-

РАФАЛОВИЧ А. А.

ЭТНОГРАФИЧЕСКИЕ ОЧЕРКИ КОНСТАНТИНОПОЛЯ

(Из записок русского путешественника).

Статья первая.

Состояние врачебной практики между Турками. — Клиника для вольных приходящих, при Галата-Серайской Медицинской Школе. — Простонародные способы лечения и лекарства. — Разные виды туземных лекарей-эмпириков. — Измаил-Эфенди, главный начальник врачебной части, — Причины немилости, в которую впал его предшественник, Абд-ул-Хак-Эфенди.

Несмотря на продолжительное или постоянное пребывание столь многих европейцев в главных городах Востока, и на весьма частое, особенно в новейшие времена, посещение разных мусульманских земель путешественниками образованными и любознательными, подробное и точное изучение нравов и обычаев восточных народов сопряжено с чрезвычайными затруднениями, и редко кому удается. Причины тому заключаются, между прочим, в высоком мнении магометан не только о превосходстве их веры над всеми другими, но и о собственном нравственном их преимуществе перед «гяурами», к которым они вообще питают весьма малое внутреннее уважение, обыкновенно даже нескрываемое в обращении, и вместе с этим весьма сильное недоверие. Строгое и совершенное отделение мужчин от всякого общества женщин составляет другое, не менее важное затруднение для наблюдателя, лишая его возможности видеть сих последних в домашнем быту и знакомиться с их жизнию семейною, внутреннею. Вот почему связь между европейцем и мусульманином, как бы она продолжительна ни была, никогда не делается близкою, короткою; она не перешагивает за порог жилища правоверных, какого-бы рода ни были впрочем сношения их с гяуром, торговые, служебные или деловые. Встречи и свидания бывают или случайные, или почти всегда вне дома, в кофейне, лавке, на базаре, или в присутственном месте, так-что взгляд самого внимательного исследователя ни как не может просникать глубже одной наружной поверхности восточной жизни, и получаемые им данные выходят весьма неудовлетворительные и неполные. [262]

Для одного только сословия европейцев допускается на Востоке, в известных случаях, исключение из сказанного несообщения мусульман с «гяурами», а именно — для врачей. Медицинское звание во всем Леванте пользуется уважением, которое, правда, довольно слабо у Арабов, но за-то у Османлы доходит до суеверия. Для Френг-хекима (медика Франка) свободно открыт вход во внутреннее святилище турецкого дома; ему одному дано видеть гордого и недоверчивого Османлы, по-неволе сложившего с себя строгие формы этикета и тот вид, несколько натянутой, важности, которую Турок так охотно принимает в обращении с европейцами. Перед врачом наконец исчезает даже неумолимая преграда, отделяющая харем (как у нас привыкли называть занимаемые восточными женщинами покои) от всякого мужчины, кроме супруга-повелителя и раба-евнуха. В присутствии медика спадают все завесы, и он один, поэтому, ближе знакомится с характером и жизнью мусульман, в многоразличных и любопытнейших их проявлениях.

Пребывание мое в Константинополе (с марта по август 1846 г.) и знакомство со многими медиками, европейскими и туземными, дали мне случай собирать некоторые сюда относящиеся наблюдения, которые излагаются в следующих страницах. Последние писаны впрочем с целью исключительно этнографическою, а не врачебною, и потому из них удалены все подробности чисто-технические; зато включены многие другие, вовсе до медицины не касающиеся, но показавшиеся нам нужными для полноты изображаемых нравов и обычаев.

Чрезвычайное доверие Турка к лекарствам и к медику составляет отличительную черту в характере этого народа, гораздо-меньше развитую у Арабов азиатских и африканских, как было упомянуто выше. Первый охотно и часто прибегает за советом к «Френг-хекиму», мало заботясь притом о достоинстве и ученом призвании его, и считая обыкновенно круглую шляпу и важный, серьёзный вид за достаточное засвидетельствование способностей и познаний. Турок еще больший охотник принимать лекарства, и вообще предпочитает составы, производящие действие явное, вещественное. Сильные слабительные и обильные кровопускания, общие и местные, поэтому, весьма любимы в Константинополе, к величайшему вреду людей неосторожно к ним прибегающих. По той же причине гомеопатия тут никогда не могла быть принята, тогда-как моррисоновы пилюли и рвотно-слабительные микстуры Леруа находят огромнейший сбыт. Турок приписывает медицине могущество, которое далеко превышает настоящие пределы этой науки, еле выступающей из состояния детства, и это неограниченное доверие, хотя конечно полезное по психическому влиянию своему на воображение больного, с другой стороны вредно для него же самого, побуждая искать помощи, без всякого разбора, у первого встречного лекаря. В Турции, нa-беду, чрезвычайное множество лекарей, учившихся всему, кроме медицины, а чаще ничему, и прикрывающих, свое невежество самым страшным [263] шарлатанством. Сверх-того, и все вследствие преувеличенного понятия о всемогуществе медицины, Турок не постигает, как в недуге доктор может посещать больного несколько дней и даже недель сряду, не производя приметного улучшения: он непременно ожидает от каждого рецепта очевидного поправления и облегчения страдании, которое, увы! врачу не всегда удается. Поэтому в Константинополе никогда почти не приглашают медика, как это делается в Европе, навещать больного до совершенного прекращения болезни, а платят, много или мало, но весьма-исправно, после каждого визита, обещая дать знать в случае надобности. Если больному сделалось лучше после прописанного лекарства, то за доктором не посылают, чтоб не платить без нужды, а если стало хуже, то обращаются к другому врачу, полагая, что первый недуга не распознал. Исключение из этого общего обычая, лишающего медиков возможности следить у Турков за полным ходом болезней, составляют только двор, некоторые вельможи и высшие сановники, имеющие годовых, или постоянно-призываемых, домашних врачей.

Турки убеждены, что по одному пульсу больного медик совершенно может определить свойства и ход недуга, его причины, предстоящий исход и нужные лекарства. На этом основании они нередко обращаются к врачу с просьбою, пощупать у них пульс, впрочем не для получения совета, а чтоб узнать, не угрожает ли здоровью их какое-либо расстройство. Женщины требуют определения по пульсу же, не только того, беременны они или нет, но и пола заключаемого во чреве их младенца. Излишне было бы доказывать здесь, что это решительно невозможно, и потому врачу нужно немало ловкости и savoir-faire, чтоб вывернуться в подобных затруднительных случаях ¹. Константинопольские практиканты никогда не предлагают пациенту вопроса, столь обыкновенного в Европе: «чем вы больны?» потому-что Турок на это непременно возразит с тоном огорчения или по-крайней-мере изумления: «Я ведь за этим к вам пришел; ведь вы это должны знать лучше [264] меня!» Доктора поэтому всегда начинают с ощупывания пульса у больного, в безмолвии и с видом глубокого внимания и размышления; подержав несколько времени руку пациента, эскулап говорит, качая головою: «Да, да! знаю чем ты болен!» — «А давно ты этим страдаешь?» — «Как оно у тебя началось?» — «Потом какие у тебя были припадки?» — «А нынче, что ты чувствуешь?» и т. д. Таким-образом, медики, нимало не нарушая призрака всеведения, в который облекает их мнение Турков, постепенно узнают от больного все подробности, настоящие и прошедшие, нужные им для распознавания недуга и выбора прописываемого лекарства.

Низшие классы константинопольского населения обращаются, впрочем, довольно редко к врачам-европейцам; они обыкновенно прибегают к эмпирикам, которых многоразличные виды описаны будут после. Чтоб доставить неимущим возможность пользоваться врачеванием и советами рациональными, правительство, столь-много заботившееся о развитии медицины в столице в последние годы, велело открыть при Галата-Серайской Школе безмездные консультации для больных-преходящих. Клиника эта, кроме пользы, приносимой населению, доставляла, сверх-того, студентам сказанной школы случаи знакомиться с болезнями женщин и детей, почти не входящих в состав клиентов, которые ищут в Константинополе пособия у врачей образованных. Консультации производились в особом флигеле Медицинской Школы, по субботам от 3 до 4 часов пополудни, одним из профессоров заведения, по очереди. Главный начальник врачебных дел в Оттоманской-Империи, Измаил-Эфенди, позволил мне посещать эту клинику, посоветовав однакож заменить шляпу красною шапочкою (фесом), чтоб не тревожить больных, состоявших почти только из женщин и детей турецких, моею наружностью слишком «гяурскою».

Присутствие этих женщин, являвшихся в иные дни целыми сотнями на совещания, и, для надобностей врачебного осмотра, обыкновенно открывавших лицо свое, придавало клинике особенный для меня интерес, и развернуло передо мною обширное поле для наблюдений, конечно, как я уже сказал, более этнографических, чем медицинских, которые вообще у больных-приходящих редко бывают важны. Полагаю, что публике нашей покажется любопытным узнать, что такое турецкая клиника, и поэтому выписываю из «дневника» моего подробности, поразившие меня при первом посещении этих консультаций, 6 (18) апреля 1816 года.

Подле главных, выходящих на большую улицу Перского-Предместья, ворот Медицинской Школы, находился во дворе деревянный флигель, назначенный для сказанных совещаний. В длинной и узкой зале нижнего яруса, одна часть, поближе к окнам, отделена была высокою деревянною решеткою и служила кабинетом для врачей; в другой, более обширной части залы, собирались больные. Этим больным у наружных дверей залы, старый капуджи (швейцар) в двубортном форменном сюртуке, присвоенном Школе и с длинною [265] седою бородою, подавал очередные нумера, с которыми они потом входили к врачам. По прибытии моем я нашел уже много женщин, на корточках сидевших на покрытом цыновкою полу, и державших в руках туфли, надеваемые ими при выходе из дома сверх сафьянных ботинок. За решеткою находились старший профессор Школы, венский доктор Спицер, лейб-медик султана, человек весьма-образованный; два профессора Турка; две акушерки, одна Немка, другая Гречанка, и несколько студентов заведения Турков, высших курсов, которым поручалось писать рецепты под диктовкою врачей. Они писали по-латини, но с весьма-многими ошибками, так-как их языку грамматически не учат; за-то почти все объяснялись свободно и чисто на французском языке.

Первая представившаяся нам больная была уже не молода, высокого роста, белолица, как вообще все Турчанки, но, как все же они, с кожею вялою, обвислою, без упругости. Белое, кисейное покрывало, яшмак, защищало лицо ее за исключением глаз и верхней части носа, от нескромных взоров, а стан и контуры тела исчезали под складками длинного и широкого плаща, фарадж, кирпичного цвета...

Какого же покроя этот плащ? Как вообще одевается прекрасный пол в Константинополе? без-сомнения спросят меня читательницы этого журнала, которым описание восточных женских костюмов покажется гораздо-занимательнее описания свойственных тем странам недугов. Охотно исполняем такое справедливое желание, сожалея только, что не владеем женским взглядом и женским пером, необходимыми для верного и изящного развития столь важного предмета.

Яшмак состоит из двух больших, четвероугольных кусков белой кисеи; один из них окружает голову, лоб, закрывает уши и передними двумя концами обвязывается вокруг шеи и подбородка; другой кусок кладется поперег лица, оставляя одни глаза и переносье снаружи, и окружает сзади затылок и плеча. Яшмак в употреблении у Турчанок и у Армянок, как замужних так и у взрослых девиц; им закрывается рот, и потому надо привыкнуть к употреблению его, чтобы свободно дышать, особенно если кисея толстая, как это обыкновенно бывает у женщин пожилых, имеющих некоторый повод не слишком выставлять контуры лица своего. Напротив, женщины молодые и пригожие часто употребляют кисею до того тонкую, что форма подбородка и алые губы ясно обозначаются сквозь прозрачные складки яшмака. Сверх-того, в последние годы Армянки-католички вообще начали оставлять большую часть лица открытою, чем Армянки григорианского исповедания и Турчанки. Яшмак надевается только для выхода из дома, и тогда женщины еще кутаются в фараджи, длинные плащи, зимою суконные, летом из мериноса, обыкновенно весьма-ярких цветов. Плащ состоит из широкого куска материи, почти вдвое длиннее роста особы, для которой он назначен; материя эта [266] складывается так, чтобы одна половина вышла несколькими вершками короче другой: образовавшаяся от того поперечная складка окружает шею; длинная половина обхватывает тело женщины, а более короткая служит воротником, как в наших мужских шинелях, но падает почти до пят, что считается особым щегольством. Передние края плаща и воротник обшиваются черною шелковою бахрамою, и к нему приделываются короткие, широкие рукава, чрез которые женщина продевает руки, чтобы придерживать и приподымать полы этого чрезвычайно-неудобного плаща. Под ним носят длинное платье (энтари), шелковое, иногда шитое золотом или из золотой парчи, а в средних и низших классах чаще ситцевое, светлого цвета. Энтари покроем похоже на мужской халат и вырезано на груди почти до сердечной ложечки, что не считается неприличным: правда грудь закрыта белою кисейною манишкою, но часто весьма-тонкою и прозрачною. К низу платье это разрезано по бокам от пояса до самых пяток, и образующиеся от того три полы, одна сзади, а две спереди, поднимаются и затыкаются за пояс, когда женщина выходит на улицу. Пояс, состоящий из шали более или менее дорогой, смотря по состоянию особы, или из платка шерстяного, багдадского, или, наконец, у бедных, из английского бумажного шарфа, обвязывается с особенным искусством и изъисканною небрежностью вокруг клубов (les hanches), очень низко, а не вокруг тальи. Последняя редко бывает тонка у Турчанок, не носящих корсетов и считающих худощавость важным недостатком в женщине, до того, что в иных местах девиц перед замужством просто откармливают. Чрез боковые разрезы энтари видны широкие, весьма красивого покроя шальвары, шелковые или ситцевые, яркого цвета, которые привязываются тесемкою под коленом, но падают до щеколоток, обнажая впрочем весьма-легко всю голень, напр. когда женщина поднимает ногу, чтобы взлезть на стул, и т. п. На особе высокой и стройной, панталоны эти сидят прекрасно; на женщинах дородных эфект их смешной и противный для глаз. Чулков средний и низший классы не носят; их заменяют сафьянные, широкие и безобразные ботинки, желтые у Турчанок, черные у «гяурок», сверх которых надевают такого же цвета туфли. От этого походка восточных женщин делается весьма тяжелою и лишена той воздушной легкости, которая свойственна ей у нас в Европе; вообще весь костюм Турчанок назначен только для жизни домашней, сидячей, а не для движения или прогулок по городу. Волосы они заплетают в косы, окружающие голову под яшмамком; сверх их надевают небольшой красный фес, с длинною, голубою, шелковою кистью; шапочка эта украшается алмазами, жемчугом, или нанизанными на нитки золотыми монетами. Женщины всех возрастов и званий окрашивают себе ногти, на руках и на ногах, темно-оранжевым цветом, посредством листьев хемнне (lawsonia inermis), растения, разводимого в большом количестве в Египте, Нижней-Нубии и др. местах. Тонкий, зеленый порошок этих листьев [267] смешивается с горячею водою и на ночь прикладывается к пальцам; цвет, сообщаемый им ногтям весьма прочен и уже не сходит до-тех-пор, пока не отрастет новый ноготь; обыкновенно и кожа на концах пальцев получает от этого состава цвет весьма насыщенный, почти черный, с оранжевыми краями, но как надкожица довольно скоро возобновляется, то окрашение пальцев чрез несколько дней опять исчезает. Этим же листом женщины белокурые или русые красят иногда волосы на голове, а мужчины бороду, особенно побелевшую, которая оттого получает страшный, огненный цвет. Хенне имеет запах довольно приятный, и вследствие столь общего употребления на Востоке, составляет там весьма-важную статью внутренней торговли.

Но пора возвратиться к больным, ожидающим нашего совета в зале Галата-Серайской Школы. Первая, упомянутая выше пожилая женщина страдала легким воспалением левого глаза; доктор Спицер прописал ей пиявки, примочку и слабительное. «Я предпочел бы» сказал он мне, «употребить рвотный камень, но больным приходящим здесь его давать неудобно: если старуху нашу начнет рвать, она испугается и выйдут хлопоты и неприятности». У другой женщины тоже пожилых лет, явившейся потом, оказалась сыпь позади уха; ей посоветовали омовения пораженного места креозотом, смешанным с водою, и дали на первый раз пузырек с этим лекарством из училищной аптеки. Больная попросила обстоятельного и несколько раз повторенного объяснения способа, как обращаться с креозотом и удалилась; но, понюхав дорогою креозот, нашла его слишком-противным, возвратила доктору рецепт и пузырёк и потребовала другого лекарства, не столь неприятного, на что он согласился. Вслед за нею старуха привела девочку лет семи или восьми, с физиономиею цыганскою, умною и весьма-выразительною; ее покупала какая-то султанша, и послала в клинику для предварительного освидетельствования ее здоровья. Мы нашли, что девочка была хорошего телосложения, но ужасно неопрятна. Тринадцати-летняя девица, прекрасная собой и весьма-развитая, представилась потом; у ней была за ухом золотушная опухоль, для показания которой она должна была снять яшмамк; краснея, но без кокетства, девушка открыла перед нами прелестное лицо, самого пленительного выражения. Потом вошла женщина лет двадцати-восьми, щегольски-одетая, высокая, жирная, белая, с горячими, «вызывающими» глазами; она была иноверка, обращенная к исламизму, и жаловалась на боль в горле при глотании: оказались тут сифилитические наросты. Больная служила кормилицею в богатом турецком доме, и поэтому, опасаясь лишиться места в случае обнаружения свойства ее недуга, никак не хотела объявить свою квартиру. Принесли двухлетнего мальчика с опухолью левой миндальной железы (amygdale) в зеве; профессор Салех-Эфенди вырезал ее бистурией, разумеется после долгого сопротивления и криков юного пациента, при чем все стоявшие у решетки и ожидавшие очереди для входа, больные, глубоко [268] вздыхали, охали и беспрестанно повторяли восклицание машаллах! Затем явилась молодая девица, Черкешенка, лет четырнадцати: она страдала желудочными припадками от глистов, и врачу нужно было видеть язык ее; для этого она сняла яшмак и представила нам премилое личико. Ее провожала одна из тех крикливых старух, род «дуеннь», которые у небогатых Турков заступают место дорогостоющих евнухов, и чуть-ли не строже их охраняют ненарушимость харема. Старуха держала на руках молодого мальчика самой счастливой физиономии, вообще столь-часто встречаемой между детьми обоего пола в Константинополе. Белокурые, светлые волосы его несколькими тщательно-заплетенными косами падали на шею и спину, и он без всякой робости смотрел на нас прелестными черными глазами, которых зрачки как горячий уголь сверкали на синеватом белке, цвета саксонского фарфора. На груди у него висел привязанный к красному шелковому снурку медный, кругло-продолговатый футлярчик: в нем заключался амулет от «глазу», которого на Востоке чрезвычайно боятся. Потом пришли несколько Негритянок из харема проживавшего тогда в Бруссе известного Эмира-Бешира, владетеля Ливана, который лишился своего престола при выступлении Египтян из Сирии. Меня поразил неприятный запах испарины этих Негритянок, запах, свойственный везде их породе и зависящий от условий физиологических, а не случайных, как утверждено было недавно в статье ученого соотечественника нашего. Привели девочку лет семи или восьми с золотушными язвами на левом локте; мать больной попросила, чтоб посмотрели пульс у последней, но ни советов ни рецепта не хотела принять. Потом представилась нам старуха с огромнейшею скиррозною опухолью левой груди, имевшей объем почти вдвое больше человеческой головы. Несчастная приписывала причину болезни мужу своему, недавно женившемуся на другой, молоденькой: «С-тех-пор» прибавила она «я стала хворать», и конечно известно, что угнетающие страсти и душевные влияния (а ревность, зависть и досада не из самых слабых) ускоряют развитие и ход этого рода поражений. Больная сама просила, чтобы ей сделали операцию и настаивала о назначении врачем платы за нее: «деньги должен будет заплатить муж мой, и это послужит ему наказанием зато, что женился на второй, молоденькой! — сказала старуха, которую это последнее обстоятельство, видно, мучило более, чем скирр. Молодой женщине, жаловавшейся на зубную боль, один из присутствовавших тут врачей, после сильного со стороны ее сопротивления, выдернул зуб так ловко и скоро, что старый, угрюмый придверник (капуджи), о котором мы упомянули выше, этим соблазнился и дал выдернуть и себе один из немногих зубов, торчавших из стершихся от времени челюстей его. Несмотря на важность и сериозное выражение лица, старик этот морил всех приходивших в клинику, пресмешными гримасами и странными, угловатыми телодвижениями своими. Лишившись зуба, он хотел выполоскать рот а в-торопях схватил [269] стакан, в котором была вода с креозотом; надо было видеть жесты и кривляния его, от которых и больные и самые медики должны были громко захохотать! Явилось также много женщин, одержимых разными маточными и подобными расстройствами, столь общими между Турчанками. Этих больных отправляли в особую соседнюю комнату, с акушеркою; при расстройствах важных туда же призывали одного из врачей, свидетельствованию которого больные подвергались почти всегда без сопротивления и без жеманства, столь несносного в подобных случаях у нас в Европе.

Не упоминаю о многих других пациентах, виденных мною в этот первый раз в клинике, считая, что сказанного достаточно будет для характеристики сего полезного учреждения. Я посещал эти консультации весьма-часто и постоянно с новым, живым интересом. Видев таким-образом многие сотни туземных женщин всех возрастов, скажу в-заключение, что вообще в Турчанках константинопольских меня поразили манеры их, имеющие что-то наивное, детское, невинное, истинно-пленительное; весьма мило и даже трогательно простодушие, с которым они выказывают свое доверие к хекиму, и отсутствие у них всякого кокетства. Они весьма-легко краснели, особенно девицы, когда их просили показать язык, и все вообще выражали свою признательность за данный совет или доставленную помощь, очень красноречиво, иногда даже оригинально и поэтически. Молодая особа, которой г. Спицер разрезал небольшой нарыв на веке, сказала ему: «Приветствую искусную руку, облегчившую мои страдания, и да сохранит Аллах эту благодетельную руку!» Женщины из простого народа, получив рецепт, обыкновенно спрашивали «что с этой бумажкою делать?» и им тогда объясняли, что ее не должно есть, а надо отнести в аптеку.

Мужчины в клинику являлись, относительно, гораздо-реже женщин; число же всех больных, пришедших за советом в это заведение в-течение 1845 года, по реестрам врачей, дошло до 17,500 и с каждым годом увеличивалось. При первом открытии клиники, года три перед тем, на консультацию однажды приехали две пожилые Турчанки, довольно-скромно одетые, но с дорогими алмазными перстнями на руках, что несколько удивило находившихся тут врачей. Дамы эти жаловались на головную или подобную маловажную боль, получили рецепты и, уходя, дали каждая старику-капуджи по золотой монете. Возбужденное этим еще более внимание и любопытство директора клиники, заставили его послать человека вслед за сказанными дамами, чтоб узнать, кто они. Открылось что же? что это были две султанши из дворца, которые, слышав, что в клинике женщины должны раскрывать лицо в присутствии чужих мужчин, даже гяуров, хотели убедиться собственным опытом, не нарушается ли при этом приличие и благонравие! Должно полагать, что они не нашли тут ничего предосудительного, потому-что с-тех-пор число приходивших на консультации женщин-Турчанок постоянно возрастало. [270]

Этот факт свидетельствует о врожденном восточным и в-особенности турецким женщинам всех сословии чувстве скромности, которой мне известны и многие другие примеры. Между-тем на Востоке, с другой стороны, встречаются обычаи, которые поражают европейцев неблагопристойностью своею и в которых цинизм нередко доходит до-нельзя, хотя туземцы в них не видят ничего противного добрым правам. Мы в-последствии еще будем иметь случай подробнее говорить об этом предмете, и тут приведем только один пример, находящийся в некоторой связи с врачебным характером настоящего описания. Основатель и, за ним, нынешний директор Галата-Серайской Медицинской Школы в Константинополе, равно-как и большая часть старших врачей здешних военных больниц были медики венские, хорошо-знакомые с употреблением леннекова стетоскопа. Они ввели употребление его в частной практике своей и между студентами-Турками, из которых некоторые весьма порядочно умели обращаться им. Ныне стетоскоп в Стамбуле до-того считается необходимым спутником доктора, что все лица занимающиеся в столице врачеванием, аптекаря, зубные врачи и tutti quanti, без него ни на шаг, хотя, конечно, многие из них не всегда знают, который конец инструмента приставляется к уху медика и который к груди больного. Но им и пациентам все-равно; главное, чтоб хекам держал, в руках свою таинственную слуховую трубку. И в понятиях простого народа последняя тесно срослась с личностью европейского врача, как я однажды имел случай удостовериться на площадном театре (мейдан-оюны) против артиллерийской казармы, у так-насыпаемого большего кампо (христианского кладбища, составляющего любимое место гулянья Перотов). Тут выстроен обширный балаган без крыши, в котором по пятницам актёры, по большей части Армяне, редко Турки или Евреи, представляют днем драматические пьесы, отличающиеся остротою и колкими нападками на слабости века и личность высших турецких сановников; что при этом не щадят и ненавистных Франков «неверных», нет надобности объяснять. Преобладающая черта этих представлений, — неблагопристойность. Европейскому перу не дерзнуть и намекать о том, что тут говорится и делается на сцене, к невыразимой потехе всех возрастов и званий зрителей; из них многие приводят с собою и детей, даже малолетних девочек, на эти представления, на которых мне, однакож, не случалось встречать взрослых женщин. В одной из виденных мною пьес молодая жена (женские роли играют, разумеется, переодетые мужчины), находящаяся в весьма-интересном положении, как сказал бы в подобном случае какой-нибудь английский журналист, жалуется на расстройство здоровья, и муж поспешно посылает за френк-хекимом. Последний является, оборванный, растрепанный, в надетой на бекрень белой шляпе и с сигарою во рту. Пользуясь случаем издеваться над европейцами вообще, все присутствующие нападают на злосчастного эскулапа, тащат его, толкают, [271] сбрасывают с него шляпу, а он преспокойно достает из кармана стетоскоп и приставляя его к страждущему месту больной объявляет, что тут калабалык вар (есть какая-то суматоха). Спектакль оканчивается тем, что жена на сцене рожает!..

Несмотря на высокое, суеверное мнение Турков о всемогуществе медицины, лекарственных составов и врачей, они в то же время полагают, что врачи не в состоянии исцелять некоторые известные болезни, на-пример, падучую, умопомешательства, рожи, и т. п., требующие непременно пользования особенного и, так-сказать, мистического. Это мнимое противоречие не поразит нас, когда мы вспомним, как легко в уме человеческом, удалившемся в каком бы то ни было направлении от истины, соединяются и сближаются всякие крайности. В упомянутых недугах младенческое воображение Турков приписывает какую-то таинственную силу некоторым предметам неодушевленным, а также известным приемам и обрядностям при самом пользовании, и, наконец, личности иных людей, одаренных, по верованию простого народа, сверх-естественным могуществом в этом отношении. Самый употребительный и общий, из принадлежащих к этой категории, способов лечения — чтение (окумак) мест из корана, производимое имамами, (духовными лицами), над больным и страждущею частью. Этим чтениям приписывают необыкновенное целительное действие не только Турки, но и Греки и Армяне константинопольские. На улицах Стамбула и его предместий весьма-часто встретите таких чтецов, окруженных толпою ожидающих от них облегчения и исцеления пациентов; иные из них устроивают себе небольшие деревянные лавочки в соседстве мечетей и подобных общественных зданий. Все проживавшие в Константинополе путешественники, конечно, заметили старого имама, жившего в канурке у подошвы Галатской-Башни и которого умное и хитрое лицо меня всегда поражало. Чтения оказывают пользу свою преимущественно в перемежающихся лихорадках, зубной боли, флюсах, разного рода ума-лишениях и прочих нервных расстройствах, в которых психическое влияние в-самом-деле столь часто обнаруживает приметное действие. С чтением имамы обыкновенно соединяют приложение рук к пораженному органу, и подувание по нем, медленное и продолжительное. За этим подуванием иногда прибегают и к лицам не духовного звания, пользующимся в народе особенною репутациею, относительно благодетельного действия выдыхаемого ими воздуха, на-пример, к какому-нибудь крепкому работнику, мяснику, хаммамлу, башмачнику, и т. п. или к женщинам, обыкновенно пожилым, промышляющим своим дыханием. Для некоторых болезней даже непременно требуется, чтоб это действие производилось именно того или другого пола особою. В первое время его практики в Константинополе, г. Спицера однажды позвали к богатой Армянке, страдавшей рожею; осмотрев последнюю, доктор объявил больной, спросившей, что у ней такое, название поражения. «Это я сама знаю» возразила Армянка, «а от вас хочу [272] слышать только, какого пола эта рожа — самец или самка?» Изумленный врач отвечал на-обум, что это самка: «в таком случае надобно призвать бабку», сказала больная, и отправила доктора, не хотев принять ни совета, ни рецепта.

В большом употреблении так-называемые муска, т. е. амулеты, состоящие в стихах из корана или каббалистических знаках и цифрах, выписываемых на лоскутки бумаги, которые привешиваются к голове, шее, груди и вообще страждущему месту. Они служат также против глаза или других вредных и враждебных наружных влияний; их иногда принимают внутрь, с водою, разрезав бумажку на мелкие части, а при кровотечениях из носа их свертывают в трубочку и всовывают в ноздри, нередко с хорошим и быстрым успехом.

Весьма-дорого ценят на Востоке известный панзехыр (слово, кажется, составленное из греческого пан и турецкого зехыр, яд). Это каменистые или известковые шарики (lapis bezoardicus), образующиеся в желудке антилоп, оленей и многих других отрыгающих жвачку животных. Еще драгоценнее, потому-что они реже попадаются, наросты, являющиеся иногда на лобной кости быков в Аравии и состоящие из угле-кислой и фосфоро-кислой извести. Они должны быть совершенно круглы, или по-крайней-мере весьма-симметрически округлены и величиною в орех: придать им эту наружную форму, где ее нет, это, конечно, уж дело купцов, торгующих этими предметами. Панзехыр распиливают на две равные половины и носят в футлярчике на груди: он считается верным противоядием, в случае всякого отравления. Если Турок, возвращаясь домой с званного обеда или угощения, чувствует тошноту, тяжесть или боль в желудке и т. п., то у него тотчас родится мысль, что он может-быть отравлен; но это его ни мало не смущает. Он берет свой панзехыр, золотою монетою, — это необходимое условие, — соскабливает с него несколько крупинок, которые принимает внутрь с водою и потом весь следующий день остается на строгой диэте. Случаи умышленного отравления везде довольно-редки, даже в Турции; напротив-того примеры тяжести или давления в желудке после обеда, особенно званного, везде весьма-часты и потому не удивительно, что действие пан-зехыра почти всегда увенчевается блистательным успехом.

В Чермном-Море находится в большом количестве раковина, величиною в двугривенный, беловато-желтого цвета, легко округленная сверху, плоская снизу, и представляющая на этой плоскости спиральную линию ², которую суеверие сравнивает с свернутою змеею; раковина эта играет важную роль при лечении рож. Рожу Турки [273] называют иеланчик (иелан — змея), как полагают по причине расположения этой болезни переходить с места на место, или может-быть скорее, потому-что по исцелении ее надкожица лупится большими лоскутами, как у змей. К роже прикладывают сказанную раковину (иеланчик-таши), и, обвернув все место красным сукном, оставляют до совершенного выздоровления больного. Испанские серебряные талеры-колонаты (ириал), у которых изображенная на обороте, вьющаяся около двух Геркулесовых-Столпов лента с надписью plus ultra, принимается Турками за змею, подобным образом употребляется ими для пользования рож. Действие этих средств усиливается причитанием и подуванием, но имамы, к которым за этим обращаются, обыкновенно довольно-верно оценивают положение больного и его недуга, так-что, если на-пример прикинулся антонов-огонь или случился опасный перенос рожи внутрь, то они объявляют, что их призвали слишком-поздно, что время причитаний прошло и что нужно послать за доктором.

Эта последняя оговорка или та, что болезнь сложна, сопряжена с другим расстройством, требующим для устранения своего предварительного пользования обыкновенным лекарем, вообще весьма-часто употребляется здесь лицами, посвятившими себя лечению разного рода специальных поражении. Таким-образом они довольно искусно и не компрометируя себя, отказываются от пользования болезней, которых не умеют, или не надеются вылечить своими собственными средствами и способами.

В желтухе (icterus) пускают кровь из подъязычных жил, делают насечки на лбу и заставляют больного пять дней сряду и каждый день четыре раза по часу, смотреть в медное блюдечко с водою, в которую положено несколько новых железных гвоздей. Желтый цвет меди притягивает, говорят они, таковое же окрашение лица, которое осаждается на гвоздях. Ржавчина, образующаяся на этих последних и минование болезни, если она, как обыкновенно случается, свойства спазмодического или простудного — служат пациенту верным, вещественным доказательством превосходства этой методы.

По мнению Турков селезёнка (талаак) в человеке и животных есть произведение болезненное, а не орган естественный, и весьма-часто слышишь от людей жалобу: «я очень-нездоров, у меня селезёнка!». Завалы и опухоли ее действительно в Константинополе попадаются нередко у особ, страдавших длительными перемежающимися лихорадками на Дунае, у Дарданелл, в Салонике, Исмите, Малой-Азии и т. п. Лечением этого поражения занимаются талаакджи, особый класс врачебных промышлеников; они прикладывают овечью селезёнку к распухшему подреберью больного и там, читая молитвы, разрезывают ее ножом.

Известно, что в-продолжение всего месяца рамазана мусульмане не употребляют никакой пищи или питья, и даже трубки не курят, [274] с восхождения до захождения солнца. Этот пост особенно утомителен, если он падает на летний месяц, когда дни очень-длинны, а ночи коротки: последние посвящены еде и разным публичным увеселениям и расстройства желудка тогда чрезвычайно-распространены. Не советуем никому без надобности, а еще хуже если по делу, являться во время рамазана к Турку, особенно после полудня: правоверные тогда бывают весьма-нетерпеливы, сердиты и легко раздражительны. Горе несчастному просителю, пришедшему к проголодавшемуся сановнику; вопль его заглушится голосом пустого желудка, и, того и гляди, самое чистое дело невозвратно испортится! В эти-то постные дни Турки обыкновенно страдают коликами и поносом, и тогда часто услышишь выражение: гёбеим дюшмюш «у меня пуп упал»; этому мудреному припадку приписывают они причину желудочного расстройства, вместо-того чтоб его искать в неумеренном употреблении пищи в прошедшую ночь. За помощью обращаются к другому, отдельному классу лечителей, которые больному втирают в живот теплое масло и «приводят пуп в нормальное его положение». Они также дают против поносов, внутрь змеиную кожу, продаваемую здесь во всех лавочках и действительно одаренную некоторым вяжущим действием, как меня уверили здешние врачи. Если брюхо раздувается от газов, накопившихся в кишках (tympanitis), то удаление их предоставляется бабке. Она постукивает по раздутому животу деревянною ложкой, или, еще лучше, овечьею челюстью, втирает потом масло с золою, ставит промывательные, и если больной не чувствует облегчения, то она говорит, что болезнь (называемая этими бабками кырбэ или водохранилищем) сложна и советует обратиться к доктору.

Между болезнями, по мнению туземцев вовсе недоступными правильному врачеванию докторов, главное и важнейшее место занимает так называемый геленджик. Это поражение, как Протей являющееся под различнейшими видами и весьма-частое в Константинополе, потому-что к нему относят все вообще недуги, противостоящие продолжительным лечебным усилиям медиков, по какой бы то ни было впрочем причине. Геленджик бывает явный и потайной; первый обозначается водянистою опухолью нижних оконечностей, а при сильнейшем развитии и всей кожи, последний обнимает самые разнородные болезни, принимаемые за Геленджик, как-скоро в ходе их представляется неправильность, необыкновенное упорство или длительность. Пользованию этого недуга посвящает себя особый разряд бабок, известных под названием геленджнк’чи. Средства, употребляемые ими в подобных случаях заключаются в строгой диэте и в даваемых внутрь разных лекарствах, на-пр. растворе селитры, кошенили и проч. в розовой воде, или в кашке из красных земляных червей, серого амбре (ambre gris) и меда, и т. д. Если больному от этих составов не делается лучше, то бабка объявляет, что геленджик сопряжен с другою болезнью, которой удаление должно предварительно поручить доктору. При огромном числе [275] практикующих в Стамбуле медиков всех школ и наций, из коих столь многие лишены всяких познаний, весьма нередко случается, что больные, измученные и разоренные неискусным пользованием подобного лекаря, обращаются к геленджик’чи, которых отрицательные и потому безвредные составы не раз возвращали несчастному страдальцу здоровье, расстроенное рецептами прежнего эскулапа. Подобные, беспрестанно возобновляющиеся, примеры сделались причиною, что вся константинопольская публика, не только турецкая, но и европейская, даже высшая, называющая себя просвещенною, питает необыкновенное уважение и доверие к этим бабкам-геленджик’чи, предпочитая впрочем данному нами простому объяснению получаемого этими последними успеха — верование в какое-то сверхъестественное и таинственное исцеление, только бабкам известное. Лет пятнадцать тому наследник оттоманского престола, нынешний падишах, имевший тогда каких-нибудь одиннадцать или двенадцать лет от-роду, поражен был общею водянкою всей кожи после скарлатины. Приглашенные на совещание европейские врачи никак не могли согласиться между собою, касательно лучшего способа лечения: один хотел открыть больному кровь, другой предлагал потогонные лекарства, третий предпочитал действие слабительных. После долгих и безуспешных прений положили, на всякий случай, объявить, что болезнь наследника престола весьма опасна. Встревоженный этим отец, султан Махмуд, по совету некоторых придворных велел призвать известную Армянку-геленджик'чи, Мариам-Дуду, которая невинными составами и диэтою весьма-скоро вылечила молодого принца, к немалому смущению врачей-франков. С-тех-пор и поныне Мариам-Дуду пользуется пенсиею в 400 рублей ассигнациями (2,000 турецких пиастров), в месяц и квартирою во дворце, носит почетный титул хеким-каддын (дама-лекарь) и имеет огромную практику в столице. Событие это не могло не содействовать к усилению в публике доверия не только к этой, но всем вообще геленджик'чи, которых в Константинополе и образующих предместья его, многочисленных деревнях по обоим берегам Босфора, живет не малое число. Я знаю примеры, где этих бабок приглашали для пользования больших даже в семейства европейских медиков!

После исчисленных здесь различных, более или менее симпатических, способов народного пользования недугов, скажем еще несколько слов о том, как поступают туземцы в некоторых других болезнях, требующих пособия вещественного.

Легочную чахотку, столь распространенную и похищающую столько жертв в Константинополе, вследствие влияний в другом месте подробнее нами развитых ³, Турки считают в высокой степени прилипчивою. Если, несмотря на употребляемые ими втирания в [276] кожу сала, питье ослиного молока, прикладывание к груди коровьей шерсти прокуренной ладаном и на действие причитаний, заговариваний и т. п., болезнь усиливается, то родственники нередко удаляются от большего, поручая его уходу и присмотру слуги или вольно-наемной старухи. Муж таким-образом оставляет жену, отец и мать бросают дитя, и это из страха самим заразиться. Странное противоречие: чумы не боятся, не считают прилипчивою, а от чахотки бегают как от огня! После смерти чахоточного продают за бесценок и даже сожигают платье и пожитки, бывшие у него в употреблении, истребляют постель, и, если способы позволяют, соскабливают штукатурку со стен его комнаты или белят их вновь.

Сифилис в начале редко делается предметом правильного врачебного пользования: простой народ сам и без совета прибегает к употребляемым медиками разным лекарствам, бальзамическим веществам, потогонным, древесным декоктам, окуриванию киноварью и т. п., которых действие ему хорошо известно. Ртути, даваемой внутрь, впрочем крайне боятся. У нас в Европе сифилитические болезни называются «секретными», пораженный ими тщательно скрывает это; одержимый сифилисом Турок, напротив-того, говорит о нем при всех, в обществе, при детях своих, ни мало не считая это неприличным.

В хронических накожных сыпях покрывают больное место холстом, сверх которого кладут напитанную селитряным раствором и потом хорошо-высушенную солому. Последнюю зажигают и оставшуюся по сгорении ее на теле золу, втирают в кожу, предоставляя дальнейший ход лечения природе. Способ этот, весьма энергический и производящий чрезвычайную боль, нередко исцеляет самые упорные сыпи. В молочной сыпи детей, показывающейся обыкновенно на лице, туземцы хвалят наружное употребление пыли, оттирающейся при точении бритв на камне.

Известный алепскии-прыщ (bouton d’Alep) Турки прозвали хурма-чибани «финиковою язвою», потому-что приписывают происхождение его неумеренному употреблению фиников (хурма). Это мнение совершенно несправедливо: в Алеппе и всей Северной-Сирии фрукт этот, несвойственный краю, несравненно меньше естся, чем например в Египте, Нубии, в Барбаресках, где такой прыщ между-тем не встречается. К струпу Турки прикладывают густую, сырную часть, остающуюся по выпарсении дом-суха, свежего молока. Этим, впрочем, медленный ход язвы, продолжающейся обыкновенно от 10 до 14 месяцев, нимало не ускоряется.

Народ сверх-того хорошо знает различие между лихорадкою простою (хюмма) и перемежающеюся (исымтма), равно-как действие хинной корки и соли в последней, и строгой диэты в обеих. Он часто прибегает к мушечному пластырю или припущению пиявиц в случае местной боли, и страстно любит кровопускания общие и лекарства слабительные, сабур, александрийский лист и другие смолистые, драстические вещества. Женщины беспрестанно ищут и принимают [277] средства сделаться беременными, если у них нет детей, или, напротив, мешать зачатию и даже изгонять плод, если у них семейство многочисленное. На вредные последствия этих преступных обычаев для самого здоровья и красоты женщин на Востоке, указано было в прежних статьях. Мужчины, так рано вступающие здесь в брак и непомерно предающиеся всякого рода чувственным наслаждениям, весьма скоро теряют способность «любить», и тогда неутомимо добиваются лекарств, могущих восстановить истощенные силы. Составов, которым народное мнение на Востоке приписывает такое специфическое действие, весьма-много в ходу; большая часть их вообще никакого действия не производит, разве только психическое, на воображение, и это, конечно, самые лучшие. Но некоторые другие, вместо поправления еще более расстроивают, и вместо ожидаемого нетерпеливым пациентом успеха, приводят только к совершенному и неисцелимому изнеможению.

Из сообщенных выше подробностей уже было видно, в какой степени врачебные занятия в Константинополе раздроблены и разделены на многочисленные виды. Кроме помянутых ходж, имамов, талаакджим, геленджик’чим, повивальных бабок, играющих весьма-важную роль в Стамбуле и проч., существуют еще многие другие лекаря-эмпирики, занимающиеся исключительным пользованием известных недугов; мы назовем только главных из этих промышлеников.

Кирыкчи и Чикыкчи (корень первого названия значить перелом кости, второго — вывих), соответствуют встречаемым и у нас костоправам. Прежде их непременно находилось по одному при каждой военной госпитали, с жалованьем но 100 рублей ассигн. в месяц; при преобразовании этих учреждений они исключены были из штатов. Но между простым народом костоправы поныне пользуются большим доверием, вероятно потому, что всякий ушиб, всякое повреждение тотчас объявляют переломом или вывихом, и воспоследовавшее скорое исцеление приписывают действию употребленных ими перевязок, втираний, пластырей и т. п. В случаях важных и трудных, они этими последними почти всегда приносят более вреда, чем пользы.

Казыкчи пользует грыжи, дышчи занимается выдергиванием зубов. Последнее звание обыкновенно соединено с ремеслом брадобрея; лавочки стамбульских дезирабод'ов, подобно тому, что мы видим у парижского собрата их в Пале-Рояле, вместо вывесок украшены многочисленными человеческими зубами, прикрепленными попеременно с крупными голубыми бусами, к толстой канве, на которой они образуют страшные для глаз и самых челюстей узоры. Инструменты дышчи употребляют почти такие же, как в Европе. Впрочем нельзя не отдать полную справедливость ловкости, с которою константинопольские цирюльники открывают кровь посредством ланцета: как ни тонка, мала или невидна жила, они верно и удачно попадают в нее. Причиною тому преимущественно [278] частое упражнение, при кровожадности тамошних врачей и самой публики.

Кеалы пользуют глазные болезни, припущением пиявок, разными примочками, раствором медного купороса (называемого поэтому гёз-таши «глазным камнем») и т. п. Они редко решаются на снимание бельма, посредством прямой цельзовой иглы, потому-что исход почти всегда бывает несчастный, отчего и в народе мало расположения подвергать себя этого рода операциям. Вообще большие и трудные хирургические операции между Турками почти никогда не делаются, отчасти по недостатку хороших операторов, отчасти вследствие мусульманского фатализма, считающего чуть-ли не грешным искать хирургической помощи особенно против природного безобразия или калечества. Это было-бы действовать против воли Провидения и карающей руки Аллаха, пославшего человеку безобразие в наказание за его грехи. Сверх-того самые врачи неохотно предпринимают в Турции операции опасные, потому-что народ приписывает исход их единственно большему или меньшему искусству оператора, так-что бывали примеры кровной мести со стороны родственников, в случае смерти больного. Туземные хирурги (джирах) поэтому ограничивают круг своих занятий вскрыванием нарывов, пользованием ран и язв посредством разных мазей, пластырей, сухих присыпок и проч. Они почти все Турки или Армяне.

Аптекари (эзаджи) по-большей-части из Греков, и без всякого теоретического образования. Были бы только деньги, чтоб открыть лавку, за остальным дело не станет. Занимаясь беспрепятственно и заведомо начальству, пользованием больных и отпуская лекарства сильные или опасные, ядовитые, без всякого надзора, аптекари в Стамбуле сословие вредное, делающее много зла публике. Служащие в казенных больницах гезели тоже имеют одни практические, весьма-ограниченные познания, но они им тут не так нужны, потому-что все лекарства, от простых, хоть на-прим., сахарного сиропа, до самых сложных, доставляются уже готовыми в эти заведения из центральной лаборатории фармацевтического отделения при Галата-Серайской Медицинской Школе.

Мы уже имели случай подробно описать в этом журнале превосходное устройство военных больниц в Константинополе. Отличным состоянием своим эти учреждения преимущественно обязаны, при могучем содействии бывшего военного министра Риза-паши, стараниям вызванных в Турцию венских врачей, между которыми мы назовем здесь ученого доктора Риглера, занимавшего в бытность нашу в Константинополе пост главного инспектора военных госпиталей. Службою, опытностию и ревностию своею, на сем поприще, этот врач принес истинную пользу всему краю. Доктор Спицер, старший профессор Медицинской-Школы, единственной пока в империи, с своей стороны не мало содействует к образованию хороших молодых врачей из туземцев. Я был знаком с некоторыми из этих последних, отличавшихся очень-порядочными способностями, [279] которые им следовало бы только развить чрез посещение европейских врачебных учреждений и университетов. Но уж при мне турецкое правительство, отчасти из национального самолюбия отчасти из видов экономии и для уменьшения расходов, начало заменять старших медиков госпиталей, европейцев, служивших но контрактам и получавших значительное содержание — молодыми врачами Турками, недавно выпущенными из сказанной Школы. Меру эту нельзя одобрить: она преждевременна, опасна и угрожает уничтожить плоды, получаемые до-сих-пор от новых медицинских учреждений в столице. Рано вверять ныне высшие врачебные должности Туркам, которые могут служить полезными помощниками европейцам, но еще отнюдь не в состоянии заменить их. Совершенный упадок Каирской Медицинской Школы, основанной в Египте Клот-бэем и стоившей стольких денег, в-следствие подобной же меры принятой Мехмедом-Али для сбережения издержек, должен послужить предостережением для турецкого правительства.

В бытность мою в Константинополе начальником всех в Империи врачебных дел, гражданских и военных, или хеким-баши, был Измаил-эфенди, молодой человек лет тридцати-четырех. Он имел тогда чин генерал-лейтенанта и получал огромное жалованье, а между-тем начали карьер свой в Стамбуле весьма-скромным образом, именно в звании простого джирамха. Занятия его состояли в производстве мелких хирургических операций, между которыми, если не самая важная, то самая прибыльная — обрезание мальчиков, предписываемое законом пророка и совершаемое обыкновенно на шести или восьми-летнем возрасте, но иногда и гораздо позже, на-прим. в деревнях, где не всегда бывают хирурги. Ловкость и приятная наружность молодого Измаила приобрели ему в столице знатных покровителей; благодаря им, он удостоился высокой чести сделать сказанную операцию над наследником престола, нынешним падишахом. Этим он обратил на себя внимание и милость покойного султана Махмуда, который отправил его на казенном иждивении в Европу, для дальнейшего образования и окончания полного медицинского курса. Измаил-эфенди провел несколько лет в Италии, Франции и Швейцарии, получил от Пизского-Университета диплом на степень доктора, и по возвращении в Константинополь возведен был в сан хеким-баши, сосредоточивший в его руках управление всею медицинскою частью в империи.

Врачебные познания Измаил-эфенди, сколько я мог судить, были весьма-необширны; он практикою впрочем!, и не занимался, и только в случае болезни высших должностных лиц посылался султаном для навещании их и узнавания, чем больны? Измаил-эфенди принимал деятельное участие в устройстве военных госпиталей и в преобразовании Медицинской-Школы, которой он был директором и в которую при нем принято было на казенное иждивение, кроме Турок, до ста человек воспитанников раия, т. е. турецко-подданных не мусульман: Греков, Армян и Евреев, с содержанием и полными [280] правами наравне с правоверными; он также напасал на турецком языке брошюру «О прививании предохранительной оспы» и потом еще другую «О мерах против холеры». По-французски он объяснялся свободно и чисто, но с беспрестанною примесью тривиальных междометий, к которым, впрочем, иностранцы обыкновенно прежде всего пристращаются, знакомясь с чуждым им наречием: pristie, morbleu, matin! и т. п. частенько вырывались из уст хеким-баши, что сначала, когда я с ним познакомился, немало меня поразило.

Измаил-эфенди жил на большой ноге в загородном доме (яли), выстроенном подле долины Долма-бахче, над Босфором и близ султанского дворца Чераганского. Однажды перед обедом у него, к которому я был приглашен вместе с некоторыми другими европейцами, он представил нам дочь свою, девочку лет семи или восьми, самой прелестной наружности, с длинными белокурыми волосами и в богатейшем, покрытом золотым шитьем костюме, который ей подарила Султанэ-валиде, мать Абдул-Меджида. Ребенок вошел к нам без всякой робости, поклонился с свойственною турецким детям важностью, опуская правую руку к полу и потом прикладывая ее ко рту и ко лбу, и стал разговаривать очень умно и мило. Измаил-эфенди рассказал нам, что Султанэ-валиде как-то раз объявила его дочери: «что намерена приискать ей жениха». — Напрасно, сударыня, отвечала девочка, я приду к вам не иначе, как невестою падишаха!..

По выезде моем из Константинополя я слышал, что Измаил-эфенди оставил прежнюю должность свою и сделан был, если не ошибаюсь, начальником публичных работ. Он был первый хеким-баши учившийся медицине; звание это хотя существовало и прежде, но вверялось чиновникам не врачам. Непосредственный предшественник его в качестве хеким-баши был Абд-ул-Хак-эфенди, старик бойкий и умный, сделавшийся в-последствии великим судьею Румелии. Несмотря на ум свой, Абд-ул-Хак-эфенди однажды впал в немилость, при столкновении с другим стариком, несравненно его хитрее: с хромым сериаскером (главнокомандующим) Хозревом-пашою, известным, соперником и врагом Мехмеда-Али египетского. Заключим эту главу нашего описания рассказом сего происшествия, характеризующего одну из сторон константинопольских отношений и в-особенности свойственное Туркам притворство, доведенное у них до непонятного для нас европейцев развития.

Когда в последнюю турецкую кампанию победоносные войска наши заняли Варну, известие о том, привезенное в Константинополь курьером, чрезвычайно удручило Верховный Диван. Министры и высшие сановники немедленно собрались, чтоб посоветоваться, как, и в-особенности чрез кого передать эту весть султану Махмуду, сделавшемуся в последние годы своей жизни очень-раздражительным. Совет, в котором участвовали и Абд-ул-Хак-эфенди и сериаскер Хозрев-паша, решил, что никто другой кроме сего последнего, не должен принять на себя это затруднительное [281] поручение. — «Вы один, сказали Хозреву, по летам, высокому сану и влиянию своему на султана, можете докладывать ему о содержании привезенных из лагеря депеш, не опасаясь ни гнева падишаха, ни дурных для вас последствий». После некоторого сопротивления сериаскер наконец согласился на это предложение и весь Совет, вместе с ним, отправился к «европейским сладким водам», где на живописных берегах древних Сидариса и Барбизеса выстроен загородный дворец, в котором тогда находился Махмуд. Прибыв туда члены Совета остались псе в приемной зале, за исключением Хозрева-паши, который вошел во внутренние покои султана, прося товарищей молиться за него. Он просидел довольно долго у султана и потом возвратился к ожидавшим его с нетерпением коллегам...

— Ну что? воскликнули все в один голос.

— «Ничего! Эфендимыз (так называют в обыкновенном разговоре султана) выслушал доклад мой совершенно-хладнокровно, нимало им не огорчился, и отпустил меня весьма милостиво, прибавив только — Аллах акбар (Бог очень велик)».

При этих словах в голове хеким-баши как молния блеснула мысль, конечно довольно логическая, но от которой он однакож не получил желанного успеха. «Если султан, подумал он, действительно так благосклонно принял Хозрева, когда тот передал ему весть столь печальную, то Е. В. без-сомнения обласкает верного служителя, который первый явится к нему с выражением соболезнования, возбужденного в верноподданническом его сердце известием о победе гяуров». Не сказав ничего о намерении своем, Абд-ул-Хак-эфенди улизнул из приемной, воображая, что никто этого не заметит; но от колючих серых глаз Хозрева ничего не могло скрываться, тонкие губы его сжались, чтобы скрыть злобную улыбку...

Тот между-тем дорогою дал физиономии своей приличное случаю выражение, растрепал белую бороду, и с поникшею головою представился султану, который сидел в углу дивана, у окна, и в самом деле показался ему необыкновенно спокойным и даже веселым.

— «Нэ вар, нэ иок, хеким-баши ⁴ — спросил он: — какие ты нам привез новости?»

— «Раб ваш пришел излить перед В. В. чувства глубокой горести, овладевшие им при слышании печального известия»... сказал старик тихо, вздыхая и взвешивая каждое слово.

— «Какое известие, хеким-баши? ты меня пугаешь... Говори скорее...».

— Известие о несчастном событии, о котором В. В. докладывал Хозрев-паша... [282]

— «Какое это событие? спрашиваю тебя», повторял Махмуд, которого глаза засверкали и лицо покрылось краскою.

— Занятие Русскими... крепости... Варны...

— «Что?.. Русские взяли Варну? когда? не может быть!.. Это неправда, ты лжешь!..» вскрикнул султан вне себя, соскочил с дивана и бросился к Абд-ул-Хаку...

Читатели уже догадались, как дело было поведено хитрым Хозрев-пашою: он Махмуду ничего не сказал о взятии Варны, в полном убеждении, что непременно найдется другой, нетерпеливый, воспользоваться случаем, высказать падишаху свою преданность. Этот другой был наш хеким-баши. Осторожный как лисица, он однакож не заметил подставленной ему западни, и прямо полетел в яму, выкопанную под его ногами: он лишился своего места и многие годы оставался в немилости.

Артемий РАФАЛОВИЧ.

Комментарии.

1. Пользовавшийся в Стамбуле огромною практикою итальянский медик, Лоренцо N. однажды призван был к молодой жене знатного Турка, чтоб определить, по пульсу, пол младенца, которым она была беременна в первый раз. Лекарь положительно объявил, что она родит сына и получил богатый подарок от обрадованных супругов. Месяца через три опять присылают за ним, и он узнает от огорченного отца, что жена родила... дочь. — Я это предвидел «возразил доктор. — Отчего же ты не сказал нам правды? — «Зная, что вы всегда предпочитаете иметь сына, чем дочку, я не хотел огорчить вас преждевременно…». Турок недоверчиво покачал головою. — «Впрочем, чтоб убедиться, что я не лгу, велите прочесть, что я написал в день моего посещения, в передней, в углу». Справились и нашли, что там было написано карандашом, что жена хозяина непременно родит дочь! Этот анекдот, живо сохранившийся в памяти константинопольских врачей, доказывает, что хитрый Итальянец знал с какими людьми имел дело. Нужно ли присовокуплять, что штука эта увенчана была полным успехом?..

2. Раковина эта, Nerita natica, принадлежит к роду Gasteropod’ов, виду Cyclobranchiata, как сообщил мне ученый доктор Риглер в Константинополе, которому я обязан и многими другими полезными сведениями о тамошней медицине.

3. См. Отечественные Записки, 1846, книга X.

4. В буквальном переводе эта фраза, весьма-употребительная в Константинополе, значит: «что есть и чего нет?».

Текст воспроизведен по изданию: Этнографические очерки Константинополя. (Из записок русского путешественника) // Отечественные записки, № 4. 1849