-

КОНСТАНТИНОПОЛЬ ИЗДАЛИ И ВБЛИЗИ.

(Из записок путешественника).

Пароход Rhamses, на котором мы ехали, приближался к Константинополю с Азиатской стороны. Рано утром, я прохаживался по палубе, замечая одну за другою все точки горизонта и думая, что наступающий день будет памятным днем в моей жизни. Солнце еще не показывалось; воздух в этот час утренней зари был свеж и резок; по белому, тяжелому, маслянистому морю пробегал легкий туман, который ветер разрывал и клочьями гнал перед собою. Вокруг нас несколько тюленей играло в волнах, или, как бакены, держались они неподвижно на поверхности моря. Глубочайшее безмолвие [8] царствовало на влажной палубе парохода; полусонные вахтенные матросы сидели кружком около трубы. На баке, Турки, завернувшись в свои желтые одеяла с красными полосами, спали под сетками. Олин рулевой бодрствовал, стоя у руля и, посматривая на компас, бил стклянки. Резкие звуки колокола, вместе с однообразным стуком колес, одни нарушали общую тишину, и, движимый невидимою силою, пароход, заключавший в себе столько живых существ, подвигался вперед, как бы сам собою во время их сна, словно волшебный корабль. Вскоре на востоке появился зеленоватый цвет, который желтел, поднимаясь по небу; низкий и отлогий берег черною линиею обрисовался на этом блестящем грунте, и море снова приняло свой лазоревый цвет. Через час, мы были только на пушечный выстрел от сераля; но увы! густой туман покрывал город, мы шли как в облаке. Константинополь был невидим и я досадовал, что такая погода заставила меня потерять лучшую минуту нашего путешествия. Вдруг солнце с блеском вышло из волн, и туман, как-бы волшебством, получил чудесную прозрачность. Завеса разорвалась, и со всех сторон вдруг явились моим изумленным глазам леса минаретов с золотыми вершинами, тысячи куполов, облитых светом; долины, покрытые красными домами, перемешанными с зеленью, [9] бесчисленное множество дворцов, странно освещенных; мечети с синими кровлями, рощи кипарисов и сикоморов, цветущие сады, необозримая гавань, наполненная судами: одним словом весь этот очарованный город, который каждый больше или меньше знает, и который менее походит на огромную столицу, чем на бесконечную цепь прелестных киосков, возвышающихся в беспредельном парке, которому бассейнами служат озера, холмиками — горы, кустарниками — дремучие леса, ручейками — рукава моря, и лодками — эскадры; несравненный парк вместе столь величественный и столь прелестный, что он кажется рисованным феями и выстроенным гигантами. Делаясь ярче, солнечные лучи как-будто превращали утренние испарения в золотистую пыль; Константинополь казался в огне, и эта несравненная панорама горела в ослепительной атмосфере: мы в один голос вскрикнули от удивления, и, по команде капитана, Rhamses остановился.

Некоторые писатели сравнивали вид Константинополя с видом Неаполя; это смешно. Каждый может представить себе Италиянскую столицу, между тем как город султанов превосходит в чудесах все вымыслы воображения. Правду говорили, что если б кому нибудь можно было бы только раз взглянуть на землю, то посмотреть на нее следовало бы именно отсюда. Мне [10] рассказывали, что один путешественник, огибая мыс Сераля, был так поражен, что получил припадок лихорадки; эта история, над которою я не раз смеялся, показалась мне правдоподобною, когда я очутился перед Семибашенным замком. Наше очарование, впрочем, было непродолжительно; пары снова сгустились; картина покрылась розовым газом: потом она побледнела и Константинополь исчез перед нами, как сон.

Пароход наш бросил якорь посредине глубокого и узкого залива, отделяющего Стамбул, Турецкий город, от Европейского предместия, Галаты. Не исчезая совершенно, туман превратился в пасмурность, которая покрывала предметы, не скрывая их от наших глаз. Вместо того чтобы досадовать, вместе с моими спутниками, на это полупрозрачное облако, которое едва позволяло глазам нашим видеть, предоставляя уму неизъяснимую прелесть угадывать, я думал, и думаю до сих пор, что мы не могли приехать в Константинополь в благоприятнейшую минуту. На великолепнейшие панорамы, как и на все красоты мира, гораздо лучше смотреть сквозь полупрозрачную завесу, которая оставляет воображению, этому сыну неба, всю его свободу и силу. Впрочем, по временам, луч солнца, разрывая облака, освещал перед нами мечеть с ее куполами, дворец с его цветущими деревьями, [11] красивый фонтан, и эти проблески, эти золотые оазисы, беспрестанно возобновлявшиеся, показывали нам во всей прелести подробностей ту картину, которую, в магическую минуту, мы могли созерцать во всей красоте ее целого. Молчание и тишина, царствовавшие по утру на палубе, сменились необычайным движением и суматохою. Везде работали матросы: одни при отдаче якоря, другие вытаскивали из трюма и клали на палубу тюки и чемоданы. Пассажиры суетились, кликали друг друга, торопились; Турки, которым не позволяли съехать на берег, подняли ужасный беспорядок, загораживая своими телами, как стеною, своих испуганных женщин. Вокруг нас скользили двести или триста черных каик со своими полунагими гребцами. Несмотря на строгое запрещение, множество Мальтийских моряков, Турецких носильщиков и Итальянских ciceroni вскарабкались на пароход; они бросились на нас делая на всех языках предложения услуг. Стаи сизых голубей и чаек с белыми крыльями, летали над нашими головами, испуская жалобные крики. Прибавьте к этому звонкий голос командира, любопытство и нетерпение путешественников, их радостные восклицания, и вы будете иметь понятие о картине, которую представляет палуба парохода, пришедшего в Константинополь. Во время перехода судна к набережной, я не знал куда обратить [12] свои взгляды, которые тысячи новых предметов привлекали с разных сторон: здесь Золотой Рог с тысячью судов, кипарисы Галалаты, семь холмов, покрытых мечетями древней Византии: там голубые волны Босфора, Пропонтиды, блестящего берега Скутари. Пораженный удивлением и полный восторга, я хотел в ту минуту, как наша шлюпка приставала, первым выскочить на набережную: нога моя поскользнулась и я упал в грязный ручей. Таково было мое вступление в Константинополь.

Поднявшись, обрызганный с головы до ног, я остался с минуту неподвижным и как бы окаменел от изумления. Вокруг меня все перемерялось; очаровательная панорама исчезла; я очутился на маленьком, безлюдном перекрестке у входа в лабиринт переулков, сырых, темных и грязных; окружавшие меня дома, сколоченные из дурных, расходящихся досок, имели жалкий вид; время и дожди превратили их красную краску в какой-то грязный безъимянный цвет. Один из тех минаретов, которые издали казались столь красивыми, возвышался возле меня; то была неуклюжая колонка, которой штукатурка отставала и падала кусками. Турецкие гуляки, которых в некотором расстоянии я принял за богатых Османлы, были какие-то бродяги в лохмотьях и с лоскутьями на голове. За носильщиками, усыпавшими [13] пристань, мясники на улице потрошили баранов, земля была покрыта окровавленною грязью, и внутренностями, еще теплыми, вокруг которых выло до пятидесяти отвратительных собак, с рыжею шерстью, с прямыми ушами. Смрадный запах выходил из этих сырых переулков, куда никогда не проникает ни свет, ни воздух, где гниют нечистоты всякого рода, где никогда не гуляла метла, где, одним словом, каждую минуту наступаешь на мертвых мышей или собак. Таков, без преувеличения, вид большей части Константинопольских улиц, и особенно переулков Галаты. Контраст между нищетою всего вас окружающего и несравненною красотою отдаленных видов, не довольно замечен был путешественниками, которые пытались описать Константинополь. Быть может, они не хотели охладить энтузиазма читателей, марая этими отвратительными подробностями свои красноречивые описания. Не в состоянии будучи дать себе отчета в этой перемене видов, я последовал за носильщиками в один из этих гористых переулков, дурно вымощенных, и столь узких, что три человека едва могут пройти рядом. Справа и слева открылись отвратительные палатки. Заметив в одном из этих чуланов Турка, сидевшего возле лепешки в три или четыре квадратных метра, я подошел к нему, объясняясь знаками. Пирожник [14] масульманин понял мою пантомину, и вырезал из своего пирога равносторонний треугольник, который я принялся есть, продолжая свой путь. Вскоре мы прошли мимо Галатской башню, которая вблизи похожа на красивую голубятню, и пришли в Перу. После многих изворотов, наши вожатые остановились у покатой местности лишенной домов, покрытой кипарисами и окруженной невысокою стеною; мы были, на Малом Поле Мертвых, перед трактиром синьоры Джиузеппины Витали, где я скоро заснул крепким сном.

На другой день мы наняли, чтобы ехать в Стамбул (Турецкий город), один из тех длинных каиков, которые в Константинополе служат вместо извощиков. Малейшее движение колеблет эти легкие челноки, которыми управляют, с непостижимою быстротою, красивые Арнауты в шелковых рубашках. В две минуты переезжают Золотой Рог, посреди шлюпок всех видов, судов всех наций, и останавливаются у пристани, еще опаснейшей, чем каик; потому что, думая соскочить на твердую землю, можно легко соскочить в проток, и завязнуть по шею в грязном ручье, совершенно скрытом под грязным слоем пыли. Улицы Стамбула еще уже, еще вонючее, еще безлюднее улиц Галаты или Перы. Деревянные казармы, дурно выстроенные и дурно выкрашенные, нечто в роде клеток с [15] множеством решетчатых окон, стоят с правой стороны этих проходов, где без шума теснится разноцветная толпа. Мостовая, составленная из мелких камней, положенных в пыль, рассыпается под ногами и подвергает вас беспрестанным падениям, очень неприятным в этих улицах, где за неимением стоков, каждая яма полна воды и черной грязи. В первых встречающихся лавках, на столе, навалены огромные рыбы, которых чешуя блестит на солнце, несмотря на пыль. Желтые собаки, несравненно в большем числе, чем в Галате, бросаются вам под ноги, и беда, если вы слишком энергически захотите освободиться от этих отвратительных животных, которых охраняет мусульманское благочестие!

Базары Константинопольские во многом сходны с Смирнскими; но будучи несравненно значительнее, они не отвечают идеям о роскоши и величии, которые мы составили себе об этих рынках. Это огромный лабиринт широких сводчатых корридоров, грубо выстроенных и всегда сырых. На веревках, протянутых поперег над головами, развешаны яркие ковры, материи вышитые золотом, и другие предметы, которых богатство представляет странную противуположность с пустотою стен. Прилавок состоит из невысоких деревянных подмостков, покрытых циновкою, которая служит диваном [16] купцу и стулом покупателю. Оттуда, скрестив ноги, с трубкою во рту, мусульманин безмолвно смотрит на проходящего иностранца, которого редко назовет именем эфенти, между-тем как Армяне, более ловкие, более говорливые, преследуют его, с какою-нибудь соблазнительною вещью в руке, громко давая ему титул синьора капитана. Честность Турок вошла в пословицу. Замечательно, что в Константинополе не бывало примера, чтобы мусульманин украл и банкиры уверяли меня, что часто они без опасения вверяют большие суммы несчастным носильщикам, которых даже не знают по имени. Нельзя того же сказать и о Греках. Между ними есть мошенники, столь же искусные, как Неаполитанские лаззарони, и не остерегшись, так же легко можно прийти домой с пустыми карманами из Константинопольских базаров, как и с Неаполитанских улиц. Если Турки не крадут, зато они не стыдятся пользоваться незнанием иностранца. Мне говорили, что есть только один способ их усовестить: если Турок слишком много запрашивает за товар, довольно сказать ему: Бога ты не боишься! Тотчас он переменяется в лице, назначает вещи ее настоящую цену, и тогда, не поверив ему, вы его жестоко обидите. В противоположность обыкновенной жадности купцов на базаре, можно представить примеры редкого бескорыстия. Иногда [17] случается, что старые мусульмане, с седою бородой, не зная цены какого-нибудь предмета, предоставляют на совесть покупающего назначить ему цену, и отдают вещь без ропота. Прийдя на базар, я прежде всего обратился к богатому Персиянину, которого лавка была наполнена заморскими редкостями всех родов. По обыкновению, купец подал нам трубки, кофе, и не говоря еще о товарах, спросил нас о новостях из Франции и Алжира. После этого необходимого предисловия, я указал ему на искусно раскрашенную чернилицу и спросил цену; он хотел за нее двести пиастров; я давал сто. Купец спокойно отвечал мне, что он дешевле не возмет, но, если мне будет приятно, то подарит мне ее с большим удовольствием.

На Константинопольских базарах удивительное разнообразие товаров искушает своею дешевизною. Шелковые ткани, халаты, золотые вышивки, персидские ковры продаются весьма дешево. Духи; драгоценные каменья, меха, варенья и конфекты всякого рода, трубки всех возможных Форм, сафьянные изделия, готовые платья, шелковые шарфы, кашемировые шали, занимают пространство в несколько верст. В Безенштейне, большом квадратном строении, отделенном от других базаров, находится во множестве старинное оружие, отъискиваемое антиквариями, те карабины, украшенные коралами, [18] те богатые ятаганы, которые носили янычары, и те знаменитые персидские сабли, которых один клинок, без украшений, стоит иногда более тысячи рублей серебром, и, управляемый искусною рукою может, как говорят, одним ударом срубить голову буйвола. Поискав хорошенько, там можно найти прекрасные нефритовые кубки, Японский или Саксонский фарфор, иногда даже драгоценные остатки Севрского фарфора, занесенные Бог знает откуда.

В длинных корридорах базаров совершаются коммерческие сделки. Там во всякое время дня бесчисленная толпа народа, которая несравненно любопытнее самых товаров. Константинополь, несмотря на свой упадок, все еще есть точка столкновения двух миров, непременный центр, к которому стремятся все сношения, соединяющие западные страны со странами восточными. На этом всеобщем сходбище, где Европа и Азия сближаются, не смешиваясь, можно изучать человеческую природу во всем разнообразии ее типов. Русские, Англичане, Американцы, Французы, Греки, Арабы, Персияне, теснятся и волнуются вокруг Турка, который курит и мечтает, недвижный среди всеобщей деятельности. Тут какая-то непостижимая смесь шелковых шуб и мундиров, белых бурнусов и черных сюртуков, и как бы река, беспрестанно волнующаяся, зеленых чалм, [19] красных фесок и черных шляп. Группы женщин, в белых покрывалах, тихо выступают среди этой толпы, которая часто раздается перед пашою, едущим верьхом, со свитою пеших слуг. Там и сям стоят навьюченные ослы; в концах галерей видны иногда караваны верблюдов, слышны пронзительные крики продавцов шербета, вой собак, и воркованье голубей, которые слетаются над этою смешанною толпою, и все эти звуки сливаются в одно бесконечное жужжание. Вообще, это зрелище возбуждает скорее удивление, чем восторг; в подробностях, оно представляет бесчисленное множество оригинальных сцен и характерических картин. Здесь странствующий музыкант поет своим слушателям одну из тех бесконечных баллад, которые никогда не надоедают Туркам; там обедает общество друзей... и так далее.

В моих прогулках я не забыл посетить невольничий рынок, который не так обширен, как Смирнский. Этот рынок, куда вход только недавно дозволен Европейцам, составляет продолжение других Стамбульских базаров. Это двор квадратный, обширный, обсаженный кустами и обнесенный деревянною галереею, по которой посетители ходят в тени перед рядами лож, огражденных решеткою со стороны зрителей. Большие куски полотна, развешанные с одного дерева на [20] другое, бросают тень на этот знойный двор. Под палатками сидят на цыновках группы негритянок. У этих молодых девочек, от десяти до двенадцати лет, ноги и плечи обнажены; вместо всякого платья они носят синий передник и грубую рубаху, открытую на груди. Лицо их обыкновенно безобразно. Угрюмые Турки и закрытые женщины ходят вокруг них, рассматривая их по очереди, и иногда раздают им, к их величайшей радости, лакомства, купленные в соседней лавке. Другие любопытные сидят на эстраде или спокойно курят в большом киоске, обращенном в кофейный дом. Торги происходят очень скоро. Смотря по следствию торга с купцом, невольница снова садится на цыновку, в ожидании нового покупщика, или связав четыре угла передника, заключающего с себе все ее богатство, то есть рубашку и два медных браслета, она следует за своим господином с видимым удовольствием, не простившись даже с подругами. Кроме этих девушек, которых цена изменяется от двух сот до пяти сот франков, там есть старые, отвратительные негритянки, которых благочестивые мусульмане покупают за весьма дешевую цену. Когда у них спрашивают, на что им эти старухи, они отвечают, что Магомет велит кормить тех, которые не в силах снискивать пропитание. [21]

Невольников на базаре было меньше; я видел только около двадцати негрёнков, которые играли, испуская пронзительные крики. Двое из них носили на ноге железные кольца; я узнал, что эти дети хотели бежать, и что их удерживают от бегства кандалами. Во время моего пребывания в Константинополе, я часто посещал невольничий рынок и эти железные кольца, надетые на ноги двух или трех маленьких негров, и нимало не мешавшие им играть, были единственным наказанием, которое мне случилось видеть. Мне всегда казалось, что купцы обходились почти с отцовскою кротостию с несчастными детьми, которыми они торговали, и я не верю дурному обхождению, которому они подвергаются ежедневно, по мнению некоторых путешественников.

Текст воспроизведен по изданию: Константинополь издали и вблизи (Из записок путешественника) // Журнал для чтения воспитанникам военно-учебных заведений, Том 60. № 237. 1846