-

ЧАРЛЬЗ ДУНКАН

КАМПАНИЯ С ТУРКАМИ В АЗИИ

A CAMPAIGN WITH THE TURCS IN ASIA

By Charles Duncan, Esq. London, 1855. (Война с Турками в Азии, соч. Чарлса Дункана. Лондон, 1855, два тома).

Автор этой книги, находясь в турецкой армии, был свидетелем кампании 1854 года в Малой Азии. Разумеется само собою, что он описывает дела в английском смысле и для английских читателей; он входит также в разные политические и военные соображения, опровергнутые большею частию позднейшими событиями, предлагает свои планы для побеждения Русских, и потому был бы напрасный труд опровергать некоторые из его показаний. Но книга его любопытна в другом отношении: она знакомит нас с сокровенными тайнами турецкой армии и турецкой администрации, и на эти-то места мы обратим внимание читателей. Упомянем однако прежде о справедливой заметке сэра Дункана касательно диверсии со стороны Шамиля, который, по словам западных газетчиков, являлся ежеминутно в тылу нашей армии и производил неслыханные геройские подвиги. Сэр Дункан объявляет прямо, что надежды на содействие имама — вздор. «Опасаясь разрушить романтические мечты моих читателей, — говорит он, — должен я сказать откровенно, что недисциплинированная и плохо вооруженная сволочь, из которой состоят приверженцы Шамиля, хотя и держится крепко в своих горных твердынях, но на равнинах Грузии не годится никуда. Ничего не может быть нелепее слухов о периодических победах, существующих только в пламенном воображении германских борзописцев, по словам которых 60 000 Черкесов могут, в два перехода, явиться перед Тифлисом. Дело вот в чем: когда поля обработаны, горцы могут, до наступления осени, предпринимать небольшие набеги, собираются несколько сот [160] конников, спускаются из своих трущоб, стремительно нападают на какую нибудь беззащитную деревню, разграбляют ее, жителей же или убивают хладнокровно, или увлекают в неволю. Затем неустрашимые витязи Шамиля, нагруженные добычею, убираются поспешно в свои вертепы. Имаму невозможно продержать в сборе значительную силу больше недели, а если бы и удалось ему прокормить свою разнокалиберную сволочь, то все таки она разбежалась бы, потому что Черкес, Лезгин или Дагестанец оставляет свой родной аул единственно для добычи. Одного русского драгунского полка, подкрепленного батареей конной артиллерии, достаточно для обращения в бегство всякого скопища, приведенного Шамилем в равнину Тифлиса. Имам знает это лучше всякого, и благоразумие его доказывается именно тем, что он никогда не отваживался на подобную экспедицию. В своих недоступных горах и на лесистых вершинах, Черкесы и Дагестанцы вне опасности, но чтобы они могли угрожать господству Русских в закавказском крае, эта мечта могла возникнуть только в западной Европе».

Автор обращается затем к неспособностям турецких военачальников и к причинам распадения оттоманского владычества. «Неприятная задача была бы представить жизнеописание каждого турецкого главнокомандующего; но чтобы разъяснить пагубную систему, ускорившую упадок Турции, хочу я рассказать некоторые эпизоды из жизни Зарифа Мустафы-паши, мушира или фельдмаршала, главнокомандующего анатолийскою армией. Поприще этого паши имеет сходство с большинством его товарищей, и Зарифа можно назвать типом своей касты, потому что он не превосходит прочих членов ее ни в похвальных, ни в дурных [161] качествах. Где родился Зариф-паша — неизвестно. В юности своей прошел он по главному пути, ведущему в Турции к возвышению — чрез невольничий рынок. Он был продан Риза-паше, нынешнему сераскиру, и в гареме этого сановника развил будущий мушир те духовные и нравственные свойства, которые обнаружились позже в таком свете. Едва маленький Зариф вступил в лета юношества, как уже явился на второй ступени лестницы к счастию: он получил должность чубукчи или трубконосца в свите своего господина, а вслед за тем ему дали гражданскую должность. Так началось политическое и общественное поприще Зарифа-Эфенди. В подобных случаях, верный чубукчи или честолюбивый цирюльник награждается обыкновенно чином капитана или маиора в армии, после чего он, мало по малу, или происками, или подкупами, получает звание паши. Тогда, новый паша покупает, в свою очередь, малолетных невольников, на которых можно смотреть как на будущих генералов и министров. Зная подобный порядок дел, не станешь удивляться, что в Азии, равно и под Балаклавою, офицеры турецкой армии первые подавали своим несчастным солдатам пример бегства. Фортуна благоприятствовала Зарифу-Эфенди, и он повышен был вскоре в звание бея. По покровительству своего прежнего господина, Зариф-бей получил важное место в гражданском управлении армии, но непредвиденный случай остановил на время его дальнейшее возвышение. Злоупотребления, оказавшиеся при поставках в армию, обратили на себя внимание правительства, и по следствию, произведенному с большею против обыкновенного строгостию, оказалось, что Зариф-бей просчитался в 15 000 мешках, или 75 000 фунтах стерлингов (около 450 000 руб. сер.). [162] Виновный был сменен и сослан. Кроме того, ему приказывали возвратить утаенную сумму, и он, действительно, внес в казну малую часть ее: такое бескорыстное великодушие и доныне прославляется почитателями Зарифа-паши. Между тем, Риза-паша не терял из вида опального Зарифа, и спустя несколько месяцев не только возвратил его из ссылки, но и вновь определил на службу. Шли годы; Зариф управлял уже многими малыми областями, и наконец ему дали Эрзерумский пашалык и звание паши. Правителем этой важной области Зариф-паша был до 1854 года, когда прежний господин его, Риза-паша, наследовал Мегмету-Али-паше в сане сераскира и тотчас же назначил Зарифа муширом или главнокомандующим армией в Анатолии. Разумеется, что новый генерал не имел ни малейшего понятия о военных делах и не мог командовать даже патрулем из десяти человек, не только что многочисленною армией. Но в Турции не обращают внимания на подобные странности: если бы Риза-паша захотел назначить своего любимца министром финансов, посланником в Лондоне или великим адмиралом, Зариф-паша не поколебался бы ни минуты принять на себя и эти должности».

Сэр Дункан был в сражении при Курук-Дара. Отдавая справедливость храбрости турецких солдат, он клеймит нещадно большую часть офицеров и самого мушира за трусость. «Из турецких войск, — говорит он, — действовала плохо одна кавалерия, тогда как Русские были обязаны победою преимущественно блистательной храбрости своих драгунов, которые с редкою неустрашимостью устремлялись на турецкие батареи и рубили у пушек артиллеристов. Турки, поражаемые собственными орудиями, обратились в бегство; тщетно иноземные офицеры старались [163] восстановить некоторый порядок. Генерал Кмети обнаружил невозмутимое хладнокровие и бесстрашие; его бригада удерживала натиск правого русского фланга до прибытия драгунов. Генерал Гюйон употреблял отчаянные усилия дать другой оборот бою, но ничего не мог сделать при трусости турецкой кавалерии. Два раза водил он ее в атаку, два раза был обращен в бегство и едва-едва избегнул плена. Французский капитан Бельно, равномерно отличавшийся храбростию и хладнокровием, старался утешить своих товарищей, после проигранной битвы, самым национальным образом. «Друзья, — воскликнул он, — уверяю вас, что все к лучшему. Если бы мы выиграли сражение, то двинулись бы в Грузию, где, рано или поздно, непременно были бы разбиты. Вы видите, как трудно отступать и на расстоянии немногих часов; вообразите же себе неприятность отступления от Тифлиса до Карса, и, в добавок, не имея в желудке ничего, кроме разве казацкой пики». Этот капитан Бельно, явивший себя таким практическим философом при всеобщем унынии, был убит вскоре баши-бузуками на пути в Требизонд».

«Поражением при Курук-Дара, — пишет автор, — Турция потеряла много, но Англия еще больше. А кто виноват? Отчасти, конечно, турецкие войска, но, объявляю торжественно, еще в высшей степени Англия. Британские власти в Лондоне и в Константинополе знали об опасном состоянии анатолийской армии, и недавнее разбитие батумского корпуса могло бы послужить им предостережением. Английские консулы в этой части Азии не переставали писать своему ответственному начальнику о необходимости прислать хотя слабую, английскую или французскую дивизию; достаточно было бы трех тысяч штыков (?), потому что нужно [164] былo только ободрить Турок блистательным примером. Результат сражения нанес жестокий удар английскому влиянию на Востоке. Слухи о торжестве Русских распространились с неизбежными у Азиятцев преувеличениями чрез Персию и прикаспийские степи до Хивы и Бухары. Восточные народы теперь еще более убедились в неодолимости Русских».

Сочинение сэра Дункана имеет относительное достоинство там, где он говорит как очевидец, и, на оборот, нельзя полагаться на рассказы его, передаваемые по слухам; впрочем он и сам не скрывает, какие удивительные «селезни» находят доступ в азиятский лагерь. «Однажды, — говорит он, — распространился здесь (в Эрзеруме) слух, что взяли в плен князя Меньшикова с тремя стами человек. «Представьте его ко мне», сказал будто бы султан, и, согласно повелению падишаха, будто бы мнимого пленника провели чрез Стамбул при звуках музыки. В другой раз прискакал гонец, или, как здесь называют, Татарин, на измученном коне и сам усталый до изнеможения от скорой езды. Он привез известие, что русский главнокомандующий в княжествах, князь Горчаков, также попался в плен. В Турции есть обычай давать порядочную награду радостному вестнику, и, в ожидании ее, приятель наш, Татарин, обратился к губернатору. Однако губернатор не вдался в обман, и, вместо бакшиша, приказал отсчитать обманщику достаточное число палочных ударов».

В заключение приведем анекдот о Зарифе-Мустафе-паше, доказывающий как опасно подражать во всем великим людям. «Со времен Наполеона вошло у военачальников на Западе в моду, щипать солдат за уши и оказывать им подобного рода ласки, которые влекут за собою только то последствие, что не [165] нравятся подчиненным и делают смешным генерала, желающего быть популярным. Зариф-Мустафа, слыхавший вероятно о необъятном влиянии Наполеона на войска и о шутках, в роде упомянутой, которыми великий полководец приобретал любовь своих гренадеров, вздумал подражать ему. Он подошел к одному долговязому, неуклюжему капралу, и сделав гримасу, долженствовавшую означать приятную улыбку, схватил его за ухо. Капрал, не привыкший к такому фамилиарному обращению, вообразил, что провинился в каком нибудь огромном проступке и что посягательство на его ухо есть только введение к жесточайшему наказанию. Под влиянием этой мысли, капрал поднял страшный вой и закричал во всю мочь: «Аман, эфендим! Умилосердись надо мною, о господин!». Мушир, озадаченный столь неожиданным действием своей попытки, заслужить наполеоновскую популярность, излил свой гнев ругательствами, и поспешил отправиться к другому полку, оставив капрала и его товарищей, не понявших политики своего начальника, в полной уверенности, что паша карает своих подчиненных столько же несправедливым, сколько непостижимым образом».

Текст воспроизведен по изданию: A campaign with the Turks in Asia // Военный журнал, № 1. 1856