-

БОГОЛЮБОВ А. П.

ЗАПИСКИ МОРЯКА-ХУДОЖНИКА

1856-1857.

Алексей Петрович Боголюбов (1824-1896 гг.) — выдающийся художник-маринист, чье творчество неразрывно связано с русским флотом. Живописью серьезно увлекся еще в Морском кадетском корпусе. Служил на Балтийском флоте и одновременно совершенствовал свои художественные способности.

В 1853 г. после окончания Петербургской академии художеств вышел в отставку и стал художником Главного морского штаба. Задумав ряд картин, освещающих историю отечественного флота, совершил поездку в Константинополь, на Дунай, побывал в Синопе. Этюды и рисунки, выполненные после командировки, получили высокую оценку у ценителей искусств на выставке в Петербурге. В результате А. П. Боголюбову присвоили звание академика, а в 1861 г. — профессора живописи.

Он был мастером реалистического пейзажа, продолжал традиции документально-исторического изображения морских баталий и подвигов наших моряков. Наиболее значительные его полотна на темы военно-морской истории: «Бой брига «Меркурий» с турецкими кораблями в 1828 г.», «Морское сражение 1807 г. при Афонских горах», «Сражение при Красной Горке», «Гангутский бой», «Гренгамское сражение» и др. Алексей Петрович являлся членом Товарищества передвижных художественных выставок. В честь своего деда, известного писателя и революционера А. Н. Радищева, в 1885 г. основал в Саратове Художественный музей его имени, а два года спустя — Рисовальное училище.

В конце жизни Боголюбов написал мемуары «Записки моряка-художника». Неся отпечаток своего времени, они до сих пор не изданы и хранятся в Государственной публичной библиотеке имени Салтыкова-Щедрина в Ленинграде. Публикуем отрывок из этой рукописи, подготовленный нашим корреспондентом.

ВОЗВРАТЯСЬ ИЗ КИССИНГЕНА после окончания крымско-турецкой войны в Париж, я сделал все для успешного исполнения высочайше сделанного мне заказа покойным государем Николаем Павловичем, для чего необходимо было написать серьезные этюды с натуры для Синопского сражения и пяти других боевых морских эпизодов на Черном море.

Получив письма от посла Бруннова (барона) к послу Бутеневу в Константинополь, благодаря его товариществу по службе с покойным моим дядей Боголюбовым и выданному мне по повелению государя значительному пособию я мог отправиться совершенно удобно в продолжительное путешествие для выполнения порученного мне заказа. До Вены я доехал вполне благополучно, за исключением того, что проспал Вену и проснулся в вагоне третьего класса, который уже был поставлен в разряд совершивших путешествие и отдыхал на рельсах.

В Вене я остался недолго, только справился о времени отхода парохода из Песта вниз по Дунаю. По приезде в Пест в тот же день взял себе место третьего класса на палубе с намерением, конечно, как возможно более наслаждаться берегами Дуная. До Железных Ворот верхний Дунай далеко не интересен и походит на наш Дон от Калача вниз по течению. Совсем иное представляют Железные Ворота: кто был на озере Туня в Швейцарии, тот согласится, что если бы окружающие его горы были сближены до такого расстояния, как узкий проход Дуная в этом месте, то не оказалось бы никакой разницы в берегах. Вода под пароходом здесь клокочет, как в кипящем котле. Далее Дунай начинает походить на наши низовья Волги за Столбичами, в особенности во время разлива.

Подходя к берегам Белграда, мы обратили особенное внимание на народ и его костюмы, в которых я сейчас заметил древнюю славянскую вышивку на женщинах [91] и бараньи шапки на мужчинах. Пора была летняя, а потому не видно было в этот раз бараньего тулупа.

Пройдя Бранлов и подходя к Галацу, все пассажиры встрепенулись, помышляя о том, как бы скорее отправиться в Константинополь, для чего необходимо было пересесть на морской пароход. Но я был озабочен, как бы приютиться в Галаце и достать лодку для моих работ против крепости Исакчи. За пятьдесят франков в день каких-то три оборванца предложили мне свои услуги, но, по правде сказать, я не решился прямо принять их, а предварительно осведомился в конторе Ллойда, можно ли довериться первым попавшимся на угольной пристани людям. Благодаря доброму совету конторщика первые торги с оборванцами были нарушены, и их заменили три матроса с пароходной пристани. Один из них — славянин из Бокка ди Каттаро, что меня немало обрадовало, ибо я мог объясняться с ним по-славянски.

Работа моя была очень трудная, не потому, что пейзаж представлял собою сложность — это просто плоский берег, из-за камышей которого виднеются белые здания и несколько минаретов: одни целые, другие сбитые нашими ядрами. Трудность состояла в том, что турки, недоверчивые после погрома Исакчи нашими канонерскими лодками, постоянно подходили ко мне с расспросами, «что» и «зачем» делаю. Подплывал даже какой-то чиновник и угрожал, что отведет меня к коменданту крепости, но, получив 5 франков, оставил в покое, прося только на ночь поглубже забираться в камыши, а главное — не жечь огней. Таким образом я промаялся два дня и две ночи. На второй день все лицо мое и руки были в огромных волдырях от комаров, готовых, как мне казалось, выпить кровь целого человека.

Работа была кончена; вдали по течению виднелся дым парохода, идущего в Константинополь, а потому я поспешил переехать на противоположный берег, в Исакчу, где и взял билет для дальнейшего плавания. Чувствуя себя очень усталым, я поместился в каюте первого класса, но тут-то и начались все мои несчастия, как бы за то, что я позволил себе излишнюю роскошь. Прибыв в Сухину к вечеру, капитан парохода объявил пассажирам, что в море выйти не может по случаю мелководья на «баре» (мель в устьях реки). Все стали располагаться на ночлег. Из предосторожности я втащил под стол общей каюты свой кожаный чемодан, а сам занял место за занавеской на диване. Мои денежные богатства хранились в кожаном поясе, он порядком натер мне бока во время исакчинских работ, и я был очень рад снять его и уложить в дорожную сумку, где был мой паспорт, рекомендательные письма, золотые пуговки и образ. Все это я запер в чемодан, затянул его ремнями и велел подать себе поесть. В это время против меня садится какой-то молодой человек и очень бесцеремонно говорит мне: «А вы русский?» По выговору я тотчас же увидел, что имею дело с южным человеком. «Да, русский, — говорю ему. — А вы кто такой?» — «Я болгарин, фамилия моя Пиотрович; я русский офицер, эполет не ношу, потому что в походе это совершенно лишнее; везу знамя в Константинополь, и со мною на пароходе находится несколько солдат, — они спят теперь, но завтра вы их увидите».

Такой странный приступ вовсе незнакомого мне человека очень меня озадачил. Мое недоверие еще более усилилось, когда офицер стал мне предлагать своего вина. Я счел, однако, неловким отказаться и потому обменялся с ним стаканами, после чего лег спать и, конечно, захрапел во всю ивановскую. Спал я очень крепко, но часов в пять утра меня разбудил крик: «Ай, ай, ай! Меня обворовали, что я буду делать!» Чувство самосохранения невольно заставило меня отдернуть занавес и взглянуть на мой чемодан, чтобы удостовериться, не нахожусь ли и я в таких же обстоятельствах. К ужасу моему, я увидел, что вся внутренность чемодана была выворочена через огромную прореху, которую вор сделал в нижней его части и вытащил через нее вышеупомянутый мешок с моими богатствами; белье же, платье и обувь валялись вокруг. Такая неприятность заставила меня почти нагишом вскочить с постели, и я в свою очередь закричал: «Ах, черт возьми, и меня обокрали!» В это время все занавески отдернулись, и разные неизвестные мне люди, в таком же костюме, как и я, начали выскакивать, подбегать к столу и вытаскивать из-под стола свои пожитки. Но [92]пострадавшими оказались только я да мой вчерашний знакомец. На шум и смятение, несмотря на раннюю пору, прибежали каютный слуга (cameriere), повар, помощник капитана, штурман и наконец сам капитан. Началось разбирательство: каютный слуга прямо показал на русского офицера, говоря, что видел его выходившим на берег в три часа ночи: он говорил с какими-то двумя личностями и даже ругался с ними на неизвестном наречии, после чего снова спустился в каюту и лег спать, уже не раздеваясь. Я просил капитана принять участие в моем положении и спросить пассажиров так, чтобы каждый показал свои деньги, ибо у вора могут оказаться бывшие со мною в числе прочих русские полуимпериалы, французские луидоры и серебро. Все пассажиры охотно на это согласились, лишь самозванец офицер громко стал протестовать против подобного насилия, однако по настоянию капитана и всех нас должен был повиноваться общему требованию. На предварительный спрос он не мог определенно сказать, какие у него есть монеты, и назвал прусские, австрийские и русские Я же заявил, что в числе русских монет моих был полуимпериал 1824 г., который я носил при себе как редкость. Как только поясной мешок офицера был выворочен, из него покатилось мое золото, и, по счастью, талисман мой явно уличал вора. Но, несмотря на это, он упорствовал, говоря, что вчера играл в карты в Галаце, где и получил неизвестное ему золото.

На пароходе был турецкий полковник, который раньше уже несколько раз говорил со мною; человек он был до известной степени образованный, путешествовал по Европе, жил в Италии. Он предложил указать того, кто меня обокрал. Велел принести крутое яйцо, разрезал его на несколько частей, долго что-то шептал над ними и потом раздал их пассажирам, говоря: «Тот, кто не вор, может безопасно съесть свой кусок, ему от этого не будет никакого вреда, вору же будет плохо, только он проглотит яйцо, как оно тотчас разорвет его». Все согласились есть яйцо за исключением офицера, который опять запротестовал и не притронулся к нему.

Я удивился такому способу открывать воров; но паша ответил мне:

— Видите, каков весь этот люд у нас: он как будто по наружности и похож на цивилизованного человека, в сущности же он дикарь, полный всевозможных суеверий и предрассудков. Он знает, что все теперь будут считать его вором, но не съест яйцо, потому что вполне верит, что оно может разорвать его.

Тем не менее денег своих я не получил и почти без гроша выехал в Константинополь. Утро было чудесное, виды бесподобные, но мне было не до них. Прибыв в город, я тотчас отправился в консульство, но был принят консулом Пизани как авантюрист, потому что, по его выражению, к нему слишком много являются беспаспортных бродяг... Предпринять я ничего не мог: как паспорт, так и рекомендательные письма мои были выкрадены вместе с деньгами. Не знаю, что бы я стал делать, ожидая ответа на посланные мною в Петербург письма, если бы меня не выручил фотограф, на которого я напал случайно.

Шел я по улице и, увидев фотографию, решился спросить работы, как ретушер. Фотограф дал мне ретушировать портрет и, увидев, что это сделано так, как еще никогда не исполнялось у него, предложил мне десять франков в день. Я от десяти отказался и взял всего пять, но с тем, чтобы полдня у меня оставалось для собственных работ. Я прожил две недели, ретушируя у фотографа по утрам, и в остальное время рисовал виды Константинополя. Между прочим я написал английскую канонерскую лодку, стоявшую на рейде, и выставил ее в фотографии. Случилось, что офицер с лодки увидел рисунок своего судна и тотчас спросил, продается ли он и за сколько. Я ответил ему, что возьму то, что он даст, потому что деньги мне нужны. Он предложил мне пять фунтов. На рейде в это время стоял большой английский корабль «Royl George», капитан его явился ко мне и предложил нарисовать его корабль за 500 франков. Тут я заявил фотографу, что не хочу больше у него работать.

— Vous etes un ingrat, — сказал он мне.

На это я доказал, что неблагодарен он, а не я, так как заставляет меня приготовлять чуть ли не пятнадцать портретов в утро, платя всего пять франков. Отпустить он меня ни за что не хотел. Наконец он дал мне 20 франков в день за известное число портретов, которые я взялся ретушировать у себя дома, большую [93] же часть времени проводил на английском корабле, — рисуя корабельные маневры, уборку парусов, пушечное учение и прочее.

Хотя денежные обстоятельства мои и поправились отчасти, но положение по отношению к посольству было все то же, и ответов на письма в Россию пока не получал.

Тут со мною произошел опять неожиданный и счастливый случай. Раз, проходя по улице, я слышу, что меня окликают:

— Алексей Петрович, неужели это вы?

Я поднял голову и узнал генерала Чирикова. Я рассказал ему свои приключения.

— Неужели же вас в консульстве не признали? — спросил он.

— Как видите, не признали!

После этой встречи бедствия мои были кончены. Генерал Чириков удостоверил консула в моей личности, а посол не только принял меня вполне ласково, но и выдал денег для поездок в Самсун и Синоп. Теперь только я мог познакомиться с прочими членами нашего посольства, приемом которых остался весьма доволен. В консульстве же мне заявили, что из турецкого суда уже несколько раз писали о разыскании Боголюбова, присутствие которого необходимо по делу о краже у него бумаг и денег. После этого я был несколько раз в суде, но мне ни денег, ни бумаг не возвращали, говоря, что все это должно остаться до окончания дела. Так я и уехал в Синоп.

Перед отъездом из Константинополя меня снабдили султанским фирманом, который немало послужил мне на пользу у местного начальства. Поездка обошлась без всяких особенностей. На пути я заехал в Самсун, но так как эта страна не более, как табачная плантация, то художнику в ней было мало дела. Впрочем, я вывез отсюда хороший материал для картины: прием лоцмана на пароход в бурную погоду.

СИНОПСКИЙ РЕЙД произвел на меня сильное впечатление; сюда я ехал подготовленный всеми реляциями известного славного боя, а потому, только что мы взошли в бухту, воображение уже рисовало мне две линии флотов: русского и турецкого, с клубами пушечного дыма и следующими друг за другом взрывами. Сильная зыбь заставляла, однако, подумать о том, как бы благополучно перебраться на берег. Для этого пришлось воспользоваться весьма плохими канками, гребцы которых, по восточному обыкновению, в беспорядке цеплялись за трап, вырывая пожитки из рук пассажиров и занося их на третью и четвертую лодку от парохода.

Съехав на берег, я был весьма озабочен, где и у кого пристроиться; идти в первый попавшийся караван-сарай я счел неудобным, а потому решил адресоваться к австрийскому консулу (русского еще не было). Австрийский агент указал мне на бывшего русского консула, у которого я и поместился. (К сожалению, я забыл фамилию этого гостеприимного человека.) Фирман дал мне прямой вход к паше-губернатору провинции. От него я получил каваса для предохранения от всяких столкновений с местными жителями, так как для них имя русского после последнего погрома было ненавистно. Само собою разумеется, прежде чем приступить к какой бы то ни было работе, я собирал всевозможные сведения о действиях нашего флота и о диспозиции турецких судов. Изучить последнее оказалось очень просто: стоило только сесть на лодку и проехаться по бывшим турецким линиям — невдалеке от берега, на дне бухты чернели остовы судов, а два фрегата лежали на боку у подножия крепости. Жители рассказывали мне, что пожар многих турецких судов произошел от зданий, горевших на берегу: пламя раздувало и крутило вихрем, до того сильным, что он отрывал и разбрасывал целые горящие бревна. Насколько это правда — не знаю. Диспозиция наших судов мне была известна из реляций, а потому я должен был обратиться к изысканию пункта для картины-на это у меня ушло около недели. Наконец я решил взять точку с первой батареи, откуда, хотя и с высоты птичьего полета, вправо виднелся город, с его затейливыми башнями, стеною, как бы текущею прямо в воду, и синеющею далью гор, окружающих бухту. Во время моего четырехнедельного пребывания в Синопе я нарисовал его со всех сторон. Более всего казалось живописным синопское кладбище в сумерки или лунную ночь. Между обычными монументами, изображающими [94] чалму на палке, здесь находятся прелестные капители коринфского и дорического ордеров громадной величины, служащие могильными украшениями. На них вырублены надписи из корана и имя правоверного. Кладбище окружено кипарисами, бросающими длинные тени на старые мраморы, а между всем этим вьются всевозможные ползучие растения; над ними целый рой блестящих мошек, они переносятся из темной полосы в светлую и теряются к лунном свете. Днем кладбище тоже прекрасно. Диких собак здесь столько же, как в Константинополе, но они смирнее и пугливы, при появлении человека тотчас же скрываются в свои норы, вырытые под надгробными камнями.

Варварское обхождение турок с остатками древности неудивительно, но что сказать о просвещенных англичанах, явившихся в Синоп после русского погрома в виде благодетелей и занявшихся систематическим ограблением страны! Целые горельефы вырубались ими из стен и варварски дробились на куски для лучшей упаковки. Найденные непригодными для перевозки обломки с изображением торсов и ног валялись на пристани, а раньше и они составляли прекрасное целое. Вся восточная крепостная стена была выстроена турками из разбитых на части колонн. Мне случалось видеть основные камни, в два и более метра, когда-то служившие фундаментами древних зданий, но так как ученость моя не велика, то я и не ломал головы, чтобы узнать, что это были за храмы.

Паша, к которому я являлся довольно часто, был человек образованный, насколько это подобает турку, говорил по-итальянски и немного по-французски. Он постоянно спрашивал меня, доволен ли я прислугою и не было ли столкновений с жителями. Любезность его дошла до того, что он просил меня написать портрет его сына, маленького восьмилетнего турчонка. Не будучи вовсе портретистом, но, сознавая, что патрон тоже не густо смыслит в живописи, я намалевал какого-то дьяволенка в красной феске и расшитой золотом куртке, чем остался весьма доволен его отец. Он предложил мне плату, от нее я отказался, но должен был принять в подарок прекрасный ятаган, в рукоятку которого была врезана ценная бирюза...

Особенностью Синопа считаю я деревенскую почту: по улице идет человек, тяжело стуча палкою о древнюю мостовую, он выкрикивает названия городов: Дамаск, Стамбул, Мекка и прочие. Его зазывают в дома, снабжают деньгами, которые он берется доставить, проходя различные местности, родным и знакомым посылыциков. Расписок никаких не бывает, и что главнее всего характеризует честное отношение мусульман к общественному доверию, к почтарю, это то, что ему не приходится бояться разбойников, щадящих его в силу всеми признанного в нем почетного звания почтаря. То же доверие видно и в торговле: несколько раз случалось мне наблюдать, как прислужники табуна верблюдов, навьюченных мешками пшена или других зерен, насыпали их из амбаров владельца без его малейшего надзора. Купец здесь просто отдает приказание нарыть столько-то мешков и по окончании работы чертит мелом на стенах амбара палочки и крестики, составляющие его бухгалтерию.

III

ПОСЛЕ трехнедельного пребывания в Синопе я с хорошим запасом этюдов и чертежей не без удовольствия сел на австрийский пароход Ллойда и, распростившись с пашою и консулом, отплыл в Трапезонд. Но тут, на пароходе, я схватил лихорадку, не то объевшись фруктами, не то от простуды — не знаю, но только эта незваная гостья отравила мой дальнейший вояж от Трапезонда к укреплению Св. Николая, бывшему последним пунктом моих работ по черноморским заказным картинам. Приняв хинина вдоволь и подходя снова к Босфору, я почувствовал себя бодрее, а потому самый Босфор — Леандрова башня, мыс Сераль и мириады мечетей, расположенных по холмам чудного Царь-города, произвели на меня в этот раз более сильное и приятное впечатление, чем когда я их увидел впервые, обворованный и без гроша. Вступив на землю, я прямо отправился в порядочный отель, потом повидал своих знакомых и был у посла, где получил деньги, присланные из кабинета государя. Я нашел много писем и между прочими изрестиями прочел с грустью уведомление, что украденный у меня кредитив был разменен мошенниками в Вене, почему я и лишился пяти тысяч франков, что составляло порядочную брешь в моей фортуне. Негодяи распорядились, однако, до некоторой степени честно; осознав ненадобность [95]для них моего паспорта, они прислали его в посольство, где он мне и был выдан. В то же время меня пригласил консул явиться в турецкое судилище, где разбиралось дело о моем воре. Странный суд! Мне сказали, что от меня зависит смягчение участь Пиотровича, на что, конечно, я отвечал сердечным прощением его грехов: но найденных при нем моих денег мне все-таки не выдали, говоря, что на них кормили преступника и из них же платили судьям. Так что я остался благодарным провидению, что с меня не потребовали дополнительной платы. Несмотря на все это, я не был беден, почему часто ходил на стамбульский базар, который и до сих пор живет в моем воображении самым красивым этюдом. Дело было осеннее, дождь шел вперебой с солнцем, а потому мостовая базара отражала косвенные лучи, падавшие на всякого рода лавки с богатейшими товарами, за которыми сидели торговцы, курящие кальян. Константинопольский базар помещался в крытом здании с большими, круглыми отверстиями, через них свет падает как бы полосами и в нем ярко оттеняются фигуры навьюченных верблюдов.

Обедая часто под открытым небом в турецком съестном ряду, я скоро пристрастился к тамошней народной кухне: рубленой баранине с помд’амурами и лошадиному мясу. Впоследствии мне часто приходилось вспоминать в каком-нибудь плохом ресторане Дюссельдорфа или Монмартра о вкусных турецких блюдах.

Накупивши себе несколько костюмов, я решил их носить: время было жаркое, хотя и осеннее, и тут я узнал, что тюрбан с феской, пояс на животе и турецкая кожаная обувь предохраняют всякого человека от простуды и многих других заболеваний, обеспечивая полную свободу всех движений тела.

Распростившись с посольством и почти обругав консула, которого мне благодарить было не за что, я собрался в обратный путь, взяв билет на французский пароход «Imperiale» прямо до Марселя; этот билет давал право остановки и продолжения пути на судах той же компании.

Расставаясь с Константинополем, не могу не упомянуть о том, почему мне был ненавистен генеральный русский консул Пизани, по фамилии грек, но по религии католик. Этот господин занимал в Галате пространный дом русского консульства, где с давних времен существует положение давать приют всем русским богомольцам, идущим в Иерусалим. Господин Пизани заставлял этих бедняков валяться во дворе, давая комнаты своим католическим «протеже» не нашей национальности, что, по моему мнению, было большою несправедливостью — я не вытерпел и однажды высказал ему это в лицо.

В Константинополе в это время старшим драгоманом служил господин N. Он был женат на воспитаннице Смольного монастыря, госпоже Бородухиной, бывшей также воспитанницей моей тетки А. А. Радищевой. В обществе ее, которым мне, к сожалению, пришлось воспользоваться довольно поздно, я проводил время весьма приятно, и так как это была очень умная особа, то пользовался ее указаниями на все редкости Константинополя, а потому видел все, что стоило видеть, начиная от Св. Софии до продажи невольниц, куда был допущен благодаря протекции мужа госпожи Бородухиной. Так как торговля ими есть один из курьезов Стамбула, то позволю себе сказать о нем несколько слов. Меня привели в караван-сарай, т.е. грязный двор, окруженный с трех сторон галереями и балконами; в тени, под навесом, сидело женщин тридцать, а на середине двора стояли верховые лошади приехавших покупателей, зажиточных турок. Следя за тем, что происходило, я очередно видел всех женщин в их наготе. Тут были негритянки, обреченные на исполнение обязанностей по домашней службе, но самым лучшим типом были молодые девочки кавказского племени, поступавшие в жены; а потому, в то время, как негритянки кутались в грязные лохмотья, белые невольницы были одеты в роскошные туалеты, состоявшие из полупрозрачного белого халата и шитых жемчугом туфель; на руках их были кольца, а на шее бусы, то голубые, то красные; темные волосы, оттеняяя матовую белизну кожи, придавали ей особенную прелесть. Цены белых невольниц доходит до трех и пяти тысяч, между тем как негритянки продаются за тысячу и пятьсот турецких лир.

... Пароход французской компании был роскошный, я взял себе место второго класса и остался вполне доволен.

Текст воспроизведен по изданию: Боголюбов А. П. Записки моряка-художника. 1856-1857 // Морской сборник, № 7. 1987