-

МАКСИМОВ Д.

КУРДСКИЕ РАЗБОЙНИКИ

(Из приключений русского путешественника в Азии.)

В осенний вечер, небольшой караван подъезжал к бедной Курдской деревушке, недалеко от славного древностью города Урфы. Незнакомым с географиею мы на этот раз скажем, что Урфа лежит в двух днях пути от Алеппо: кажется достаточно определено место действия.

Серое небо потоками изливает дождь; усталые кони едва передвигают ноги по скользкой грязи и, несмотря на близость жилья, ни мало не прибавляют шагу, вероятно предчувствуя новый [4] поход на утро; путешественники тоже не спешат, хотя дождь ни на минуту не уменьшается.

Впереди едет погонщик на осле и частенько тычет его в бока и в зад шилом (восточная метода погонять ленивых животных).

За погонщиком, или, как величают его на востоке, катырджи, следует на лошади Грек в костюме Османского жандарма и изощряет свое остроумие в Турецких не совсем правильных фразах, над упрямым ослом и его хозяином.

За Греком едет в некотором отдалении главное лицо этого небольшого каравана, Европейский путешественник, погруженный в теплое пальто и в глубокое молчание.

Поезд заключает здоровый мул; на муле привязан большой чемодан; на чемодане сидит, поджавши ноги, толстый Армянин и покачивается со стороны на сторону, тоже в глубоком молчании.

Однако, человеческая натура везде берет свое и, подъезжая к деревне, путники как будто оживились. Европеец высунул лицо из огромного воротника и закричал:

— Катырджи?

«Пусть приказывает господин мой!»

— Это станция?

«Да, господин мой!»

— Пошел скорей.

И Европеец снова погрузился в пальто, а [5] катырджи принялся усерднее тиранить осла. Путешественник, несмотря на свое иноземное происхождение, говорил по Турецки чисто и отрывисто, как настоящий Османлу.

Займемся этим лицом, играющим главную роль в нашем очерке. Европеец на Востоке не редкость, даже Европеец-путешественник, лучший из многообразных типов, высылаемых сюда привилегированною частью света. Европеец-путешественник щедр до расточительности, заботится о добром имени своей отчизны, будь эта отчизна хоть не больше куриного яйца, приветлив со всеми, честно расплачивается за всякий постой и не бледнеет перед опасностью: кажется, довольно хороших качеств для того, чтоб отличить путешественника на Востоке от грязи, ежедневно изрыгаемой Европою через две огромные сточные трубы, Марсель и Триест, в виде самозванцов офицеров, заводчиков, фабрикантов, изобретателей разных бесполезных проектов, и от мусора, которым издавна завалила Европа приморские места Азии, в виде купцов и негоциантов, заклейменых прозвищем «Левантинцев», от которого они отрекаются, как от чумы.

Но в том краю, куда перенеслись мы теперь, Европеец-путешественник составляет диковинку. Окрестности Урфы, по своей дикости и столкновению хищных Курдских и Арабских [6] племен, мало привлекательны для Европейского любопытства. Очевидно, караван очутился на этой дороге проездом из Диарбекира в Алеппо через Урфу, а Европеец принадлежит к разряду путешественников: не торговые же расчеты завлекли его в страну, полную грабежей и убийств: не ищет же он фиглярских средств существования между бедными Курдами. Несомненно, его привело в Урфу любопытство, общее всем любителям древностенй.

Путешественник был еще молод; но долгие ли ночные бдения, преждевременные ли утраты, трудные ли странствования положили на нем признаки ранней возмужалости. Одеяние его, безукоризненной простоты и удобства, показывало опытного странствователя, видевшего и степи, и горы, покрытые снегом, и реки, мгновенно вздувающиеся от дождя, и все другие приятности путешествия по востоку; по легкой Турецкой фразе его можно было предполагать, что он давно владеет этим языком.

Порядок, в котором едут странники, определяет взаимные их отношения, сообразно восточному этикету: Грек и Армянин находятся в услужении у Европейца.

II.

Курдская деревушка, которую катырджи [7] назначил станцией, была такая же, как и все Курдские деревни, как и все деревни Азиатские: несколько мазанок, тесно расположенных, без всякого порядка, на холме, подле ручья; ни одного, дерева вблизи. Такова общая картина Мусульманских деревень!

При въезде путешественников в деревню, несколько Курдских голов выглянуло из своих жилищ.

Грек, тотчас же принявший на себя оффициальный характер, достал из жестяной сумки фирман Султана, предписывавший всюду, в обширной Турецкой Империи, от имени «обладателя обоих материков и повелителя обоих морей, оказывать путешествующему .....скому дворянину всякое уважение и вспомоществование под опасением тяжкого гнева его высокомочия». Грек сердито закричал:

— А где староста?

Один из Курдов, оглядевши его с ног до головы, отвечал как будто бы из сострадания:

— Здесь нет старосты; мы все старосты.

Грек был опытен в делах с Мусульманами; понял, что здесь власть обладателя обоих материков ничего не значит, что было бы бесполезно грозить здесь гневом его высокомочия, спрятал фирман в сумку и спустил голос на два тона ниже.

— Где здесь лавочка? [8]

— Вот подле.

— Заперта?

Курд кивнул утвердительно головой и скрылся, а Грек начал стучать в лавочку; хозяин не заставил себя долго ждать и согласился дать ночлег путникам. Переговоры вел Катырджи, прекрасно говоривший по-Курдски и поэтому скоро уладивший все дело. Может быть, без его вмешательства долго бы еще ездил караван из дома в дом и просил бы приюта.

Вот как уважается Султанский указ в маленькой деревушке огромной Империи.

Катырджи был хром и, слезая с осла, поскользнулся и упал; Грек заметил ему, что это не к добру, что здесь нет ячменя для его скотов.

— Так вы же не доедете до Урфы! отвечал катырджи. Первый ты пойдешь пешком.

— Не пешком, а вези сам на себе, слышишь ты?

Путники сошли с лошадей и вошли в мазанку, назначенную для ночлега; животные следовали за ними: в Азиатских деревнях аристократия человека перед прочими животными не признается: все помещаются вместе без гордости — и люди, и скоты.

Мазанка принадлежала единственному негоцианту в деревне, и поэтому была едва ли не лучшею из всех. Она состояла из трех [9] отделений; окон, как и следует в Мусульманской деревне, не было; дверь всего одна для всех званий и пород. В первом отделении, на лево от двери, за деревянной загородкой помещаются на различных высотах скоты; внизу четвероногие, вверху куры. Эта часть мазанки редко чистится, вероятно для сообщения здорового воздуха и особенного запаха двум другим отделениям.

Второе отделение, на ровном земляном возвышении, назначено для мужского народонаселения мазанки и для гостей; здесь поместился и Европеец с своими служителями.

В третьем отделении, за грубым холстяным, занавесом, скрывается прекрасный пол и домашняя утварь.

На границе трех отделений вырыта небольшая яма для огня, питающегося мелким кустарником, а иногда и продуктами из первого отделения мазанки.

Грек, названный при крещении Георгием и самовольно переименовавший себя, из уважения к образованному Западу, в Джорджио, купил у хозяина за умеренную цену одно из верхних животних и принялся готовить кушанье, не забывая перекидываться с катырджи насмешками, при всяком удобном случае.

Армянин, удержавший свое родное имя ЮсуФа (Иосифа), разводил огонь в яме и [10] приготовлял чай. Для Грека он служил единственным слушателем, снисходительно принимавшим всякую выходку против хромого катырджи; а иногда, что случалось впрочем, к чести Армянской нации, очень редко, и сам Юсуф выступал на поле остроумия, придерживаясь всякий раз за отважного Джорджио.

Европеец сидел на ковре, поджавши ноги по Азиятски, и писал свой дневник, не обращая никакого внимания на окружающие предметы, как будто бы находился в своей комнате.

Катырджи ухаживал за животными и ворчал на Грека.

III.

С тех пор, как покойный Английский резидент в Багдаде, мистер Рич, побывал в Курдистане и написал о своей поездке два тома, Европа довольно ознакомилась с Курдами; но полная картина грубой Курдской натуры до сих пор не нарисована.

Курды делятся на кочевых и оседлых; но и те, и другие имеют много общего в своем характере, те и другие существуют своими стадами. Однакож Курды кочевые не редко проживают на счет оседлых, и грабят не только проходящие караваны, но и своих соплеменников. [11]

Оседлый Курд менее дик и не так гонится за своей независимостью; у него есть мазанка, одна или две жены, редко более, да полсотни баранов и несколько лошадей. Землю он решается возделывать только на такое пространство, какое нужно для домашнего пропитания, и то не всегда, а больше живет мясом и молоком своего стада; на платье у него расход не велик: почти все ткут дома грубо и прочно; обувь он покупает в городе, а оружие переходит из рода в род.

Курды одеваются вообще довольно просто, но живописно: полосатая куртка, такая же чалма, белые шальвары и плащ составляют весь костюм Курда. От прочих Мусульман они отличаются темными цветами своих курток и плащей, а иногда и особою формою чалмы. Из оружие более употребительны копья и сабли; огнестрельное оружие имеют не все.

Оседлый Курд ведет жизнь однообразную и мало деятельную: все домашние работы отправляет его семейство, а он сам только ездит в соседний город для продажи своих продуктов и для покупки первых жизненных потребностей: соли, обуви, а иногда и водки. В больших городах есть у Курдов свои любимые кофейни, в которых не редко можно видеть их пляшущих под веселую руку.

Курдские нравы и привычки мало отличаются [12] от общих Мусульманских, хотя Курдов и нельзя назвать ревностными Мусульманами. Оседлые Курды любят кальян или трубку, кофе и сходбище на базарах или в кофейне, обходятся с своим семейством снисходительно, и если мало гостеприимны, то и мало склонны к обману; к торговле, ремеслам и большим городам они питают отвращение, и поэтому живут в деревнях и занимаются, в случае крайности, только извозом. Ссоры между оседлыми Курдами довольно редки; в доме всегда есть оружие, а в дорогу Курд вооружается только тогда, когда не надеется на ее безопасность.

Курдская порода вообще довольно красива: стан тонкий и высокий, лицо продолговатое, смуглое, с длинным носом; черные волосы и блестящие глаза отличают Курда от его соседей. Вероятно, не всякому известно, что Курды, живущие более в Персии и Турции, существуют и в России, в Закавказских областях.

Но, рассказывая о Курдах, мы забыли нашего путешественника.

IV.

Кончив свои занятия, Европеец окинул взорами мазанку и искал предмета, на котором достойно мог бы остановить свое внимание. В комнате было темно, и только раздавалось [13] жеванье голодных животных и мелькала тень катырджи; занавес между приемным и внутренним отделением часто колыхался, и оттуда показывались безобразные Курдинки с длинными косами, почти касавшимися пола. Они заняты были приготовлением кислого молока и сыра. У огня сидели на корточках Юсуф, хозяин Курд и еще два гостя, и курили кальян. Речь шла о дурной погоде и беспорядочном управлении уездного начальства: как видите, и в Азии рассуждают о том же, о чем толкует разумная Европа!

Взоры путешественника остановились на этой живописной группе: Курды в черных плащах, с мужественными загорелыми лицами, то терялись, то выходили рельефно в облаках кальянного дыма и в неровном освещении слабого огня, а рядом с ними, как будто для контраста, являлась бездушная физиономия толстого Юсуфа. На заднем плане выглядывали из мрака женские облики, фигуры Джорджио и катырджи. Несмотря на свои занятия метр-д’отеля, Грек составлял центр общества и решал без затруднения все вопросы о Стамбуле и падишахе, которыми сыпало Курдское любопытство. Путешественник глядел и думал о чем-то другом; вот о чем:

«Прихотью судьбы брошен я с дальнего Севера в страну, совершенно мне чуждую, между людей мне враждебных, и уж давно борюсь […] с иною природою и с иными страстями; я теряю счет дням печали и опасностей, весь преданный неблагодарному любопытству, и не вижу близкого успокоения. Все лишения и все опасности впереди; ни одного приветного взгляда, ни одного ласкового слова около меня; завтра сторожит меня таже неприязнь, что и сегодня. А там, далеко, в глубоком Севере, что-то сталось с моими близкими? Может быть, круг их теперь редок: кого уложила смерть в раннюю могилу, кого судьба занесла в даль, подобно мне! Может быть, и крепкое слово дружбы забыто! Не даром же я здесь тоскую, не даром же нет известий от них?...»

В это время раздались в соседнем доме неистовые крики и вслед за ними два или три выстрела.

Все выскочили.

В мгновение ока все Курды были уже на улице; хозяин успел схватить свое ружье.

Путешественник и его служители взялись каждый за свое оружие и были готовы к отпору, если бы неведомый неприятель вздумал вторгнуться в двери; один катырджи спокойно лежал на подозрительной куче, подле своих животных, и истреблял хлебные лепешки с луком и соленым сыром. [15]

— Что, Джордано, говорил катырджи, очищая луковую головку: видно, это не вчерашний ночлег, когда ты все вертелся около молодой Курдинки? Что остановился, как столб, и не готовишь ужин господину?

— Молчи, Али, отвечал в полголоса Грек: по твоим разговорам тотчас узнают, что здесь есть ослы и пожива, и не уйти тебе на одной ноге от беды!

— Ай, ай, Джорджио! Не долго ты будешь носить голову на плечах человека!

Между тем, крики не умолкали; по временам раздавались выстрелы, постепенно удалявшиеся от деревни. Вскоре возвратился хозяин с ружьем, из которого еще дымился только что пущенный выстрел. Джорджио встретил Курда вопросами.

— Это, говорил хозяин: наши старые враги, недалеко отсюда кочующее племя Курдское, хотели, увести несколько баранов у нашего соседа, да не удалось: мы сами не промах! Подобрались, проклятые, близко втихомолку, и уж готовы были вырвать баранов из ограды; но хозяева увидали и подали голос. Тут побежали воры и все отстреливались на бегу; мы им пустили в затылок несколько пуль; я думаю, досталось в спину. Счастливы: ночь темна, а то [16] не отделались бы так дешево, собаки! Из наших двое ранено; не знаю, как-то подвернулись под пули.

— Сами же своих перебили сгоряча, заметил Джорджио.

— И правда, не знаем, чужими ли пулями ранен Осман и еще Мухаммед, или нашими.

— От чего же вы в дурных отношениях с своими соседями? спросил путешественник.

— Да мы не то, чтоб были враги между собою, не то, чтоб и друзья, а однако, все же не ладим! И они ходят к нам в деревню потолковать кое о чем, и мы бываем у них в ауле за разными надобностями, и не ссоримся; только ночью они подбираются не редко к нашим баранам; иногда удается угнать трех или четырех, или увести лошадь, осла, или мула. Ведь никто из них не попадался нам в краже; но мы знаем, что это они, и даже знаем, кто из них был теперь на поиске за чужим добром.

— Каким же образом вы знаете?

— Давно мы знаем, кто из них выходит на дорогу и ждет в засаде каравана, кто промышляет по соседним деревням, и кто ездит на промысел далеко; но что в этом толку? Не завести же с ними ссоры и не накликать же на свою голову беды! Пусть их отправляются в геенну, а нам какое дело? [17]

— Истину сказал, заметил на это Джорджио, подойдя к господину, и прибавил Турецкую пословицу: собака собаку не ест!

Чай и обед были готовы; каждый занялся своим делом: хозяин чистил и заряжал ружье восточной работы; путешественник, сидя на ковре, делал честь супу из курицы и жареной баранины, изделию Грека; Юсуф рассуждал с катырджи о ночном нападении.

По окончании обеда или ужина, — назовите как угодно, — путешественник принялся за чай, которым заведывал Юсуф, признанный неспособным к другим делам. С Юсуфом Европеец объяснялся очень свободно по Персидски, на что всегда с завистью посматривал Джорджио, нисколько не разумевший этого языка, а потому как будто бы терявший право на полную, доверенность своего господина.

— Джоржио, сказал Европеец, на этот раз не удостоивший Армянина Персидскими фразами: что же будем делать завтра?

— Что делать? Пусть подумает об этом катырджи: ведь его скоты пропадут!

— И еще твоя голова! отозвался катырджи с прежней кучи. [18]

— Фирман ничего не значит, Князь, сказал Джорджио.

— Да, ровно ничего, так же, как и твой жандармский костюм, отвечал Европеец.

Джорджио долго жил в Константинополе и сделал привычку прихвастывать, как вообще Константинопольские Греки: от этого он старался придать своему господину значение, которого тот не имел, и всегда титуловал его в разговорах очень громко князем, хотя Европейцу такой маскарад очень не нравился. Притом мнимое княжеское звание не раз стоило ему дорого: с Князя за постой и за каждую услугу берут на Востоке втрое дороже, чем с нетитулованного путешественника. Из того же хвастовства Джорджио носил костюм Османского жандарма и уездным начальникам выдавал себя за ясакчи, данного пашей Европейцу в проводники и защитники, что всегда доставляло ловкому Греку почетное место, чашку кофе и трубку при представлении уездному начальнику. Однако, такие мистификации позволял себе Джорджио только в отсутствии своего господина.

— Что пользы в том, продолжал Европеец: что в Султанском фирмане строго наказано давать мне проводников, сколько нужно для совершенной моей безопасности? Где их взять здесь, когда нет ни старосты, ни управления? Единственное средство — нанять, если только [19] найдутся охотники подставлять свою голову в чужую петлю.

— Да, сказал Джорджио: другого средства нет, князь. Вы сами видели, что здесь даже в деревнях не дают покою, а в дороге не отделаешься от этих мерзавцев даром. Я уж знаю Курдов, я был у них в переделе! Пожалуй, кто нибудь из этой же деревни отправится в соседний аул и даст знать о проезде каравана: эти люди на все годны!

— Хозяин! какова завтра нам дорога в Урфу?

— Дурная, очень дурная, господин мои! закричал катырджи: четырнадцать часов езды, и ни одной деревушки, ни одного каравансарая на дороге: пустота страшная! -Да почти полстанции надобно ехать по ущельям: с одной стороны его сидят Курды, а с другой Бедуины. Не те, так другие оберут все, до ермолки.

— Истину сказал, подтвердил Курд-хозяин. На дороге очень много страху!

— Нельзя ли у вас в деревне нанять проводников, если найдутся, конных?

— Где у нас быть конным? Пеших посмотрю; может быть, добуду.

— Все равно, пеших или конных, сказал катырджи, заботившийся лишь о том, чтоб были хоть какие-нибудь проводники. [20]

— Посмотри! Я им заплачу. Нанимай на всю станцию до Урфы, человек шесть или семь.

— Понял, господин мой!

И Курд вышел.

Джорджио спешил воспользоваться случаем задеть катырджи.

— Послушай, Али: ведь ты не знаешь дороги, как же мы поедем завтра, если проводники не сыщутся?

— Ай, ай, Джорджио! К чему так лжешь? Я хоть и давно здесь не был, но дорогу помню хорошо: кто хоть раз проехал эту станцию, тот ни когда ее не забудет.

— Ну, если ты и езжал здесь, так верно с зажмуренными глазами от страха!

Вскоре возвратился хозяин с известием, что нашел двух пеших Курдов с ружьями, что, по его мнению, было очень важно и совершенно достаточно для полной безопасности, как говорит Султанский фирман. Больше охотников не отыскалось. Цена услуги, по словам хозяина, была очень умеренная: по восьми рублей за человека до самой Урфы. Деньги требовали теперь же.

Европеец подозревал, что тут кроется какой нибудь обман; но необходимость сильнее всего, и потому он отдал деньги хозяину без возражений.

— Надобно выехать как можно раньше, чтоб [21] выбраться из ущелья до рассвета; ночью не так легко разузнать о караване! сказал Европеец. Объяви проводникам, чтоб были готовы за три часа до рассвета.

— Понял господин мой!

И хозяин снова ушел.

Европеец взглянул на Джорджио, а тот кивнул головою катырджи и тихо спросил:

— Лжет хозяин?

— Думаю, что не лжет.

Курд возвратился, сел спокойно к огню и закурил кальян. Явились еще два или три Курда и уселись подле него на корточки; началась опять общая беседа о ночном нападении.

— Не всегда же будет им сходить с рук так легко их воровство, сказал один из гостей: когда нибудь попадутся.

— Только не вам, заметил Джорджио.

— Не дальше, как нынешним летом они угнали ночью полсотни баранов из соседней деревни и уж были близко к своему аулу, как их окружили Бедуины; досталось же ворам! Правда, что бараны попали к Бедуинам и уж оттуда не возвращались; но за то Курды ничем не поживились, а пришли домой с пустыми руками, притащили только своих раненых.

— Вы мне о Курдах не говорите: знаю я их довольно, сказал Джорджио. Прошлым годом был я у них в руках. [22]

— Как это?

— А вот, дай мне кальян раскурить, так и расскажу.

Джорджио налил воды в тыквенное дно кальяна, потом положил в трубку табаку, смочил его, приставил трубку к тыквенному дну, наклал в нее углей и пустил огромный столб дыму: Джорджио курил, как настоящий правоверный! Потом, наблюдая восточную вежливость, передал кальян Юсуфу, сел на четвереньки к огню и начал рассказ.

VI.

Прошлого лета я приехал в Багдад из Константинополя, вместе с Английским князем, очень богатым и очень важным. Денег у него была бездна, и на мою долю досталось довольно за разные услуги во время дороги. Как было не одохнуть и не пожить в Багдаде? Меня поместили к Английскому бальосу (консулу) на всем готовом: ничего не делай, и все к твоим услугам. Славное было житье!

Однажды очень поздно позвали меня к князю. Я, признаться, в этот день поколотил одного из консульских служителей, и думал, что князь хочет поговорить со мной об этих пустяках. Вышло совсем не то.

— Послушай, Джорджио, сказал он мне; я [23] тебя знаю хорошо и изведал твою ловкость. Вот тебе пакет с бумагами: садись сейчас же на лошадь и отвези его в Мосуль к Английскому бальосу. На дорогу даю тебе пять тысяч пиастров (тысячу рублей), довольно?

— Довольно.

— По приезде в Мосуль еще получишь. Поезжай же немедленно и нигде не останавливайся.

Я взял пакет и деньги, и на рассвете уже скакал по дороге в Мосуль на своей лошади: жаль было оставить ее к Багдаде! Это меня, может быть, и сгубило; лучше бы я ехал на почтовых: был бы теперь и с деньгами, и с лошадью!

Конечно, вы сидите всегда здесь и не знаете дорог дальше, как от вашей оеревни до кочевья, в которое крадут ваших баранов. Так знайте же, что почти на половине пути между Багдадом и Мосулем находится каменистое ущелье, длиною не больше как на караванный час, но трудный час: лошади скользят по гладким камням и падают вместе с седоками или вьюками. Здесь-то стерегут горные Курды свою добычу.

Около вечерней молитвы выехал я из ближнего каравансарая; жар уже спадал, и я ехал сильной рысью, Правду сказать, место удобное для разбоя: с обеих сторон ущелья — [24] скалы, и стоит только засесть за них, то еще издали можно пересчитать вьюки в караване и оценить, чего стоит клад.

Осторожно въехал я в ущелье, осмотрел сначала ружье и пистолеты. Была мертвая тишина вокруг.

Но вот к ногам моей лошади скатился камень; я поднял голову и вижу высунувшуюся из за утеса Курдскую рожу; за ней выглянула другая, там третья.

Ружье было у меня на перевесе; но бой был бы не равен. Я хотел воротиться из ущелья, но поздно: сзади меня ехали два Курда.

Чтож? Не даром же отдавать свое оружие, свои деньги, свою лошадь? Надежды мало; но, может статься, и пробьюсь вперед, может быть, кто нибудь и подъедет на эту пору к моему спасенью.

Я прицелился в одного из передних Курдов и выстрелил. Не знаю, дошла ли моя пуля по назначению, но в то же мгновенье меня оглушил удар сзади по голове.

В глазах у меня все завертелось, стало темно, темно... и с той поры я ничего не помню.

Поздно ночью я очнулся: холод оживил меня. Голова моя была облита кровью; я чувствовал, что она рассечена; но не знал, в котором месте, и смертельна ли рана. В левой руке сидел кинжальный удар; но кинжал [25] убийцы скользнул, и рана была незначительна. Ни лошади, ни денег, ни оружие со мной уже не было; платье все оставалось на мне.

Я обвязал голову платком, собрал последние силы и потащился по ущелью. Но потеря крови изнурила меня: вскоре я снова упал в беспамятстве.

На рассвете я опять пришел в память и уж увидел себя в каравансарае, из которого выехал вчера здоровый, богатый и веселый. Кто-то из проезжавших заметил меня на дороге, поднял и привез в каравансарай.

Через три дня я немного отправился и потащился с караваном в Багдад.

Нечего и говорить, что Английский князь встретил меня очень дурно, и с его стороны мне не было никакой надежды.

Я жаловался паше Багдадскому; тот велел произвесть розыски, которым, как я смекнул, не будет никогда конца.

Так-то ознакомился я с Курдскими сабельными ударами! С Арабами я еще не имел дела; по знаю, что эти воры лучше: Курд, когда идет грабить, то идет за тем, чтобы убить; Араб грабит, но не убивает безжалостно.

— Трудно сказать, кто из них лучше, возразил один из Курдов; мы здесь живем близко к тем и другим, нагляделись и [26] наслышались довольно; но не порадуемся соседству ни Бедуинов, ни Курдов кочевых.

— Нет, Джорджио говорит правду, сказал катырджи.

— А ты почему знаешь?

— Потому, что сам имел дело с Арабами, и вот как это было.

Катырджи вышел из конюшни, сел к огню и рассказал не очень складно, но с живостью, следующий случай.

VII.

Много в мире сел и деревень, и больших пригородков; но город в мире только один — Халеб. Говорят, там где-то за морями во Френгистане существует на потеху неверным другой большой город — Рома, да где ему сравняться с Халебом! Аллах! Аллах! Что за город! Сколько в нем каравансараев, будто звезд на небе в светлую ночь; сколько в нем кофеен, будто зерен в маковой головке; сколько в нем бань, будто песку в степи! Пойдешь ли по базарам, с одного конца и в сутки не дойдешь до другого; захочешь ли совершать омовение, на каждом шагу падает вода из фонтана; захочешь ли исполнить заветную молитву, на каждом углу построена мечеть. [27] Аллах! Аллах! мы все от тебя; но нет в мире такого города, как Халеб!

А за городом какие сады, какие сады, госпошлин мои! И поезжай только в пятницу после полдневной молитвы за город, какого там зрелища не увидишь! Музыканты играют на берегу ручья; певцов слышно за целый караванный день: плясуны вертятся на одной ноге; кафеджи разносит самый лучший кофе и самые благовонные кальяны; важные господа сидят на коврах, а в стороне, в густом цветнике, в особой загороди гуляет их харем.

Да, клянусь Аллахом, в мире один город Халеб!

Вы глядите на меня теперь и думаете, что я всегда был таков? Нет Джорджио! Я был, богат, у меня было и несколько пар животных и полная киса; меня знали во всех каравансараях в Халебе, и по всей дороге от Халеба до Мосуля; привратники и лавочники набивали мне кальян, лишь только завидят полы моего кафтана. Теперь не то: теперь раб ваш занимает везде темное место и питается только дымом чужого кальяна!

Два года тому назад я взял большую кладь из Халеба в Мосуль на срок, за славную плату: было чем поживиться! На беду, рамазан оканчивался и байрам был близок; как не отпраздновать разговенье в своем хареме? Я [28] остался в Халебе и отпраздновал байрам. Вай, вай! это был последний мирный байрам в моей жизни: с тех пор я отправляю его за чужим столом!

Так господин мой! я прогулял время и должен был ехать, самым ближним путем, через пустыню, а не по безопасной подгорной дороге, где нет счета деревням и каравансараям. Поздним вечером я выехал из Диарбекирских ворот и догнал большой караван; думал, много нас, все же будет безопаснее.

Однако, на деле вышло не так! Судьба, господин мой!

Мы уже миновали половину дороги благополучно, уже были в четырех днях пути от Мосула; ни на одном привале не видали даже тени человека. Всюду было мертво: только песчанные волны расстилались вокруг нас, да солнце глядело сверху, да ветерок заносил следы наших животных. Глава каравана располагал станциями: он знал все колодцы по дороге, знал, в котором из них вода посвежее и где ее больше. Славный был вожатый, только не кончил дороги!

Так за четыре дня до Мосуля мы уже поздравляли друг друга с благополучным прибытием и назначали каравансараи, в которых остановиться: этот привал был очень [29] одушевлен. Даже мой осел принимал участие в общей радости и долго бегал от меня, пока не попался в руки моему товарищу. Бедная скотина! Где то он теперь? Я думаю, ничего кроме колючего бурьяну не ест; не то, что у меня, бывало!...

Совершив вечернюю молитву, мы поднялись с привала веселою толпой. Ночь быстро после солнечного заката покрыла нас мраком; многие задремали на своих мулах, другие как-то невольно потеряли говорливость. Настала тишина; лишь слышался звон бубенчиков на мулах, да по временам брани проснувшегося погонщика на ленивое животное, которое, пользуясь сном своего хозяина, заходило в сторону или останавливалось на дороге для клочка бурьяна. Таким образом мы совершили в молчании шесть часов пути.

Время было уже к рассвету. Только засветлело на Востоке, вокруг нас раздался убийственный вопль со всех сторон: мы были окружены Бедуинами!

Судьба, господин мой!

Наш караван состоял из 70 или 80 человек; но вооруженных чем нибудь не было и половины, а ружей всего было семь! Против нас была целая толпа, и с копьями, и с ружьями; но харами (разбойники) только [30] кружились около каравана с дикими криками, стараясь выманить выстрелы, чтоб взять нас с пустыми дулами безвредно. Холодного оружие Бедуины не боятся; только ружья им не нравятся.

Караван наш соединился в плотную массу; даже мулы, как будто чуя общее горе, жались один к другому. На краях находились катырджи с ружьями.

Обе стороны вступили в перестрелку:, борьба была неровная. Ты, Джорджио, не видал, как летают в воздух копья Бедуинов, как развеваются по ветру их белые и черные бурнусы, как стелются по степи их быстрые кони; ты не слышал страшных гортанных завывании харамиев; поэтому тебе все смешно! Я забился в самую средину каравана и не помню, как смотрел на битву, ничего не видя и ничего не слыша от страха.

Караван двигался медленно вперед; выстрелы не прекращались, но запас пороху истощался, у наших катырджи.

Солнце взошло и осветило бесприютную степь, на которой терялся наш караван, окруженный Бедуинами.

Выстрелы становились реже; но ни одна пуля еще не сделала никому вреда. Приближалась минута, когда ружья без пороху не могли быть ни к чему пригодны.

Харами, сначала носившиеся далеко от [31] каравана, начали по немногу суживать свои круги и сближаться с ним; неистовые крики их раздавались у самых ушей наших, а копья блестели перед носом!

Наконец во всей толпе каравана и Бедуинов раздался один страшный вопль: Мафиш барут (нет пороху)!

Минута гибели наступила; Бедуины с опушенными копьями и неистовыми проклятиями кинулись в наши ряды.

Мулы, лошади, люди, — все перемешалось; в испуге все бежали в разные стороны, и за всеми была неминуемая погоня.

Бедуины разбивали вьюки и брали из них только то, что им больше нравилось, а остальное оставляли на животных и сгоняли их к одну кучу; катырджи прятались под вьюками, с мулами, или бежали в сторону, думая только о своей жизни. В числе последних был и я: мне удалось уйти довольно далеко от разбитого каравана, незамеченным; да и не до меня было Бедуинам, занятым выгрузкою лучших товаров.

Я присел подле песчаного бугорка и горько плакал о своих животных; однако, со мной было еще утешение в кармане: небольшой запас денег. Не долго оставался я в покое: вскоре один, из проклятых харами, у [32] которых глаза на бегу очень зорки, увидал меня издали и понесся ко мне во весь опор.

— О чортов сын, о сын жидов! кричал он еще издалека: раздевайся скорей, снимай все! Снимай, сын Езида!

За этой самой злой Арабской бранью следовало несколько тычков копьем мне в спину.

— О Аллах, Аллах! Ради души твоего отца, оставь мне хоть одну рубашку!

— Снимай все, сын Езида!

Я разделся весь.

Бедуин бросил мне какую то тряпку для прикрытья, и ускакал с моим платьем и с моим кошельком.

Судьба, господин мой!

На другой день я встретил кочевье и узнал, что это Анесе нас очистили. В кочевье меня приодели, и накормили.

Вскоре я был уже в Мосуле, без денег, без скота и чуть не нагой.

Однако, теперь у меня, как видите сами, четыре скота.

Катырджи кончил. Общество, после нескольких замечаний, разошлось по домам. Европеец уже давно спал на походном ковре, в полном дорожном костюме. Джорджио и Юсуф делали тоже. Все предалось покою.

Д. МАКСИМОВ.

Текст воспроизведен по изданию: Курдские разбойники (Из приключений русского путешественника в Азии) // Журнал для чтения воспитанникам военно-учебных заведений, Том 74. № 291. 1848