-

ОСТИН ГЕНРИ ЛЕЙАРД

НИНЕВИЯ И ЕЕ РУИНЫ

ПУТЕШЕСТВИЕ И ТРУДЫ АВГУСТА ЛЕЯРДА В ДРЕВНЕЙ АССИРИИ И ОТКРЫТИЕ ПАМЯТНИКОВ НИНИВИИ.

Еслиб путешественник вздумал переехать через Евфрат затем, чтоб искать в Месопотамии и Халдее таких развалин, какие он оставил позади себя в Малой-Азии или в Сирии, то его труды были бы напрасны. Грациозная колонна, возвышающаяся над густыми листьями мирты, остролистника и олеандра; ступени амфитеатра, покрывающие легкий скат и смотрящиеся в воды залива; богатый резной карниз или капитель, полузакрытые роскошною травою, заменяются бугристым [46] безобразным валом, возвышающимся наподобие холма над опаленною равниною, обломками глиняной посуды, и огромною массою кирпичной работы, случайно обнаженной зимними дождями. Он оставил край, где природа еще любезна, где он может, в уме своем, восстановить храм или театр, который неизвестно произвел ли бы более приятное впечатление на его чувства, чем те развалины, которые теперь открываются перед ним. Теперь он не знает, какую форму дать грубым кучам, на которые он глядит. Те, которым принадлежат эти остатки, не оставили никаких видимых следов своей образованности или искусств, подобно Грекам и Римлянам: их влияние давно уже прошло. Чем более он думает, тем неопределеннее кажутся его выводы. Характер местности достоин созерцаемых им развалин; повсюду опустошение; чувство боязни заступает место удивления; нет ничего, чтобы радовало, обнадеживало, или говорило о прошедшем. Эти огромные валы Ассирии сделали на меня более глубокое впечатление, возбудили во мне более сериозные мысли и размышления, чем храмы Бальбека и театры Ионии.

В половине апреля я выехал из Мусула в Багдад. Спускаясь по Тигру на пароме, я опять увидел развалины Нимруда и имел удобнейший случай рассмотреть их. Был вечер, когда мы подъехали к месту. Весенние дожди одели вал богатейшею зеленью, и обильные луга, [47] простирающиеся вокруг него, были покрыты цветами всех оттенков. Среди этой роскошной растительности скрывались отчасти немногие обломки кирпичу, посуды и ваз, на которых можно было распознать явственные следы клинообразных письмен. Еслиб эти остатки не обозначали свойства развалин, то их легко можно было бы смешать с природными. Длинный ряд последовательных узких валов, сохраняющих еще наружный вид стен или оград, простирался от их основания и составлял обширный четвероугольник. Река протекала, в некотором расстоянии от них; воды ее, прибывшие от таяния снегов на горах Армении, разбивались в тысячу ленящихся водоворотов об искусственную преграду, построенную через поток. На восточном берегу почва была смыта водою; но прочная каменная постройка противостояла еще ее стремлению. Араб, управлявший моим маленьким паромом, пустился в восклицания, когда мы подъехали к этому страшному водопаду, который увлекал нас стремительно. Выйдя из опасности, он объяснил мне, что причиною этой необыкновенной перемены в гладкой поверхности реки — великая плотина, построенная Нимродом, и что осенью, до наступления зимних дождей, часто видны над поверхностью воды огромные тесаные камни, скрепленные железными скобами. То был, в-самом-деле, один из тех памятников великого народа, находимых во всех реках Месопотамии, которые [48] были построены для постоянного снабжения водою бесчисленных каналов, простирающихся наподобие сети по окрестной стране, и которые, даже во времена Александра, считались творением великого народа. Не удивительно, что предания нынешних жителей страны приписывают их одному из родоначальников человеческого племени. Араб объяснял связь между плотиною и городом, построенным Атуром, наместником Нимрода, которого обширные развалины лежали перед нами, и о назначении ее, как дороги для могущественного ловца, чтоб перейти к противоположному дворцу, ныне представляющему вал Хаммум-Али. Он расказывал мне историю и судьбу царей первобытного племени — любимая речь жителей равнин Шинара; когда последнее мерцание сумерек погасло, я заснул; между-тем, мы подвигались вперед к Багдаду.

Мое любопытство было сильно подстрекнуто, и с этого времени я вознамерился непременно исследовать эти единственные развалины, если только это будет возможно.

Не ранее лета 1842 года проезжал я опять через Мусул на возвратном пути в Константинополь. Мне тогда очень нужно было прибыть в столицу Турции и, проезжая курьером, я не имел времени исследовать развалины. Я не забыл, однако, Нимруда. Я часто говорил другим о раскопках в этом и в другом валу, к которым [49] влек меня особенный интерес; однажды я имел даже повод надеяться, что можно будет уговорить некоторых лиц в Англии содействовать этому предприятию. Я даже предложил исследование развалин архитектору Косту, который был посылан французским правительством, при посольстве, в Персию, для срисования и описания памятников этой страны.

По прибытии моем в Мусул, я узнал, что господин Ботта, со времени моего первого посещения, назначен там французским консулом, и уже начал раскопки на противоположной стороне реки, в большом валу, называемом «Куюнджик.» Эти раскопки производились в малом размере, и во время моего проезда были открыты только обломки кирпича и алебастра, на которых были начертаны немногие клинообразные письмена.

Задержанный неожиданными обстоятельствами в Константинополе, я вошел в сношения с одною особою в Англии на счет раскопок; но кроме этой особы никто, кажется, не имел охоты содействовать мне или принять участие в таком предприятии. Потому я писал господину Ботте и ободрял его продолжать раскопки, несмотря на кажущуюся бедность результатов, и особенно обращал внимание его на вал Нимруда, который, однако, он не соглашался исследовать, по причине отдаления от Мусула и неудобного положения. Вскоре я был отозван из столицы Турции в провинцию, и [50] многочисленные занятия на несколько месяцев отвлекли мое внимание от развалин и древностей Ассирии.

Между-тем господин Ботта, не унывая от незначительности успеха первой его попытки, продолжал раскопки в куюнджикском валу; и ему принадлежит честь открытия первого ассирийского памятника. Это замечательное открытие обязано своим началом следующим обстоятельствам. Небольшая партия, нанятая Боттою, работала в Куюнджике, когда, поселянин из одной отдаленной деревни случайно посетил это место. Видя, что каждый обломок кирпича и алебастра, вырытый работниками, тщательно сберегался, он спросил о причине этого странного для него поступка. Узнав, что они искали резных камней, он присоветовал им испытать вал, на котором была построена его деревня, и в котором, по его показанию, многие, такие вещи, каких они искали, были извлекаемы при рытии фундаментов для новых домов. Вот та, много раз уже обманутый подобными расказами, сначала не соглашался последовать совету поселянина, но потом послал своего агента и одного или двоих работников на указанное место. После некоторого сопротивления со стороны жителей, им позволили вырыть колодец в валу; и на небольшом расстоянии от поверхности, они открыли вершину стены; потом, став рыть дальше, увидели, что она построена из резных гипсовых [51] плит. Ботта, получив известие об этом открытии, тотчас отправился в деревню, которая называется Хорсабад ¹, и велел копать шире, по направлению стены. Вскоре он очутился в комнате, соединенной с другими, и окруженной гипсовыми плитами с резными изображениями битве, осад и подобных событии. Легко себе вообразить удивление его. Перед ним вдруг раскрылась древняя история — перед ним лежали летописи неизвестного народа. Он решительно не знал ни века, ни характера памятника. Искусство, проявлявшееся в резьбе, рисунки фигур, пафические формы стен, все было для него ново, и не представляло никакого ключа относительно времени сооружения здания, и народа, который был его строителем. Многочисленные надписи, сопровождавшие барельефы, очевидно содержали объяснение событий, представленных в резьбе. Они имели клинообразный характер. Письмена этих надписей были по-крайней-мере очевидным доказательством, что постройки принадлежали к периоду до завоеваний Александра; потому-что вообще принято, что после покорения западной Азии Македонянами, клинообразные письмена вышли из употребления. Но тогда еще слишком мало знали об них, и Ботта [52] не мог извлечь большой пользы из особого расположения клиньев, которое показывает различия письмен, употреблявшихся в разных странах. Однако ж очевидно, что памятник принадлежал весьма древнему и образованному народу, а по местоположению, его естественно приписать жителям Нинивии, которая, хотя и не занимала столь отдаленное место от Тигра, но должна была находиться где-нибудь близ этого места. Ботта открыл ассирийское здание, вероятно первое, показавшееся глазам человека со времени падения ассирийской монархии.

Ботта вскоре заметил, что здание, которое им таким образом было отчасти отрыто, без сомнения, обязано своим разрушением огню, и что гипсовые плиты, обращенные в известь, быстро распадались в куски от прикосновения воздуха. Никакая предосторожность не могла остановить этого быстрого разрушения, и надо было опасаться, что этот чудный памятник был открыт только для довершения его гибели. Летописи побед и триумфов, которые долго свидетельствовали о могуществе ассирийских царей, и которые противостояли разрешению веков, теперь исчезали навсегда. Они едва могли быть сохраняемы, пока неопытный карандаш схватит несовершенный очерк их прежнего существования. Почти все, что было сначала открыто, быстро исчезало, и та же судьба постигала почти каждую вещь, впоследствии найденную в [53] Хорсабаде. Нельзя не сожалеть, что такой драгоценный памятник был подвергнут разрушению, если предосторожность не сохранит в целости или не обеспечит большую часть его; но что касается до назначения памятника, то цель его строителей будет вполне исполнена, и летописи о их могуществе шире распространятся, и действительнее сохранятся новым искусством, чем могло желать самое возвышенное честолюбие.

Ботта, не теряя времени, сообщил об этом замечательном открытии главному ученому обществу во Франции. Зная, что меня интересовали его труды, он позволил мне видеть его письма и рисунки, когда они проходили через Константинополь; и я был в числе первых, узнавших об его успехе. И здесь я рад воспользоваться случаем, чтоб упомянуть, с признательностию и похвалою, каких они заслуживают, о его бескорыстии и щедрости, столь уважаемых в человеке, преданном науке. Впродолжении всего периода своих раскопок, Ботта постоянно посылал мне нетолько описания, но и копии надписей, не взяв с меня никакого обещания касательно употребления, которое я мог из них сделать. Кто занимается исследованием древностей на Востоке, тот не станет отрицать, что не многие поступили бы так бескорыстно.

Донесения Ботты были представлены академии господином Молем, и это ученое общество, [54] постигнув всю важность открытия, немедленно испросило у министра народного просвещения средства для произведения разъисканий. Значительная сумма была тотчас ассигнована французским правительством Ботте, и искусный художник был отдан в его распоряжение для снятия на бумагу тех частей открытого памятника, которые не могли быть сохранены или перевезены.

За исключением немногих препятствий со стороны местного начальства, которое подозрительно смотрело на эти раскопки, работа продолжалась деятельно и успешно, и в начале 1845 года памятник был совершенно открыт. Разъискания Ботты не простирались далее Хорсабада; утвердив многие прекрасные экземпляры ассирийского ваяния за своим отечеством, он воротился в Европу с богатым собранием надписей, самым важным результатом его открытия.

Вот краткая история первых открытий в Ассирии. Труды Богты заслуживали бы подробнейшего описания и более полных сведений; но как работы, производимые в Хорсабаде, были во многих отношениях сходны с теми, которые я предпринял впоследствии, то, для избежания повторений, я представил только этот краткий очерк его трудов. Результаты их издаются в настоящее время во Франции, и соотечественники его поспешили признать всю обширность и важность его открытий, и наградить [55] усердие, проницательность и личные пожертвования, которые повели к этим открытиям.

Выгоды, которые я извлек из чтения писем Ботты и рассмотрение его рисунков, поставили меня заранее в возможность обратить внимание публики на его открытие, и быть в числе первых, которые смело объявили свое мнение на счет века и начала этого замечательного памятника. Я старался показать, в трех письмах к «Malta Times» (мальтийская газета), общие начала, на которых основывается такое мнение. Не имев прежде случая исследовать подобные ассирийские остатки, и не зная вполне открытий Ботты, я был введен в одну или две ошибки; но во многих отношениях изложенный в этих письмах взгляд ныньче принят почти всеми. Ниже будет показано, на каких основаниях мы можем еще связать открытое в Хорсабаде здание со второю династией ассирийских царей, или с одним из тех монархов Эссараддона или Сеннахериба, которые простерли свои завоевания на большую часть Азии.

Успех Ботты увеличил мое желание исследовать развалины Ассирии. Очевидно было, что Хорсабад не мог стоять один. Он не представил древней Нинивии, и не доставил нового указания касательно ее местоположения. Если б открытое здание было одним из его дворцев, то возле него, должны, конечно, существовать, другие обширнейшие и великолепнейшие здания, ближе к [56] правительственному месту, на берегах реки Тигра. Правда, что Ботта более трех месяцев работал безуспешно в большом валу против Мусула, который обыкновенно принимался за ассирийскую столицу; но этот вал далеко превосходил обширностию все известные развалины; и могло статься, что в некоторых частях его следы здании, некогда в нем содержавшихся, были так же потеряны, как и во многих частях хорсабадского вала. Мои мысли обратились опять к Нимруду и к преданиям, связанным с ним. Я говорил об этом другим, но на слова мои не обращали внимания. Наконец, осенью 1845 года, сэр Стратфорд Каннинг уведомил меня о готовности взять на себя, на известное время, расходы раскопок в Ассирии, в той надежде, что если успех будет соответствовать ожиданиям, то найдутся средства для продолжения раскопов в большем размере. Я с радостию принял предложение начать и вести эти раскопки. Наконец я имел в своем распоряжении средства для работы, которую так давно желал предпринять. Читатель, надеюсь, присоединится ко мне изъявлениям благодарности тому, кто, поддерживая столь успешно честь и пользу Англии своим, высоким характером и отличными способностями, приобрел для отечества столько великих памятников древней образованности и искусства. Мы одолжены сэру Стратфорду Каннингу собранием ассирийских древностей, которыми будет обогащен [57] Британский Музей; без его пожертвований сокровища Нимруда сделались бы добычею тех, кто вполне оценил важность открытий в Хорсабаде.

Просвещенное бескорыстие, выказанное Боттою, к-несчастию, небыло всеми разделено. И потому, для успеха предприятия, я счел благоразумным и необходимым оставить Константинополь, не расказывая никому о цели своего путешествия. Я был снабжен только обычными документами, даваемыми путешественникам по ходатайству посольства, и рекомендательными письмами к начальству в Мусуле и в его околодке. Мои приготовления вскоре были окончены, и в половине октября я выехал из Константинополя на пароходе, который ходит в Самсун.

Почти не нахожу нужным утомлять читателя подробностями моей поездки через страну, так хорошо известную и столько раз описанную, между Самсуном и Мусулом. Желая скорее достичь цели своего путешествия, я проехал Понтийские горы, и великие степи Усун-Ирлака так быстро, как-только могли везти меня почтовые лошади; спустился с горных мест в долину Тигра, проскакал обширные равнины Ассирии, и достиг Мусула в двенадцать дней.

II.

Первым моим делом, по прибытии в Мусeл, было представить письма губернатору провинции. [58] Мохаммед-паша, родом из Кандии, был вообще известен под именем Керитли-Оглу (сын Критянина), для отличия от знаменитого его предместника того же имени, которого называли при жизни «Инджи Байракдар», или маленьким прапорщиком, по чину, который он некогда имел в иррегулярной коннице. Наружность паши была непривлекательна, но согласовалась с его характером и поведением. Природа отказала ему в лицемерии. Он был об одном глазе и об одном ухе, коренаст и жирен, лицо рябое, неловок в движениях, и говорил сипло. Слава об нем опередила его на месте его управления. По дороге он восстановил многие старые обычаи и налоги, которые от преобразовательного духа века пришли было в упадок.

Таков был паша, к которому повел меня, на третий день моего приезда, британский вице-консул, господин Рассам. Он прочел письма, которые я ему представил, и принял меня с такою вежливостию, которой вообще ожидает путешественник от турецкого чиновника высокого сана. Желание его узнать цель моего путешествия было очевидно, но его любопытство не было удовлетворено в ту минуту.

Многие причины заставляли меня скрывать свои планы, пока я не был готов привести их в исполнение. Хотя я от Ботты всегда встречал самое дружеское содействие, но были другие, [59] которые не разделяли его чувств; от местного начальства и горожан я мог ожидать только самого решительного сопротивления. Восьмого ноября, достав тайно несколько орудий, наняв каменьщика в минуту моего отправления и взяв с собою несколько ружей, я объявил, что еду охотиться на медведей в окрестностях, и поплыл вниз по Тигру на маленьком пароме, построенном для моего путешествия. Меня сопровождали некто Росс, британский купец в Мусуле, мой повар и слуга.

В это время года потребно более пяти часов, для того, чтоб спуститься по Тигру от Мусула до Нимруда. Солнце зашло прежде чем мы достигли аваи, или плотины через реку. Мы сошли на землю и пошли к деревне Найфа. Нигде не видно было огня, когда мы подходили; нас даже не встретили собаки, которых обыкновенно бывает множество в арабских деревнях. Мы вступили в кучи развалин. Я готов был воротиться на паром, где мы намеревались провести ночь, как вдруг блеск огня осветил вход к жалкой лачужке. Через скважину в стене я узнал арабское семейство, присевшее вокруг кучки полуугасших углей. Наряд мужчины, широкий плащ и белая чалма, показывали, что он принадлежал к одному из арабских племен, которые возделывают немного земли на краях пустыни и отличаются от бедуинов более мирными нравами. [60] Подле него сидели три женщины, тощие и угрюмые; головы их были повязаны черными платками, а остальная часть тела закутана в полосатую абу. Несколько ребятишек, почти нагих, и одна или две паршивые собаки дополняли группу. Когда мы вошли, все встали и встревожились при неожиданном появлении чужих. Мужчина, узнав Европейцев, приветствовал нас и, разложив несколько кулей на земле, пригласил нас сесть. Женщины и дети отошли в угол хижины. Наш хозяин, по имени Авад или Абд-Алла, был шейх из Джихеша. Племя его было ограблено пашою, и рассеялось в разных частях страны, а он скрылся в этой развалившейся деревне. Он расказал нам, что вследствие насилий и вероломства Керигли-Оглу, окрестные деревни были покинуты, и что арабское племя Або-Салмана переселилось из равнины Нимруда, в которой обыкновенно жило, на юг Заба, и соединилось с племенем Таи для грабительских набегов на страну по-сю-сторону реки. Поэтому окрестности, говорил он, не безопасны, и дороги к Мусулу почти заперты. Авад знал немного по-турецки, и был смышлен и расторопен. Видя, что он может быть мне полезен, я сообщил ему о цели своего путешествия, и открыл ему надежду на постоянное занятие, в случае удачного опыта, назначив ему постоянное жалованье, как смотрителю над работами. Он давно ознакомился с [61] развалинами, и занимал меня преданиями, с ними связанными ².

Такие расказы повторяются поныне Арабами, странствующими вокруг остатков великого города, открытию которого они таким образом бессознательно содействуют.

Авад решился, в полночь, идти в Селамию, деревню в трех милях оттуда, и к некоторым арабским палаткам в окрестностях, чтоб набрать людей для производства раскопок.

Я мало спал ночью. Лачужка, в которой мы укрывались и ее жители не располагали ко сну; но такие сцены и товарищи были не новы для меня; я забыл бы об них, если б ум мой был менее напряжен. Надежды, долго лелеянные, теперь должны были или осуществиться или разрушиться. Видения подземных дворцов, гигантских чудовищ, или резных фигур, и бесконечные надписи парили передо мною. Строя план за планом для снятия земли и извлечения этих сокровищ, я [62] вообразил себя странствующим в лабиринте комнат, из которых не мог найти выхода. Потом опять все было зарыто, и я стоял на поросшем травою вал. Утомленный, я наконец погрузился в сон; но услышав голос Авада, вскочил с ковра и вышел из лачужки. День уже светал. Авад воротился с шестью Арабами, которые согласились за малую плату работать под моим руководством.

Высокий конус и широкий вал Нимруда виднелся, как отдаленная гора, на утреннем небе. Но как изменилось место со времени моего первого посещения! Развалины уже не были одеты зеленью и цветами; никакого признака жилья, ни даже черной палатки Араба, не видно было на равнине. Взор блуждал над опаленною и бесплодною степью, но которой случайно проносился вихрь, влача с собою песчаное облако. На расстоянии мили от нас, маленькая деревня Нимруд, подобно Найфе, была кучею развалин.

В двадцать минут пришли мы к главному валу. Отсутствие всякой растительности позволило мне исследовать остатки, которыми он был покрыт. Повсюду были рассеяны разбитая посуда и обломки кирпича с клинообразными надписями. Арабы подмечали все мои движения и с удивлением разглядывали предметы, которые я собирал. Потом и они стали искать, и приносили мне горсти щебня, в котором я с радостью нашел обломок [63] барельефа. Материал, на котором он был вырезан, подвергался огню и походил совершенно на жженый гипс Хорсабада. Уверившись этим открытием, что в какой-либо части вала должны существовать скульптурные остатки, я искал места, где бы начать раскопки с надеждою на успех. Авад повел меня к куску алебастра, который торчал над землею. Мы не могли его поднять, и копая глубже оказалось, что это была верхняя часть огромной плиты. Я велел всем людям рыть вокруг, и они скоро отрыли вторую плиту, с которою первая была соединена. Продолжая по тому же направлению, мы пришли к третьей, и втечении утра отрыли еще десять; все они составляли квадрат; недоставало только одного камня в северо-западном углу. Очевидно было, что мы открыли комнату, и что место, где недоставало камня, было ее входом. Тогда я стал копать вниз по стороне камней, и вскоре мне представилась клинообразная надпись. Подобные надписи занимали центр всех плит, которые отлично сохранились, и были совершенно гладки, за исключением надписей. Оставив половину рабочих разрывать комнату сколько они могли, я повел остальных на юго-западный конец вала, где заметил многие обломки жженого алебастру.

Я стал тотчас копать со стороны вала, которая была здесь очень крута, и таким образом избег необходимости свозить землю. Мы вскоре достигли [64] стены, покрытой надписями с такими же буквами, как и прежние; но плиты очевидно подвергались сильному огню, потрескались во всех частях и, превратившись в известь, грозили распасться в куски при первом раскрытии.

Ночь прервала наши работы. Я воротился в деревню, весьма довольный результатом. Теперь очевидно было, что в валу существовали постройки значительного протяжения и что хотя некоторые были разрушены огнем, другие однако ж избегли пожара. Так-как здесь были надписи, и найден обломок барельефа, то естественно было заключить, что еще другие изваяния были зарыты в почве. Я решился продолжать розъиски на северо-западном углу, и очистить комнату, отчасти раскрытую впродолжение дня.

Воротясь в деревню, я перебрался из тесной лачужки, где мы провели ночь. С помощию Авада, который столько же был рад успеху как и я, мы залепили глиною наименее развалившийся дом в деревне, и починили распадавшуюся крышу. Мы ухитрились кое-как защититься от холодного полного ветру и устроить маленькую квартиру для меня в моих товарищей.

На другое утро, к моим рабочим пристало пять Турков из Селамии, которых приманила надежда на постоянное жалованье. Половину из них я употребил по очистку комнаты, раскрытой накануне, а других на раскопку стены в юго-западном [65] углу вала. К вечеру работа первой партии была окончена, и я очутился в комнате, построенной из плит в восемь футов вышины и от четырех до шести футов ширины, поставленных стоймя и плотно соединенных вместе. Одна из плит упала с места назад, и была удержана в косвенном положении сзади землею, На ней было грубо написано, арабскими буквами, имя Ахмеда-паши, одного из прежних наследственных правителей Мусула. Уроженец Селамии вспомнил, что лет тридцать назад несколько христиан разрывали вал, чтобы добыть камня для починки могилы султана Абд-Аллы, похороненного на левом берегу Тигра, в нескольких милях ниже соединения его с Забом. Они раскрыли эту плиту, но не будучи в состоянии сдвинуть ее, вырезали на ней имя своего господина, паши. Расказчик далее подтвердил, что в другой части вала, но не запомнит в каком именно месте, они нашли изваянные фигуры, которые разбили на куски, и обломки их пошли на починку могилы.

Пол был вымощен меньшими плитами, нежели те, из которых построены стены. Они были покрыты надписями на обеих сторонах и, подняв одну из них, я нашел, что она была положена на слой смолы, который, должно-быть, был положен в жидком состоянии, потому-что смола удержала, с замечательною ясностию и точностию, отпечаток букв, вырезанных на камне. Надписи [66] на лицевой стороне стоячих плит имели около двадцати линий в длину, и были совершенно подобны.

В одном углу, как уже было замечено, недоставало одной плиты, и хотя нельзя было проследить никаких остатков здания, однако же из продолжения пола позади стен комнаты очевидно было, что то был вход. Так-как почва была смыта дождем на несколько дюймов от вершины сточных плит, то я не мог угадать, какая была первоначальная высота комнаты, или какие были стены выше алебастровой выкладки.

В щебне, близ пола комнаты, я нашел многие украшения из слоновой кости, на которых были следы позолоты; между ними была фигура человека в длинной одежде, держащая в руке египетскую кружку с ушком (crux ansata), часть присевшего сфинкса, и цветы, нарисованные с большим вкусом и изящностью. Авад, имевший свое собственное мнение на-счет моих поисков, никак не мог верить, чтобы они ограничивались одними камнями, и тщательно, собирал все кусочки золота, какие мог найти в щебне; потом, отозвав меня в сторону, таинственно подал их мне, завернутые в кусок темной бумаги. «О Бей, сказал он, Аллах! ваши книги правы, и Франки знают то, что скрыто от правоверного. Здесь есть золото и, конечно, много, и даст Бог мы найдем его в несколько дней. Только не говорите ничего этим [67] Арабам; они олухи и не умеют держать языки за зубами. Дело дойдет до ушей паши.» Шейх весьма удивился, и почти рассердился, когда я великодушно подарил ему сокровища, которые он собрал, и все что он откроет впредь. Он оставил меня, бормоча: «Иия Рубби» и другие восклицания, и теряясь в догадках на-счет этого странного поступка.

Достигши подошвы плит к юго-западному углу, мы нашли большую кучу древесного угля, который служил новым доказательством причины разрушения открытого нами здания. Я копал также в других направлениях в этой части вала, и во многих местах пришел к стенам, примыкающим к правой под разными углами.

На третий день я открыл прокоп в высоком коническом валу, и не нашел ничего, кроме обломков кирпичей с надписями. Я копал также позади северного конца прежде разработанной комнаты, в ожидании открыть за нею стены, но безуспешно. Так-как главною целью моею было напасть, как-можно-скорее, на изваяния, то все работники мои были переведены на юго-западный угол, где многие разветвления здания обещали быстрейший успех. Я продолжал раскопки в этой части вала до тридцатого числа, открывая новые надписи, но не нашел никаких изваяний.

Спустя несколько дней по отъезде моем из Мусула, когда опыт оказался довольно удачным, [68] пора было воротиться в город и уведомить пашу, который, без-сомнения, уже слышал о моих действиях, и цели моих поисков. Встав рано утром четырнадцатого числа, я поскакал в Мусул, куда и прибыл через три часа.

Я нашел город в большем смятении. Во-первых, паша накануне поймал в западню жителей города, распустив слух о своей смерти, и теперь деятельно взыскивал денежное вознаграждение за обиду, нанесенную ему веселием народа. Во-вторых, британский вице-консул купил старый дом, для складки своих товаров, а кади, человек фанатического и самого бесчестного характера, под предлогом, что Франки намереваются скупить все богатства Турции, старался поднять бунт, который должен был кончиться разрушением консульского дома и другими насильственными поступками. Я зашел к паше, и поздравил его с скорым излечением; — комплимент этот он принял с кислою улыбкою довольства. Потом он заговорил о кади и о возмущении, которое он затеял. «Не думает ли эта подлая тварь, вскричал он, — что имеет дело с Шерифом-пашой, затевая бунт в городе? Когда я был в Сивасе, Улема пытался возмутить народ за то, что я коснулся кладбища. Но они у меня грязи наелись! Я взял все надгробные камни и построил из них стены замка!» Он прикинулся сперва, будто не знал о раскопках в [69] Нимруде, но потом, думая уличить меня в запирательстве при моих ответах на вопросы его о количестве открытого сокровища, вынул из письменного стола кусок бумаги, столь же грязной как и та, что подал мне Авад, в которой также бы ла завернута почти незаметная частица листового золота.» Это, сказал он, принес мне командир иррегулярных войск, стоящих в Селамии, который присматривал за вашими действиями.» Я отвечал, что пусть он назначит агента, который присутствовал бы при моих работах в Нимруде и отбирал бы все драгоценные металлы, какие будут открыты. Он обещал написать об этом начальнику иррегулярных войск, но не показал никакого намерения препятствовать предложению моих розысканий.

Вести о богатствах, извлеченных из развалин, уже достигли Мусула, и возбудили жадность и зависть кади и главнейших жителей. Другие, которые хорошо знали мою цель и могли бы отвратить готовившиеся мне затруднения, в свою очередь делали мне препятствия на всяком шагу и раздували предрассудки властей и горожан. Очевидно было что мне прийдется бороться против странных перекоров; но как паша покамест явно не противился моим действиям, то я нанял несколько несторианских Халдеев, которые оставили свои горы на зиму, чтобы искать работы в Мусуле, и послал их в Нимруд. В то же [70] время я пригласил помощников для разработки разрытых валов в окрестностях города, надеялся удостовериться в существовании зданий с изваяниями в какой-либо части страны, прежде чем меня принудят перервать работы.

Живя в Мусуле, я узнал от Мормуса, Араба из племени Хаддединов, что близ деревни Тель-Кеф случайно открыты фигуры в одном кургане. Он вызвался свести меня к тому месту, и мы поехали вместе; но он указал мне только место старой каменоломни, с немногими грубо отесанными камнями. Такие неприятности случались каждый день, и я утомился разъезжая из конца в конец для осмотра остатков, которые были мне подробно описаны как группы изваяний и плиты, покрытые надписями, а на деле оказывались по большей части развалинами новейшего здания, или старым надгробным камнем с арабскою надписью.

Валы, которые я велел отрывать, были Башейха (значительного объема), Баазани, Карамлес, Каракуш, Яра и Джеррая. Ha-счет последних развалин ходили странные раскэзы. Говорили, что на валу стоял прежде храм из черного камня, который был в большом почтении у Иезидов. В этом храме были всякого рода изваяния, и стены покрыты надписями на неизвестном языке. Когда Бей Ровандизский напал на Иезидов и перерезал всех, кто не мог убежать, он разрушил и [71] храм и идолы; но материалы, из которых были построены стены, были только свалены; и уверяли, что они целы и покрыты небольшою кучею щебня. Мне действительно принесли нижнюю часть ассирийской фигуры, вырезанную рельефом на базальте, вырытую, как сказывали, из вала; но потом я имел причину подозревать, что она открыта в Хорсабаде. Раскопки были продолжаемы некоторое время в Джерраие, но не открыто никаких остатков иезидского храма.

Окончив свои распоряжения в Мусуле, я воротился в Нимруд 19-го числа. Во время моего отсутствия, работники, под управлением кавасса, вели раскопки вдоль задней стороны стены, открытой прежде, и нашли вход. Желая подвинуть работы как можно более, я увеличил партию до тридцати человек, и распределил их в трех отрядах на юго-западном углу вала. Открыв длинные прокопы под прямыми углами в разных направлениях, мы пришли к вершине другой стены, построенной из плит с надписями, подобными уже описанным. Одна плита была опрокинута, и покрыта буквами гораздо большей величины, чем на других. Тщательно рассмотрев надпись, я нашел, что она соответствовала надписям комнаты в северо-западном углу. Я не мог объяснить себе ее странного положения. Ребра этой и всех других плит до-сих-пор открытых в юго-западных развалинах были срезаны, и [72] многие буквы надписей уничтожены, для того чтоб приладить камни в стену Из этих фактов очевидно, что материалы были взяты от другого здания, для постройки того, которое мы теперь разработывали. Но до-сих-пор нельзя было удостовериться, какую сторону плит мы открыли, внутреннюю или наружную. Ни план, ни пол здания не мог быть определен, пока не была свезена вся куча щебня и земли, под которою оно было зарыто. Раскопки теперь шли тихо. Почва, перемешанная с высушенным на солнце и обожженным в печах кирпичом, посудою, и обломками алебастра, представляла значительное сопротивление орудиям работников; и по разрытии ее, надлежало свозить ее в корзинах и выбрасывать через край вала. Горные Халдеи, люди здоровые и сильные, одни могли ворочать ломом; Арабы свозили землю. Заступа употреблять было нельзя, и не оставалось других средств, кроме принятых мною, для расчищения развалин от щебня. Человек стоявший на валу не мог бы видеть никаких остатков здания, пока не подходил к краю прокопов, в которые работники входили по ступеням. Части стен были уже обнаружены; но нельзя было угадать их направления, и составляли ли плиты внутреннюю или наружную сторону комнаты, которая, вероятно, была открыта.

Арабы племени Абу-Салмана и Таи продолжали свои грабежи на равнинах Нимруда и в [73] окрестностях, и потому я заблагорассудил переселиться из Найфы, где я до сих-пор жил, в Селамию. Эта деревня построена на возвышенности близ Тигра, и прежде была важным местом; об ней упоминается весьма рано, как о торговом городе, арабскими географами, которые нередко связывают ее с развалинами Атура или Нимруда. Она без сомнения построена на место какого-нибудь древнего города и в ряду валов, находящихся ныньче в значительном расстоянии от деревни, но окружающих ее, можно проследить первобытные стены. Даже пять лет назад, Селамия была цветущим местом, и могла выставить 150 человек хорошо вооруженных всадников; но паша разграбил ее, и жители бежали в горы или в Багдадский округ. Десяток жалких хижин оставался посреди развалин базаров и улиц, окружавших каф, дворец принадлежащий фамилии древних наследственных нашей, хорошо построенный из мусульского алебастра, но который быстро разрушается. Я думал сначала завладеть этим зданием, которое было занято небольшим отрядом гит, или иррегулярного войска; но комнаты были в таком жалком состоянии, что низкая мозаика в Киае казалась и безопаснее и теплее. Поэтому я разложил ковер в одном углу и, дав хозяину несколько пиастр для отделки других покоев для себя, расположился здесь на зиму. Жилище наше было скоро окончено. Оно состояло из [74] четырех лачужек, окруженных стеною, построенною из глины, и покрытых тростником и сучьями дерев, замазанных также глиною. Я занял половину большой квартиры, другая половина была приспособлена для разных домашних животных, коров, быков и другого домашнего скота. Нас разделяла стена, в которой, однако, оставлено было множество отверстий для сообщения. Я некоторое время усердно старался заделать их. Вторая хижина была назначена для жен, детей и кур моего хозяина; третья служила кухнею и людского; четвертая была обращена в стойло для моих лошадей. В ограде, образованной зданиями и наружною стеною, несколько овец и коз, избежавших хищничества паши, собирались на ночь и поднимали вечное блеяние и верещание, пока не приходили их доить и не выводили на пастбище на рассвете.

Так-как крыши, по своему устройству, не могли защищать от зимних дождей, которые начались в это время, то требовалась некоторая ловкость, для избежания потопа, лившегося в мой покой. В таком случае я обыкновенно проводил ночь свернувшись в углу, или под грубым столом, который я себе построил. Этот стол, окруженный жолобками для стока накопляющейся воды, вообще доставлял наилучшую защиту. Мой кавасс, как житель Константинополя, горько жаловался на бедствия, которые он принужден был [75] переносить, и мне стоило некоторого труда удержать при себе слуг.

Нынешние жители Селамии и большей части деревень в этой части мусульского пашалыка, Турки, происходящие от племени, переведенного первыми турецкими султанами с севера Малой-Азии, для населения страны, опустошенной многократными кровопролитиями и неприятельскими нашествиями. В этой части Оттоманской Империи, исключая Мусул и горы, едва сохранились следы прежнего народонаселения. Племена, обитающие в пустыне, пришли из Джебель-Шаммара, в Неджде, почти на памяти людей. Жители равнин к востоку от Тигра, большею частию Турки и Курды, перемешанные с Арабами, или с Иезидами, которые пришельцы в стране, и которых происхождение не легко определить. Несколько Халдеев и Якобитских-христиан, рассеянных в Мусуле и в окрестных деревнях, или живущих в самой неприступной части гор, убежище их от опустошительных толпищ Тамерлана, вероятно единственные потомки того великого народа, который некогда владел, начиная от этих равнин, половиною Азии.

Юз-баши, или начальник иррегулярного войска, по имени Дауд-ага, родом из севера Малой-Азии, пришел ко мне, как-скоро я поселился на новой квартире. Подобно всем грабителям по ремеслу, он был прямой и смышленый малый. [76] Он предложил мне свои услуги, расказывал мне свои приключения, и затевал выезды на охоту. Небольшие подарки доставили мне его привязанность, и он оказался впоследствии весьма полезным и верным союзником.

Я должен был каждое утро ездить к валу за три мили; мои работники, боясь жить в Найфе, поблизости Арабов, возвращались, по окончании дневной работы, также в Селамию.

Раскопки продолжались так деятельно, как только позволяли средства, бывшие в моем распоряжении. Вход был теперь совершенно расчищен, и задняя сторона многих плит стены открыта. На них были обыкновенные надписи, а краеугольный камень, очевидно принесенный от другого здания, был богато украшен резными цветами и завитками. Но все еще не было открыто никаких изваяний, и нельзя было составить себе понятия об относительном положении стен. Я велел открыть прокоп вкось от входа во внутренность вала, полагая, что мы наконец найдем противоположную сторону комнаты, к которой, как казалось, уже открыли проход. Разгребши большую кучу земли, смешанной с углем, обожженым деревом и битым кирпичом, мы достигли вершины другой стены по полудни 28 ноября. Чтоб удостовериться, точно ли мы были во внутренности комнаты, я велел работникам счистить землю с обеих сторон плит. Южная сторона была без резьбы; но [77] первый удар лома на противоположной стороне обнажил верхнюю часть барельефа. Арабы не меньше моего были обрадованы открытием, и не смотря на сильный дождь, работали до сумерек и совершенно обнажили две плиты.

На каждой плите было по два барельефа, отделенных один от другого полосою надписей. Сюжетом верхней части одного была битва. Две колесницы, влекомые конями в богатых попонах, были заняты, каждая, группою трех воинов; главное лицо в обеих группах было безбородое, очевидно евнух. Он был в полных доспехах, и на голове имел остроконечный шлем, от которого спускались куски ткани, покрывающие уши, нижнюю часть лица и затылок. Кисть левой, вытянутой руки держала натянутый лук, между-тем-как правая, натягивая тетиву к уху, держала стрелу, готовясь пустить ее. Второй воин, возжами и бичом, погонял во весь опор трех коней, которые неслись вскачь через поле. Третий воин, без шлема, и с развевающимися волосами и бородою, держал щит для защиты главного лица. Под ногами коней, и рассеянные вокруг барельефа, были побежденные, раненные стрелами победителей. Я с удивлением заметил щеголеватость и богатство украшении, верное и нежное очертание членов и мускулов, как у людей, так и у коней, и знание искусства, выказавшееся в группировании фигур и в общем сочинении. Во всех [78] этих отношениях, как и в костюмировке, это изваяние показалось мне не только равным хорсабадскому барельефу, но даже лучше. Я заметил также в характере надписи разительную разность от надписи на памятнике, открытом Боттою. К сожалению, плита была так сильно повреждена, что снять ее не было надежды. Кроме того, края были срезаны, и повреждены некоторые фигуры и надпись; и как вторая плита была положена на изнанку, то явно было, что обе принесены от другого здания. Этот факт еще более затруднял догадку касательно происхождения и формы здания, которое мы разработывали.

Нижний барельеф на первой плите представлял осаду замка или укрепленного города. Налево были два воина, из которых каждый держал в одной руке круглый щит, а в другой короткий меч. Туника, перетянутая поясом и украшенная бахромою кистей, нисходила до колен; колчан висел за спиною, и левая рука была продета сквозь лук, который таким-образом был на готове. На головах были остроконечные шлемы, описанные прежде. Передний воин поднимался по лестнице, приставленной к замку. Три башенки, с угловатыми зубцами, возвышались над стенами с такими же зубцами. В первой башенке было два воина; один готовился пустить стрелу, другой поднял щит и бросал камень в осаждающих, от которых осажденные отличаются головным убором — простою [79] повязкою, связывающею волоса выше висков — и некоторою беспорядочностью бород. Вторая башенка была занята пращником, готовящим свою пращу. В промежутке между этою башенкой и третьей, над воротами со сводом, была женская фигура, которую легко было узнать по длинным волосам, ниспадающим на плечи кудрями. Правая рука ее поднята и как-бы умоляет о пощаде. В третьей башенке было еще двое осажденных; первый пускает стрелу, второй поднимает щит и старается факелом зажечь орудие, похожее на стреломет, и встащенное на стену по наклонной плоскости, построенной, повидимому, на куче сучьев и щебню. Эти фигуры выходили из пропорции, сравнительно с объемом здания. Один воин с остроконечным шлемом, припав на колено и держа факел в правой руке, поджигал ворота замка, между-тем-как другой, в полном вооружении, выворачивал камни из фундамента орудием, вероятно железным, похожим на тупое копье. Между ними был раненный человек, падающий стремглав со стены.

Вторая плита была краеугольный камень, очень поврежденный, потому что большая часть рельефа была срезана для приведения ее к надлежащим размерам. Верхняя часть, или нижняя, в опрокинутом положении, была занята двумя воинами; передний в остроконечном шлеме сидит на коне и ведет второго, другой, без шлема, стоит на [80] колеснице и слабо держит возжи в руках. Кони сглажены, и на многих частях плиты видны знаки долота, потому что резьба во многих местах тщательно соскоблена. Нижний барельеф представлял странный сюжет. На башенных зубцах замка, в третьем ярусе, стоит женщина и с печали рвет на себе волосы. Под стеною, подле ручья, изображенного множеством извилистых линий, сидит рыбак и тащит из воды пойманную рыбу. Эта плита подверглась огню, также как и смежная с нею, и слишком повреждена, чтобы можно было ее снять.

(Окончание в следующей книжке.)

Комментарии

1. Это слово, вероятно, сокращение Хосро-абад, жилище Хосроя. По близости их к Курдским горам, многие из деревень в этой части Ассирии имеют персидские имена.

2. Эти предания находятся в книге, называемой Куссет эль Нимруд (История Нимруда), которую, как расказывает Рич, поселяне здешних деревень читают по вечерам зимою. Хотя теперь не найдется во всем околотке человека, у которого была бы эта книга, или который мог бы читать ее, однако расказы из нее ходят между соседними Арабами. Я слышал о многих рукописях Куссета в Мусуле; но как они считаются в числе религиозных книг, то я не мог достать копии.

Текст воспроизведен по изданию: Путешествия и труды Августа Леярда в древней Ассирии и открытие памятников Нинивии // Журнал для чтения воспитанникам военно-учебных заведений, Том 94. № 373. 1852