СРЕДНЕВЕКОВЫЕ ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ
ВОСТОКА И ЗАПАДА

ОСТИН ГЕНРИ ЛЕЙАР

НИНЕВИЯ И ЕЕ РУИНЫ

ПУТЕШЕСТВИЕ И ТРУДЫ АВГУСТА ЛЕЯРДА В ДРЕВНЕЙ АССИРИИ И ОТКРЫТИЕ ПАМЯТНИКОВ НИНИВИИ.

(Окончание).

Вечером, когда я размышлял о своем открытии, вошел ко мне Дауд-ага и, сев подле меня, повел длинную речь, что он, дескать, слуга паши, а тот раб султана, и что слуги обязаны исполнять повеления своих господ, как бы они ни были неприятны и несправедливы. Я тотчас смекнул к чему ведет это вступление, и приготовился к объявлению, что он получил приказ из Мусула остановить раскопки, и грозить тем, кто бы [158] вздумал работать для меня. Поэтому, я поехал на другое утро в город, и явился к его превосходительству. Он прикинулся удивленным, отперся от подобного приказа, и велел секретарю тотчас написать к начальнику иррегулярных войск, чтоб он мне всячески содействовал, а не поставлял препятствий на моем пути. Он обещал прислать мне письмо после обеда, перед отъездом моим в Селамию; но вскоре после того пришел ко мне офицер, и доложил, что паша не хочет задерживать меня и отправит письмо ночью. Я поехал назад в деревню, и уведомил Дауда-агу о результате моего визита. Однако около полуночи он воротился ко мне, и объявил, что нарочный только что принес ему строжайший приказ ни под каким видом не позволять мне продолжать работу.

Удивленный этою несообразностью, на другой день я воротился в Мусул, и опять пошел к паше. «С глубоким сожалением», сказал он, «узнал я, после вчерашнего вашего отъезда, что вал, в котором вы копаете, служил кладбищем мусульманам, и покрыт их могилами; теперь вы знаете, что по закону запрещено разрушать могилы, и кади с муфтием сделали мне уже представление об этом». - «Во-первых», отвечал я, «ознакомясь хорошо с валом, я могу утверждать, что ни одна могила не тронута; во-вторых, после мудрой и твердой политики, выказанной вашим превосходительством в Совасе, надгробные [159] камни не могут представлять трудности. Дай Бог, чтобы кади с муфтием воспользовались уроком, который ваше превосходительство дали невежливому улеме этого города». - «В Савасе», возразил он, поняв тотчас мой намек, «я имел дело с мусульманами, и там был танцимат (Преобразованная система, введенная в большую часть турецких провинций, но которая еще не была введена в Мусуле и Багдаде.), а здесь мы имеем только Курдов и Арабов, и они скоты. Нет, я не могу позволить вам продолжать раскопки; вы мой дражайший и искреннейший друг; если что случится с вами, как я буду огорчен! Ваша голова дороже старых камней; кроме того, ответственность падет на мою голову». Видя, что паша решился прервать мои разыскания, я должен был согласоваться с его волею, и просил его послать со мною своего кавасса, так как я желал срисовать изваяния и списать надписи, которые уже были открыты. На это он согласился, и велел одному чиновнику провожать меня. Прежде чем оставил Мусул, я узнал с сожалением, с какой стороны происходило препятствие моим действиям.

По возвращении моем в Селамию, не трудно было задобрить пашинского кавасса и получить позволение употребить несколько рабочих для стражи изваяний днем; а как Дауд-ага рассчитывал, [160] что присутствие чиновника избавляло его от дальнейшей ответственности, то более не мешался в попытки, которые бы я счел нужными. Желая удостовериться в существовании могил, и снять один из открытых барельефов, хотя не продолжать раскопки день или два, я поехал на другое утро к развалинам, в сопровождении гит и их начальника, которые отправлялись в свой обыкновенный объезд для преследования грабящих Арабов. Дауд-ага признался мне дорогою, что он получил приказ выложить могилы на валу, и что его солдаты две ночи работали, таская для этого камни из отдаленных деревень (В Аравии гробницы означаются просто широкими камнями, поставленными стоймя в головах и в ногах, и кучею над телом.) - «Мы более разрушили настоящих могил правоверных» сказал он, чтоб воздвигнуть подложные, чем сколько вы могли осквернить их между Забом и Селамией. Мы замучили себя и лошадей, перевозя эти проклятые камни». Начался постоянный дождь, и я, оставив всадников, воротился в деревню.

Вечером Дауд-ага привел пленника и двух тяжело раненных товарищей. Он наткнулся на партию Арабов под начальством Шейха Абдер-Рахмана из племени Абу-Саимана, которого намерение было, перебравшись через Заб, ограбить [161] меня, когда я работал на валу. После короткой стычки, Арабы были прогнаны за реку.

Я продолжал употреблять несколько человек для открытия прокопов в виде опыта, и скоро открыл новые изваяния. Близ западного края мы пришли к нижней части многих гигантских фигур, неповрежденных огнем. С этого места, во времена Ахмеда-паши, были взяты материалы для перестройки могилы султана Абд-Аллы, и плиты были распилены пополам, но впрочем не повреждены. У подошвы юго-восточного угла найден сидящий лев, грубо вырезанный на базальте, который повидимому упал с верху здания, и был подвержен несколько веков действию атмосферы. В центре вала мы открыли части гигантских крылатых быков, которых головы и половина крыльев были разрушены. Длина их была четырнадцать футов, и высота первоначально была такая же. На задней стороне плит, на которых были вырезаны эти животные, горелиефом были надписи крупными и хорошо вырезанными буквами. Открыта также пара маленьких крылатых львов, которых головы и верхняя часть разрушены. Они, повидимому, образовали вход в комнату, были превосходно нарисованы, и тщательно исполнены. Наконец, в одной из стен найден барельеф, представляющий человеческую фигуру в девять футов вышиною; правая рука поднята, а в левой ветвь, с тремя цветками, похожими на мок. Я раскрыл только [162] верхнюю часть этих изваяний, довольный тем, что доказал их существование, и не подвергая их опасности повреждения, в случае, если мои работы будут когда-либо прерваны. Еще нельзя было угадать содержания вала, или род зданий, которые я разработывал. Только отдельные и несвязные стены были открыты, и нельзя даже было определить, которая сторона их была нами обнажена.

Попытка оказалась удачною; не было уже сомнения в существовании не только изваяний и надписей, но даже обширных зданий во внутренности нимрудского вала, потому что все части его, которые были исследованы, заключали остатки строений и резных плит. Поэтому я немедленно уведомил сера Стратфорда Каннинга о моем открытии, и просил его об истребовании фирмана или приказа от Порты, который устранил бы впредь всякое вмешательство со стороны местных властей, или жителей страны.

Время подходило к Рождеству, и как желательно было снести с вала все гробницы, сделанные по приказанию паши, и другие, настоящие, которые впоследствии были найдены, то я переговорил об этом с Даудом-агой. Потом я покрыл вырытые изваяния, и удалился совсем из Нимруда, оставив своего агента в Селамии.

Въезжая в Мусул, утром 18 декабря, я нашел все народонаселение в необыкновенной радости. Гонец привез утром из Константинополя [163] приятную весть, что Порта, тронувшись наконец жалким состоянием провинции и бедствиями жителей, лишила милости губернатора, и назначила Измаила-пашу, молодого генерал-маиора новой школы, управлять делами, пока Гафиз-паша, назначенный преемником Керитли-Оглу, не прибудет в свое управление. За десять дней перед тем, жители были приведены в отчаяние прибытием фирмана, утверждавшего Могаммеда-пашу на следующий год; но это была только штука со стороны секретарей Порты, для получения подарков, которые обыкновенно даются при этих случаях, и которые паша, по получении документа, поспешил отправить в Константинополь. Паша был, следовательно, вдвойне огорчен - и потерею пашалыка и потерею денег.

Измаил-паша, командовавший некоторое время войсками в Диарбекире, заслужил великую славу за правосудие между мусульманами и за веротерпимость между христианами. Следовательно, его назначение много обрадовало мусульман, которые готовились принять его с торжеством. Однако он пробрался в город ночью, несколько раньше чем его ожидали. На следующее утро произошла перемена в серали, и Могаммед-паша, с своими приближенными, был доведен до крайности. Драгоман консульства, который имел дело с прежним губернатором, нашел его сидящим в [164] разрушенной комнате, в которую беспрепятственно проникал дождь.

- «Так бывает, сказал он. Вчера все эти псы лизали мои ноги; сегодня каждый и все нападает на меня, даже дождь»!

Во время этих событий, состояние страны сделало продолжение моих разысканий в Нимруде почти невозможным. Поэтому я решился отправиться в Багдад, распорядиться о перенесении изваяний, на будущее время, и посоветоваться вообще с маиором Ролинсоном, от опытности которого я мог получить самое полезное содействие. Построив паром, я выехал с мистером Гектором, англичанином, живущим в Багдаде, и приехавшим навестить меня в Нимруде, и прибыл в этот город 24-го декабря.

III.

По возвращении моем в Мусул, в начале января, я нашел Измаила-пашу управляющим областью. Он принял меня вежливо, не делал никакого сопротивления продолжению моих разысканий в Нимруде, и велел иррегулярным войскам, расположенным в Селамии, оказывать мне всякое содействие и покровительство. Перемена со времени моего отъезда была столь же внезапна, как и велика. Несколько примирительных актов со стороны нового губернатора, приказ от Порты [165] исследовать суммы, незаконно взысканные прежним пашою, чтобы возвратить их, и обещание уменьшить налоги, так успокоили и приобрели доверие бежавших в горы и в степи, что жители деревень потихоньку возвращались в свои дома; и даже племена Арабов, которые в прежние времена пасли стада свои в округе мусульском, опять раскинули свои палатки на берегах Тигра. Уменьшенное народонаселение области до того упало духом от многократных лихоимств Керитли-Оглу, что все поля были оставлены в запустении. Жители деревень деятельно принялись теперь засевать их, хотя время года уже было позднее. Дворец был наполнен начальниками Курдов и арабскими шейхами, которые получили приглашение от нового паши приехать в город, и искали грамот на управление своими племенами. Жителям Мосуля обещана вперед равная подать и уничтожение пытки и самовольных взяток, которые водились при прежних губернаторах.

Во время моего отсутствия, агенты мои не были в бездействии. Многие прокопы были начаты в большом валу Башейха, и отрыты там обломки изваяний и надписей, с цельною посудой и кирпичами с надписями. В Карамлесе была открыта плоская кровля из кирпичу, и ассирийское происхождение ее доказывалось надписью на кирпичах, содержавшею имя хорсабадского царя. [166]

Я отправился в Нимруд 17 января, пригласив с собою несколько несториан-Халдеев.

Перемена, происшедшая в стране во время моего отсутствия, была не менее замечательна, как и та, которую я нашел в политическом состоянии области. Для меня обе были равны приятны и полезны. Дожди, которые шли почти непрерывно со дня моего отъезда в Багдад, быстро вызвали весеннюю растительность. Вал уже не был сухою и бесплодною кучею; его поверхность и склоны были покрыты зеленью. С вершины пирамиды взор мой обнимал, с одной стороны широкую равнину между Тигром и Забом, с другой низкую холмистую страну, замыкаемую одетыми снегом горами Курдистана; но это уже не была скучная степь, которую я оставил месяц тому назад; ландшафт был одет зеленью, черные палатки Арабов испещряли нимрудскую равнину, и их многочисленные стада паслись на отдаленных холмах. Абу-Салманцы, ободренные благоприятными вестями о политике нового паши, перешли опять через Заб, и отыскали свои старые становища. Джегешские и Шимутские Арабы воротились в свои деревни, вокруг которых кочующие Джебуры раскинули свои палатки и занялись землепашеством. Даже на валу плуг провел борозды, и хлеб был посеян над дворцами ассирийских царей.

Безопасность была водворена, и Нимруд представлял более приличное и приятное жительство, [167] чем Селамия. Поэтому, наняв от хозяев три хижины, на скоро построенные на краю деревни, я переселился на новое жительство. Несколько грубых стульев, стол и деревянная кровать составляли всю мою мебель. Мой кавасс разложил ковер, и повесил свой табачный кисет в углу лачужки, которую он себе присвоил, и где проводил свои дни в мирном созерцании. Слуги выстроили себе грубую кухню, а конюхи поселились в стойлах, вместе с лошадьми. Г. Орм?зд Рассам, брат британского вице-консула, переехал ко мне и взял на себя поденную расплату с работниками и домашнее хозяйство.

Мой агент, с содействием начальника гайтасов, в точности исполнял приказания, которые получил от меня при моем отъезде. Не только поддельные гробницы были все снесены, но также и другие, настоящие, имевшие более прав на уважение. Я вошел в многотрудное рассуждение с Арабами на счет последних гробниц, и доказал им, что, так как тела не были обращены к Мекке, то они не могут принадлежать правоверным. Я велел, однако, тщательно собрать остатки и зарыть их при подошве вала.

За тем я раскрыл заднюю сторону целой стены и многие плиты; все они принадлежали к дворцу в юго-западном углу вала. В центре вала я открыл остатки двух крылатых быков, а в северо-западном дворце [168] комнату и двух малых крылатых львов, образовавших вход в другую комнату. На одной из четырех стен были только два барельефа: верхний, весьма поврежденный и представлявший неясный сюжет; на нижнем были изображены четыре фигуры, несущие подарки или припасы для пира. Руки передней фигуры были разрушены, и нельзя было определить, что она несла; вторая фигура несла плод или хлеб; третья имела корзину в правой руке, а левою поддерживала мех с вином, наброшенный на плечи; четвертая несла подобный мех, а в правой держала сосуд довольно изящного вида. Четыре фигуры были одеты в длинные одежды, обшитые богатою бахромою, и доходившие до колен, и имели на головах конические шапки или шлемы, в роде уже описанных. Плита, на которой были изображены эти барельефы, была уменьшена в объеме, ко вреду изваяний, и очевидно принадлежала к другому зданию. Плиты, лежавшие на обеих сторонах надписи, и все так было повреждено огнем, что их нельзя было двинуть с места.

Едва работы возобновились, как я получил уведомление, что мусульский кади старается возмутить против меня народ, под предлогом, будто я уношу сокровища; и, что еще хуже, будто найдены надписи, которые доказывают, что франки некогда занимали страну и на основании которых они [169] опять намерены завладеть ею и истребить всех правоверных. Эти сказки как ни были неверны, быстро распространились по городу. Старый Мохаммед-Эмин-паша открыл своего Якути, и подтвердил свидетельством этого географа изветы кади касательно Хорсабада. Наконец улема донес об этом Измаилу-паше, и как он выразил желание видеть меня, то я поехал в Мусул. - Он сказал мне, что не слушает наветов кади и муфти, и не верит нелепым сказкам, которые они распустили; и что я скоро увижу, как он намерен поступить с этими беспокойными людьми; но что в настоящее время он считает благоразумным угодить им, и просит от себя, чтоб я остановил на время раскопы. Я согласился на это, и еще раз воротился в Нимруд, не будучи в состоянии удовлетворить любопытству - разведать основательно необыкновенные строения, которых назначение оставалось для меня еще тайною.

Абу-Салманские Арабы, расположенные вокруг Нимруда, известны своею наклонностью к грабежу, и могли бы причинить мне много неприятностей. Поэтому, сочтя благоразумным поладить с их начальником, я поехал однажды утром в их главный стан. Шейх Абдер-Рахман принял меня у входа своей обширной палатки, наполненной его родственниками, друзьями и чужими, которых он угощал. Он был один из [170] красивейших Арабов, каких я когда либо, видел; высокий, здоровый, и стройный; в лице его видны были ум, храбрость и решимость. На голове темная полотняная чалма, из-под которой падал на плечи узорчатой платок; одежда его состояла из простой белой рубахи, доходившей до колен, и вольно наброшенного арабского плаща. Непохожий на Арабов вообще, он брил бороду; и хотя ему было едва за сорок лет, я заметил седые волосы, которые виднелись из-под его чалмы. Он принял меня с радушным гостеприимством, и повел к верхнему месту, которое отделялось от гарема занавесом из козьей шерсти. Палатка была обширна; половина ее была отведена женщинам, другая образовала приемную, и в то же время была занята двумя любимыми кобылицами и жеребенком. Несколько верблюдов лежало вокруг на траве, а чужие лошади были привязаны к кольям палатки. От ковров и подушек, которые были разложены для меня, тянулся по обеим сторонам длинный ряд мужчин, самой пестрой наружности, сидевших на голой земле. Сам шейх, по обычаю некоторых племен, чтоб показать уважение к гостю, поместился на нижнем конце, и только после многих извинений и убеждений, согласился разделить со мною ковер. В центре группы, подле слабого огня, поддерживаемого верблюжьим калом, сидел полунагой Араб, занятый попеременно раздуванием угасающих углей, и толчением жареного кофе в [171] медной ступке, и готовившегося наполнить им огромные горшки, которые стояли подле него.

После размена обычных приветствий, один из моих служителей вызвал шейха, который оставил палатку, чтоб принять привезенные мною подарки, - шелковое платье и запас кофе и сахару. Он оделся в свой новый наряд и воротился к собранию. - «Иншаллах», сказал я: - «мы теперь друзья, не смотря на то, что едва прошел месяц, как ты переехал через Заб, с намерением присвоить небольшую собственность, которую я привык возить с собою». - «Аллах, Бей» - отвечал он, - «ты говоришь правду, мы друзья; но послушай: Арабы или садятся за стол и служат его величеству султану, или питаются от других, как другие стали бы питаться от них. Мое племя - племя Зобеидово, и было приведено сюда несколько лет назад пашами Абд-эль-Джеллиля (Прежние наследственные правители Мусула.). Эти земли были даны нам в награду за услуги, которые мы оказали Туркам, удерживая племена Таи и Шаммар, переплывавшие реки и грабившие деревни. Все великие люди Абу-Салмана погибли в стычке с Бедуином, и Инджи-Байрактар, Мохаммед паша, на которого Бог излил свою милость, признал нашу верность и обошелся с нами милостиво. Когда этот слепой пес, сын Критянина, да рушится на него проклятие! пришел в Мусул, я явился к нему, [172] как следует шейху. Что же он сделал? Дал ли он мне почетный плащ? Нет, он запер меня, Араба из племени Зобеидова, племени, которое сражалось за пророка, - запер меня в тюрьму. Сорок дней изнывало мое сердце в сырой конуре, и я был подвержен всякого роду пыткам. «Взгляни на эти волосы», продолжал он, приподняв чалму: - «они поседели в это время, и я должен нынче брить бороду, к стыду Арабов. Наконец я был выпущен; но каким я воротился к племени? - нищим, который не мог заколоть овцы для своих гостей. Он взял моих кобыл, мои стада, и моих верблюдов, за выкуп моей свободы. Теперь скажи мне, о Бей, именем Бога: если Османлы ели на мой счет и на счет моих гостей, не должен ли я есть на их счет?»

Такова была судьба Абдер-Рахмана, и такая же судьба постигла многих из вождей пустыни и гор. Не удивительно, что эти люди, гордые своим происхождением и привыкшие к независимости кочевой жизни, отмщали за себя на несчастных жителях деревень, которые не меньше их имели причин жаловаться. Однако шейх обещал впредь воздержаться от грабежа, и представиться Измаилу-паше, о кротком правлении которого он уже слышал.

Не ранее половины февраля решился я начать новые разыскания в развалинах. Для избежания [173] огласки, я употребил не многих людей и ограничился исследованием таких частей вала, которые, повидимому, содержали строения. Прокоп был начат под прямым углом от центра стены, до которой мы уже дошли, и мы вскоре нашли другую. Все плиты были с разными изображениями и неповрежденные огнем, но, к несчастию, полуразрушились от долгого действия атмосферы. Три плиты рядом были заняты одним сюжетом; другие были поставлены без всякой правильности, и недоставало частей фигуры, которые должны бы быть продолжены на смежном камне. Очевидно было по костюму, украшениям и качеству рельефа, что эти изображения не принадлежали ни к одному строению, ни к одному периоду с теми, которые были открыты прежде. Я узнал в них хорсабадский стиль, а в надписях особенные формы букв, употребленные в надписях этого памятника. Следовательно, плиты были не на месте; они принесены откуда-нибудь, и я спутался пуще прежнего.

Самый совершенный из барельефов любопытен во многих отношениях. Он представлял царя, в высокой конической тиаре, стоящего над поверженным у его ног воином; правая рука его поднята, а левая упирается на лук. Фигура у ног его, вероятно пленный враг или мятежник, в остроконечной шапке, несколько подобной прежде описанной. Из этого обстоятельства я сначала заключил, что изваяние представляло завоевание [174] первобытных жителей Нимруда новым племенем - может быть свержение первой ассирийской династии второю; но впоследствии я должен был оставить это предположение. Евнух держит веер над головою царя, который, повидимому, беседует, или совершает некоторый обряд с фигурою, стоящею перед ним, вероятно его визирем или министром. Позади этого лица, которое отличается от царя своим головным убором - простою повязкою вокруг висков, - стоят два служителя, один евнух, другой с бородою; половина последней фигуры продолжается на смежной плите. Этот барельеф отделяется от верхнего полосою надписей; верхнее изваяние почти совсем разрушено, и я с трудом мог открыть на нем следы форм коней и всадников. Раненная фигура, находящаяся за конями, была в шлеме с кривым нашлемником, похожим на греческий. Эти два сюжета были продолжены в обе стороны, но плиты были обломлены снизу, и можно было разобрать только ноги ряда фигур, вероятно других служителей, стоящих позади царя и его министров.

Другая плита в этой стене была занята, за исключением пленника, фигурами, похожими на описанные выше. Царь, однако, держал лук горизонтально, и служитель-евнух нес его оружие - другой лук, булаву и колчан. Все эти фигуры имели около трех футов восьми дюймов в [175] вышину, а размеры прежде открытых фигур были несколько менее.

Остальная часть стены, которая совершенно исчезла в иных местах, состояла из гигантских крылатых фигур, изваянных барельефом. Они почти совсем изглажены.

Разные прокопы, проведенные к западу от этой стены, под прямыми углами, привели меня к двум другим стенам. Плиты с изваяниями, из которых эти стены построены, сохранились не лучше других в этой части вала. Я мог заметить только нижнюю часть гигантских фигур: некоторые из них были нарочно изглажены острым орудием. Надписи шли поперег плит по драпировке, но прерывались, когда встречалась обнаженная часть тела и продолжались опять за нею. Так бывает во всех случаях, когда надписи вырезаны на фигуре, как в древнем дворце Нимрода.

Эти случаи достаточно доказывали, что строения, которые я разработывал, не все были разрушены огнем, но отчасти и временем. Никаких изваяний до сих пор не было открыто в совершенной сохранности, и только одно или два можно было перенести. Поэтому я решился оставить этот угол и вновь начать раскопки близь комнаты, открытой вначале, где плиты были менее повреждены. Я велел работникам копать позади малых львов, которые, невидимому, образовали вход и соединялись с другими стенами. Сняв много земли, мы [176] открыли несколько плит без изваяний, упавших с места и разбитых на многие куски. Стороны комнаты, которой они первоначально составляли часть, не могли быть определены.

Так как эти развалины случились на краю вала, то вероятно, что они более других подвергались влиянию воздуха и, следовательно, потерпели более других частей строения. Зимние дожди промыли в валу длинные овраги, и я решился открыть прокоп в центре его. Через два дня работники достигли вершины плиты, которая, казалось, хорошо сохранилась и стояла на первоначальном месте. На южной стороне открыл я, к моему великому удовольствию, две человеческие фигуры, значительно выше натурального роста, изваянные рельефом и сохранившие еще всю свежесть недавней работы. В несколько часов вся земля и щебень были сняты с плиты, которая нигде не была повреждена. Нежно вырезанные украшения на платьях, кисти и бахромы, запястья и наручники, все было цело. Фигуры стояли задом одна к другой, и были с крыльями. Они представляли, повидимому, божества, повелевающие временами года, или частными религиозными обрядами. Одна фигура, обращенная лицом на восток, несла на правой руке оленя, а в правой держала ветвь, с пятью цветками. Вокруг висков была повязка, украшенная спереди розеткою. Другая фигура держала в левой руке четырехугольный сосуд, или корзину, а в правой нечто [177] похожее на еловую шишку. На голове у ней была округленная шапка, у основания которой торчал рог. Одежда обеих состояла из верхней, ниспадающей от плеч до подъема, и короткой исподней туники, доходящей до колен; она была богато и со вкусом украшена вышивкою и бахромою, между тем, как волосы и борода были убраны старательно и искусно. Хотя рельеф был ниже, однакоже очертание сделано было пожалуй что тщательнее и вернее, чем на ассирийских изваяниях в Хорсабаде. Члены были очертаны с особою точностию, а мускулы и кости обозначены верно, хотя немножко сильно. Поперек изваяния шла надпись.

К западу от этой плиты, и в связи с нею, был краеугольный камень, украшенный цветками и завитками, расположенными со вкусом, в подробности похожими на те, что вырезаны на неповрежденной досчечке, близ входа юго-западного строения. Я тотчас узнал, откуда были принесены многие из изваяний, употребленных в постройке того здания, и убедился, что я, наконец, открыл древнейший дворец Нимрода.

Краеугольный камень привел меня к фигуре странной формы. Человек, в такой же одежде как и крылатые люди, описанные выше, имел голову орла или коршуна. Загнутый клюв, значительной длины, был полуоткрыт, и выказывал узкий острый язык, окрашенный красною краскою. На плечи его падали кудрявые густые волосы [178] ассирийских изображений, а на макушке поднимался гребень из перьев. Два крыла выходили из спины, и в обеих руках было по четыреугольному сосуду и еловой шишке.

На всех этих фигурах заметна была слабая краска, особенно на волосах, бороде, глазах и сандалиях. Плиты, на которых они были изваяны, нисколько не были повреждены, и без труда могли быть уложены и отправлены куда угодно. Не было уже сомнения, что они составляли часть комнаты, и чтоб разведать ее вполне, мне надлежало только продолжать раскопы вдоль стены, уже отчасти открытой.

На другое утро после этих открытий, я поехал в стан шейха Абд-ур-Рахмана, и возвращаясь к валу, увидел двух Арабов из его племени, гнавших своих кобыл во всю прыть. Подъехавши ко мне, они остановились. - «Поспешите, бей», вскричал один из них, «поспешите к землекопам, они нашли самого Нимруда. Аллах, чудно, но правда! Мы видили его собственными глазами!» И оба, произнесши это, ускакали без дальнейших речей, по направлению к своим палаткам.

Прибыв к развалинам, я сошел в новый ров, и нашел там работников, стоящих перед кучею корзин и плащей. Пока Авад, подойдя ко мне, просил подарка за счастливую находку, Арабы сняли ширмы, наскоро построенные, и обнажили огромную человеческую голову, изваянную из одного [179] куска туземного алебестру. Они отрыли верхнюю часть фигуры; остальная была еще зарыта в земле.

Я тотчас увидел, что голова должна принадлежать крылатому льву или быку, похожим на тех, которые были открыты в Хорсабаде и Персеполе. Она удивительно хорошо сохранилась. Выражение ее было спокойное, но величественное, и очертание линий показывало свободу и знание искусства, редкие в произведениях столь отдаленного периода. Шапка была с тремя рогами, и не такая, как на быках с человеческою головою, найденных в Ассирии; она была круглая и без украшения на макушке.

Меня нисколько не удивляло, что Арабы изумились и испугались при этом явлении. Не требовалось особенной силы воображения, чтоб вызвать самые странные видения. Эта гигантская голова, побелевшая от времени, встающая из земли, могла бы очень принадлежать одному из тех странных существ, которые изображаются в преданиях страны являющимися смертным, тихо встающими из подземных областей. Один из работников, завидев чудовище, бросил корзину и побежал со всех ног в Мусул. Я узнал об этом с сожалением, предчувствуя последствия.

Пока я надзирал за расчисткою земли, которая еще покрывала изваяние и давал приказания продолжать работу, послышался шум всадников и скоро Абд-ур-Рахман, за которым следовала [180] половина его племени, явился на краю рва. Лишь только два Араба прибыли в палатки и разгласили виденные ими чудеса, каждый вскочил на кобылу и поехал к валу удостовериться в истине этих непостижимых вестей. Взглянув на голову, они все вскричали вместе: - «Нет Бога, кроме Бога, и Мохаммед его пророк!» Несколько времени шейх не решался сойти в ров и убедиться, что образ был из камня. - «Это дело не рук человеческих!» вскричал он: - но дело тех великанов, о которых пророк - мир ему! - сказал, что они выше самой высокой пальмы; это один из идолов, которые Ной - мир праху его - проклял перед потопом». С этим мнением, после тщательного исследования, согласились все присутствовавшие.

Тогда я велел копать ров прямо на юг от головы, в ожидании найти соответствующую фигуру, и к сумеркам достиг цели своих поисков, на расстоянии двенадцати футов. Пригласив двух или трех человек провести ночь подле изваяний, я воротился в деревню и отпраздновал открытие сытным ужином, в чем приняли участие все соседние Арабы. Как в Селамии случились странствующие музыканты, то я послал за ними, и большая часть ночи прошла в плясках. На следующее утро, Арабы с другой стороны Тигра и жители окрестных деревень собрались к валу. Даже женщины не могли удержать своего [181] любопытства и приходили толпами, с детьми, издалека. Мой кавасс был днем поставлен во рву, в который я не позволял сходить народу.

Как я и ожидал, весть об открытии гигантской головы, принесенная в Мусул устрашенным Арабом, привела город в смущение. Войдя, запыхавшись, в ряды, он рассказывал встречному и поперечному, что явился сам Нимруд. Известие дошло скоро до ушей кади, который, будучи рад новому случаю повредить мне, призвал муфти и улему, чтобы посоветоваться об этом неожиданном событии. Их рассуждения кончились тем, что они отправились к губернатору и подали формальный протест, от городских мусульман, против поступков, столь прямо противных законам Корана. Кади не имел ясной идеи, были ль открыты кости Нимрода, или только его образ; а Измаил-паша не помнил, был ли Нимрод правоверный, или неверный. Вследствие этого, я получил от его превосходительства несколько непонятное послание, в котором сказано было, чтоб с остатками обходились с почтением, и что никак не должно возмущать их спокойствия; чтоб раскопки тотчас были остановлены, и что он желает со мною об этом переговорить.

Вследствие этого, я отправился к нему, и с некоторым трудом разъяснил ему сущность своего открытия. Как он требовал от меня, чтоб я прекратил работы, пока волнение в городе не [182] утихнет, то я воротился в Нимруд и распустил работников, удержав только двух человек копать на досуге вдоль стен, не подавая поводу к дальнейшей помехе. В конце марта я удостоверился в существовании второй пары крылатых львов с человеческими головами, которые отличались от открытых прежде формою, именно тем, что человеческая фигура продолжалась до пояса и была снабжена оружием. В одной руке каждая фигура несла козу или оленя, а в другой, висевшей сбоку, ветвь с тремя цветками. Они образовали северный вход в комнату, которой львы составляли западный портал. Я вполне открыл последних, и нашел их целыми. Они имели двенадцать футов в вышину и столько же в длину. Тело и члены были удивительно хорошо нарисованы; мускулы и кости, хотя сильно развитые, для выказания силы животного, в то же время показывали знание анатомии и формы. Распростертые крылья выходили из плеч и развевались над спиною; узловатый пояс, оканчивающийся кистями, опоясывал львов. Эти изваяния, образующие вход, были частию полные, частию рельефом. Голова и передняя часть, обращенные к комнате, были полные; но только одна сторона остальной части плиты была изваяна, и плита вложена в стену из сушеных на солнце кирпичей. Чтоб зритель мог иметь перед собою полную фигуру и в лицо и в профиль, львы сделаны на пяти ногах; две ноги [183] полные, в конце плиты, к комнате, а другие три рельефом сбоку. Рельеф тела и трех ног высок и смел, а плита покрыта, во всех частях незанятых изображением, клинообразными надписями. Эти великолепные образцы ассирийского искусства были в совершенной сохранности; самые мелкие линии в подробностях крыльев и в украшениях уцелели со всею первоначальною свежестию. Все буквы в надписях были целы.

Я по целым часам созерцал эти таинственные эмблемы, и задумывался над их смыслом и историей. Эти крылатые львы с человеческою головою внушали уважение народам, которые существовали за 3,000 лет назад. Через порталы, которые они стерегли, цари, жрецы и воины приносили жертвы на алтари, гораздо прежде, чем мудрость Востока проникла в Грецию и наполнила ее мифологию эмблемами, давно признанными ассирийскими поклонниками. Они могли быть зарыты, и существование их могло быть неизвестно, прежде основания вечного города. Двадцать пять столетий были они сокрыты от глаз человека, и теперь опять предстали в своем древнем величии. Но как изменилось все вокруг них! Роскошь и образованность могущественного народа уступили место бедности и невежеству нескольких полуварварских племен. Богатство храмов и больших городов заменилось развалинами и безобразными кучами земли. Над пространною залою, в которой они стояли, [184] прошел плуг и волновался хлеб. Египет имеет памятники не менее древние и не менее чудные; они перестояли века, свидетельствуя о его прежнем могуществе и славе, между тем как памятники, находящиеся передо мною, явились только ныне.

Позади львов была другая комната. Я открыл почти пятьдесят футов ее северной стены. На каждой плите была вырезана крылатая фигура с роговою шапкою, еловою шишкой, и квадратным сосудом или корзиною. Они были парами, лицом друг к другу, и разделены эмблематическим деревом. По исполнению и отделке они стоят ниже прежде открытых.

В течении марта я получил визиты от главных шейхов Арабов-Джебуров, которых племена частию перешли Тигр, и пасли стада в окрестностях Нимруда, или возделывали просо на берегах реки. Джебуры - отрасль древнего племени Обеидов. Их стан находится на берегах Хобура, от соединения его с Эвфратом - от древнего Карчемиша или Цирцезия - до верховья его при Раз-эль-Айне. Год или два тому назад, на них вдруг напали пограбили их Анеизы; принужденные оставить свой притон, они нашли убежище в мусульском округе. Паша сперва принял их хорошо; но узнав, что у шейхов оставалось еще много кобыл чистой арабской крови, решился захватить их. Он знал, что невозможно получить [185] их ни в подарок, ни покупкою; поэтому он вознамерился напасть на них врасплох. Для этого, был послан к их палаткам корпус ирригулярных войск; но Арабы, подозревая в чем дело, приготовились к сопротивлению. Последовала стычка, в которой кавалерия паши была совершенно разбита. Тогда против них выступил более страшный отряд, состоящий из регулярных войск и артиллерии. По они опять остались победителями, и отразили Турков с значительною потерею. Несмотря на то, они удалились в пустыню, где с тех пор кочуют в большой бедности, соединяясь с Шаммарским и другими племенами, для грабежа в деревнях пашалыка. Услышав о правлении Измаила-паши и умирая с голоду, они воротились к пахатным землям на берегах реки, где, несовершенным и трудным способом орошения, они могли, в течении летних месяцев, произращать скудный запас проса, для удовлетворения самых необходимых нужд.

Джебуры в это время были разделены на три отрасли, повиновавшиеся разным шейхам. Имена трех начальников были: Абд-руббу, Мохаммед-Эмин, и Мохаммед эд-Дагер. Хотя они все трое посетили меня в Нимруде, однако же с первым я был лучше знаком, и он оказал мне наибольшие услуги. Я счел за необходимое дать каждому из них небольшие подарки, шелковое платье или вышитый плащ, с парою просторных сапогов, [186] чтоб в случае новых возмущении в стране быть в дружеских отношениях с их племенами. Дружба эта, однако, была не во всех отношениях желательною или выгодною. Арабское приветствие «мой дом ваш дом» было принято буквальнее, чем я думал, и я редко был свободен от значительной прибавки в моих расходах по хозяйству. Шейх и дюжина его служителей почти постоянно помещались в моих хижинах, а кобылы их были привязаны у каждой двери. Моя слава достигла даже гор и, однажды, возвращаясь из Мусула, я застал курдского начальника, с многочисленною свитою, в полном распоряжении моим хозяйством. Все они были одеты наилучшим образом. Каждый цвет имел значение в их наряде. Оружие их было самого высокого рисунка и работы, их чалмы полной высоты и объема. Начальник пользовался множеством титулов, политических, гражданских и духовных; он прозывался не иначе как Мулла-Али-Эффенди-Бей, и принес мне, в знак дружбы, мех, меду и сыру, курдский ковер и сбруйные украшения. Присутствие такой особы сделало мне большую честь, и обязанности гостеприимства побудили меня принять его приношения.

Очевидно, он имел довольно сильные поводы, которые не могли быть выведены из бескорыстной дружбы. Еслиб он не был хорошо воспитан, то сказал бы, подобно Шайлоку: «Я буду покупать у вас, продавать вам, говорить с вами, [187] ходить с вами, и так далее; но я не буду есть с вами, ни пить с вами, ни молиться с вами», потому что он садился в уединеном месте, чтоб есть свой пилав, пил из особой чаши, и уходил в жилища правоверных, чтоб разложить свой ковер для молитв. Собаки были для него мерзостью и двое из служителей были постоянно на страже, защищая его ноги и нижнюю часть одежды от прикосновения борзых собак, которые блуждали около него.

Так как мой гость был начальником большого племени кочующих Курдов, живущего летом в горах близ Ровандиза, а зимою на равнинах вокруг Арбиля, то я не видел надобности задобрить его, как я это сделал с арабскими шейхами, расположенными близ Нимруда, и вовсе не желал посещения от особ его звания. Поэтому я позволил ему оставаться, не делая ему воздаяния за его подарки, и не разумея намеков, в которых он часто проговаривался. Наконец, на другой вечер, его секретарь просил свидания.

- «Мулла-эффенди», сказал он, «завтра оставляет дом вашего сиятельства. Славу Богу, между вами утвердилась самая бескорыстная и искренняя дружба, и вашему сиятельству надобно воспользоваться этим случаем, чтоб дать всенародное свидетельство вашего уважения. Не то, чтобы он желал что-либо принять от вас; но ему было бы чрезвычайно приятно доказать своему племени, [188] что он встретил дружеский прием от такой знатной особы, как вы, и распространить в горах вести о вашем великодушии». - «Сожалею», отвечал я, «что разница, которая существует между нами в предметах религии, не дозволяет эффенди принять что-либо от меня; ибо я убежден, что, как ни будь он любезен и дружелюбен, не сделает ничего запрещаемого законом. Поэтому я не знаю, как исполнить его желания».- «Хотя на этот счет есть, может быть, некоторые затруднения», возразил он, «но надеюсь, однакож, что их можно преодолеть. Кроме того, здесь есть его служители; они не так строги как он, и мы с ним составляем одно. Каждому из них вы можете дать пару желтых сапогов и шелковое платье; а если есть у вас еще пистолеты или кинжалы, они удовольствуются и этим. Я же человек ученый и не знаю, что делать с оружием и сапогами; так вы можете наградить мою преданность к вашим услугам, дав мне белого полотна на чалму, и пару шароваров. Эффенди, однако, не откажется от бритвенного прибора, потому что черенки из слоновой кости, а лезвия стальные; а в Хадитхе сказано, что вещества эти не поглощают влаги (Вещи, непоглощающие влаги, не делаются, по учению Хадитхи, нечистыми после прикосновения руками неверных и потому могут быть употребляемы.); кроме того, он будет весьма обязан, [189] если вы ссудите его небольшою суммою - пятью кошельками, например (он сделает то же самое для вас в другое время), - в которых он даст вам собственноручную росписку». - «Очень жаль», отвечал я, «что в деревне нет базара. Я составлю список всем статьям, которые вы считаете годными для служителей и для вас. Но их можно достать только в Мусусе, и пройдет два дня, прежде чем я их получу. Я не смею отнимать столько драгоценного времени у муллы эффенди, которого отсутствие уже весьма чувствительно для его племени. Что касается до денег, в которых, избави Бог, чтоб я вздумал взять росписку (мы слишком в хороших отношениях для таких формальностей), и до бритв - я думаю дать более убедительное доказательство моего почтения к эффенди, если я сам отдам ему визит, и принесу приличные подарки». Видя, что лучшего ответа не получит, секретарь удалился, с явными знаками неудовольствия на лице. Такая же попытка была сделана с Ормуздом-Рассамом, и возобновлена опять на другое утро, но не доставила ничего существенного. Простояв четыре дня, мулла-эффенди-бей со служителями, числом около двадцати, сели на коней и уехали. За тем курдские начальники больше не беспокоили меня своими посещениями.

В половине марта бывает самая ясная погода в Месопотамии и наилучшее время в году. На [190] нимрудской равнине произошла новая перемена. Ее пастбища - джеф - славятся богатою и роскошною травою. В спокойное время табуны паши и турецких властей, с лошадьми конницы и жителей мосульских, посылаются сюда пастись. День за днем прибывают они длинною вереницею. Шимутты и Джигеши оставили свои хижины, и расположились на лугах, окружающих деревню. Равнина, на все пространство обнимаемое взором, была усыпана белыми палатками Гит и черными шатрами Арабов. Вокруг их были привязаны к кольям бесчисленные лошади в красной сбруе, которые рвались на свободу, чтоб побегать по зеленым лугам.

Цветы всевозможных оттенков испещряли луга, - не кое-где рассыпанные по траве, как в северных климатах, но такими густыми купами, что вся равнина казалась многоцветным крапом. Собаки, возвращаясь с охоты, выходили из высокой травы, окрашенные в красный, желтый или синий цвет, смотря по цветам, через которые они проходили.

Деревни Найфа и Нимруд были покинуты, и я остался один с Саидом и моими слугами. Дома начали кипеть гадами: мы уже не спали под крышею, и пора было последовать примеру Арабов. И так я расположился на краю широкого пруда, на опушке Нимруда. Саид сопутствовал мне; и Салах, его молодая жена, ясноокая Аравитянка, [191] построила ему навес, и стерегла и доила маленькое стадо коз и овец.

Я был окружен Арабами, которые или раскинули свои палатки, или, будучи не в состоянии купить черное сукно из козьей шерсти для палаток, построили себе маленькие хижины из тростника и сухой травы.

Вечером, по окончании дневной работы, я часто сидел у дверей моей палатки и, предавшись вполне наслаждению тишиною и спокойствием, которые овладевают душою при виде таких картин, глядел беззаботно на разнообразные группы, находившиеся передо мною. Холмы, отделяющие реку от пустыни, спорили с равниною зелени, одевавшей их скалистые склоны. По мере того как солнце садилось за эти холмы, его лучи постепенно отступали, подобно прозрачному покрывалу из света. На чистом безоблачном небе играл отблеск последнего света. Большой вал бросал длинную темную тень на равнину. В отдалении, по ту сторону Заба, Кешай и другие почтенные развалины возвышались неявственно в вечернем тумане. Еще отдаленнее, еще неявственнее, был уединенный холм, господствующий над древним городом Арбелою. Курдские горы, которых снежные вершины лелеяли умирающие лучи солнца, боролись еще с сумерками. Блеяние овец и мычание коров, сперва слабое, становилось громче и громче, по мере того, как стада возвращались с пастбища [192] и блуждали между палатками. Девушки спешили на мураву, отыскивать коров своих отцов, или, присев на корточки, доили тех, которые воротились сами к своим знакомым загородкам. Некоторые шли с реки, неся наполненные кувшины на головах или на плечах; другие, не менее милые, стоя в телеге, везли тяжелый груз крупного сена, которое они скосили на лугах. Иногда отряд всадников показывался в отдалении, тихо проезжая через поле, и пуки строусовых перьев на концах их длинных пик тускло виднелись на вечернем небе. Они подъезжали к моей палатке, и приветствовали меня обычным образом. «Мир с тобою, о Бей», или, «Аллах Аиенак, Бог в помощь». Потом, воткнув конец пики в землю, они соскакивали с кобыл, и привязывали поводья к дрожащему еще оружию. Сев на траве, они рассказывал о военных делах и грабежах, или рассуждали о местоположении шатров Софука, пока не всходил месяц; тогда они вскакивали на кобыл, и отправлялись в пустыню.

Затем равнина сверкала бесчисленными огнями, которые исчезали один за другим, по мере того как надвигалась ночь, и вся окрестность погружалась во мрак и безмолвие, нарушаемое только лаем арабских собак.

Однажды утром, Абд-ур-Рахман приехал в мою палатку и предложил свезти меня к замечательному иссечению в скале, которое он считал [193] творением Нимрода-Великана. Арабы называют его «негуб» или пещерою. Мы ехали два часа до места, охотясь на пути за сернами и зайцами. Туннель, прорытый в скале, открывается двумя низкими выходами на реку. Он имеет значительную длину, и за ним продолжается почти на полторы версты глубокий канал, также высеченный в скале, но открытый сверху. Я тотчас подумал, что это была ассирийская работа, и, рассматривая внутренность, открыл плиту, покрытую клинообразными письменами, которая упала с платформы и воткнулась в расселину скалы. С большим трудом удостоверился я, что надпись была также вырезана и на задней стороне доски. По темноте места я едва мог списать немногие буквы, которые уцелели от разрушения веков. Спустя несколько дней, другие, случайно услыхав о моем посещении, и догадываясь, что там должны находиться ассирийские остатки, послали на место отряд работников, которые, найдя плиту, разбили ее в куски, стараясь ее вытащить. Это безумное истребление доски много меня огорчило, потому что по отрывку описанной надписи я догадываюсь, что она содержала важный и для меня новый генеалогический список царей. Я намерен был перенести камень тщательно, и надеялся, поместив его в надлежащем свете, точно удостовериться в формах разнообразных на нем букв. Не раз [194] приходилось мне сожалеть о потерях, причиненных излишним усердием соперников.

Негубский тунель, без сомнения, замечательное произведение, предпринятое, сколько я могу судить по отрывку надписи, в царствование ассирийского царя из второй династии, который положил доску в память этого события. Он мог быть высечен для провода вод Заба в окрестную страну для орошения, или же мог быть окончанием большого канала, которого следы еще заметны по двойному ряду высоких валов, близ развалин Нимруда, и который мог соединять Тигр с соседнею рекою, и таким образом оплодотворять большое пространство земли. В обоих случаях, уровень двух рек, так же как поверхность страны, значительно изменились со времени его построения. Нынче Негуб выше Заба, исключая половодия, бывающего весною, но и тогда вода находится только в устье тунеля: все остальные части его засорены щебнем и речными осадками.