-

БОГОЛЮБОВА Е. Г.

ПИСЬМО ИЗ ИЕРУСАЛИМА

(От благородной девицы, воспитывавшейся в Моск. училище Ордена Св. Екатерины, Ек-ы Гав-ы Боголюбовой, писано 20 го Декабря 1842 года).

Недавно отправила я к вам, друзья мои, письмо чрез Консула нашего в Бейруте; оно должно быть вам доставлено по почте. Я вам писала дорогою два раза из Константинополя и еще из Бейрута. Вы знаете, что в Бейруте пробыла я почти двое суток у Консула, который был со мною очень вежлив. О путешествии на пароходе в Царьград я все сказала в письме, которое обещали вам верно доставить. Из Константинополя до Бейрута мы плыли благополучно, хотя сильный жар в 12 [268] часов пополудни палил и утомлял, и потому я должна была сидеть в тесном уголке с моей женщиной, за которую я заплатила, как и за себя, по 10 рублей на наши деньги.

На пароходе было множество Азиатцев, особливо Турок с их женами, которых всех поместили у борта к одной стороне. Нас Русских было только трое. Кроме меня, еще монахиня Ангелина, знакомая некогда тебе, милая сестра. Капитан, грубый Австриец, за 140 р., дал мне с провожатой местечко менее квадратной сажени, а подле меня залегли с одной стороны Турки, по счастию военные офицеры в крестах, и когда я начала говорить по Французски Капитану о его пренебрежении в отношении к Русским, то они поняли, и только ночью приходили сидеть на своих коврах, а в продолжении дня отходили курить табак к отделенному балюстрадом мосту. — Я приказала поставить сундук, распустила мой огромный зонтик, сделала род маленькой перегородки и в продолжение осьми дней сидела день и ночь в этом уголке, потому что не хотела толпиться между Турками, Арабами и прочими, которые шумели, куря табак. Женщины, бывшие у меня перед глазами, целый день объедались то виноградом , то фруктами, иногда же кушаньем, и не смотря на жар пили кофе. — На четвертый день плавания мы пристали к Смирне. Все бросились в лодки и поплыли к пристани, а я отправилась с Греком и молодой Гречанкой. Улицы лучше Константинопольских, невыразимо грязных и притом узких. В лавках, порядочно выстроенных, торгуют Англичане, Итальянцы; бумажные товары очень дешевы, и потому я купила себе в на два платья очень хорошего черного ситцу по 30 к. за аршин. Винограду отменно крупного и вкусного везде изобилие; когда я чувствовала тошноту и кружение головы, то им только, можно сказать, питалась. Персики удивительно крупные, но не сочны и гораздо хуже наших; не смотря на то, что люблю их более всех фруктов, их не покупала.

Пробыв почти сутки в Смирне, и наскучив замедлением, с нетерпением дожидалась я минуты снятия с якоря. Благополучно плыли мы до Кипра, опять [269] остановились; но я не выходила на остров, предполагая, что не успею возвратиться, и притом, не знав языка ни Греческого, на Турецкого, не могла ничего расспросить, а с грубыми Австрийцами во все время не хотела и говорить. У Кипра палило нас солнце целый день, и только вечером мы поплыли. Ночи во все время были месячные, свет луны здесь сильнее озаряет предметы, но воздух иногда был так влажен, что мой ватошный капот бывал почти мокр. Господь хранил меня и я не чувствовала простуды. В 9-й день вскричали все: Бейрут! Бейрут! Пристав к берегу, отправилась я прямо к Консулу с монахиней, а женщина осталась с вещами. Г. Базили отправил за ней и за багажем верных своих Арабов.

Из Бейрута должно было пуститься на маленьком судне, потому что оттуда редко ходят корабли. Я заплатила 24 р. и мы плыли в самую тихую погоду два дни, на третий день вечером были у стен вожделенной Яффы. Ворота были заперты; надлежало провести самую несносную ночь. Арабы бросились купаться, кричали часа два, три, как бешеные, наконец улеглись. Воздух сделался так влажен, что на мне все платье взмокло. Наконец стало светать, и драгоман, узнав, что есть между пилигримами Русские, потребовал ключи — врата Яффы отворились. Меня, с помощию Араба, втащил он на высокие ступени крепости; вскоре потом вышел Игумен, показал мне келлии нижнего и верхнего яруса. Я предпочла первые, потому что из окон видно было море. Принесли кровать, рогожки, и мы расположились отдыхать. Купила винограду, гранат, свежих фиников. На другой день пошли к обедне, были и у вечерни. В обе ночи я спала как мертвая. Араб, переводчик паспортов, вечером просил Игумена пригласить меня в его сад. С восхищением приняла я это предложение и мы отправились за город, хотя на недальное расстояние. Вы подивились бы, если бы увидели, с каким искусством у него устроены бассейны для орошения садов. Один верблюд приводит в движение круг водохранилища, и вода разливается по всем устроенным проводникам для сообщения влажности растениям. — Этот огромный сад наполнен апельсиновыми, лимонными, померанцовыми деревьями и благовонными [270] кустарниками. Подлинный рай! Какая свежесть земли! какой ароматический воздух! Я обошла часть сада или, можно сказать, померанцового леса, любовалась даже и неспелыми еще плодами. На каждой ветви висело по нескольку чрезвычайно крупных апельсинов; подобных я еще никогда не видала. — Яффа славится своими садами. Вообразите, этот Араб получает более 1,500 руб. от своих садов, не смотря на то, что лимоны и апельсины здесь до крайности дешевы. Сегодня, 28-го Декабря, мы накушались плодов, едва поспелых; самых крупных десяток стоил 20 коп., а через несколько времени будут продаваться они же по 10 копеек; 18-го Сентября, я отправилась из Яффы. Мне выбрали смирную лошадь. По приказанию Консула, Драгоман дал проводником доброго и смирного Турку, вооруженного кинжалами и пистолетами. Признаюсь, с трепетом села я на коня, которого за узду вел еще Араб, Ангелина и моя услужница Катерина были отважнее меня. Мы выехали в три часа пополудни; но жар был еще силен. Дорога была ровная и довольно приятная для глаз; часов в семь вечера мы приехали в Раму. Добрый Игумен, встретив меня, приказал осветить чистенькую приемную келлию. От усталости я бросилась на диван. На ужин принесли сыр, яичницу, фруктов. Я воображала, что от усталости усну как нельзя лучше, напротив, глаза мои сомкнулись только перед рассветом; когда пришли сказать, что пилигримы готовятся идти далее. Простясь с Игуменом и записав имена ваши, друзья мои, в книгу для принесения молитв, сошла я вниз, где ожидал меня добрый мой проводник. — Он опять посадил меня на лошадь, и мы оставили Раму на рассвете. Сначала я ободрилась; мы ехали еще по ровной дороге между полями. Благорастворенный воздух, освеженный прохладною росою в жаркой стране, совершенно нас оживил; но часа через два, солнце опять начало жечь и к тому же начались горы, усеянные камнями. Дорога ежеминутно становилась труднее. Монахиня Ангелина, которая уже в пятый раз совершаешь путь к Св. Местам, захотела ехать вперед с Арабом, обязавшимся везши мои вещи; таким образом мы остались только четверо: мои два проводника и Катерина. Я тащилась шагом, воображая, что упаду, потому [271] что наконец показались каменные горы, покрытые огромными каменьями, через которые надлежало пробираться по узенькой тропинке. Вдруг встречался иногда опасный спуск в виде пропасти; лошадь скользила по голым камням. К тому же беспрестанно встречались дикие Арабы, иногда с навьюченными верблюдами и часто в самом узком месте заграждали дорогу. В одном опаснейшем месте лошадь спотыкнулась, но так осторожно, что я усидела на ней и тотчас приподнялась. Господь видимо спас меня, и я даже не испугалась.

В полдень жар как нарочно был нестерпимый, жажда мучила, не смотря на то, что довольно часто встречались источники. Не могу вам изобразить всех попечений моего проводника: видя, что я утомилась, несколько раз снимал он меня с лошади, чтобы посадить под тень, когда встречалась к тому возможность; не щадил сил своих, даже удивлял своим добродушием. Я могла изъясняться с ним не иначе, как знаками; но он все угадывал. По прошествии семи или осьми часов остановились мы в Арабском селении поить лошадей и дать им роздых. Тут напилась я воды, купила гранат и отдохнула под тению дерев, утешаясь мыслию, что приближаюсь к Иерусалиму и даже ожидала с нетерпением, чтоб опять сесть на лошадь. Мы снова пустились в путь. Предметы стали изменяться, показались горы, инде покрытые маслинами, исчезла дикая картина голых скал; в иных местах показались виноградники; от нетерпения ежеминутно спрашивала я проводника, близко ли Иерусалим? Он качал головою, улыбаясь и давая мне знать, что недалеко. Наконец я решилась терпеливо ожидать вожделенной минуты.

Мы въехали на пригорок, и Ибрагим закричал: Иерусалим! Иерусалим! Я встрепенулась от радости. Мы спустились вниз, и опять святый град скрылся из виду. Около четверти часа, продолжая дорогу, мы снова поднялись и тогда ясно представилась глазам моим одна сторона Града Великого Царя. Слезы радости оросили лице мое, и я не спускала глаз с окружающих предметов. Виден Елеон, увенчанный маслинами. Грунт земли был то серый, то кофейного цвета. Небо было покрыто тучами, гром гремел; но не было дождя, и я благоговейно [272] твердила: Свят, Свят, Свят Господь Саваоф, исполнивший небо и землю славы Своея! Вдали синелись горы, окружающие Иордан; возвышавшиеся стены казались величественными. День был воскресный; не знаю, почему Турки в мундирах и с музыкою проходили по тропинкам внизу крепости. Наконец мы подъехали к так называемым Яффским воротам.

Не могу вам сказать, что я чувствовала; душа была так полна различными ощущениями; благодарность к Искупителю, Который удостоил меня, слабую и грешную, вступить на Святую Землю, кажется, господствовала над всеми прочими. В восторге я хотела броситься с лошади и поцеловать землю, но Ибрагим сделал мне знак, говоря: кало, кало, т. е. дорога хороша, и продолжал вести за узду мою лошадь. Через несколько минуть в самом деле, я была у ворот Патриарших. Тут Ибрагим снял меня и почти на руках понес в назначенную мне келлию. Не привыкши к верховой езде, едва могла стоять я на ногах, утомленная шествием в продолжении 12 часов и в день самый знойный. Опустясь на пол, устланный рогожками и копрами, я долго не могла собраться с чувствами. От радости не верила себе, что я в Иерусалиме, продолжала в душе благодарить Искупителя и Ангела-хранителя, с помощию коего достигла я невредимо цели всех моих желаний.

Через полчаса пришел Консул Иерусалимский; поздравив меня с приездом, спросил: не нужно ли мне чего-нибудь, и какое подать кушанье. По изъявлении от меня благодарности, начался у нас разговор о странствии, который прерван был приходом двух Архиереев. Приняв от них благословение, сказала я одному Преосвященному, что имею к нему письма от Наместника Патриаршего, Иерофея, и нашего Консула. Он ласково приветствовал меня, приглашая к отдохновению, и через несколько минут удалился. От сильной радости не могла я закрыть глаз, даже не ложилась часов до 12 и даже не верила своему блаженству; таким образом протекло время до утренней, которая начинается часа два пополуночи. Туда пошла я с женщиной, а по окончании литургии возвратилась пить чай с Ангелиной, с которой ты, уже несколько лет [273] тому назад, познакомила меня, милая сестра! В сильном волнении от ожидания, часы текли медленно до вечерни, когда в первый раз должны были открыться для меня двери священного Храма. — Пришел монах, который должен был вести меня туда. Мы отправились по узким улицам. Трепетною ногою вступила я во святилище, но когда подвел он меня к часовни Св. Гроба, неизъяснимое чувство объяло меня. Я пала пред тридневным ложем Искупителя, в изумлении не могла даже молиться; кажется, одно чувство благодарности к Нему освещало хаос прочих. Уже через несколько минут слезы оросили мраморный помост пред живоносною гробницею Господа. Страшно это место по своей невыразимой святости, и я, грешная, удостоиваюсь здесь преклонять чело мое. И вы, милые друзья мои, поблагодарите Отца Небесного, что Он привел меня во Святую Землю. Потом, поклонившись в храме Воскресения, с новым трепетом о моем недостоинстве, приподнялась я на Голгофу и, едва передвигая ноги, достигла до места распятия; снова почти без чувств поверглась, и приникнув челом к земле, не знаю и не могу выразить, что происходило тогда в душе моей. После того обошла я и камень, где повит был пеленами снятый со креста Господь, и поклонилась колонне, к которой Он был привязан; лобызала взятые из Претории Пилата каменные стопы, на которых стояли пречистые ноги Его, и каменный престол, на котором Спаситель был увенчан терновым венцем.

Мы спустились в пещеру Обретения Креста Св. Еленою, и обошли все священные места до начатия вечерних молитв на Голгофе. Хотя читали тут по Гречески, но я могла молиться, и священный трепет оставил душу мою, пораженную невыразимою святостию места искупления нашего.

Приезжих поклонников Греков и Армян было еще мало, а нас Русских, недавно прибывших, только трое, и потому тишина царствовала в огромном храме. В осьмом часу повели меня к Игумену, чтоб записать наши имена на вечное поминовение. Я вручила малую принесенную мною лепту, жалея, что не имею тысяч для пожертвования, и просила начертать ваши имена и многих близких [274] сердцу и благорасположенных ко мне друзей, равно как и усопших родителей, братьев, сестры, родственников и нашей незабвенной Екатерины П. Лопухиной, и добрый Игумен пригласил меня для отдохновения, приказав приготовить приемную комнату для поклонников; но, пробыв там несколько минут, пошла я к часовне Св. Гроба, и к неизъяснимой радости поклонившись, увидела, что в погребальном чертоге не было даже и так называемого кандилабера, поправлятеля лампады. С радостным трепетом взошла я туда, благодарила Спасителя, исполнившего желание души моей, молилась грешная за вас, милые друзья; радость и веселие наполняли мое сердце. В восторге я не верила, что созерцаю священную гробницу, читала акафист Спасителю. Потом, взошедши на Голгофу, в умиления живейшей благодарности поверглась пред Распятием, которое так живо представляет во весь рост Агнца, принесшего Себя на жертву для нашего спасения. По сторонам Распятия Пресвятая Дева и возлюбленный ученик Иоанн изображены также во весь рост. Здесь горит множество лампад серебряных и хрустальных огромной величины; серебряный светильник с девятью отраслями (bras), в которых большие свечи. Сверх того на каждой стороне пылают два светильника. Какое жестокое сердце не придет в умиление, будучи уверено, что здесь пролилась кровь, омывшая все преступления мира! Святость места невольно исторгает слезы, погружает в безмолвное благоговение и священный восторг. Все эти ощущения стремятся одно за другим и все к одному источнику милосердия и любви, которого потоки излились на Голгофе.

Вот уже более трех месяцев прихожу сюда каждый почти день поклоняться возлюбленному Иисусу, а раза два в неделю заключаюсь с четырех или пяти часов вечера до следующего дня; более всего наслаждается и возвышается горе душа моя после осьми часов, когда почти все поклонники идут отдыхать в келлиях до утрени в 11 часов вечера. Тогда в тишине ночи читаю акафист Гробу Живоносному, начинающийся стихирами: Благообразный Иосиф с древа сняв пречистое тело Твое. Стоя подле гробницы, кажется, вижу Господа, покоющегося на ложе торжества, и припоминаю слова: да молчит всяка плоть человека и да [275] стоит со страхом и трепетом. Сколько бы я ни говорила, не в силах была бы выразить вам истинных радостей и наслаждений души моей. Надеюсь, милые друзья, что вы напишете мне несколько строчек. Письмо ваше могу получить ровно через месяц по отправлении. Поспеши, милая сестра, обрадовать меня. Я уверена, что Екатерина Петровна П-ва не замедлит доставить мне это удовольствие. Посылаю вам несколько листочков и цветочков, лежавших на гробе Господнем.

(Продолжение обещано).

Текст воспроизведен по изданию: Письмо из Иерусалима // Москвитянин, № 5. 1843