ИСАКОВ Н

ИСАКОВ Н. В.

ЗАПИСКИ

Из записок Н. В. Исакова.

1849. Назначение в состав чрезвычайного посольства генерал-адъютанта П. X. Граббе в Константинополь.

Автор настоящих записок Н. В. Исаков, родился в 1821 г. и скончался в 1891 г. Воспитание получил в первом моск. кадетском корпусе и в 1889 г. был произведен в прапорщики в 12-ю конную батарею. В 1842 г. окончил курс император, военной академии и затем в качестве офицера генерального штаба служил в Петербурге, Варшаве, а с 1846 года на Кавказе, где в 1847 и 1848 гг. исполнял обязанности начальника полевого штаба в Дагестанском отряде князя Аргутинского-Долгорукова. Посланный в конце 1848 года наместником Кавказским князем Воронцовым с донесением к Императору Николаю Павловичу об усмирении Северного Дагестана, Н. В. был назначен флигель-адъютантом. В 1849 году Н. В. принимала участие в Венгерской кампании, а засим в Севастопольскую войну состоял начальником штаба 6-го корпуса в Крыму. В коронации Императора Александра II Н. В. производится в генерал-майоры с зачислением в свиту Его Величества. После кратковременного участия, в качестве члена, в занятиях образованного в 1858 году при Министерстве Внутренних Дел для рассмотрения губернских проектов об освобождении крестьян земского отдела, Н. В. был назначен в январе 1859 года попечителем Московского учебного округа. Там Н. В. оставил по себе не только память, как о действительном покровителе просвещения в широком смысле этого слова, но и такие памятники, как первые педагогические курсы для приготовления учителей для средних учебных заведений, первая учительская семинария для народных учителей, Румянцевский музей, им перевезенный из Петербурга, и Публичный, им основанный. С 1868-1881 гг. Н. В. был главным начальником военно-учебных заведений и совместно с графом Д. А. Милютиным произвел их коренную реформу, имевшую столь громадное значение не только для нашей армии, но и для русского просвещения вообще. В то же время Н. В. создал педагогический музей военно-учебных заведений и музей прикладных знаний (Соляной Городок) с его аудиториями для народных чтений. Московский политехнический музей, явившийся, как [53] результат бывшей в Москве в 1872 году политехнической выставки, коей председателем быль Н. В., обязан своим существованием главным образом инициативе и трудам Н. В.

Независимо от сего Н. В. принимал самое близкое и деятельное участие в обществе Красного Креста, вынеся на себе в 1877-78 гг. всю тяжесть организации помощи раненым в турецкую войну, в качестве председателя исполнительной комиссии общества. Точно также Н. В. пришлось внести и новые мысли и сделать решительные шаги в области общественного призрения и частной благотворительности. Близко интересуясь этими вопросами. Н. В., как член совета Императорского человеколюбивого общества, посвятил много труда приведению в порядок отдельных частей этого крупного учреждения. Им же положено начало изучению положения и деятельности наших благотворительных учреждений и с этой целью издан им под его редакцией и непосредственным наблюдением „Сборник сведений о благотворительности в России и за границей“ в семи томах. Получив возможность более широко посвятить себя этой области, со времени назначения своего членом Государственного Совета в 1881 году, Н. В. был одним из деятельнейших сотрудников журнала „Детская Помощь“, по словам редактора коего протоиерея Смирнова-Платонова „исключительно одному ему, Н. В., принадлежит у нас почин серьезной литературной обработки вопросов общественной благотворительности“.

Н. В. оставил после себя записки, обнимающие почти всю его жизнь. Они имеются в двух редакциях — черновой и беловой. Первая, главным образом в той части, которая касается службы на Кавказе, в свите Императора Николая I. в Крымскую войну, составлялась вскоре после описываемых событий на основании записей в памятных книжках; также сохранившихся. Вторая обрабатывалась впоследствии. Мы здесь печатаем пока часть записок, касающихся командировки его в Константинополь в составе посольства генерал-адъютанта Граббе, затем и службы его на Кавказе.

1849 год застал меня в Полтаве на рекрутском наборе, на который тогда Государь рассылал своих флигель-адъютантов. Скучное, однообразное препровождение времени. Губернатором был Ознобишин, вдовец, меланхолик, брюзгливый старик. При нем племянница, старая девица, приветливая, приятная. У них иногда обедали изредка, бывали вечера. В городе ни малейшего удобства, ни квартиры порядочной, ни гостиницы.

По возвращении в Петербург, 20-го марта вечером мне принесли пакет от дежурного генерала Игнатьева. Двор собирался в Москву на Пасху и на освящение нового дворца в Кремле. Со времени венчания наследника, императорская фамилия там не была, и в мой проезд через Москву из Полтавы, я слышал и видел, как все готовилось к приему; [54] дворец оканчивали в подробностях; общество ждало празднеств, служащие наград, все искренно желали видеть царскую семью с неподдельным чувством, русским тогдашнего времени очень знакомым. Я предполагала что, вероятно, и меня тоже назначат ехать в Москву в числе других. Я очень этого желал; хотелось мне видеть Москву в невиденной еще обстановке, с возможностью и все видеть и всем воспользоваться. Было и желание видеть тех, которые были давно симпатичны.

Я распечатал пакет. В бумаге значилось следующее: „Государю Императору угодно, чтобы вы и флигель-адъютант Истомин сопровождали генерал-адъютанта Граббе (Павел Христофорович, впоследствии граф и атаман войска Донского) в Константинополь, куда он отправляется завтра“. Я уже свыкся входить скоро в новое положение, когда оно брало меня врасплох. Покориться здесь новому было не трудно. Опять восток, к которому я чувствовал влечение. Новость дела и путешествие в Константинополь, предмет давнишних мечтаний вследствие рассказов Андрея Муравьева. За тем и поручение не обыденное. Я тотчас же отправился к Граббе там встретился с товарищами путешествия Истоминым и Кочубеем. Не заставь Граббе дома, поехали спросить дежурного генерала, он нас отправил к гр. Нессельроде. Надо же было от кого-нибудь узнать, хотя на сколько времени едем и зачем и когда, чтобы сообразить, как приготовиться. Директор канцелярии Нессельроде, Вестман, объяснил, что Граббе отправляется для разъяснения всех недоразумений возникших между Турцией и Россией на счет занятия нашими войсками княжеств Молдавии и Валахии.

В княжествах, состоявших по Ункиар-Эскелесскому договору, под покровительством России и Порты, возникли беспорядки, в чем господари были виноваты кругом. Россия двинула туда с половины 1848 года 5-й корпус под начальством генерала Лидерса, силою тысяч в 20, пригласив и Турцию сделать то же самое. Генерал Дюгамель (генерального штаба) был назначен военным агентом. Со стороны турок Омер-паша вступил с 15 тыс. корпусом, имея Фуад-Эффенди, как агента. Все это не нравилось ни Англии, ни Франции, подозревавшим Россию в особых видах на княжества. Сэр Страдфорт Каннинг, английский [55] посол в Константинополе, настоял на требовании султана, чтобы Россия прекратила оккупацию княжеств, говоря, что порядок уже водворен в них. У нас не признавали ни водворения порядка, так как господари не были еще назначены, ни согласным с достоинством императорского кабинета уступить иностранным вмешательствам, а самое главное нам нужен был базис предстоящих действий в Трансильвании, так как оборот австрийских дель уже вызывал нас на помощь.

Инсургенты в начале декабря 1848 года грозили несколько раз в Вене; восстание всего населения, шеклеров в Трансильвании, и слабость сил там австрийцев грозила слить мятеж с недовольными партиями в княжествах. Бем, поляк, после нескольких успехов, приближался с мятежными венграми к Германштадту. Австрийский гарнизон просил помощи у наших войск, стоявших на границе. Г. Лидерс, следуя инструкциям из Петербурга, двинул с 5-ю батальонами флигель-адъютанта, полковника Скарятина, к Германштадту. Не имея возможности, по малочисленности своей, защищать город, заняв его, ни времени для образования защиты из жителей, Скарятин выбрал крепкую позицию впереди Германштадта и встретил Бема, идущего на город с 8-ю тыс. войска.

Скарятин дрался отлично целые сутки и, уступая численности, отошел ночью через город, не оставив ни одного колеса неприятелю. Потеря его была в 130 человек.

Этим мы были уже втянуты в войну австрийцев с венгерцами, но, судя по последствиям, видимо, что такое вмешательство уже было нами преднамечено.

Мы узнали от Вестмана, что поездка наша не продолжится более 2 месяцев, и что на дорогу выдадут по 500 червонцев. Граббе просил, чтобы ему назначили еще одного офицера. Ему предложили генерала Дайнези, родом и с репутацией хитрого грека, и графа Фрица Гейдена. Он выбрал последнего, и Государь сказал ему, что хорошо сделал, прибавив, что он сам намерен взять Гейдена к себе.

На другой день, в 8 часов вечера, мы с Истоминым были у Государя в кабинете. Государь занимался вечером внизу. У него была одна небольшая комната с очень маленькою переднею, куда выходила его собственная круглая лестница сверху, насквозь всего дворца. Эта комната и до сих пор осталась, как была при нем, окнами на плац и на [56] набережную, на самом углу. Ему служил подъездом тот, который теперь на набережную выходит первым, где останавливались потом фельдмаршалы и разные принцы. Но чтобы из вестибюля пройти в кабинет Государя, нужно было пройти длинным коридором гардеробных шкапов, принадлежавших к помещению великой княгини Ольги Николаевны. В маленькой комнате, перед кабинетом, камердинер запечатывал в большие пакеты бумаги и отдавал фельдъегерю для развоза министрам, когда мы вошли туда.

Нас ввели в кабинет Государя: — маленькая комната, направо стояла железная походная кровать, покрытая шинелью, налево, на столике, перед зеркалом, фарфоровая чашка с водой и головной щеткой в ней, поперек — письменный стол с бумагами, на стенах небольшие портреты. Вот все, что я успел заметить. В этой комнатке тогда все делалось и думалось для России и многое для целой Европы. Государь в семеновском сюртуке без эполет встретил нас следующей речью:

„Ну, извините меня, друзья мои, что вас схватили врасплох, иначе нельзя было сделать, нужно, чтобы ваш приезд не знали заранее в Константинополе. Вы поедете завтра; ты (обращаясь к Истомину), когда Граббе найдет к тому возможность и время, осмотришь Турецкий флот во всех его видах и отношениях и какие сделаны турками приготовления к войне на море, равно укреплений Босфора; места высадок на берегах Черного моря посмотрите вместе. Ты же (обращаясь ко мне) сделаешь то же самое в отношении сухопутных войск, а чтобы ты имел случай видеть, делаются ли какие-нибудь движения турецких войск к границам, изобличающие приготовления их к войне, я приказал Граббе отправить тебя курьером из Константинополя сухим путем в Бухарест по той дороге, которая, по сведениям на месте, будет признана им всего удобнее для этой цели. Все виденное ты расскажеш Лидерсу и приедете оба ко мне прямо в Варшаву, где я буду около 12 мая. Будьте внимательны ко всем, если они заведут с вами речь о политических событиях, объясните им, что Государь, будучи центром власти, отвечает сам за все. Ведите себя как можно скромнее и осторожнее, чтобы не подать никакого подозрения. Прощайте, Бог с вами. Смотри, не влюбись в какую-нибудь турчанку, приезжайте здоровыми“, с этими словами он нас обнял, поцеловал и отпустил. [57]

На другой день, 22, мы далеко уже были от Петербурга, когда некоторые, более посвященные, начали смутно говорить о нашем отъезде. Сначала в кибитках, на санях, потом, ближе к Киеву, уже на колесах. Лед на Днепре уже прошел, отчасти, и в лунную, прекрасную ночь я переправился на дубах, в виду лавры. В крепости било полночь, и большой лаврский колокол звал к вербной заутрене. Я вошел в Успенский собор — огромен, мрачен и древен он мне показался, как история его и города. Отрадно было помолиться в сердце России о собственном сердце „да будет созиждено оно чисто“.

В Одессе застали мы канун весны, воздух был уже теплый. Перемена эта была живительна, после недавних еще морозов и саней. Пароход „Владимир" с капитаном Аркасом уже пришел из Николаева, мы однако же пробыли несколько дней в ожидании Граббе. По первому впечатлению самый город не удовлетворил моим ожиданиям. Правда, он смотрит иностранным, много внешней жизни и движения, море составляет его лучшее украшение. Я знал гвардейских офицеров, которые ездили в Одессу в отпуск, как потом ездили за границу. Одесса привлекала своим портофранком, но, нужно сказать, что приезжему было плохо: гостиницы без всякого комфорта, ресторан хороший только у Оттона, в магазинах, конечно, гораздо более разнообразия и дешевизны, но большею частью вещи второстепенного достоинства.

Наше кратковременное пребывание было встревожено печальным событием. Я жил с графом Гейденом вместе, соседом был его родственнику Доппельмейер, ехавший на Кавказ на должность генерал-интенданта. Образованный, очень порядочный человек, но больной, истощенный физически и нравственно разного рода горькими испытаниями он колебался и страшился будущего дела, мы его ободряли, знакомили с Кавказом и лицами, с которыми он встретится там, мы их знали наизусть, но все это, кажется, помогало мало. Однажды утром рано нас разбудили словами: „Доппельмейер застрелился“.

Бедный лежал на полу, отвернув рукою ворот рубашки; черная точка виднелась прямо против сердца. На столе лежал клочек бумажки, на нем карандашем написано: „Прошу донести Государю и военному министру, что никаких других причин моей смерти нет, как совершенное [58] истощение сил моральных и физических и полная безнадежность совестливо исполнить обязанность, на меня возложенную. Поручаю мою семью и детей великодушию Государя“.

Накануне Светлого Воскресенья, к вечеру, мы переехали на пароход; мне едва удалось обнять старшего брата, который там служил у генерал-губернатора Федорова адъютантом. Пароход был под парами, а в Одессе все осветилось и загудели колокола к Светлой заутрене, когда мы двинулись из порта. Мы были инкогнито, отвечали нам, когда мы удивлялись выбранному часу отъезда. Мы стояли и смотрели на уходящий город. Нам чудились толпы народа с зажженными свечами и пасхальными яйцами.

Затем сошли к матросам, где прочитав молитвы, разговелись творогом и мясом и разошлись по каютам спать.

Я проснулся рано утром от непривычного шума и треска на пароходе — качка была очень сильная. Я едва успел одеться и выскочить на палубу. День был прекрасный, но волны так поддавали, что непривычному нельзя было держаться. Я благополучно отсиделся и отлежался на палубе. Прелесть безбрежного моря, его цвет, брызги волн много имели привлекательности, но однако же не для всех. Все-таки мне это давалось легче, нежели моим товарищам, разумеется, кроме моряка Истомина. С нами ехал драгоман в Константинопольскую миссию Тимофеев, и бедная его хорошенькая жена пролежала на палубе весь день больная. К вечеру стихло, и на другое утро, в 8 часов, был уже виден вход в Босфор с его сторожевыми замками на европейской и азиатской сторонах. Налево была видна большая песчаная отмель, Киллюс, с укреплением. Небо было ясно, солнце светло, и мы на всех парах влетели в пролив.

Перед нами стали появляться и быстро исчезать отдельные киоски, загородные дома, укреплений Босфора, грозные на картах только, потом, стесняясь ближе, стали появляться целые селения белых домов; все это было потоплено в распустившейся зелени и гляделось в Босфор, как в зеркало. Быстрый переход от сурового климата в распустившуюся весну был действительно очарователен. Стали попадаться барки с парусами, напоминавшие флот древних греков, сначала отдельно, затем чаще и чаще, масса маленьких судов стояла у берегов, куча покрытых чадрами женщин переезжала с берега на берег. Все было ново, красиво; это был восток, но иной, нежели наш угрюмый Кавказ. [59] Направо указали Буюк-Дере, наш посольский загородный дом с великолепными деревьями, затем, на высотах, развалины замка, откуда стал пятою исламизм над Византией. Налево чуть виднелось место, где поставлен камень на память Ункиар-Эскелесскому договору Николаем Николаевичем Муравьевым, когда он стоял здесь в 1833 г. лагерем для ограждения султана от Ибригима-паши, грозившего овладеть Константинополем. Показался султанский дворец Беглар-Бей, место пребывания султана. Посольский флаг взвился на мачту. Пароход вздрогнул, посылая салют владетелю востока, а мы уже смотрели на Шираган, другой его дворец, когда послышался ответный выстрел от недоумевающих турок непрошенному гостю. Мы стояли и смотрели во все глаза. Аркас предложил нам шампанское за благополучный переезд, мы обратились все к подносу с бакалами, в эту минуту кто-то громко сказал: „Царьград“. Мы обернулись, перед нами какая-то еще неясная картина, как будто покрытая желтым стеклянным куполом. Очертания городских строений на высотах, амфитеатром, с иглами в воздухе от минаретов, тополей и кипарисов — этот общий вид был восхитителен.

Пароход остановился, бросив якорь перед входом в Золотой Рог. Прямо против нас Стамбул упирался углом Сераля в Босфорские волны и уходил за черту, обвиваемую глазом, своими куполами, фонтанами и иглами. Налево, амфитеатром, Скутари, между ними, через шпиль одинокой Леонардовой башни, вдали, — масса воды — Мраморное море, Принцевы острова, а за ними возвышается чертою цепь высоких гор, между которыми высится Олимп (Малоазиатский). Направо Пера, на скате горы, с европейскими домами, внизу огромные здания верфи и арсенала, увенчанные великолепным двюрцом русского посольства; около нас вход в Золотой Рог, мосты, пароходы и тысячи судов и каиков, движение самое бойкое, костюмы самые живописные, лица самые типичные, загорелые. Нас тотчас окружили каики, у меня глаза разбегались, как говорят няни: „ни в сказках сказать, ни пером описать".

Во время нашего завтрака приехал советник нашей миссии. Халчинский, приветствовать дорогих гостей, которые не были по вкусу ни нашим, ни туркам. Нашим — потому, что турки, по наущениям Каннинга, поддержанного французами, выбились из рук нашего посланника Титова и больше не слушались его, требовали вывода наших войск из княжеств, считая занятие их почти нарушением договора. Турки и послы [60] других держав слишком привыкли к Титову, они его знали секретарем и советником посольства. Нужно было появление нового лица и новый тон разговора и новые требования, не стесняясь прежним ходом событий, из которых Титову было уже мудрено выйти. Туркам — потому, что они понимали настоящей смысл их отношений к России и знали, что в их прямой выгоде не нарушать с нею согласия, а потому теперь, предавшись англичанам, они с беспокойством встретили наш флаг на посольском пароходе и не могли не спросить себя, не далеко ли они слишком зашли, и не вспомнить, что русские штыки не за горами.

Мы отчалили от парохода в его катерах при салюте и криках „ура“ матросов на марсах. На пристани Топ-Хане нас ждали верховые лошади, на которых по кривым улицам, в гору, добрались до дворца посольства. Титов нас принял в кабинете очень вежливо, но сухо. Я заметил большую живость в движениях, весьма моложавый вид и вообще, как говорит Гоголь в Ревизоре, „ничего внушающего уважения“. Конечно, я не думал себя подчинять моим первым впечатлениям. Всех поставили на ноги, чтобы устроить нам помещение, а мы пока отправились на большую террасу, превратились все в глаза перед величественной картиной Стамбула, над которым висела какая-то золотая мгла от солнечных лучей.

Наконец разместились. Наружность дворца огромна, несколько массивна, сравнительно с архитектурою города, внутренность имеет много больших красивых зал, по значительная часть служащих не живет в доме, а в частных квартирах Перы, не имеющей хороших помещений. Обед был довольно чопорный, еще не познакомились друг с другом. Жена Титова была приветлива, у нее проглядывали седые волосы, но в ее лице было что-то очень милое и она понравилась нам всем.

Собственно, наше чрезвычайное посольство состояло из чрезвычайного посла генерал-адъютанта Павла Христофоровича Граббе, которого я знал только по его военной репутации на Кавказе, он нам представлялся олицетворением штурма Ахульго. Величавый, вежливый, мы предугадывали, что наши отношения к нему он легко сделает приятными. Ему были приданы два офицера: я и Истомин для целей, которые нам объяснил Государь при прощании. Константин Иванович Истомин, капитан I ранга, был сделан [61] флигель-адъютантом в почет адмиралу Лазареву и Черноморскому флоту, был умный человек, с твердым характером, резкостью капитана корабля и приятным собеседником, когда не бранился. Кроме того был гр. Фриц Гейден, мой близкий товарищ по Кавказу, и еще новый молодой человек, Николай Кочубей, сын Аркадия Вас. Кочубея, которого отец спровадил несколько проветриться вдали от общества некоторых дам. Он был во всех отношениях милый малый, но на свою роль дипломатического секретаря при Граббе смотрел, как обыкновенно смотрят молодые офицеры, вышедшие только что из академии на свои обязанности при генералах, т.-е. что они призваны поучать.

Наша постоянная миссия в Константинополе, у которой мы были теперь в гостях, состояла из Владимира Павловича Титова, который был в ней советником при после Бутеневе — оба были женаты на родных сестрах, гр. Хребтович. В. П. Титов был с большими сведениями человек, много учившийся, любознательный до крайности и всем интересовавшийся. Про него впоследствии говорил Тютчев: „Titoff se croit еtre appelе а faire l’inventaire de l’univers" (Титов считает себя призванным сделать инвентарь вселенной). Очень добрый и приветливый вместе с тем, но, казалось нам, без авторитета. Жена его называла просто Титов и, кажется, не находила более в нем никакой поэзии для удовлетворения своих возвышенных мечтаний.

Советником миссии был Халчинский, умный и хитрый малоросс, ласковый, но с большими претензиями на дипломатический авторитет. Секретарями были: кн. Давыд Федорович Голицын, женатый на Вере Столыпиной, милый человек, и кн. Павел Вяземский, но о них после. Часов в 9 вечера, после обеда, мы сошли в помещение 3 секретаря — Френа. Он долго жил в Персии, говорил по-персидски и по-турецки. Вся его небольшая квартира была отделана персидскими и китайскими вещами, европейского ничего не было. Нам дали трубки и кальяны, растворили окна на Босфор и город. Ночь была без луны, но чрезвычайно звездная. Стамбул уже погас и затих. Пера освещена была восхитительно. Френ был самый приятный и интересный человек в своих рассказах.

На другой день нужно осмотреться и начать визиты. Нельзя прежде всего не выйти на террасу дворца, с которой панорама [62] величественна. Трудно оторвать глаза. Затем спустились на обыкновенную прогулку жителей Перы — Grand champ des morts, огромное кладбище, засаженное кипарисами. Для греков это быль 3 день Пасхи, для франков продолжение Пасхальных празднеств. В кофейных и около было множество народу, все это курило, пило кофе и ело мороженое. Плясали везде становились в круг, клали руки на плечи друг другу и все вместе качались, подымая несколько ноги под звуки монотонного собственного пения; круг разрывался, и крайние махали пестрыми платками, воодушевляли пляску, в сущности не интересную даже и тогда, когда к пению присоединялось что-то в роде балалайки или грузинской зурны. Тут же по у лице встречались беспрестанно простые весы с гирями: закутанные женщины проходили, садились, им говорили их вес, и всякое прибавление его считалось новою красотою в глазах мужа.

Зашли к Голицыным и застали у княгини Вяземского, его жену и третью сестру девушку. Это семейство Столыпиных было составлено из красавцев. Кн. Вяземская, Мария Аркадьевна, была в первом замужестве за Беком и ее помещали во все кипсеки за ее красоту. Она была холодная, но сердце у нее было прекрасное. Овдовев, она вышла на сына поэта князя Петра Андреевича Вяземского, Павла, известного своим чудачеством и кутежами. Он был моложе своей жены и способен был, как только среда переменялась, переменяться и сам: он хорошо был образован и мог заниматься серьезным делом. Кн. Вера Голицына была милая женщина и красивая, но милее их всех была третья, младшая, Екатерина, привлекательная девушка, хотя не так правильно красивая, как сестры.

На следующий день мы провожали Граббе в его визитах к турецким министрам. С ним был Титов, кн. Ханджерли, первый драгоман, и кое-кто из миссии. Фельдъегерь, данный Граббе, настоящее чучело но глупости, не оставлял нас ни на минуту.

Мы были верхом на наших лошадях, как на извозчиках, так как в Пере, ради узости и извилин улиц, употребляются только верховые лошади или носилки. Хозяева лошадей бежали за ними, подгоняя своих кляч. Поезд по европейскому кварталу не имел внушительности в европейском смысле. В мундирах и в касках с султанами мы [63] привлекали внимание не менее, как если бы но Петербургу прошли слоны.

Въезжая в первый раз в самый город, мы приостановились на мосту, соединяющем Галату и Перу со Стамбулом, с которого был прекрасный видь, и затем окунулись разом в Азию: узкие улицы, грязь, толкотня, множество собак и вонь — все тут было на столичный размерь. В лавках сидели турки, покуривая и не подымая глаз на гяуров, шепча и перебирая янтарные четки; они нас не удостаивали вниманием.

Нам встретилось по пути нисколько мечетей из белого мрамора, несколько фонтанов резных, украшенных арабесками, цветным мрамором. Чрезвычайно красивые фонтаны, выстроенные большею частью по завещанию богатых людей, льют живительную влагу в прославление Магомета и стихи из корана красивою вязью служат украшением архитектурными Все, и киоск фонтана, и прохладная струя, и арабески под тенью чинар и кипарисов так вводят вас в прелести Востока, что хочется перед каждым остановиться и присесть, и невольно понимаешь апатию мусульман к происходящему вокруг.

Через лабиринт базаров и маленьких переулков мы добрались до Великой Порты. Это огромное четырехугольное здание без всякого признака восточной прелести, в котором заключены все министерства и все управления империи. Над воротами какое-то окно. Предание гласит, что в прежнее время султаны для усмирения бунтов выставляли в нем головы министров и нашей по требованию черни.

Мы въехали под самое здание, на малый двор, куча слуг бросилась принять у нас лошадей и но широким ступеням и коридорам открылось наше шествие к аппартаментам великого визиря.

В коридорах толпы слуг; одни несут кофейники, другие жаровни, третьи — чубуки. С тех пор, как служилое отказалось от прежнего восточного костюма, все великие и малые носят казакин на крючках темного цвета, разноцветные панталоны и красную феску. Переходя из одной комнаты в другую, я с удивлением заметил, что Граббе уже начинает нас кому-то представлять. Отличие в. визиря состояло только в большом бриллиантовом ордене Нишан-Ифшигара на шее.

Большая зала, устланная коврами и кругом обставленная ковровыми диванами, несколько кресел. Только что уселись, [64] в дверях явилась толпа слуг с чубуками и, как лучи из одной точки, рассеялись по гостям с замечательною точностью, все одновременно поставили тазики на пол, уперли в них трубки, обернулись, и каждый из нас не двигаясь мог прикоснуться к янтарю, украшенному драгоценными камнями. Затем такое же новое явление слуг, каждый держа маленькую чашечку на серебряном подносе, прикрыв ее другою рукой. Каждый из нас получил кофе в одно и то же мгновение. В этом заключается хорошая обстановка приема. Затем мы увидели в чашках несколько капель черного кофе без сахара, прихлебнули, выпустили раза три дым из чубуков и у нас все это так же ловко отобрали. В этом кратковременном наслаждении заключается этикет приема. Чем важнее лицо принимающее, тем короче время угощения, как бы только акт его мелькнет перед нами. И кофе и табак были чрезвычайно ароматичны. Жалко, что так мало; в. визирь, Решид-паша, небольшого роста, лет 45, плотный мужчина, с порядочной бородой, приятной наружности. Он быль послом в Париже и в Лондоне и довольно хорошо объяснялся по-французски. Общее мнение, которое мы черпали попутно от сопровождавшего нас второго драгомана, Черняева, называло его человеком с большим умом, характером, сведущим и любящим искренно славу своего отечества. С ним одновременно принимал нас тут же рейс-эффенди или министр иностранных дел, Али-паша, лет 85, маленький, черненький, с жидовскою физиономией, быстро двигающимися глазами, говорят, умный и хитрый барин, долго живший в Париже, один из передовых, с идеями новыми, представителем коих в Турции был Фуад-Эффенди.

Мы оставили Граббе, Титова и Ханджерли для конференции, а сами отправились осматривать Св. Софию. Видели и, полные изумления, возвратились назад. Осмотрели в самой Порте разные залы совета и кабинет султана, где он через окошко, сидя на троне, слушает великоречие своих министров в заседаниях совета. Все это довольно поистасканно, комнаты малы и не светлые, все похоже на наши старинные барские деревенские хоромы, в которых лет 80 уже не живут.

После разнесения карточек, на первом вечере у нашего посланника нас представили послам иностранным. Английский — сэр Страдфорт Каннинг, высокий, худой старик, вполне английского типа, большой неохотник до России. [65] Говорят, кроме всех причин, здесь замешивались и личные: когда-то Николай Павлович отказался принять его в Петербург послом. Лэди Каннинг бесцветная, и три дочери, девушки, некрасивые, но милые. Французский — дивизионный генерал О-Пик смотрел генералом, не пускался в интриги, но шел на буксире у Каннинга. Австрийский — гр. Штюрмер, маленький старичек, образованный, очень интересный. Он был делегатом от Австрии на острове Св. Елены во время пребывания там Наполеона. Жена его, старушка, была воспитана в семействе Камбасереса. Рассказы его были любопытны. Прусский — гр. Пурталес, красивый, еще молодой, вполне порядочный, жена его очень красивая.

У Титовых были часто танцовальные вечера, и мы наивно учили английских мисс мазурке. В особенности в этом отличался Кочубей. Они были крайне неловки, но крайне азартно хотели выучиться. Поехали однажды в ложу к посланнику. Театр — итальянская опера. Существование его считалось уже огромным прогрессом. Давали „Цампу“. Оркестр недурен, опера шла порядочно. Куча итальянцев и греков повсюду, все в фесках, в ложах — посольства и негоцианты.

Всякого рода удовольствия нам предлагались: прогулки на пароходах посольских, в Мраморное море с дамами. Великолепное море и прекрасные Принцевы острова. Иногда верхом мы ездили для того, чтобы ознакомиться в военном отношении, иногда для забавы. Однажды молодежь поехала на взморье, верст 30 верхом, кое-что из укреплений мы могли тайком срисовать, но за нами наблюдали. На берегу Босфора был очень хороший французский ресторан. Пока мы были за завтраком, разразилась гроза, когда возвращались в каиках, то волна в Босфоре разыгралась, а с нею и дельфины на солнце, беспрестанно поддававшие под каик, насилу доехали. Однажды, на азиатской стороне наткнулись на арбу с 4 женщинами. Возница их и блюститель увел буйволов ковать, а арбу спрятал в кусты. Мы несколько сконфузились, а все эти женщины сейчас же открыли лица, и все 4 были дурны. По близости зашли в кофейную выпить мастики с водой. В углу работал старый турок-чеботарь, слыша русский говор: „не так то у нас в матушке России, вмешался он в наш разговор, мы оглянулись, удивленные. Оказалось, что он солдат, оставшийся в 1833 г. от отряда Муравьева, женившийся и принявший ислам. [66] "Нет, уже теперь поздно ворочаться“, сказал он со слезами на глазах на наше приглашение возвратиться.

Натурально заехали посмотреть на дервишей — harlants с tournants: — безобразие одно другого стоить; оборванный, грязные животные вертятся и кричать до бесчувствия. В ежедневных поездках и прогулках по городу любопытство было беспрестанно возбуждено: и лавки, и товары, и базары крытые, и аукционы в них, и крик, и толкотня страшная, и кухня на улице, и опущенные глаза нешевелящихся турок с вечным кальяном или трубкою и янтарными четками. Много привлекательная было во всем этом. Базар, обыкновенная прогулка в пятницу всех турецких дам из гаремов; много карет, запряженных быками или буйволами разукрашенными, в сопровождении черных отвратительных евнухов, несколько экипажей с хорошею европейскою запряжкою. Множество мелких и крупных групп под зеленью тополей и кипарисов были очень, живописны. Белые чадры, которыми женщины закрыты, до тех пор кажутся заколдованными, пока не потолкаешься хорошенько пешком на базарах. Вблизи можно разглядеть черты. Из простых большая часть из них распустившиеся в своих желтых балахонах, шальварах и желтых бабушах — далеко не привлекательны; черты лица большие, резкие, лицо немилосердно накрашено. За то, когда вдруг из улиц, на которые выходят только глухия стены домов иди закрытые плотною решеткою окна, выедешь в предместье армянское или греческое, Фанар, — все окна настежь, в окнах цветы и масса женских лиц, одно другого лучше.

Султану пришла идея возобновить мечеть в Св. Софии. Архитектор, Фоссетти, взялся за это дело, и ему мы обязаны, что видели хорошо храм. Отмытая вековая штукатурка открыла великолепную византийскую мозаику. Мы видели над вводными дверями огромной величины образ Богородицы, по одну сторону которой представлен во весь роет император Константин, держащий в руке город, с другой — император Юстиниан, держащий на руке храм. От входа шло большое, высокое преддверие храма в виде галлереи. Потолок весь был из золотой мозаики и но ней кресты из той же, только новой; когда они были открыты, то были синего цвета. Но их заменили, а все-таки новая мозаика отличала; затем огромная храмина с огромнейшим куполом, в котором заделаны были лики архангелов, а крылья оставлены, так [67] как для мусульман они ничего не выражали. На наш взгляд снизу, это были те же архангелы наших храмов. В приставленной к храму башне, ход наверх быль покатый, без лестницы, столь широкий, что можно въехать на колеснице прямо на хоры с мраморной балюстрадой. Кругом церкви, на балюстраде, во многих местах еще остались вырезанный греческие надписи. Все было огромно и величественно. Казалось бы, давно пора водрузить крест. Какое бы было служение православное в таком храме! Говорят, султан пожелал видеть, когда штукатурка была снята, и будто бы сказал Фоссетти: „мусульмане не могут видеть этого, а потому вновь закройте, но так, чтобы не испортилось".

Нас чествовали обедами у европейских послов. Замечательно было только одно у английского: на столе, перед каждым, вместо многочисленных стаканов и рюмок стояла одна рюмка и кружка стеклянная с водой; каждый раз, как выпивалось вино, рюмка опрокидывалась в кружку и вновь вынималась для наполнения. На обеде у пашей было другое дело. Наши живут все в своих домах на Босфоре круглый год и ежедневно ездят на службу в Порту. Ничего нельзя себе представить разумнее этого. Дом, на берегу Босфора, окруженный садом, возбуждает зависть в каждом европейце. Экипаж их каик с 6, 12 гребцами, длинный, узкий, быстрый, как стрела, красивый, как птица; когда он вас обгоняет, так слышен свист от разреза воздуха. Роскошь каиков такая же, как роскошь в Европе на экипажи. Посольские каики тоже держатся на уровне лучших. Каик гораздо красивее венецианских гондол, настолько же, насколько Босфор красивей Венеция.

Обеды у пашей были в европейском стиле: но 30 кушаний и все, что должно быть горячим, додавалось холодным, и наоборот, это было настоящее наказание. Вино пили из них некоторые только и то шампанское, другие не пили. Затем уходили в другую залу и там настоящее угощение: трубки, кофе и табак и шербет — это было безукоризненно.

Когда нас приглашали обедать к пашам, мы отправлялись на пароходе и часто вместе с иностранными миссиями. Возвращались вечером назад в лунную ночь. Колоса парохода выгребали из волн чистое серебро, так в проливе много фосфора; весла каиков, как лопатами, черпали металл. Однажды Каннинг указал нам одно место, очень [68] узкое, пролива, куда он часто весною, в каике ночью приезжал слушать пение соловьев, одновременно слышное на европейском и на азиатском берегах — это сближение ему нравилось.

Но эти экскурсии вместе начались, когда мы уже сошлись; сначала было совсем не так. На обед к в. визирю Каннинг опоздал на целые полчаса. Когда он пошел, Граббе, несколько обиженный этою неучтивостью, так как обед давался в его честь, громко сказал: Probablement m-r l'ambassadeur aime les derniers fruits" (Вероятно, и посланник любит поздние фрукты). A за обедом, когда нужно было пить тост за султана, это сделал Каннинг, как старший из посланников. Граббе воспользовался и, обратившись к в. визирю, громко сказал: „laissons ces petits avantages а nos ennemis" (Предоставим эти мелкие преимущества нашим врагам).

Дела наши дипломатические были счастливо направлены в благоприятном для нас смысле. Турки согласились на все предложения Граббе, наши приготовления были им известны, англичане были далеко и потому уступки были понятны, так что все шло уже мирно, но лично для меня это было ущерб в том отношении, что моя поездка через Адрианополь в Бухарест делалась ненужною.

Назначен был день смотра войск для нас, мы приехали в Порту. На большом дворе ее было выстроено два батальона с 2 орудиями. Мы сели у окна и с трубкой и шербетом смотрели на глупые эволюции и слушали безобразно шумную военную музыку.

Другой день назначен был для представления султану. Надели пожалованные нам Нишан-Ифшигар ордена с бриллиантами и в посольском каике отправились в Беглар-Бей. Чрезвычайно красив вид из зала через зеркальные окна на волны Босфора. Залы все в зеркалах и наполнены разными подарками европейских государей.

Когда свиту посла ввели представляться, я увидел стоящего на некотором возвышении небольшого господина в темном казакине с огромным бриллиантовым орденом на шее и на груди, с расставленными ногами в калошах и, несмотря на наши поклоны, не сделавшего ни малейшего движения, как будто ему представляли воздух. С тем мы и ушли. При выходе из дворца я видел, как наш драгоман раздавал кошельки придворным. [69]

Затем настал наш день отъезда. Месяц пребывания сблизил нас с членами миссии. Предубеждение официальное миновало, дела были улажены. Пригласили мы посольство с дамами проводить нас и провести день с нами в благодарность за добродушный их прием и гостеприимство. Сначала сделали прогулку к Принцевым островам, по Мраморному морю, обедали на пароходе, много танцовали. Но наступил вечер. Мы высадили дам у Буюк-Дере, где миссию ждал свой пароход, и простились не без грусти. Мы возвращались все, кроме Кочубея, который причислен был к миссии. Он скоро после женился на Столыпиной, хотя ему уже грозила грудная болезнь; но она, бедная, раньше его умерла от чахотки в Одессе, и он тоже, но уже после второго брака своего с Молчановой (Волконской).

20 апреля, после 32 часового великолепного плавания мы были в Одессе. Прошедшее было, как очаровательный сон, и пока море было под глазами, я от него не просыпался, но неумолимая действительность была перед глазами в форме Одесской гавани, которая казалась теперь лужею с карантинною стеною по берегу.

Съехали на берег прямо в карантин со всеми предосторожностями зачумленных. Для нас, простых смертных, это кое-как сошло, но каково должно было для Граббе с его аллюрами и формами средневекового рыцаря и немножко Бахчисарайского Гирея снимать хламиды и делать телеграфические движения крыльев перед карантинным врачем, чтобы убедиться в неимении нигде на теле чумных признаков. Дикие люди могут быть величественными и голыми, мы, белые, без рубашек смешны. Грустно видеть себя за решеткою, хотя помещенным со всеми возможными удобствами, но карантин такая вещь, что когда все мелочные предосторожности практикуются постоянно, тогда он только что-нибудь да значит. В Турции уже давно не слышно было о чуме, но над нами весь процесс проделывали, как над зачумленными. К сожалению, нужно прибавить, что когда чума была, то два раза она была завезена в карантин и 2 раза проникла в город. Мы были последние, выдержавшие 14 дней заточений. Это время, нужно сознаться, было проведено без пользы. Я и Гейден составляли записки о виденном военном деле в Турции. Сведений много собрать было трудно в один месяц, когда в нашей миссии совершенно ничего не знали о том, что делается в военной сфере у турок. Обыкновенно день [70] проводят вместе. В 12 часов начинался завтрак, морская рыба и запасы из Константинополя играли большую роль в нашей кухне; в 5 обедали, вечером выходили гулять и любоваться на закат солнца, потом садились играть в вист и в 12 ужинали. Но в три присеста мы проводили часов 6-7 за столом, разговор был нескончаем. Мы видели только теперь близко Граббе, когда поселились в oднеx комнатах. Иногда Истомин рассказывал про Англию, которую ставил в пpимеp всему, и когда с ним начинали спорить, он спрашивал: „Были ли вы в Англии“. — „Нет“. — „Так я ж спорить с вами не буду“. Главным рассказчиком был Граббе. Факты из отечественной войны, Польской войны 1881 г. и Кавказа давали бесконечную тему рассказа. Павел Христофорович владел языком устным и письменным прекрасно, выражался одинаково по-русски и по-французски красноречиво, но фраза у него играла важную роль. Фраза не импровизированная, а когда-то сказанная прежде. Рассказы были эпизодические, как бы печатные; он сам в них играл значительную роль. Он много читал, ум его был образован классически, он любил поэзию. Но постоянное держание себя в подоблачных сферах придавало мало натурального всему, что он говорил, и, несмотря на его чрезвычайно благородный, возвышенный характер, доблестное военное служение, он на многих производил невыгодное впечатление и в особенности не всегда правдивого человека, и это только ради фразы, которою он дорожил, и она повторялась у него непременно, неизбежно на однажды найденном для нее месте.

Примеры были такого рода: в 12 году он был артиллерийским поручиком, у Ермолова ординарцем. В Бородинском сражении он приезжает на правый фланг позиция к дивизии Паскевича, видит, что французы отняли у него батарею. Сам Паскевич — comme Dien Therme — стоит недвижим, Граббе берет два гренадерские батальона из его дивизии, возвращает с ними взятые французом орудия, пoдъезжaeт к Паскевичу и говорит: „вот ваши орудия, генерал“. Паскевич не сказал мне ни слова, — прибавлял Граббе, не имел даже великодушия поблагодарить офицера за блистательный поступок“. Другой эпизод: Мюрат делал фланговое движение перед нашими двумя корпусами, имея за собою реку. Милорадович хотел воспользоваться ошибкою Мюрата и притиснуть его к реке. Посылает Граббе, [71] который состоял при нем в это время, сказать Раевскому, командовавшему авангардом, чтобы он сильно атаковать тотчас же неприятеля. Граббе приехал к передовой цели стрелков и, не найдя начальников, прямо сам повел войска в атаку. Раевский, наехав на эту сцену, строго спросил: „Кто это здесь распоряжается“, и прогнал Граббе. „Тогда я окинул его презрением“, говорит Граббе и, приехав к Милорадовичу, сказал ему: „у вас нет генерала в авангарде".

Кто знает войну и вел ее, тому невольно кажутся странными такие эпизоды с артиллерийским поручиком и ординарцем. Сколько бы раз, однако же, Граббе ни возвращался к этому рассказу, он его передавал одинаково, слово в слово, фраза в фразу. Мы очень уважали Павла Христофоровича и по репутации, и за манеру держать себя. Для нас были иногда тяжелы его рассказы, они так были наполнен его лицом и часто уважением других, которых имена мы привыкли также уважать с детства.

К решетке карантина иногда вызывал Граббе или Истомина адмирал Лазарев. Небольшой ростом, сутуловатый Михаил Петрович уже пользовался громкою репутацией, и мы смотрели на него с любопытством, а рассказы Истомина про него интересовали нас. Меня к решетке вызывал мой старший брат Павел, служивший в Одессе адъютантом у генерал-губернатора Федорова. Он имел много способностей к службе, которую нес в штабе, и был всегда полезен К сожалению, это продолжалось не долго.

Венгерская война уже началась — Государь был в Варшаве, и мы отправились туда. На прощание зашли мы с братом в церковь, помолились. Он благословил меня, как старший, образом дорожным, и с тех пор он меня не покидает.

Текст воспроизведен по изданию: Из записок Н. В. Исакова // Русская старина, № 1. 1914