребления спиртных напитков. — Отзыв дамаскского кади об этом предмет. — Нечто о людях, принимающих внутрь большие прмемы сулемы. — отравление бея-мамлюка. — Насильственная смерть токаря и казнь убийцы. — Пожары; причина частого появления их; действия пожарных команд. — Влияние пожаров на домашний быт жителей Константинополя. — Архитектура домов. — Влияние ее на правы и общественные отношения. — Трагикомическое приключение с французским парикмахером. — Лейб-медик великого-визиря. — Бонапарт и ага янычар в Каире.

Мы посвятили предшедшую статью 1 описанию в общих чертах и с точки зрения не врачебной, а чисто-этнографической — простонародных лекарств и способов лечения в Константинополе. Прежде-нежели перейдем теперь к очерку других сторон житейского быта восточных наших соседей, упомянем еще об употреблении ими одного, вещества врачебного, весьма-энергического и опасного, принимаемого некоторыми жителями Стамбула, не с намерением избавить себя от действительных или воображаемых расстройств здоровья — а с целью доставлять притупленным чувствам минутное раздражение, окупаемое последовательным, глубоким расслаблением всего организма и длительными, едва-исцелимыми страданиями разного рода.

После этого введения читатель, конечно, подумает, что здесь идет речь об опиуме, заменяющем для правоверных, коим закон [116] пророка запрещает употреблять спиртные напитки — те наслаждения, которых в Европе столь многие охотники ищут и находят в водке и вине. Прежние путешественники весьма-часто упоминают о константинопольских опиофагах, и описывают изнуренный наружный вид и болезненное состояние людей, предавшихся этому губительному пороку. Но, по личному опыту я об этом предмете говорить не могу: мне не случалось видеть опиоедов в Константинополе и я имею некоторый повод полагать, что если употребление сонного зелья прежде когда-либо действительно было распространено в столице оттоманской, то оно ныне стало выходить из моды, может-быть потому, что при более-частых и близких сношениях с Франками и Европою, мусульмане начали чаще прибегать к вину, как средству доставлять себе приятные ощущения, не столь вредные и неестественные, как производимые опием. На площади Ат-мейданы (древнем Ипподроме), в Стамбуле, украшенной гранитным обелиском Фараона Мерида, вывезенным из Египта при императоре Феодосии — мне показали место, где некогда стоял ряд деревянных шалашей и кофеень, в которых, в прошедшие времена, собирались опиоеды; эти кофейни теперь развалились и совершенно исчезли. С другой стороны, за столом у богатых Турков, высших сановников и т. п., ныне без зазрения совести подают водку, ром и вино, и правоверные лакомятся ими не прятаясь больше, как это делалось прежде; даже присутствие мулл и других духовных особ, блюстителей закона мухаммедова, не удерживает «цивилизованных» мусульман осушать до дна бутылки с запрещенным напитком. В этом отношении меня особенно поразил ответ умного и весьма-бойкого кади в Дамаске, с которым я познакомился во время пребывания моего в этом городе, в июне 1847. Разговорившись как-то однажды с ним о Египте и Каире, я рассказал ему, что обедал у Мехмеда-Али во время заложения первого камня «барража» (запруды) Нила, и что за нашим столом, из всех присутствовавших-гостей мусульман, один только мулла-бей, глава веры, не пил, вина и на тосты соседей отвечал стаканом наполненным водою, тогда-как у всех прочих в бокалах шипели и искрились Аи и Силлери. Мулла-бей был довольно молод — прибавил я заключая — и лицом весьма походил на вас, почтеннейший кади. — «Это очень-естественно» возразил тот: «мулла-бей мне двоюродный брат; но я удивляюсь тому, что, по вашему рассказу, от, не хотел пить вина. Мулла-бей, без-сомнения, чувствовал себя нездоровым в этот день; у него бывают иногда припадки меланхолии. А то он охотник до вина не хуже меня; а я, между нами будь сказано, никак не могу заснуть, если, ложась в постель, не выпью целой бутылки этого напитка…» Такой отзыв кади в Дамаске — чуть-ли по самом фанатическом из городов Востока — ясно доказал мне, что Турки быстро подвигаются вперед на поприще просвещения и образованности! Замечено также, что большая часть молодых людей, посылаемых из Турции и Египта для воспитания в Париж или Лондон, возвращаются на [117] родину горькими пьяницами, в доказательство своим единоверцам, что они глубоко проникнуты западною цивилизациею. Скажем кстати, что Мехмед-Али, страдавшй в последние годы своей жизни упорною бессонницею, принял привычку выпивать каждый вечер до трех бутылок кипрского вина: обстоятельство, которому врачи не могли не приписать важного влияния на совершенное умопомешательство, постигшее знаменитого египетского пашу за полтора года до его смерти. Об этом печальном помрачении ума, некогда столь ясного и светлого, я еще буду иметь случай рассказать подробнее, потому-что был приглашен, в числе других врачей в Александрии, подать свое мнение относительно пользования его.

Но здесь мы намерены говорить не о вине и не о сонном зелье, а о другом веществе, несравненно их вреднее, принимаемом некоторыми Турками. Это вещество — не что иное, как меркурий, и притом в самой сильной и ядовитом форме его — именно сулема (sublime corrosif). Англичанин Броун упоминает, в известном сочинении своем о Египте и Дар-Фуре 2, что в Константинополе люди, которых притупленные чувства не находят более удовольствия в опии, прибегают к сулеме, «принимаемой ими в известном составе, до десяти гран, как говорят». Это количество, конечно, весьма-значительно, и у человека, неприучившего себя постепенною привычкою к употреблению этого яда, оно может произвести довольно-скоро отравление смертельное. Но я слышал от некоторых врачей в Константинополе, и между прочим от профессора Риглера, что им попадались люди, принимавшие разом до тридцати гран сулемы, смешанной с опием. К этому г. Риглер присовокупил, что таким подвигом иные Турки хвастают перед знакомыми своими, и что на стамбульских кладбищах иногда встречаются надгробные камни, на которых между прочими качествами и доблестями покойника исчисляется и то, что он имел привычку глотать известный прием сулемы. Как ни странным и даже неправдоподобным должно казаться это последнее обстоятельство, но свидетельство ученого профессора, в глазах моих, ручается за его истину. В-последствии случай доставил мне возможность видеть одного меркуриоеда в Смирне: это было в аптеке «Феникс», в которой английский врач, доктор Вуд, по два раза в неделю держал род поликлиники и принимал больных неимущих, являвшихся туда из города. В эту аптеку хаживал Турок, который всякий раз покупал по тридцати грант сулемы и, располагаясь на скамейке, тут же принимал с водою. Водворенный в желудок яд сначала производил у него ощущение весьма-сильного жара под сердечною ложечкою; потом являлись прилив крови к голове, головокружение, род опьянения и забытья, сопровождавшиеся вероятно приятными [118] мечтаниями и грезами. Это состояние продолжалось около получаса и мало-по-малу уступало место всеобщей слабости и изнеможению, которые, в свою очередь, проходила довольно-скоро. Человек этот был средних лет, небольшого роста, худощав и бледен; в впалых, потускневших глазах его изредка только сверкала какая-то болезненная искра. Но других признаков, по которым бы можно было узнать пагубную его привычку, я в этом несчастном не заметил; бледность и худощавость его также точно могли зависеть от излишнего употребления других чувственных раздражений, от чрезмерных умственных занятии, от необузданной игры страстей, и т. п. Правда и то, что видев этого человека только один раз, я не мог делать над ним наблюдения очень-полные и подробные.

Читатели, привыкшие у нас к столь заботливому попечению правительства обо всем, относящемся до общественного здоровья и врачебной части, верно слышали не без изумления, что в аптеке, содержимом в Смирне европейцем, без дальнейших предосторожностей отпускали столь большие приемы сильнейшего яда первому являвшемуся покупщику. Но мы сказали уже прежде, что в Турции, как везде на Востоке, аптеки не выходят из ряда торговых заведении вообще, и что начальство не считает нужным подвергать их особенному надзору 3. По моему мнению, впрочем, продаваемые в них самими аптекарями, без рецептов, обыкновенные лекарственные составы, в массе населения производят гораздо-более вреда, нежели чисто-ядовитые вещества, покупаемые все-таки относительно весьма-редко и немногими людьми. Эти вещества, конечно, могут подавать повод к преступным действиям, совершение коих облегчается с одной стороны беспрепятственною продажею всяких ядов, а с другой неприступностью для людей посторонних и даже для начальства, внутреннего быта восточных домов. Тем не менее такого рода преступления отнюдь не должно считать столь обыкновенными и частыми на Востоке, как многие европейцы полагают. [119] Что в харемах ревность, зависть и подобные страсти, скрываемые с таким редким искусством, в некоторых случаях поныне прибегают к помощи ядов, это весьма вероятно — хотя, впрочем, доказать такое-предположение статистически, цифрами, невозможно. Но нет также никакого сомнения, что с успехами века и производимого ими смягчения и укрощения нравов, варварские способы избавиться от неприятеля или соперника, посредством ядовитого порошка, и т. п., с каждым годом становятся реже-и-реже.

В этом отношении весьма-характеристически обозначает турецкие нравы, анекдот, рассказанный знаменитым путешественником, который был в Каире в первой трети прошлого столетия. Управлявший тогда краем от имени султана, паша, питал непримиримую вражду к бею-мамлюку 4 и желал всячески ускорить для него минуту, когда перед ним отверзнутся врата мухаммедова рая и пламенные объятия чернооких, вечно-юных гурий. При таком благом расположении, паша, с свойственным Туркам притворством — которое они как-будто всасывают вместе с материнским молоком, не упускал случаев и не щадил усилий, чтобы выказывать необыкновенную благосклонность и всегдашнюю преданность врагу-бею. Последний, с своей стороны, угадывая коварные-замыслы могучего противника, обращался с ним неменее подобострастно, но никогда не подносил к губам своим кофе, шербета и подобных напитков и сластей, которыми, по туземному обычаю, его подчивали у паши. Игра соперников была ведена с равным искусством и осторожностью; предусмотрительность бея так же точно не могла скрываться от проницательного взора хитрого паши, который, несмотря на многие тщетные попытки, не терял однакож надежды на успех. По восточному этикету, весьма-строго наблюдаемому, кофе разносят в маленьких чашках, подаваемых прямо из рук служителей каждому из присутствующих гостей порознь, но непременно в одно и то же время, так-что всегда, сколько по числу гостей, столько и является в залу слуг. Во время одного визита, когда бей и прочие почетные посетители расположились, поджав ноги, на диване, рядом с пашою, невольник, подходивший с чашкой кофе к бею, оступился, задел ногою протянутый подле него чубук, чашка выпала у него из рук, и содержание ее разлилось по богатому персидскому ковру, которым выстлан был селамлык (гостиная). Паша нахмурился, пробормотал сквозь зубы грозный «пезевенк!» против неловкого слуги, но в ту же секунду с приятной [120] улыбкой велел подать бею финджан, который поднесли-было ему самому, и который он еще не успел взять из рук негра. Бей отблагодарил почтительным поклоном за это внимание, которое действительно было весьма-лестно, и чтоб не показать себя слишком-невежливым, решился на тот раз выпить ароматный мокский отвар 5.

Пришед домой, он почувствовал резь в желудке, и когда на другой день к рассвету муэззины с вершины минаретов стали сзывать правоверных в мечети, повторяя звучным напевом: «прийдите к молитве, молитва лучше сна» — уже для бея были отверзты врата рая и нежные объятия чернооких гурий!..

Вскоре после моего приезда в Константинополь там случилось отравление, примечательное тем, что оно подало повод к судебно-медицинскому исследованию, чуть ли не первому в этом роде в оттоманской столице. К токарю-раие 6, торговавшему в Стамбуле янтарными мундштуками, до которых Турки такие страстные охотники и на которые они тратят столько денег, явился человек от приезжего богатого купца, желавшего купить несколько дорогих мундштуков. Токарь взял с собою что было получше в его лавке и вместе с посыланным пошел в хан 7, в котором остановился приезжий, по обычаю восточных купцов. Наступила ночь, наступил и прошел весь следующий день, а токарь домой не возращался; все старания семейства открыть следы его или купца остались тщетными: он пропал без вести и, разумеется, вместе пропал и бывший при нем многоценный товар. Чрез несколько времени какой-то Армянин пришел к жившему в другом отдаленном квартале токарю и предложил ему купить янтарные мундштуки отменной красоты. Токарь этот — и тут, конечно, виден перст Провидения, карающего преступников — прежде работал у исчезнувшего столь таинственным образом мастера, слышал поэтому о постигшем семейство его несчастий и тотчас признал принесенные мундштуки за те, которые он прежде неоднократно видывал в лавке бывшего своего хозяина. Армянина немедленно арестовали, стали допрашивать, и оказалось, что пропавшего токаря заманили в уединенный необитаемый хан, где его отравили и потом, ограбив, зарыли в углу двора этого здания. По приказанию полиции, тело было вырыто и подвергнуто точной судебно-медицинской аутопсии. В желудке нашли употребленный для совершения преступления яд — мышьяк, сколько помнится. [121]

Гуляя однажды после-обеда в лабиринте тесных стамбульских улиц с молодым чиновником нашей миссии, мы заметили стечение народа, впрочем не очень-многочисленное. Толпа окружала нескольких кавасов 8, которые вели человека довольно-нестарого, тощего, с связанными на спине руками; на нем не было рубахи, а были только доходившие до колен широкие, черные шальвары и фуфайка без рукавов, так-что голени и руки по плеча у него оставались обнаженными. Мы с любопытством отправились вслед за этим кортежем, и чрез несколько времени вышли на небольшую площадь, окруженную лавочками, в которых продавали хлеб, баранину, рыбу, зелень и подобные припасы. Шествие остановилось; один из кавасов сзади подошел к преступнику и толкнул его в спину, так-что он упал на колена; в ту же минуту другой кавас, обнажив кривую свою саблю, ударил его с размаха по затылку, но ударил слишком высоко, попал в череп — несчастный закричал раздирающим сердце голосом и хотел встать; другой удар была, так же неудачен — толпа ахнула; при третьем голова покатилась на мостовую; две струи, толщиною в мизинец, румяной артериальной крови, шипя, брызнули из шеи... все было кончено: человеческое правосудие получило удовлетворение! Казненный был Армянин, убийца токаря. Оставалось совершить над трупом его последнее поругание над гяуром: тело положили на брюхо и отделенную голову поместили лицом вниз, между бедр его (казненным мусульманам она кладется подмышку). Кавас потом преспокойно обтер саблю и пригвоздил к соседней лавочке кругло-обрезанный лист бумаги, на котором написан был смертный приговор. Труп должен был оставаться трое суток в этом месте; погода стояла жаркая; рои мух сели на дымившуюся кровь, обагрившую каменную мостовую, и потом летали к припасам, выставленным кругом у торговцев, но на это никто и не обращал внимания. Мы удалились с тяжелым сердцем.

Тяжкие преступления вообще — убийства, грабежи, воровства со взломом, ночные нападения и т. п. — случаются весьма-нередко в Константинополе, но, к чести мусульманского населения столицы должно сказать, совершаются не Турками, а почти всегда европейцами, или Ионийцами, Греками смирнскими или с островов Архипелага, и пр. Разнородные и враждебные стихии в общественной жизни Запада, кипучие и клокочущие, как в котле макбетовых ведьм, беспрестанно извергают мутную пену свою на гостеприимный Восток, и главные порты Леванта наполнены разных наций и званий европейцами, бежавшими с каторги или из тюрем, [122] банкротами, бродягами и вообще людьми, имевшими «неприятные столкновения с правосудием», в своем отечестве. Отсутствие строгой и хорошо-устроенной полиции в Константинополе; возможность приезжать туда и проживать век без паспорта; особые, основанные на старинных капитуляциях христианских держав с Портою, преимущества франков, на-прим. судиться в уголовных делах канцеляриями своих миссий; запрещение местным мусульманским властям входить в дом европейца без сопровождения чиновника от посольства, к которому он принадлежит; дешевизна спиртных напитков и жизни вообще, и многие подобные соблазны — привлекают в Константинополь множество промышлеников, надеющихся скрывать подозрительное и запятнанное прошедшее в этой многолюдной столице, или намеревающихся продолжать в ней род жизни и занятий, несовместных со строгим надзором и с законами более-образованных государств. Когда вы сходите на берег у главной пристани предместья Галаты, раскинутого на берегу Босфора, вскрай подошвы перского холма, то всегда увидите стоящую там густую толпу пестрого франкского человечества, и встретите физиономии, на которых порок и разврат отпечатлелись неизгладимыми следами. Если на вас часы с золотою цепочкою, брильянтовая булавка на галстухе, или подобная драгоценная вещь, то наверное заметите пару-другую горючих как уголь глаз, устремляющих страшно-похотливые взоры на эти суетные украшения. Не желаем никому встречаться ночью без провожатого, где-нибудь на перекрестке в Галате и даже в Пере, с хозяином таких светящихся глаз: он вам докажет весьма-убедительно, с ножом в руке, что золотые часы или алмазная булавка вам вовсе не нужны, а ему, напротив, очень пригодятся!

Нет сомнения, что присутствие этого рода европейцев в главных торговых городах Востока поддерживает в туземном простом народе, который естественным образом имеет более сношений с ними, чем с франками образованными — весьма дурное мнение о нравственности всех европейцев вообще, и сильную ненависть, питаемую мусульманами к гяурам.

Еще более распространены в Константинополе разного рода мошенничества и обманы; в-особенности раздача фальшивой монеты, продажа краденых вещей, подделанных драгоценных камней и т. п. Подобные проделки здесь тем легче удаются, что туземное население в этом отношении весьма-неопытно, неосторожно и мало знакомо с тонкими ухищрениями европейских промышлеников, которым вышеупомянутые преимущества обыкновенно доставляют полную безнаказанность за такого рода проступки. Таким-образом два Ионийца надули маркитанта, служившего на фрегате-пароходе, на котором я приехал из Одессы, продав ему на 1,500 рублей фальшивых алмазов и жемчуга; но, благодаря быстрым и энергическим мерам, принятым немедленно директором коммерческой канцелярии пашей миссии, успели поймать и усадить в тюрьму [123] этих мошенников и принудили их возвратить полученные деньги. Не столь удачно кончилось происшествие с одним стариком-Армянином, нанимавшим комнату в доме Марицы, близь текие 9 пляшущих дервишей в Пере, в котором я сам жил несколько месяцев. Армянин этот имел небольшой капитал; в каких-нибудь тысяч двадцать турецких пиастров (4,000 рублей ассигнациями), который он отдавал в рост, и жил процентами с него. Перед выездом моим из Константинополя, к Армянину однажды пришли два человека, показавшие ему в бумажке порядочное количество брильянтов, украденных, по собственному их показанию, во время пожара. Они уверяли, что им непременно нужно скорее выехать из города, и предложили купить эти брильянты именно за двадцать тысяч пиастров. Старик пошел с ними к знакомому ему ювелиру, удостоверившему, что это были настоящие алмазы, и что ценность их значительно превышала требуемую сумму. Надеясь приобретением их скоро и легко умножить капитал свои и доживать век в довольстве и беззаботно, Армянин тотчас бросился к должникам своим, чтоб вытребовать следовавшие ему деньги; он успел однакож собрать не более 14,000 пиастров, которые и предложил продавцам, когда они на другой день опять к нему явились. После продолжительных переговоров они согласились отдать ему брильянты за сказанную сумму, потому-что будто крепко нуждались в деньгах; но он должен был обязаться доплатить остальные 6,000 пиастров чрез несколько времени, и не продавать до этого срока самих брильянтов, которые они вручили ему для этой цели запечатанными при нем в коробочку. Но едва продавцы успели удалиться, как Армянин, не отличавшийся особенною честностью, раскрыл коробочку и отправился к ювелиру, от которого с ужасом и отчаянием узнал, что мошенники, искусно подменив алмазы, отдали ему вместо их цветные стеклышки. При изложенных обстоятельствах этого дела, вообще мудрено было искать помощи в посольстве — Армянин проживал в Константинополе с английским паспортом, — да сверх-того, не возобновив его в-продолжение пятнадцати или двадцати лет, он даже потерял право прибегать к покровительству великобританской миссии, и таким-образом лишился безвозвратно двух третей своего капитала, конечно, по собственной вине.

Подобные события хотя повторяются весьма-часто в Константинополе, но все-таки, по свойству своему, остаются делами частными, фактами изолированными, которых человек порядочный, ведущий себя с должною осторожностью — легко может избегнуть. Гораздо-страшнее и неизбежнее действие другого рода происшествий, для которых Константинополь, Смирна и многие другие турецкие города должны [124] считаться истинно-классическою землею. Мы хотим говорить о пожарах, производимых или умышленно, преступною рукою поджигателей, или происходящих от непростительной неосторожности, с которою Турки обращаются с огнем. Кто не слыхал об этих губительных пожарах, почти-периодически возобновляющихся в Стамбуле и истребляющих в этой столице многие сотни и даже тысячи домов? В благоустроенных европейских городах запрещается курить даже сигары на улице, хотя улицы там обыкновенно широки и окаймлены каменными домами; и если эту справедливую строгость сравнить с беспечностью, с которою в Константинополе полиция смотрит, или, точнее выражаясь, вовсе не смотрит на этот предмет, то должно удивляться не тому, что пожары здесь так часты, а скорей тому, что этот город не гооит с утра до ночи всякий Божии день! Взгляните, на-прим., хоть на главные улицы Перского-Предместья, заселенные Франками: вы там постоянно увидите перед домами, в которых живут портные, стоящие на мостовой, большие глинянные миски с горящими углями, на которых разогревают утюги; военный пост, содержащий караул на перекрестке, называемом le quatre strade, близь дворца нашей миссии, вечером разводят на улице огонь, чтоб готовить ужин для солдат. В тесных, отлогих переулках Топ-хане, Дефтердар-Иокушу и других кварталов, занимаемых преимущественно Турками, люди целый день сидят на улице перед домами, куря трубки и шимше 10; последних зажигают выносимыми из домов или многочисленных кофеень углями, которые потом без дальнейших церемоний бросают на мостовую, где они гуляют себе привольно в разных направлениях, при содействии дующих здесь сильных и постоянных ветров. Присовокупите к этому, что в домах туземцев печей нет, и что зимою для нагревания комнат употребляются большие медные сосуды с углем (мангал), ставимые на досчатом полу, а у Греков, Армян и многих Франков — под столом, накрытым стеганным одеялом (тандумр), вокруг которого располагается семейство; вспомните, наконец, что здесь дома, с весьма-немногими исключениями, все деревянные. При знойности здешнего климата, материал, из которого они выстроены, сух как трут, и зажигаясь вспыхивает как спичка и быстро обхватывается пламенем. После всего сказанного не удивительно, что сердце ваше забивается от беспокойства и страха, когда вдруг слышите ночью голос сторожей, стучащих железными наконечниками длинных палок по мостовой, повторяя крик ианген вар (пожар!), и когда увидите в окошко страшное зарево, освещающее [125] часть горизонта. При тесноте здешних улиц, разрушающая стихия весьма-скоро распространяется, и, разливаясь огненною рекою, истребляет в самое короткое время целые кварталы. Топографические условия города и предместий его, выстроенных по-большей-части на скатах весьма-крутых холмов, не позволяют держать здесь пожарные снаряды и трубы на колесах, с припрягаемыми к ним лошадьми, как в Европе, потому-что для таких экипажей нигде почти проезда нет, по узкости или по крутизне улиц. Трубы поэтому употребляются небольшие, ручные, которые переносятся к месту пожара на плечах работников, бегущих подобно помешанным, с обнаженными по плеча руками. Пособие, приносимое этими снарядами, не может посему быть очень-деятельное и спасительное, и в большей части случаев оно еще совершенно парализируется варварским обычаем пожарных команд торговаться с частными домовладельцами на-счет суммы, за которую команда возьмется отстаивать находящееся в опасности здание. Сумма, требуемая в подобных случаях, обыкновенно, бывает весьма-значительна, и тем значительнее, чем строение ближе к горящим домам; если хозяин не соглашается или не в состоянии заплатить ее, то команда предоставляет его на произвол судьбы и собственных его усилии. Министры и высшие сановники, иногда и сам султан, являются на место пожара, но присутствие их ни мало не мешает этим торгам производиться явно и заведомо всем; до-сих-пор полиция не думала прекратить это вопиющее злоупотребление. Воры и мошенники с своей стороны пользуются суматохою, чтоб грабить и красть в домах, преимущественно ночью, усугубляя таким-образом все ужасы этих плачевных событий. Частое повторение их отравляет для здешних жителей, особенно Европейцев — все прочие удовольствия и наслаждения, представляющиеся им на восхитительных берегах Босфора, потому-что живут в вечном опасения лишиться вдруг всего имущества. Действительно, отправляясь из дома на самое короткое время, хоть, на-прим., продляться за город, съездить на Принцевы-Острова, или просто поплясать где-нибудь на вечере или на бале, вы не уверены, что по возвращении найдете дом ваш — сделавшимся вместе со всем содержимым в нем, добычею пламени, в то время, как вы, может-быть, увлекались очаровательными звуками польки и вальса, или доигрывали четвертый роббер невинного виста. Это сюрприз, до-нельзя неприятный, и которого всю горечь и удручающее действие на нервную систему лично испытал здесь, между-прочим, известный немецкий-ученый, путешествовавший, несколько лет тому назад, по поручению прусского правительства, на Кавказе, в Персии и т. д. На возвратном пути в Европу, он провел короткое время в Константинополе, и отправившись однажды подышать свежим воздухом вне города, потом, когда часа через два или три пришел домой, не мог отъискать дома: в-течение этого непродолжительного отсутствия, дом и все бумаги, коллекции и вещи путешественника сгорели до тла! Впечатление произведенное на него этим [126] несчастием было так сильно, что он заболел и долго не мог оправиться.

Беспрестанное появление пожаров в Константинополе не осталось без влияния на весь домашний быт и внутреннее устройство жилищ тамошнего населения, как туземного, так и европейского. Франки — за исключением немногих семейств, живущих в домах каменных, которых тут, как было упомянуто, весьма-мало — должны были вовсе отказаться от всех или большей части удобств и изобретений роскоши и утонченного комфорта, к которым мы в Европе привыкли до-того, что они для нас сделались как-бы необходимостью. Обзавестись дорогою мебелью, зеркалами, ценными картинами, фортепьянами, библиотекою, богатою фарфоровою посудою и т. п., здесь весьма-редко кто решается, потому-что о выносе и спасении их и думать нельзя. Довольствуются, поэтому, обыкновенно диванами из простого дерева, покрытыми ситцем, плетеными стульями, скромными кисейными занавесями, березовыми шкафами для платья и подобными предметами, которыми в случае пожара можно было бы жертвовать без большего убытка. Турки в этом отношении еще лучше распорядились: роскошь их не обнаруживается в тяжеловесной и громоздкой мебели и прочих предметах, на которые мы, при устройстве домов в Европе, тратим столько денег: она вся обращена на покупку янтарных мундштуков, золотых, осыпанных драгоценными камнями зарфов 11, богатых кашмировых шалей, сидских ковров, редкого оружия, платья из дорогих материй — одним словом, на приобретение таких вещей, которые при первом крике: «ианген вар!» тотчас можно собрать и унести с собою. Сверх-того, жители Востока, как мужчины, так и женщины не носят (или по-крайней-мере до-сих-пор не употребляли), ни белья крахмаленного и глаженного, которого мять нельзя, ни уборов, подбитых жесткими подкладками, «марли или кринолином», ни чепцов и шляпок, для которых у нас требуется столько картонов, сундуков, коммодов и проч. Турецкие мужские и дамские наряды, даже самые щегольские, можно смело мять: они от этого не пострадают; во многих домах каждый вечер укладывается, точно собираются куда-нибудь в дальнюю дорогу, или чтоб перейдти на другую квартиру: гардеробные принадлежности связывают в узлы, брильянты, янтарные мундштуки и подобные драгоценности запирают в ящички, ковры свертывают в цилиндры — и если случается пожар, то хозяин [127] и слуги тотчас собирают все эти предметы, занимающие мало места и не тяжеловесные, и удаляются, а дому преспокойно дают гореть, мало заботясь даже о спасении его.

При материале, из которого выстроены эти домы и при отсутствии в них всякой почти мебели, потеря в случае пожара действительно не очень-велика и слишком тужить или горевать хозяину незачем. При изобилии и дешевизне леса в Стамбуле требуется немного денег, а еще менее времени, чтоб выстроить новый дом. На дымящемся еще пепелище вырастают здания в несколько дней, словно как грибы из земли. Я во время прогулок часто останавливался и с любопытством рассматривал систему, и в-особенности технику тамошних архитекторов, которые в сущности не иное что, как плотники. Архитекторы почти все из Греков, в семействах которых это ремесло переходит наследственно от отца к сыну; один ученый любитель древности в Пере, с которым мы часто беседовали об этом предмете, полагает, что архитектура частных домов поныне осталась в Константинополе такою же, какою была во время Византийской-Империи, так же точно, как и большая часть мечетей выстроена по образцу Софийского-Собора. Домы состоят собственно из деревянной клетки, сложенной из весьма-тонких брусков; бруски снаружи и внутри обшиваются легким тесом и окрашиваются светлою масляною краскою; промежуток в массе стен ничем не наполняется, и в этой пустоте гнездятся целые семьи крыс, гуляющих и рыскающих вверх и вниз и производящих весьма-неприятный шум, особенно ночью 12. Фасады домов всегда устроены с целью соединить на данном пространстве наивозможно-большее число оконных отверстий, и потому в весьма-многих зданиях эти фасады не представляют одной ровной поверхности, по всей ширине дома, как у нас, где ряды смежных строений тянутся по прямым, иногда необозримо длинным линиям — а расположены многими выдающимися вперед углами, которые вершинами выступают один подле другого в виде как-бы веера, и стоят косо в направлении к оси улицы. Окна, образующие бока этих углов, снабжены стеклами и закрыты внутри частою деревянною решеткою, позади которой прекрасный пол, как мусульманский, так и франкский, непривыкший на Востоке заниматься чтением, рукоделием или хозяйством, проводит большую часть дня в созерцании проходящих и шумного, пестрого движения на улицах.

Экипажей в Константинополе никто почти не держит; поэтому [128] дворов обыкновенно здесь нет, и вход в дом устроен всегда с улицы через единственные наружные двери. А как сверх-того каждый дом занимается всегда одним только семейством и, кроме этого семейства, сторонних жильцов тут не бывает, то нет и того частого прихода и движения разного рода и, звания людей и посетителей в частных домах, как в европейских городах. Двери, открывающиеся на улицу, поэтому, всегда заперты на крючок изнутри, а снаружи, вместо молотка, к ним прибито железное кольцо, которым приходящий должен постучать, чтоб его впустили. Это устройство, свойственное всем без исключения домам, не только к Стамбуле, но и везде в Леванте и Египте, кажется маловажным, а между-тем влияние его на нравы и общественную жизнь весьма-велико, и, конечно, гораздо-больше, нежели при первом взгляде подумаешь. Оно составляет непреодолимую преграду всякого рода интригам, нежным связям и подобным встречам и событиям, играющим такую роль в нашем европейском быту. На Востоке туземцы всех исповедании не имеют вообще привычки принимать знакомых и посторонних особ у себя на квартире: для свиданий мужчинам почти всегда служат кофейни, базары и т. п. места; хозяин, поэтому, весьма-редко бывает дома, и, обыкновенно отправляясь с утра в город, возвращается домой обедать не раньше захождения солнца. Но еслиб какой-нибудь ревностный поклонник лучшей, как говорится, половины человеческого рода, вообразит, что подобное правильное и продолжительное отсутствие супруга облегчает романические предприятия и замыслы, то весьма-крепко ошибется. Чтоб войдти в тамошний дом, надобно, разумеется, прежде всего постучать в дверь; но шум ударяющего об дерево железного кольца непременно и неизбежно обратит на себя внимание всех прелестных соседок, с утра до вечера сидящих у окон за решетками и рассматривающих проходящих по улице. Еслиб даже, по предварительному условию, дверь для вас оставлена была отпертою, то все-таки приход ваш заметят, особенно если вы носите костюм европейский; впрочем и под восточным нарядом зоркий глаз наблюдательных особ узнает в вас человека чужого, не их околодка. Что хозяина дома нет — все знают: «посещение ваше, следовательно, назначено не ему»... весьма логически заключат соседки, и пустятся в разного рода догадки и толки, на которые женщины, особенно праздные, и молодые не хуже пожилых, такие страшные мастерицы. Если посещение ваше повторится более одного раза — а где же эти ловласы-сердцееды, которым удается на первом свидании победить робкую красоту? — то можете быть уверены, что непременно какая-нибудь милосердая соседка тихонько пошлет уведомить находящегося в отсутствии супруга, что волк вкрался в овчарню, и приготовит вам встречу, столь же неприятную, сколько и нежеланную.

Таким-образом, прибитый к дверям ничтожный кусок железа [129] сковывает добродетель стамбульских жен сильнее всяких цепей и замков и охраняет честь и спокойствие мужей вернее всех евнухов и сторожей, конечно, при могучем содействии неусыпного взаимного надзора соседей друг за другом. Надзор этот правами до-того вкоренился у всех жителей Востока, что здесь каждый считает себя не только вправе, но как-будто обязанным внимательно следить за поведением своих соседей и всеми силами противодействовать всяким покушениям нарушить подобающую скромность и благонравие. Мы поговорим подробнее об этом предмете в другом месте, но из изъясненных здесь обстоятельств беспристрастный читатель легко убедится, как мало доверия заслуживают хвастливые рассказы иных туристов, проживавших несколько дней или недель в оттоманской столице, о разных романических приключениях и встречах, делающих гораздо-более чести пылкому воображению и повествовательному таланту этих туристов, чем правдолюбию. После всего изложенного выше считаю излишним доказывать несбыточность и невозможность этих приключений... Впрочем, нет — я ошибаюсь! Бывают, действительно, нередкие примеры связей и встреч, которые в глазах восторженного путешественника, только-что прибывшего из прозаической Европы к прекрасным берегам прелестного Босфора, дышат какою-то оригинальною, совершенно-новою для него поэзиею... Но еслиб мне позволено было поднять здесь угол завесы, за которой скрываются эти щекотливые отношения, то читатель увидел бы, какую роль в них играют мошенники-драгоманы, принимающие на себя труд посвящать любознательного туриста в «константинопольские тайны», низшего разряда жрицы пафосской богини, и то не мусульманки, а Гречанки и Армянки, и взятые на-прокат с Пит-Базара (Толкучего-Рынка), полинявшие наряды, шитые мишурой энтари и шальвары, и т. п. Только зачем подымать угол этой завесы? Зачем разочаровывать добродушных странствователей, упояющихся воспоминанием минувших побед?..

Во время пребывания моего в Константинополе, там случилось следующее трагикомическое происшествие, в котором главным действующим лицом является французский «артист-парикмахер», устроивший магазин на большой улице Перского-Предместья. Он продавал также духи, мыло, щеточки и другие произведения «голодного вкуса» парижских мастеров, подобно всем своим собратам. Последних довольно-много поселилось на Востоке, с-тех-пор, как турецкие сановники, приняв полу-европейский костюм, перестали головы брить и начали завивать волосы, а по неимению их, носить парики и накладки, не хуже наших столичных львов, или — чтоб заимствовать сравнение из эпохи более удаленной — не хуже египетских франтов, времен фараонов, которых щегольские парики поныне сохранились, и вместе с мумиями столь часто открываются в древних гробницах Фив и [130] Мемфиса 13. Турчанки, весьма-часто гуляющие по перским улицам, кутаясь в длинные плащи и белые кисейные яшмаким, обыкновенно останавливались перед окном этого магазина, чтоб дивиться восковым бюстам, на которых художник выставлял на-показ парики; иногда они также заходили в лавку для разных покупок. Однажды соседи заметили, что после взошедшей туда туземной дамы, парикмахер запер изнутри двери магазина; это возбудило подозрение черни; толпа народа с ропотом собралась перед лавкой, и немедленно дали знать полиции об этом происшествии, которое в Европе, конечно, никогда не обратило бы на себя ничьего внимания. Из ближайшего куллука (караульни) явились грозные блюстители благочиния, усатые кавасы, никогда неснимающие с себя длинных пистолетов и сабли; постучали в дверь магазина, но парикмахер, знакомый с преимуществами Франков в Турции, не отворял. Чтоб войдти силою в его квартиру, надо было прибегнуть к французскому посольству, с требованием о наряжении от него чиновника; этого чиновника, как водится в подобных случаях, долго не могли отъискать; прошло несколько часов, пока он явился, и когда, наконец, именем закона приказал он парикмахеру отворить двери, то в лавке, кроме хозяина, никакой посторонней особы не оказалось!.. Чернь, стоявшая тут почти целый день в ожиданий скандала, никак не постигала, каком-образом совершилось это непонятное для нее исчезновение виновной, и очень недовольная разошлась. Дело, между-тем, было весьма-просто: Француз воспользовался довольно-продолжительным временем до прибытия чиновника, чтоб содрать тёс, которым обшита была стена в задней комнате лавки — операция весьма-нетрудная — и выпустил встревоженную, хотя, может-быть, вовсе не преступную посетительницу, в соседний переулок, чрез отверстие, которое он потом оклеил бумагою, так-что вошедшие кавасы даже не нашли следов его. На другой день поутру, когда парикмахер вышел из лавки на улицу, воображая, что все кончено, несколько человек Турок, под каким-то ничтожным предлогом, стали ссориться с ним и тут же порядком его поколотили. Дальнейших последствий это событие не имело; женщины, главной причины его, полиция не отъискала.

Серьёзнее была развязка другого, в том же роде, происшествия, случившегося в 1847 году. Так-как мне крайне-желательно, чтоб читающая публика наша разделяла мое собственное убеждение относительно неосновательности и ложности всех рассказов о расположении турецких красавиц к романическим знакомствам с [131] гяурами, и о частости и легкости этих знакомств — то я позволяю себе рассказать, с некоторою подробностью, это событие, которым заключу настоящую главу моих «Очерков».

При мне в Галата-Серайской Медицинской Школе в Константинополе служил профессор анатомии, молодой врач, родом из Салоникских Греков. Он воспитывался и кончил курс наук в Париже, на иждивении паши, сделавшегося в-последствии великим визирем и которому он посвятил написанную им по-французски диссертацию на степень доктора (Diagnostic differentiel des nevroses, Paris, 1845). По возвращении из Парижа, врач поступил лейб-медиком к своему покровителю, паше, получил место профессора сказанной школы и султанский орден нишан-ифтихар. Я был знаком с этим молодым человеком и всегда любовался прекраснейшею его наружностью, которой трудно найдти подобную. Образование и обширные сведения этого медика, совершенное знание употребительнейших туземных наречий и могучее покровительство великого визиря вскоре приобрели ему довольно-большую известность и практику. В числе клиентов его находилось между-прочим семейство И***-бея, который, незадолго перед тем, купив за большие деньги прелестную невольницу-Черкешенку, женился на ней. Пользовав черноокую красавицу, врач короче познакомился с нею и имел счастие, или, точнее, несчастие, понравиться ей; впечатление, произведенное Черкешенкою на молодого Грека, было столь же пламенно и сильно. Сознавая всю опасность предприятия, он тем не менее, увлеченный страстью, искал возможности видеться с нею наедине, вне присутствия угрюмых евнухов, всегда находящихся в харемах при больной женщине, во время докторского посещения. После долгих размышлений он выбрал следующий способ, казавшийся ему наиболее-верным и удобным: нанял домик в одной из многочисленных деревень, раскинутых по берегам Босфора и образующих живописные предместья Стамбула, и ключ от него вручил предмету своей любви. Под предлогом прогулки и в сопровождении преданного ей невольника, Черкешенка изредка приезжала в это таинственное убежище. Но подозрительные соседи стали разведывать, кто была дама, украдкою приходившая в домик; узнали ее имя и дали знать бею... Слух об этом происшествии, как молния пробежал по всему городу. Врача лишили профессорской должности и орденского знака и сослали на безвыездное жительство на остров Кандию, а Черкешенку отправили в один из внутренних городов Малой-Азии, в Эрзерум, если не ошибаюсь. Такой приговор, по здешним понятиям, был необыкновенно-мягок и снисходителен.

Немного лет прежде, развязка этого происшествия, конечно, вышла бы совершенно-другая. Когда 14 июля 1801 г. французские войска под предводительством генерала Белльяра, выступили из Каира и сдали эту столицу главнокомандующему английскою армиею, Гучинсону, то чернь схватила всех женщин, Египтянок, которые подозревались, [132] что были в связи с Французами, и завязав их в мешки, утопила в Ниле. В числе этих несчастных находилась также родная дочь всеми уважаемого шеиха-эль-бекри, главы веры в Египте, ведущего род свой прямо от пророка Мухаммеда: влияние и сан его не могли спасти дочь от жесточайшей из всех смертей! 14

Артемий РАФАЛОВИЧ.

Санктпетербург, в ноябре 1849 г.


Комментарии

1. См. «Отечеств. Записки» 1849 г., апрель.

2. Browne: Nouveau voyage dans la haute et basse Egypte, le Darfour etc., 1792–1796. Перевод с английского, ч. II, стр. 148.

3. Должно ли удивляться турецкой беспечности, когда мы видим, что в Англии и Франции, называющих себя представителями просвещения, начальство, под предлогом мнимой коммерческой и промышленой свободы, беспрепятственно дозволяет наглому шарлатанству ежедневно расхваливать в газетах перед легковерной и неопытной публикой, разные составы, или решительно недействительные и по сему бесполезные (каковы, на пример, изобретенные бывшим директором Парижской-Оперы, Вероном, грудные лепешки [pate pectorale de Regnauld]; так называемые, «мальтийские конфекты» «против морской болезни; ракагу и ми. др.) или опасные, и бесспорно вредные, в руках людей несведущих; на-пример, моррисоновы пилюли, разные робы, эликсиры, и т. п. Кому не случалось читать с негодованием, и часто с отвращением, напыщенные и обманчивые объявления такого рода, которыми наполнены столбцы четвертых страниц больших лондонских и парижских журналов? В-этом отношении, как и во многих других, медицинская полиция в России и в Германии стоит несравненно-выше, чем в сказанных двух странах.

4. Мамлюкские беи в Египте прежде имели чин двух-бунчужных пашей; ныне этот титул присвоен в том краю полковникам, и его получили многие христиане, как европейские, так и туземцы: на-пример, Клот-бей, Ламбер-бей, Кёниг-бей, Гаэтани-бей, Линан-бей, Мари-бей, Прунер-бей, Варен-бей, и др.

5. На Востоке, как известно, мелко истолченные кофейные зерна кипятят с водою и пьют не процеживая отвара.

6. Турецко-подданных не-мусульман называют раия.

7. Хан — род постоялого двора, служащего вместе и складочным местом для товаров. Эти здания называются также керван-серай, а в Египте — окалэ. Купцы, торгующие однородными предметами, всегда останавливаются вместе в одних и тех же ханах.

8. Кавасами называют полицейских солдат или, собственно, жандармов, смотрящих за общественным порядком. При каждой европейской миссии, при консулах и т. п. в турецких владениях, также всегда находится известное число нанимаемых ими кавасов.

9. Текие есть род мусульманского монастыря или, точнее, странноприимный дом.

10. Шимше — курительный снаряд с длинною эластическою трубкою, устроенный так, что табачный дым проходит чрез стеклянный сосуд (шише) с водою. Шише в Египте и Сирии называют обыкновенно наргилем, в Персии — кальан, в Индии — гумка, и т. п. Табак, употребляемый в этих шише, известен под падением теммбеке и привозится преимущественно из Ширамза.

11. Зарфами называются металические стаканчики, в которых жители Востока, не употребляющие блюдечек под чашками, подают финджаны с кофеем; у простого народа эти зарфы медные или фарфоровые; у богатых они бывают серебряные филиграновые; в торжественных случаях подают золотые с финифтью и алмазами.

12. Крыши домов в Константинополе острые, крытые красною черепицею. Частые дожди и снег зимою не позволяют устроивать здесь плоские кровли, в виде террас, как в Сирии или Египте.

13. В этих гробницах находят также весьма-нередко женские мумии с накладками, фальшивыми локонами и париками, доказывающими всю истину поговорки, что нет ничего нового под луной!

14. В первое время завоевания Французами Египта, в конце прошлого столетия, генерал Бонапарт предоставил управление местною полициею в Каире, янычарскому аге, в руках которого она прежде, при мамлюках, всегда находилась. Чрез несколько времени военные врачи французских больниц стали жаловаться главнокомандующему, на сильное распространение между солдатами, сифилиса. Бонапарт призвал начальника полиции и приказал ему немедленно принять меры для пресечения этого зла. Ага почтительно поклонился, положил правую руку на голову в знак послушания и удалился для зависящего распоряжения. В тот же день и в тот же час арестовали четыреста египетских женщин, отрубили им головы и тела бросили в реку. Наполеон крайне-огорчился, узнав об этом варварском поступке, но на все упреки его ага прехладнокровно отвечал, что он исполнил закон пророка.

Текст воспроизведен по изданию: Этнографические очерки Константинополя. (Из записок русского путешественника) // Отечественные записки, № 12. 1849

© текст - Рафалович А. А. 1849
© сетевая версия - Thietmar. 2021
© OCR - Андреев-Попович И. 2021
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Отечественные записки. 1849