МЕЛИКОВ М

МЕЛИКОВ М.

Заметки и воспоминания художника-живописца.

(Начало текста опущено, как выходящее за рамки сайта - Thietmar. 2016)

В начале 1847 года адмирал Михаил Петрович Лазарев просил Ивана Константиновича Айвазовского найти художника для съемки береговых видов при составлении нового издания морских карт. Айвазовский предложил мне это место, которое я принял с восторгом.

Опись Мраморного моря была предпринята с научною целью. Она должна была производиться на турецком бриге с тем условием, чтобы и турецкие офицеры могли приобрести знания по части гидрографии и частию астрономии. Потребовалось немедленное мое отправление в г. Николаев (Херсонской губернии), где было местопребывание Михаила Петровича Лазарева — начальника всех портов черноморского флота. Явившись к нему, я вручил утвержденное генерал-адмиралом великим князем Константином Николаевичем мое прошение на службу и оставался в г. Николаеве только несколько дней, так как уже состоялось распоряжение корвету «Калипсо», стоящему на Одесском рейде под начальством капитана Будкевича, доставить меня к месту назначения в Константинополь, вместе с некоторыми [665] гидрографами к начальнику описи, капитану Михаилу Павловичу Манганари, командующему шхуной «Забияка». В Одессе мне привелось ждать довольно долго по случаю непопутного ветра, почему я и успел познакомиться основательно с городом и запастись хорошими художественными материалами на дорогу. В конце сентября я в первый раз вступил на палубу военного судна и тотчас же заметил, что на меня смотрят не как на пассажира, а как на служащего. Мне, как и офицерам, бывшим на корвете, производилось двойное заграничное содержание с добавлением столовых и проч.

Общество наше состояло, кроме командира судна, капитана Буткевича и доктора Таубе, из штурманских офицеров, опытных гидрографов, назначенных для описи и причисленных к ним флотских офицеров. Каждому из нас была дана каюта, а во время обедов и ужинов мы все, кроме командира, сходились вместе. Я не разлучался с моей портфелью, куда вносил свои наброски и успел начертить всю нашу кают-компанию, как вдруг на другое утро, когда корвет наш при ясном небе шел на всех парусах, последовало грозное приказание капитана всему экипажу строиться на палубе, что и было исполнено в ту же минуту. Глазам моим представилась самая мрачная картина, какой во всю жизнь мне не приходилось видеть.

Старший лейтенант Авинов скомандовал матросам строиться в две шеренги, а в средину был введен молодой матросик, обнаженный по пояс. Спереди и сзади него стали два матроса со штыками по морскому уставу, и тот же лейтенант Авинов прочитал конфирмацию. Каждому матросу затем были даны по команде шпицрутены и с барабанным боем, заглушающим стоны, началось варварское истязание. При конце шеренги стоял доктор, наблюдая за пульсом наказуемого. Все мы, остальные, обязательно должны были присутствовать при раздирающей душу сцене. Непривычный к подобным явлениям, я не в состоянии был дать отчета моим ощущениям. Помню только тот момент, когда доктор дал знак прекратить эту жесточайшую пытку над бездыханным телом, и все безмолвно разошлись по своим местам.

В последующее плавание на турецком бриге, на котором производилась опись Мраморного моря, я видел разные жестокие наказания, но ни одно из них не могло, хотя приблизительно, сравниться по ужасу с вышеописанным.

К вечеру того же дня небо покрылось густыми облаками; ветер начал свежеть. Я не выходил из своей каюты: меня начало клонить ко сну. На палубе при уборке парусов происходило большое движение. С тех пор я уже не могу ничего ясно припомнить. Все моряки [666] работали целую ночь, я это слышал потому, что не мог спать. Колыхание корвета делалось все ощутительнее, и я начал чувствовать особого рода беспокойство и муку, похожую на головной угар. Было желание стать на ноги, но головы я не мог приподнять, и мне казалось, что все предметы движутся и кружатся со мною вместе. При тусклом свете я различал только одного штурмана с картой и компасом, для определения направления судна, но я не решался просить помощи, чтобы не показаться трусливым. Суматоха все более увеличивалась; шторм был наисильнейший. Но наш великан-корвет «Калипсо» когда-то боролся с океанскими волнами. Качка не уменьшалась и обратилась в килевую, которая переносится еще труднее. Так продолжалось всю ночь. Когда начало рассветать, я у слышал команду «на грот-мачту» и затем возглас «берег». При этом слове я точно как бы отрезвился и мог встать на ноги. Тут командир вспомнил обо мне: «что-то делает молодой художник? Подайте его сюда на палубу! Он не видал еще морской волны». Меня схватили, привязали к мачте, потому что я не мог удержаться на ногах, и моим глазам представилась картина, какую только я мог нарисовать себе в моем воображении. Я видел разъяренную стихию в ее величественной красоте. Мне представлялось, что весь наш экипаж с одной громаднейшей вершины волны бросается в морскую пучину и снова подымается на еще большую высоту разъяренных волн и в схватке этой остается непобедимым. Особое чувство страха овладевало мною и между тем, как ни жутко было мне погружаться в холодную волну, я не в состоянии был отвести глаз от этой картины. Откуда пришла ко мне бодрость со словом «берег!» Не есть ли это пример могущества духа над телом, не испытал ли то же самое каждый из нас в борьбе с житейским морем?! Вот те мысли, которые посетили меня первый раз в жизни. Ветер между тем заметно начал утихать, выглянуло солнце, осушило и отогрело нас. Я уже не сходил с палубы, чтобы видеть работу молодцов-матросов, с неимоверной быстротой исполнявших команду самого капитана. Разбушевавшееся море стало утихать в особенности, когда мы входили в пролив Босфора и, наконец, в тихие воды Буюк-Дере. Желанный край, о котором я мечтал с юношеских лет!..

Вся команда принялась за обычную очистку судна и стала охорашиваться; начались приготовления для спуска якоря. Мы увидали это предместье Константинополя в самый картинный момент, при закате солнца, сначала в тумане и, приблизясь, стали на рейде. Глазам моим представились загородные дворцы, позлащенные солнцем, где все европейские посланники проводить лето в роскошной зелени садов и благоуханных кипарисов. [667]

Против самого русского посольства, прежде множества других судов, мы радостно заметили нашу красавицу русскую шхуну «Забияка», которая должна была нас принять и ожидала в Буюк-Дере нашего прихода. Корвет же «Калипсо», который имел назначение в Афины, на другой же день должен был сняться с якоря.

Прежде, нежели продолжать описание моего путешествия, мне необходимо упомянуть о знаменательном для меня приключении на пути в Константинополь.

Когда мы на корвете «Калипсо» подходили к Буюк-Дере, то я начал переодеваться. Вытащив свой чемодан, я, к ужасу своему, заметил, что он перерыт. Схватив платье, я не нашел в боковом кармане бумажника, в котором находились мои трудовые деньги в количестве 700 р., несколько документов и рекомендательных писем, в том числе и письма от И. К. Айвазовского в Константинополь.

Когда я вышел из каюты, то мои будущие товарищи и прочие спутники не могли не заметить перемены в моем лице, и я должен был рассказать о случившемся. Старший лейтенант Авинов доложил об этом тотчас же капитану Буткевичу, который в справедливом негодовании поднял на ноги весь экипаж, приказав сделать строжайший обыск. К удивлению всех ничего не было найдено.

Такое обстоятельство на первых порах должно было сильно повлиять на мое настроение, но я с твердостью и терпеливо перенес потерю, благодаря свойству моего характера — не прилепляться ни к чему материальному и не радоваться находке. Впоследствии моя потеря была мне возвращена в Константинополе чрез посольство. Вот как это случилось:

Когда корвет «Калипсо» прибыл к Пирею и общество офицеров купалось в открытом море, то по несчастному случаю старший лейтенант Авинов и товарищ его Соколов утонули. При передаче их кают новым офицерам, их заместившим, оказалось, что мой бумажник был прибит к нижней части нары, находящейся в каюте старшего офицера. Произвели строжайшее следствие, виновным оказался тот самый матрос, который находился в услужении старшего офицера и в то же время и мне. Сбережением моего бумажника и других дорогих мне документов я обязан только тому обстоятельству, что деньги кредитными билетами не были разменяны мною на золото. По сознанию похитителя, у него было намерение воспользоваться ими по возвращении в Россию. [668]

IV.

Прибытие в Константинополь. — Описание Мраморного моря. — Характеристика турок. — Возвращение на родину. — М. П. Лазарев.

Я был представлен капитану судна Михаилу Павловичу Манганари, начальнику описи Мраморного моря, которому мы были подчинены. Вслед за тем мы получили позволение съехать за берег. Как только мы вышли на берег, ко мне подошел незнакомец, старик очень красивой и почтенной наружности, и поздравил меня с приездом.

— Вот мы вас дождались, — говорит он. — Я директор почтамта в российском посольстве Н. Фродинг. Мы знали, когда вы прибудете, и вот я имею удовольствие предложить вам помещение в моем доме в Константинополе. Я вас попрошу только во время досугов заняться с моим маленьким сыном уроками рисования. Теперь вам предстоит путешествие по описи, а зимою, надеюсь, мне в том не откажете.

Конечно, я отвечал ему утвердительно. Это первое знакомство было для меня очень кстати. Обозрев наскоро роскошный сад посольства и несколько живописных окрестностей, мы поздно вернулись на шхуну и разместились по каютам.

Утром чуть свет наша красивая шхуна, любимица адмирала Лазарева, как замечательно ходкое судно, начала снаряжаться в путь по проливу, разделяющему берега Европы и Азии. Какие чудеса природы, какие неуловимые картины, освещаемые восходящим солнцем, представились нашим глазам! Все это не выразимо и не поддается ни кисти, ни перу.

Разве только память в воображение могут воскресить их в сиянии давно минувшего, — и в возможности это сделать — все упоение и отрада моей старости! Шхуна бойко подошла к красивейшей Топханской пристани и бросила якорь. Мы поздравили друг друга с прибытием в Константинополь.

На другой день мы были представлены посланнику Титову описателем Мраморного моря, капитаном Михаилом Павловичем Манганари, и были благосклонно приняты. Затем все мы перешли на турецкий бриг, на котором производилась опись.

Служба началась. Матросы без устали бросали лот для измерения глубины. Гидрографы записывали и вели свои журналы. Там, где нужно было определить место — моя обязанность была снять береговой вид. Почти все время мне приходилось вставать в три часа утра. [669] Урывками я занимался своим собственным альбомом, внося туда наброски всего того, что находил замечательным с натуры.

Мы познакомились и подружились с турками, славными ребятами, но до такой степени неразвитыми и неподготовленными, что не мыслимо было, чтоб они могли следить за описью и астрономическими наблюдениями, при всех стараниях наших гидрографов научить их. Капитан брига был, можно сказать, отважный моряк, во время штормов работал неутомимо один за всех, зато в свободное время любил предаваться кейфу. По назначению и выбору нашего описателя, он обязан был во всякое время сняться или бросить якорь. Он это беспрекословно исполнял, дружелюбно относясь к нам во все время плавания. Жизнь на судах удивительно как сближает людей! Вскорости мы все стали говорить по-турецки. Один из наших гидрографов — Родионов, в два года так изучил турецкий язык, что мог свободно читать коран и писать по-турецки. Он пользовался поэтому высоким авторитетом ученого между турками. Меня же они называли (ресимжи-баши). Рисунки мои пленяли их, и они выражались (чок марафет), т. е. много искусства. Впрочем, это слово применяется у турок ко всякому новому изобретению и ко всем искусствам вообще. Морской воздух, чудесная природа, красивые местности, в которых мы останавливались, действовали на меня обаятельно. В начале плавания в Мраморном море мы еще не посещали замечательных портов, а останавливались только в местечках, но таких живописных, что никогда нельзя забыть их. Различные типы поселян турок, греков, армян и множество других племен так и просились на картину, в особенности прелестны дети до 10-ти-летнего возраста. Глухие сады и рощи заманивали нас под свою тень. В исходе сентября мы еще застали жаркое время и сочные плоды, но что особенно — это чистый, ароматичный воздух и безоблачное голубое небо в прибрежьях моря, в противоположность нашему северу, навевающему тоску и уныние. Мы свободно входили в турецкие дома, потому что имели при себе фирман от султана, т. е. разрешение, и были принимаемы там радушно.

Сколько раз жители деревень были недовольны тем, что с них рисуют, но когда видели фирман, то выпрашивали себе эти рисунки. Особенно восхищали меня в то время в деревнях чистота и простота нравов и пленительная любовь к природе, которая теперь выводится. При том в наше благодатное время турки как-то особенно благоволили к нам, обыкновенно называя нас добрыми москвичами.

Работы по описи продолжались до половины ноября месяца, когда начались дождливые, ненастные дни, и мы поневоле должны были возвратиться на свою шхуну, где многие из описателей оставались зимою. [670] Мне же разрешено было поселиться в городе. Квартира директора почтамта г. Фродинга находилась на главной Перской улице, недалеко от дворца русского посольства.

Мне было дано отдельное помещение в доме г. Фродинга, очень светлое, в верхнем этаже, где я мог заниматься живописью и куда приходил ко мне 9-ти-летний сын Фродинга — Ваня, с своим гувернером, французом, для уроков рисования. Ваня рос без матери, с 5-ти-летнего возраста к нему приставлена была бонна-гречанка. Гувернер M-r Gunin занимался его воспитанием, и мальчик по своим способностям подавал большие надежды. Время я проводил довольно разнообразно, посещая некоторые семейные дома армян. Надобно заметить, что тогда армяне были в Константинополе в большом почете. Они люди с состоянием, имеют банкирские конторы, живут довольно скромно, детей воспитывают в Париже, знают европейские языки. Армянские женщины одеваются очень изысканно, замечательно красивы и грациозны. Гречанки не менее славятся красотою, но малы ростом. Я сделал несколько акварельных портретов по заказу, но потом отказывался, чтоб больше иметь времени для обозрения Константинополя и его окрестностей, для чего не жалел денег. Прогулки эти совершались более верхом на лошади в сопровождении гувернера. М-г Gunin был очень веселый и приятный собеседник. Я глубоко почувствовал свой недостаток исторических сведений для того, чтоб сознательно оценить каждое достопримечательное место вечного города, расположенная на холмах, и увлекался только его живописностью. В этом последнем отношении едва-ли существует в мире что-либо роскошнее и картиннее. При том бесконечное смешение различных национальностей и замечательные их типы приковывают внимание наблюдателя. К величайшему моему удовольствию я познакомился с архитектором Фасатти, которому при посредстве русского правительства были предоставлены занятия по реставрированию Софийской мечети. Я имел благодаря ему свободный вход в эту древнюю святыню. Поистине, Фасатти оказал величайшую заслугу изобретением особого цемента, которым замаскировал всю мозаику времен христианства для сохранения ее на вечные времена, а также роскошным изданием рисунков ныне Софийской мечети. Кроме того я встречался с высокоталантливым живописцем Прематци и многими учеными иностранцами-туристами в доме г. Фродинга. Он был известен как старожил в Константинополе, славился хлебосольством и был любим и уважаем всеми. К счастью, уроки рисования маленького Вани шли успешно в то время, хотя мальчик рос без матери, но обнаруживал хорошие способности.

Заслужив внимание почтенного старика Фродинга, я чрез него [671] имел доступ во многие турецкие дома, что дало мне возможность видеть обрядности турок.

При беспрерывно новых впечатлениях я не замечал, как проходило время и как настал 1848 год. Зима была сравнительно совсем не суровая: большею частью дожди и холодные ветры; температура не свыше 10 градусов. Печей в жилых домах я вовсе не видал; мою комнату обогревал мангал вроде жаровни, который помещался посреди ее, где постоянно тлели угли. Это было бы невыносимо для непривычного, ежели бы в каждом доме не были устроены вентиляторы. Нечистота и зловоние мрачных улиц Константинополя, часто немощеных, приводят в отчаяние пешехода. Всякий, вышедший из дома без фонаря и провожатого турка, рискует быть укушенным собаками. С наступлением утра, эти собаки сами удаляются в поле и тогда уже не вредят никому. Турок-ремесленник необыкновенно честен и исполняет свою работу с удивительною добросовестностью. Хотя турок — эгоист, но в простом народе вообще, в нижнем сословии в то время по воспоминаниям я замечал редкие добродетели: верность своему слову и неиспорченность нравов.

В феврале месяце на столько потеплело, что показались бутоны шиповника и других цветов, красиво вьющихся около кипарисов, и в марте я снова начал свои прогулки по окрестностям. Чтоб составить себе малейшее понятие о них, нужно отправиться на каике в противуположную сторону Босфора — Скутари, подняться на высокую гору Кускунжук и оттуда обозреть Константинополь со всеми его окрестностями; или же побывать на близ лежащих Принцевых островах. На рейде уже появился турецкий бриг, и нам предстояло готовиться в путь, чтоб составить перечень всех мест, посещенных нами в это плавание, нужно было открыть карту Мраморного моря и проследить за всеми движениями брига.

Мы испытывали в это время невыносимые жары и во избежание заразы принуждены были спасаться в тенистых и прохладных местностях по берегам моря. Однажды по случаю страшного бора, продолжавшегося две недели, я был уволен на берег и проживал в греческой деревне; прибыв же в порт Гюмлек, составилась компания офицеров, задумавшая отправиться верхом в Бруссу, отстоящую от Гюмлека в 40 верстах; я присоединился к ним. По дороге нас застигла в горах страшная буря, и мы скоро растеряли друг друга. Когда я очутился один посреди гор и ущелий, при раскатах грома и под проливным дождем, то начал терять присутствие духа и доверился коню. Неумолкаемые оглушающие раскаты грома между горами и крупный град заставили коня стремительнее ветра понести меня. Израненный градом и взмокший до костей (я был в [672] шелковом пиджаке и соломенной шляпе), я чувствовал себя прилипшим к коню, но не знаю, какой силой мог удержаться на нем. Едва дыша и изнемогая, почти без сознания, я промчался десять верст. Но каково было мое удивление, когда я очутился у порога гостиницы в предместье Бруссы, куда привычная лошадь по инстинкту меня примчала.

Первым моим движением, также инстинктивным, когда вошел я в гостиницу, было схватить стакан и с жадностью выпить зеленой полынной водки. Затем прислуга раздела, переменила белье и положила меня в мягкую чистую постель; меня обуял благодатный сон. Проспав ровно целые сутки, я сам проснулся и, самому трудно верится, почувствовал себя настолько бодрым, что захотел подкрепиться пищей и пуститься странствовать по городу.

Я находился в Бруссе — древней столице Турции! То, что представилось глазам моим, было совершенно ново и превзошло ожидания. Громаднейший город амфитеатром живописно раскинулся у подошвы Олимпа, вершина которого, застилаемая облаками, едва была приметна. Весь город стлался по холмам, украшенных, ярко-зелеными садами и пестреющими цветами, а на этом фоне рисовались полуразрушенные башни — остатки древних укреплений; бесчисленное множество мечетей с легкими и стройными минаретами, с густо сбившимися домами, довершало очарование. Долго не мог отвести я глаз от этой картины.

Древние цистерны (водохранилища), фонтаны во вкусе мавританском, мусульманские кладбища под тенью кипарисов, — все это живет в моей памяти, даже в настоящую минуту пробуждает восторг.

Мне было бы трудно проследить все рейсы в продолжение лета. Предо мной промелькнули остров Араплар с древним монастырем св. Георгия, Родосто, остров Антигона, известный по историческим событиям, порт Артаки, замечательный по местоположению. Сверх того мы останавливались в местечках: Урутья, Галлиполи, Армутлы, Эрмени-Киой, армянская деревня, где я познакомился с обычаями моих соотечественников — армян, с их занятиями шелководством (тогда еще не существовало усовершенствованного способа размотки шелка), с свадебными обрядами их и равными ремеслами их еще в первобытном состоянии. Мне легко было бы составить альбом, полный рисунков всего, что производило на меня впечатление, но я мог рисовать с натуры только урывками. Описатель М. П. Манганари торопил меня с теми видами, которые необходимы были для лоции. Они делались во время самого плавания брига на всех парусах, тем не менее требовалась точность в общих очертаниях. В последнее наше плавание чрез Дарданеллы в [673] Архипелаг — грозные укрепления и многие новые замечательные места мелькали пред глазами, как в калейдоскопе, оставляя только смутное воспоминание. Видно было, что делались последние промеры и определения мест. Опись была окончена, и мы, по предписанию, должны были возвратиться в Константинополь.

По прибытии в Константинополь, к большому нашему сожалению, мы должны были готовиться к возвращению в г. Николаев, чтобы сдать свою работу начальнику Гидрографического депо, адмиралу Кумани.

Благополучно прибыв в Севастополь, мы обязаны были выдержать двухнедельный карантин. В эту эпоху, т. е. в 1849 году, Севастополь все более и более украшался зданиями. Это любимое создание знаменитая командира черноморских портов М. П. Лазарева росло с каждым днем и укреплялось.

К концу октября мы достигли до желанной цели нашего заграничная путешествия, прибыли в г. Николаев, где ожидали отчета в своих трудах. Описатель капитан М. П. Манганари представил занятия каждого из нас отдельно, и мы были вознаграждены вниманием высокопросвещенного всеми, уважаемого маститого нашего начальника М. П. Лазарева. Он не замедлил заявить о наших трудах генерал-адмиралу, который в непродолжительном времени посетил г. Николаев. Началось приведение к концу сего ученого труда и приготовление моих рисунков начисто — для гравирования на стали.

(Дальнейшее повествование опущено, как выходящее за рамки сайта - Thietmar. 2016)

Текст воспроизведен по изданию: Заметки и воспоминания художника-живописца // Русская старина, № 6. 1896