-

СТРАНА ГАЛИЛЕЙСКАЯ.

(Отрывок из путешествия Англичанина по востоку.)

Никто из моих спутников не знал дороги, по которой надо было ехать, чтоб из Назарета, как я предложил, проехать к Галилейскому озеру чрез Иерусалим. Принужденный нанять проводника, я условился с молодым ловким назаретянином, которого мне рекомендовала братия. Выбор мой, как увидите, был не очень удачен.

Иордан протекает от севера к югу и после небольших изворотов несет свои кристальные воды из Галилейского озера в пустынное Мертвое море. Река эта служит границею между народами, живущими в хижинах и племенами, обитающими в палатках. Когда я ехал из Тивериады в Иерусалим вдоль западного берега Иордана, мысли мои невольно перенеслис в древний мир пастырей и воинов...

Проехавши несколько времени по правому берегу Иордана, я приехал к Djesr-el-Majdame, [110] старому мосту, оставшемуся, как полагаю, от времен владычества римлян. Назаретянин служивший нам проводником, шел впереди нас, и к большому удивлению и крайнему удовольствию моему поворотил влево, прямо к мосту. Я знал что настоящий путь к Иерусалиму пролегал по правому берегу реки, но полагал, что проводник переходил чрез мост затем, чтоб избежат некоторых извилин реки, зная вероятна брод, чрез который мы снова перейдем на западный берег. Я об этом его не спрашивал; я был вне себя от радости, прислушиваясь к топоту своего коня, попиравшего землю кочевых народов. Никто из нашего отряда, кроме назаретянина, не знал местности страны. Мы ехали вдоль восточного берега реки, по роскошным пастбищам; я искал глазами ожидаемого поворота Иордана; но река все тянулась в прямом направлении к югу, и я безмолвно следовал за проводником.

Иордан не составляет строгой границы между домами и палатками, и вскоре по переезде чрез мост мы встретили группу хижин. Спустя несколько минут, на вопросы моих слуг, проводник объявил, что деревня, нами теперь оставленная, была последняя на пути, и что он знает место, где живут гостеприимные бедуины, которые примут меня с совершенным радушием. Я давно уже предположил себе не [111] оставлять востока, не увидав собственными глазами кочующих племен: но это удовольствие я надеялся испытать в пустыне между Эл-Аришем и Египтом, и никак не ожидал, чтобы мог встретить бедуинов к востоку от Иордана. Мысль, что я скоро буду разделять хлеб-соль в палатке воинственного араба, возбудила во мне такое приятное чувство, что я охотно допускал проводнику моему уклоняться от прямого пути к Иерусалиму и вести меня к жилищам бедуинов; мысль об измене казалась мне, не знаю почему, столь нелепою, что я никак не мог допустить ее.

Не встретив до самого вечера ни одной человеческой души, кроме какого-то всадника, мы поехали скорее, в надежде встретить бедуинов до наступления ночи, и продолжали наш путь до десяти часов вечера. Усталость лошадей и темнота заставляли нас остановиться. На высотах, к востоку, мы увидали огни, разложенные в горных пещерах, обитаемых, по словам проводника, простыми плутами, а не настоящими бедуинами.

В небольшом расстоянии мы услышали журчание ручья, и здесь-то решились расположиться на бивуак; пройдя несколько вдоль по течению ручья, мы нашли и место удобное для этой цели. Холод был довольно велик, как обыкновенно случается в февральские ночи, и когда я [112] ступил на землю, то почувствовал под ногами жосткую и мокрую траву, худое предзнаменование для удобства нашего ночлега. Я не очень надеялся и на возможность разложить огонь: непроницаемая темнота ночи затрудняла отыскание горючего материала, и сверх того почва, древесные ветви и кустарники так были напитаны сыростью, что нельзя было и подумать, что мы будем иметь огонь. Нельзя было однакож и оставаться на нашем мрачном и холодном бивуаке, не сделав ничего для облегчения неприятного положения, и потому спутники мои пошли ощупью далее; пройдя несколько шагов, они были остановлены кучею сухого и колючего кустарника. К изумлению нашему, он был уже нарублен и лежал в больших кучах на земле. Мы тотчас очистили место кое-как разведи огонь, хотя и не без труда, но причине сырой земли и высокой мокрой травы.

Слуги мои спешили развязать мой багаж, как-будто мы прибыли в гостинницу. Шериф и его люди расседлали лошадей. Оставляя Тивериаду, мы никак не думали, что поедем в Иерусалим по пустынной стране Иордана, и слуги мои не догадались на этот раз и взяли с собою только немного пресного хлеба и кусок сыру из козьего молока. Чай и необходимый к нему прибор всегда занимали почетное место между предметами, которые я возил с [113] собою в дороге. Все это было вынуто и разложено. Люди мои расположились вокруг огня. Я лег на шубу, раскинутую на тюфяке; у спутников моих были халаты или платья разных родов, служившие им вместо постели. Они расположились вокруг огня, одни стоя на коленях, другие сидя, а некоторые лежа близ общего очага. Колеблющийся свет пламени падал по временам то на того, то на другого; иногда освещал он старого шерифа, и фигура его рисовалась тогда на первом плане; он машинально поглаживал свою почтенную бороду и мог служить образцом изображения мужественного благочестия; не имея никакого понятия о географии и не зная где был и куда идти, он возлагал все свое упование на милость Бога, на неизменность всемогущей судьбы и на счастие англичанина.

Любовь к чаю есть источник верной симпатии между англичанином и азиятцем; в Персии все его пьют, и хотя благословенный tchai менее распространен между османлисами, но нет почти никого, кто бы не знал и не любил его. Мы наполнили чайник наш водою, почерпнутою в ручье, и он шумел, свистел, дымился в нежных объятиях резвого пламени; чашки стучали, ароматные испарения наполняли воздух, и вскоре в этом маленьком кружке, [114] среди пустыни, столько было говору, столько теплоты, как-будто в гостиной знатной дамы.

Затем следовали трубки, это великое утешение для человека, утомленного длинным путем и изнуренного голодом. Они обладают, кроме того; качеством прогонять эту скуку, эту неприятность, ощущаемую иногда в обществе людей подчиненных; пока кусок янтаря у вас во рту, то нет ничего оскорбительного, если вы будете молчать или говорить отрывчато. В эту ночь мы имели многочисленные и интересные предметы для разговора; где мы будем завтра? как будем добывать себе пищу? можно ли будет чрез какой-нибудь брод переправиться на западный берег Иордана? пригласит ли нас благодетельное племя под кров свой для насыщения, или мы попадем в руки филистимлян и увидим себя в челюстях смерти, последнем и величественнейшем из всех предметов, какие мы видим в нашей жизни? Эти вопросы не были для нас ни скучными, ни маловажными, потому-что ответы на них особенно интерисовали нас. Да сверх того, все эти догадки относились не к какой-нибудь отдаленной или воображаемой будущности: огни, разведенные этими проклятыми филистимлянами, обитателями пещер, светились над нашими головами, и их вой убеждал нас, что мы были открыты.

Наконец мы сочли за-нужное подкрепить [115] себя сном. Во время ночи мы содержали стражу. Завернувшись, как мог, я лег ногами к огню и заказал самому себе спать как старый солдат; но спать на голой земле было для меня ново и странно. Я свыкся с сценою, поражавшею глаза мои, когда я сидел или лежал у огня: а теперь, растянувшись во весь рост, вдруг над головою увидел свод мрачного и таинственного неба: ни для головы, ни для ног не было никакой преграды.

Да кроме того, голова моя, удаленная от огня, как-будто очутилась в полярных странах, и мне казалось странным оставаться неподвижным, когда резкий ветер ночи изволит без церемонии разгуливать по моим щекам, и когда пронзительная сырость впивалась в мои волосы. Я приходил в отчаяние, страдая в одно и тоже время от жару и холоду: чувствовал, что ноги мои порядочно поджарились, а голова совершенно окоченела. Человек, стоявший на страже, томимый скукою, от времени до времени приходил поправлять огонь, и я видел все его движения. Наконец приходят мне сказать, что начинает рассветать: я встал, вышел из состояния полузабвения, которое можно бы было назван сном, если бы ему не помешало постепенное окоченение, которое я ощущал в продолжении нескольких часов. [116]

II.

Серый рассвет утра открыл пред нами местность нашего бивуака. Мы находились на небольшом поле, засеянном ячменем, очевидно принадлежавшим жителям пещер. Сухие ветви, которые мы тут встретили так кстати готовыми для разведения нашего огня, составляли ограду этой скромной нивы. Это была единственная возделанная полоса земли, встретившаяся нашим глазам на протяжении нескольких миль нашего пути, и я очень сожалел, что огонь и животные наши причинили совершенное опустошение в этом бедном и уединенном уголке, посвященном земледелию.

Чтоб оседлать и навьючить наших лошадей, нужно было обыкновенно не менее одного часа: солнце уже взошло, прежде чем работа эта была окончена. Тут мы увидели жителей пещер. Они соединились в одну толпу, состоявшую, приблизительно, из пятидесяти человек, и побежали к нам с дикими криками: но чем ближе они к нам подходили, тем медленнее становилось их стремление, крики мало-помалу утихали и вскоре совершенно затихли. Толпа эти остановилась у кустарника в сорока шагах от нас. Люди наши не обращали на нее внимания и спокойно продолжали навьючивать лошадей. Чувствовали ли они, по инстинкту, что [117] благоразумнее было им оставаться спокойными, или повиновались просто этой врожденной наклонности к безмолвию, которое мы обыкновенно ощущаем утром! — я не знаю. Но знаю, что никто не произнес ни слова, кроме одного или двух слогов, относившихся к делу, которое шло своим порядком. Я полагаю, что твердость наша устрашила арабов: они не смели к нам приблизиться, подозревая, что мы надеялись на какую-либо помощь, им неизвестную. Несколько раз они пытались сообщить друг другу возбуждения, заменявшее им мужество. Испуская громкие крики, они устремились толпою из-за кустарника; но когда увидали, что храбрость их, достигшая высшей степени, не препятствовала нам даже привязывать чемоданы, застегивать ремни у шляпочных чахлов, голос их потерял свою энергию, и эта толпа отступила подобно волне, увлекаемой морским отливом от берега.

Обманчивая атака продолжалась таким образом без всяких следствии. В продолжении более получаса я опасался однакожь, чтоб эти несчастные не решились наконец сделать нападение, и никогда, казалось мне, сборы наши к отъезду не продолжались так долго. Я хотел сказать моим людям, чтоб они поспешили, но, увидя всех их за работою, я должен был замолчать и стоял молча и спокойно, до [118] тех пор пока Миссери не подвел мне моего коня, с вопросом, готов ли я.

Мы отправились беспрепятственно и спустя несколько времени встретили отряд кавалерии Ибрагима: он стоял на бивуаке недалеко от нас. Быть можем осторожность жителей пещер относительно нападения на нас происходила оттого, что они знали о близком присутствии этого отряда.

Около полудня я стал рассматривать мою карту и допрашивать моего проводника; упав на колени, он признался, что вовсе не знал той страны, где мы находились. Я должен был прибегнуть к самому себе; вычислив, что накануне мы проехали расстояние двухдневного пути, я заключил, что мы находились недалеко от Мертвого моря, — и не обманулся: к трем или четырем часам по полудни я увидел издали его мрачную поверхность

Мы приблизились к его водам, далеко расстилавшимся в пустыне к южной стороне. Сколько я мог обнять глазами, передо мною и вокруг меня мрачные холмы высились одни над другими, бледные, жолтые и обнаженные, заключившие на веки под своими сводами нечестивую Гоморру. Ни одно насекомое не жужжало в воздухе, ни одна травка не выходила из земли, ни один ствол тростника не показывался у песчаного берега; но, как бы в насмешку над всем [119] живым, деревья заброшенные сюда древним разлитием Иордана, лежали на пустынном берегу в странных положениях, раскинув свои ветви, иссохшие как руки скелета и почерпавшие от палящих лучей безмолвного солнца.

Я направлял путь свои к устью реки, но скоро увидел, что страна, казавшаяся совершенно плоскою, была изрыта глубокими оврагами, которые открывались только при самом приближении к ним, и потому я подвигался вперед весьма медленно; наконец мы нашли нечто похожее на дорогу, которая вела к реке и льстила надеждою привести к броду. По прибытии к реке, я действительно приметил, что дорожка продолжалась на противоположном берегу: ясно было, что в этом месте был брод. Но вследствие дождей переправа была невозможна для навьюченных лошадей. Масса воды, стесненная в узком ложе, образовала столь быстрое и сильное течение, что нельзя было и подумать о их переправе. Предполагая, что переход будет не столь труден при соединении Иордана с Мертвым морем, я поехал в ту сторону. Между тем как мы находились посреди песчаных отлогостей и оврагов, наступила ночь, и мы принуждены были остановиться на самом краю крутого обрыва. Каждый шаг к морю вводил нас в страну более и более печальную, и с песчанного холма, на котором мы остановились [120] ночевать, пред нами расстилалась картина мрачного уныния. Тощие стебли трав, прорываясь там и сям сквозь сухую почву, казалось, насмехались над голодом, мучившим наших усталых лошадей; у нас не оставалось на ужин ничего, кроме небольшого куска сыру, твердого как камень; огня, необходимой принадлежности бивуака, развести мы также не могли: вершина нашего холма была довольно возвышена и ничем не была защищена, а холодный ветер дул с большою силою.

Утром мы прибыли к устью Иордана, я надеялся тут найти песчанную мель, удобную для перехода; во река катила быстрые волны до самого моря, и не было никаких средств преодолеть их глубину и быстроту. Нам оставалось избрать одно из двух: построить паром или опять возвратиться вверх Иордана. Я занимался когда-то теориею построения военных мостов, а эта отрасль науки заключает в себе все относящееся к паромам и другим машинам этого рода; и я бы очень гордился переправою себя, своих людей, багажа и лошадей, по методам, вычитанным мною из Робинсона Крузо или сэра Говарда Дугласа (Английский генерал, которого сочинения служит руководством для молодых офицеров). Но мы были нерешительны и утомлены от сильного голода; сверх того [121] у нас не было необходимых для моста материалов. Были кое-где вдоль реки кустарники, но ничего похожего на лес; нужны были также веревки, а у нас были только те, которыми привязан был наш багаж к седлам лошадей и мулов, да и их было недостаточно.

В это-то время, если не ошибаюсь, Дметри предложил мне предать смерти назаретянина, который сбил нас с дороги и довел до такого затруднительного положения. В этом предложении было кое-что обворожительное; учинить казнь моему проводнику было не трудно, а эта мера имела бы вид твердости. Если бы друзья мои в Англии узнали, что я хладнокровно умертвил человека в наказание за то, что он сбил меня с прямого пути, я был бы совершенно покоен во всю мою жизнь: никто не почел бы меня медлительным и не решительным; энергия моего характера внушила бы ко мне уважение и страх. Этим легко было искуситься человеку с такою бесчувственностью как я; но гнев мой не был велик; и пока дело решалось о жизни и смерти назаретянина, он ехал впереди нас, и его гибкие члены как-будто выражали сознание неловкости его положения. Это мне казалось забавным, не потому однакожь, чтоб я причислял себя к филантропам, проповедующим об уничтожении смертной казни, но потому, что я не люблю проливать кровь, а жертва оказывала [122] такую способность к долгоденствию, что ей очень было бы жалко расстаться с жизнию. Рассуждая таким образом, я решился великодушно не лишать покуда жизни бедняка, предоставив, разумеется, себе безусловное право размозжить ему голову, когда вздумается.

Я решился выкупаться в Мертвом море. Берег так легко спускался, что я должен был брести около четверти мили, пока вошел в воду по плечи. Я хотел было окунуться, но соли этой горькой воды произвели в моих глазах такой зуд, что от боли и при тощем желудке я с минуту как-будто был в беспамятстве. Я и прежде знал о невозможности погружаться в эту воду, но был озадачен, когда, начав плыть, не мог сохранить обыкновенного положения тела: ноги мои всплывали на поверхность воды, так что я болтал ими не в воде, а в воздухе. Вода совершенно прозрачна, но вкус отвратительный. Отказавшись от тщетпых попыток нырнуть и плыть, я вышел на берег, и не успел еще одеться, как солнце мигом осушило мое тело и оставило на мне толстую кору соли.

ІII.

С сожалением поворотил я опять к северу. Ехав долгое время и не встречая ничего, мне [123] казалось, что все живое было изгнано из этой печальной земли. На западе протекал непереходимый Иордан; на востоке тянулся бесконечный ряд бесплодных гор; на юге простиралось пустынное море, невозмущаемое никогда веслом рыбака. Каково же было мое удивление, когда я вдруг услышал протяжный и резкий голос осла. В это время я был в нескольких стах шагах впереди моих спутников, а подле меня назаретянин, умный инстинкт которого всегда заставлял удаляться от Дметри; я тотчас направил путь в ту сторону, откуда был слышен голос осла, ибо там, где осел, всегда есть и люди. Земля вокруг меня, казалось, была совершенно бесплодна: наконец я набрел на овраг и, спустившись в него, увидел не далее как в сорока шагах стан арабов. Их черные и низкие палатки были прямо предо мною, около них суетились живые существа: мужчины, женщины и дети. Надобно было не потерять духа.

Я думал, что люди мои найдут меня без труда, следуя по следам моего коня, оставшимся на песке; а имея дело с азиятцами и понимая опасность малейшего движения, которое могло бы выказать мою робость, я прямо ехал к ближайшей палатке, не озираясь ни назад, ни направо, ни налево, Плетень, в виде полукруга, из сухих сучьев, составлял ее ограду, в [124] которой было сделано небольшое отверстие прямо против входа в палатку. Двадцать или тридцать человек с самыми угрюмыми физиономиями выбежали ко мне на встречу. Вид их нисколько не обнаруживал в них бедуинской крови; цвет лица их был различный, от темнокоричневого до самого черного, и между последними многие похожи на негров. Они рослы и крепки, но ужасно безобразны. На каждом из них была арабская рубаха, повязанная кожаным кушаком.

Подъехав к отверстию в ограде, я сошел с лошади. Начальник новых друзей моих приветствовал меня по обычаю, то есть прикоснулся сперва к моей руке, а потом к своему лбу. Меня почти в ту же минуту посадили на баранью шкуру, разостланную для меня под священною тенью арабской палатки, Палатка имела форму продолговатую и узкую; в ней было столько мужчин, женщин и детей, что каждый из них касался другого. Я занял мое место, и начальник возобновил свои приветствия, показывая знаки живейшей радости. Толпа теснилась около меня, всякой брал меня за руку по очереди. Женщины принесли мне тотчас сосуд со сливками, и это приношение было весьма приятно для моей алчущей и жаждущей души.

Через минуту прибыла и моя свита. Бедный Дметри, увидев меня сидящим на бараньей [125] шкуре, был до того удивлен, что не мог выговорить ни одного слова; он не сомневался более, что Господь предал меня с моим переводчиком и всеми прочими в руки ужасных филистимлян.

Миссери имел в своем поясе карман, наполненный табаком; едва это сделалось известным, как все народонаселение палатки начало вымаливать у него несколько кусочков благословенного лакомства. Гнусное обращение этих людей заставило меня сомневаться, чтоб они были из племени бедуинов. Я увидел также, что они дошли до крайней степени нищеты, потому что надобно быть слишком бедным, чтоб в таком климате не иметь трубки табаку. Мне пришла в голову мысль, что я попал к дикарям, которые могли бы познакомиться с просвещением, взяв насильно мои драгоценные чемоданы и рассмотрев их содержание; во всяком случае, я считал их способными отважиться на это. Они не предлагали мне ни хлеба, ни соли, залогов мирного расположения кочевых народов. Сначала я заключил, что они поступали со мною так запросто не с намерением затеять тотчас вражду, но чтобы оставить за собою вопрос, ограбить ли нас. Но впоследствии я узнал, что эти бедняки не имели хлеба для предложения нам. Они были в буквальном смысле mis au vert; хотя их [126] козы давали им небольшое количество молока, но они почти исключительно питались некоторыми травами, которые как раз в это время созрели. Я отведал этой растительной пищи она не питательна, но имеет довольно приятный вкус; кисловатый сок ее был отраден для жаждавших уст моих.

IV.

Дметри вступил в переговоры с хозяевами о переходе через реку. Я не вмешивался никогда в дела моего достойного драгомана в подобных случаях. Мое совершенное незнание арабского языка гарантировало его от всякого замечания. Я имел множество причин думать, что при этом случае он врал неимоверно, ибо выдавал меня задушевного друга Ибрагима Паши. При этом страшном имени все взволновались, и шейк объяснил Дметри причину безграничного уважения своего к паше. За несколько недель Ибрагим повелел одному корпусу кавалерии перейти чрез Иордан: корпус этот двигался к востоку по направлению гор и вдруг поворотил к племени, стоявшему в долине, и отрезал ему отступление. Кавалерия увела верблюдов этих бедных арабов, захватила все, что имело какую-либо цену, и к довершению его, тогдашний шейк и один из каждых [127] десяти человек были взяты в плен и расстреляны. Вы подумаете может быть, что это поведение со стороны паши должно было лишить его друга радушного приема у ограбленного народа: ни мало! азиятец питает глубокое уважение, даже любовь к человеку, смело и жестоко его поразившему, и всегда смешивает в своем сердце совершенно основательные опасения с неосновательным и шатким страхом, так что все можно получить от него, если он чувствует себя под влиянием твердой власти.

После долгих переговоров арабы согласились наконец проводить нас до брода, и мы отправились к реке, сопровождаемые семнадцатью человеками, сильнейшими во всем племени. Несколько стариков с седыми бородами были их начальниками, и шейк Али-Джульран шел впереди всего отряда. При выходе нашем из стана, совершен был некоторый обряд, как кажется, для успеха в предприятии. Некоторые поднимали к небу руки, повторяли слова, но не припадали к земле, и я не думаю, чтобы этот обряд заключал в себе что-либо религиозное. В самом деле, кочующие арабы почитаются за весьма плохих магометан.

Мы прибыли наконец к реке: броду в том месте не было, течение было быстро; понятно, что проводники паши намеревались переправить меня на другую сторону на каком-нибудь [128] пароме. Но вдруг обнаружилось несогласие между людьми, завязался жаркий спор о покушении одного из почетных членов отряда ограбить меня. Собравшись в кружок в некотором от нас расстоянии, арабы спорили с большим жаром и неистовством около двух часов времени. Я не могу дать отчета об этом споре, потому что он происходил на простонародном арабском наречии, которого переводчик мой не понимал.

В продолжении этого спора я сидел против моего багажа, снятого с лошадей на землю. Недостаток пищи довел меня до такого истощения, что результат спора не возбуждал во мне никакого любопытства. Мне пришло наконец в голову, для препровождения времени, приняться за пистолеты, и я начал пощолкивать их замками или опускал в заряженные стволы их звонкий шомпол; это, казалось, производило некоторое влияние на спор. Благодаря страшному посещению Ибрагима, арабы были лишены всякого оружие, и превосходство мое в этом отношении равняло меня с превосходством их в числе.

Дметри обещал наконец арабам от моего имени, что если они поступят в отношении меня приличным образом и переправят меня безопасно со всеми людьми и багажем на другую сторону реки, то я дам им teshire, [129] письменный аттестат в добром их поведении, который может поставить им трудных случаях большую пользу. Это предложение было тотчас принято единодушно и с всеобщим восторгом; я должен был также сделать бакшиш то есть подарок деньгами: это обычай на востоке при заключении всякого договора; но как ни были бедны эти арабы, казалось однакожь, что они смотрели на денежную сторону договора как на вещь совершенно маловажную сравнительно с их tesheri. Сумма, обещанная Дметри, была незначительна, и я не могу пожаловаться ни на малейшее покушение арабов выпросить у меня какую-либо награду сверх условной платы.

Совет разошелся, и многие из арабов, бросившись ко мне, осыпали меня неистовыми знаками благодарности; они ласкали мои сапоги с великою нежностию, а руки мои подверглись ужасным цалованиям.

После этого они тотчас принялись за дело; принесенное ими множество мехов, служащих для ношения воды в степях, они наполнили воздухом, привязали к ним множество ветвей, нарезанных на берегу реки, и таким образом составили плот, величиною не более четырех или пяти квадратных футов. Маленький плот, нагруженный драгоценным моим имуществом, был осторожно опущен на воду и к удовольствию моему хорошо держался на воде. [130]

Двенадцать арабов разделись и привязали к пояснице меха, наполненные воздухом: шестеро из них вошли в реку, и став впереди плота, отвели его на несколько футов от берега. Шестеро других бросились с громкими криками в Иордан и подвигали плот сзади. Он шел сначала довольно важно, потому что поток восточного берега реки не представлял еще препятствия, по трудность впереди была очевидна: поток несся к колену противоположного берега.

Старики с длинными серыми бородами, стоявшие возле меня, кричали, просили, повелевали, ободряли пловцов. Плот наконец достигает самого трудного места своего пути: его увлекают крутящиеся волны потока, приводят в сотрясение, ворочают туда и сюда с необыкновенною быстротою: старики на берегу, махая руками в воздухе, испускают крик, потрясающий атмосферу во всех направлениях, и для большого поощрения пловцов произносить страшное имя Ибрагима Паши. Усилия их наконец преодолевают препятствия: течение сделалось тише, и плот безопасно достиг цели своего плавания.

Возвратившись с плотом назад, арабы привязали к нему остальные мои вещи; эта вторая переправа совершилась также как и первая и с теми же трудностями. Плот не мог совершить третьей переправы, и люди мои переправились другим способом. Каждый из них переплыл [131] на другую сторону реки, привязывая к пояснице надутые меха и в сопровождении двух арабов. Лошади и мулы также перебрались вплавь. К ночи мы успели переправиться почти все, кроме одной лошади и старого шерифа. Бедняк этот, оставшись один на восточном берегу, трепетал при виде нашей переправы и старался по возможности отдалить свою очередь, а с наступившей темнотой должен был дожидаться до следующего утра.

Наступившую ночь я провел на берегу реки; не подалеку от нас арабы разложили огонь и расположились вокруг него, наслаждались высшим блаженством — курили табак, которым я их снабдил, и всю ночь они провели в этом торжественном курении. Бедняки имели только один обломок расколотой трубки и важно передавали его из рук в руки; каждый поочередно наслаждался известным числом дымопусканий. В таком занятии они провели всю ночь до самого рассвета.

По утру был переправлен и несчастный шериф. Смешно было смотреть, как этот старый и важный мусульманин, с бритою головою и почтенною бородою, пыхтел и бился на поверхности воды. Когда он вышел на берег, наши люди заметили ему, что выкупавшись таким образом в Иордане, он сделался теперь христианином. Бедный шериф! какой [132] стыд для него, потомка пророка и пилигрима в Мекку! Насмешки, которым он подвергался, огорчали его тем больше, что он, казалось, верил некоторым образом справедливости их.

Когда все было готово к нашему отправлению, я написал teskeri по французски и вручил его шейку Али-Джульрану вместе с обещанным бакшишем; он искренно поблагодарил меня, и мы расстались с этим жалким племенем, уверяя друг друга во взаимной дружбе.

Через два или три часа пути я приехал в деревню Рина, построенную, как уверяют, на месте древнего Иерихона. Там я увидел еще издали одно каменное здание, которое произвело на меня весьма приятное впечатление. Здание это хотя не было современно древнему Иерихону, но в нем заключалась весьма интересная коллекция современного хлеба.

Достигнув по захождении солнца монастыря Санта-Саба, я остановился в нем ночевать.

Иерусалим не возбудил во мне такого религиозного энтузиазма, какой испытал я в храме Богоматери в Назарете. Вместо глубокой тишины и мрачного уныния, приличных святому городу, я увидел вокруг себя шум и житейское волнение. Наступала весна, праздник пасхи [133] приближался, и богомольцы стекались со всех сторон: прибытие их придавало городу такую жизнь и деятельность, как будто они приходили праздновать свадьбы своих дочерей.

Богомольцы, приезжающие каждый год к святому гробу, принадлежат по большей части к церкви греческой и армянской.

Пилигримы начинают здесь показываться незадолго до пасхи, празднуемой греческою церковью. Они приходят из Египта, Сирии, Армении, Малой Азии, Константинополя, Румелии, с Дуная и из всей России. Большая часть из них приносят с собою некоторые товары, более для покрытия издержек на путешествие, чем из видов каких либо спекуляций; кажется, женщины имеют более склонности к подобным путешествиям, чем мужчины, и часто привозят с собою всех своих детей от мала до велика.

Толпы этих богомольцев приезжают морем в порт Яффа. Часто многие семейства соединяются вместе для найма судна. Суда эти обыкновенно греческие бриги или бригантины. Путешествия продолжаются чрезвычайно долго, потому что греческие моряки любят придерживаться берега, опасаясь кораблекрушения, и головы их постоянно заняты спекуляциями, которые заставляют их заходить в какой либо из ближайших портов. Так как переезды эти [134] совершаются зимою, для того, чтобы прибыть в Иерусалим за несколько недель до пасхи, то путешественники подвергаются весьма большим неудобствам. Я видел однажды высадку на берег одного из подобных благочестивых грузов, прибывшего к острову Кипру для посещения не развалин Пафоса, а какого-то святилища, уважаемого в Греции. Никогда я не встречал таких изнуренных лиц. Стесненные долгое время в шаткой и движущейся тюрьме, питаясь бобами и подвергаясь опасностям, по выходе на берег они пропели благодарственный гимн; пение их было мрачное и унылое.

Но прибытии в Яффу богомольцы нанимают верблюдов, лошадей, мулов или ослов и отправляются всякой по своему в святой город. Площадь против церкви Гроба Господня представляет вид базара, напоминающего довольно выразительно ярмарку в Англии. Богомольцы раскладывают на ней свои товары, а купцы выставляют на продажу свои. Нигде я не видал в Азии столь живой торговой деятельности, как на четырехъугольной площадке близ дверей храма.

Войдя в церковь, я нашел в ней бесчисленное множество поклонников; греческие, римские, армянские священники отправляли различные обряды в разных местах, толпы верующих уходили и приходили в разных направлениях, одни смеясь и разговаривая, другие с молитвою; но большая [135] часть прикладывалась последовательно к освященным местам, произносила определенные молитвы и клала в то или другое место обычное приношение.

Дметри, отправляя должность переводчика, обыкновенно всегда провожал меня везде, и, как ревностный член греческой церкви, он также питал в душе религиозное чувство, и так как он уже давно исполнил долг поклонения, то теперь с наслаждением и гордостию водил меня из одного места в другое.

Святая гробница находится в лучшей части города, под сводами великого храма, о котором я говорил; она имеет прекрасную, продолговатую форму, отчасти углублена в землю и открыта только со стороны входа. Во внутренность ее ведут несколько ступенек, и при входе в нее вы видите перед собой жертвенник с зажженными свечами. Это место считается священнейшим во всем Иерусалиме. Посетив святилище, вы пожелаете может быть посмотреть на Голгофу и спросите у вашего драгомана, можно ли получить лошадей до захождения солнца, для поездки на Голгофу. «На Голгофу! signore! eccolo, она в первом этаже, потрудитесь взойти!» Вы действительно всходите, по тринадцати ступеням, если не ошибаюсь, и вам показывают выложенное золотом место, где были водружены кресты Спасителя и двух разбойников. Все [136] это кажется удивительным, но главное дело в том, что город выстроился около св. гроба, составляющего все внимание публики, и что он распространился потом к северу; отсюда происходят эти бесчисленные географические ошибки, ожидающие и опечаливающие розыскателя библейских достопамятностей.

Храм Гроба Господня заключает в себе многие места ознаменованные последними событиями жизни нашего Спасителя. Здесь, у этого столба, он был истязуем; там возложен на него терновый венец. Малейшие подробности истории страдании имеют свою отчетливую топографию.

Влияние мусульманского правительства на святые места довольно унизительно для христиан; играя роль посредника между соперничествующими сектами, мусульманин всегда действует только из видов корысти. Каждое лицо, какой бы религии оно не было, имеет право свободного входа во все части храма Гроба Господня; но, для предупреждения неприличных ссор и с целию получать плату, правительство турецкое поручает духовным различных вероисповеданий попечение о том или другом месте, а это дает привилегию собирать приношения богомольцев; оттого-то все религиозные секты вступают здесь между собой в страшное соперничество, а в Константинополе заводятся бесчисленные [137] интриги, чтоб получить или отменить фирманы, дающие право на эти прибыльные места. Уже несколько лет греческая церковь обладает самым знаменитым местом. Католики, завидуя этому, вздыхают и сетуют о днях прежнего своего господства, когда Наполеон был императором французов, а Себастиани посланником в Порте.

В этом году племя диких бедуинов послужило поводом к несогласию; они, как кажется, жили по обычаю арабов, в степных местах, не подалеку от Иерусалима, и вовсе не принадлежали к большим племенам. Не знаю, по фантазии или из политического интереса, они приняли христианство, но остались в совершенном невежестве относительно даже самых первых правил их новой веры: священников у них не было, и потому они не имели никакого понятия о религиозных обрядах, не умели вести себя с приличною скромностию в месте, посвященном богослужению, прерывали служение своими воинственными криками. Так рассказывали католики; но от противников их я ничего не слыхал. Бедуины эти, не смотря на свое невежество в догматах, были однакож аттестованы, как получившие достаточные познания в правилах веры; но никогда, кроме дня Пасхи, нога их не бывает ни в каком храме. Однакожь я не слыхал, чтоб бедуины [138] оказались виновными в насилии или грабеже. Их упрекали особенно в нарушении торжественности божественной службы страшными криками и неистовыми телодвижениями, означающими у них одобрение или удовольствие. Под этим-то предлогом францисканцы исходатайствовали фирман об исключении беспокойных новокрещенцев.

После праздника Пасхи, богомольцы, в довершение своего благочестивого дела, толпами идут ко святым местам, находящимся близь Иерусалима: в пустыню Иоанна Крестителя, в Вифлеем и особенно на Иордан, Выкупаться в священных водах которого составляет одну из главнейших целей подобных путешествий. Все богомольцы — мужчины, женщины, дети, погружаются в воду в рубашках, и это белье рачительно свертывают и сохраняют на день своей смерти.

Я смотрел на иерусалимских евреев, как на представителей тех злодеев, которые распяли нашего Спасителя; интересно было бы, думал я, знать, с какой точки зрения израильтяне Нового Иерусалима смотрят на события, описанные в Евангелии. Результат моих исследований но этому предмету оказался совершенно в пользу истицы Евангелия. Я видел, что ни один из местных евреев не сомневался в совершении чудес; но чудеса эти они приписывали глубокому познанию магии, и притом разделялись [139] во мнениях о роде волхвования, которым совершались эти чудеса. В этом отношении, мнение еврея не имеет никакой важности для европейца, вполне отрицающего искусство магии и посредничество добрых и иных духов: но верование евреев в действительность чудес есть обстоятельство конечно любопытное и немаловажное.

Деревня Вифлеем имеет приятное местоположение и лежит на пологости холма. Здешняя святыня — пещера — отдана в совместное владение католикам, грекам и армянам. Под жертвенником, великолепно украшенным, на котором содержится неугасаемый огонь, есть каменная дощечка, положенная на священном месте рождения Иисуса Христа: подле нее находится углубление, вырытое в скале: здесь был положен младенец Иисус.

При множестве пещер, на скатах гор Иудеи, есть довольно таких, которые и ныне еще служат убежищем для стад; это я сам видел.

Текст воспроизведен по изданию: Страна Галилейская. (Отрывок из путешествия англичанина по востоку) // Журнал для чтения воспитанникам военно-учебных заведений, Том 76. № 302. 1849