-

АЙВАЗОВСКИЙ И. К.

КОНСТАНТИНОПОЛЬ

(Из путевых заметок русского художника)

В 1849 году, августа 12-го, в четыре часа пополудни, я отправился из Одессы в Константинополь на военном пароходе «Грозный». Никогда не бывавши на море и наслышавшись столько неприятного о морской болезни, я с каким то страхом и недоумением взошел на пароход, наперед обрекши себя на двух-суточное [210] страдание. Но погода была прекрасная; капитан и офицеры парохода приняли меня ласково, завели разговор о разных разностях, начали показывать устройство парохода и все его принадлежности, которые были для меня новы и очень занимательны, так что я мало-по-малу рассеялся, ободрился и сделался сочленом пароходной семьи. Пароход «Грозный», построенный в России, на верфи николаевского порта, отделан так прочно и изящно, что лучшего и требовать невозможно — даже до роскоши. Не буду говорить о том, как мы собирались в кают-кампанию беседовать, чай пить и проч. Но когда пробили зорю, и мы разошлись по каютам спать, то не могу описать впечатления, какое произвел на меня этот новый образ жизни. На пароходе сделалось тихо, безмолвно; только и слышны были мерные шаги вахтенного офицера и шум колес, разбивавших волны, на поверхности, быть может, нескольких сот саженей глубины; воображению моему преставлялись картины страшные, чудные, и одна мысль сменяла другую. Чтобы выйти из такого положения, я помолился Богу с особенным усердием и окутал одеялом голову, стараясь поскорее заснуть. Не помню, долго ли это продолжалось, но проснулся уже тогда, когда пробили утреннюю зорю и матросы на палубе что-то работали. Я, недолго думавши, встал, оделся и пошел на палубу, полюбопытствовать, что там делается, и посмотреть на то [211] бурное море, о котором с детства слышал и читал столько страшных расказов и сказок. Но в это время, море было не бурно, а совершенна тихо, и восходящее солнце освещало его на необозримое пространство. Правда — пространство огромное, но наводящее грусть, когда смотришь и не видишь никого и ничего, кроме неба и воды. За то на палубе было совсем другое: матросы бегали, суетились, и каждый что нибудь делал: кто чистил медные решетки, кто разбирал канаты, кто мел палубу, а на кухне производилась стряпня для целого морского дома, и все это не делалось, а кипело. Осмотрев всю хозяйственную и исполнительную деятельность на пароходе, я подошел к куче матросов, собравшихся около одного старого боцмана, стоявшего на носу парохода и о чем то рассуждавшего и показывавшего на море. «О чем вы тут рассуждаете?» спросил я. — Да вот, ваше благородие, отвечал боцман: — показываю ребятам, где мы ходили на брыке Меркул с командиром Козарским, когда с туретчиной война была. — «По каким же ты предметам узнаёшь места, где вы проходили?» спросил я. — Да как же, ваше благородие, не узнать, отвечал он: — я в этих местах несколько раз проезжал: то во время войны с туретчиной, то с провиантом на федонисов остров, вон туда, видите, ваше благородие, на море что белеется, — это. — Я [212] начал присматриваться и едва мог рассмотреть что то мелькавшее в роде маяка; в это время и офицеры, собравшиеся на палубе, смотрели на остров в подзорные трубы. «Велик ли остров, и кто там живет?» спросил я опять. — Нет, ваше благородие, не велик; там живет только тамошняя команда и больше никого: скушновато, неча сказать, а дело нужное и служебное. Как расходится погодушка, так тут поневоле придется сидеть на уменьшенной даче…. Ну, да что же делать — нашему брату солдату не лежать же в пуховиках.... Как немножко постихнет — вот уже и катит туда брык на всех парусах, везет провиант, добрые вести, да русское спасибо начальству за хорошую службу. «Так в это то время ваш бриг «Меркурий» попал между турецких кораблей, где командир Казарский так геройски отличился? — спросил я, «Нет, ваше благородие, не в это время, и не здесь, — отвечал он: — а в турецкую войну, идо того места еще далеко: завтрашний день, часов в одиннадцать, мы будем проходить около того места, откуда и берег будет чуть виден.» — Раскажи же пожалуйста, как было дело, сказал я. — Да вот как, ваше благородие: нас послали из Сизополя, осмотреть, где находится турецкий флот. Шли мы день, никого не видали, а ночью сделался туман, такой густой, что мачт не было видно на своем брике. На утро, только-что солнце стало всходить, [213] а туман проходить, смотрим — показываются мачты кораблей; господа офицерство схватили подзорные трубы и заговорили: «турецкий, турецкий корабль!» Пока доложили командиру, смотрим — на другой стороне еще корабль турецкий. Офицерство собралось около командира, совет держать — что, дескать, с эвтим делать? Говорили долго, потом командир побежал в каюту, взял заряженный пистолет и отдал приказ — биться до последнего: «Лучше умрем, а не посрамим русского флага!» сказал он, да и стал с пистолетом над пороховою камерою. Турки завидели наш брик, да и давай делать сигналы, чтобы мы сдались; а мы как хватим из всех пудиек — сбили мачту, попортили руль и много кое-чего. Пока дым прошел, а мы выкинули веслы, да и вперёд. Турки начали стрелять по нас, а попали в свой другой корабль, к которому и мы подходили. Турки перепугались, думали, что мы подходим к ним для того, чтобы взорвать на воздух их корабль вместе с брыком, не знали, что делать, а мы подошли поближе, да опять выстрелили со всех пушек, а сами все вперед, на веслах. В это время туман уже прошел и подул ветер; мы скорей распустили паруса, оглянулись на Турку, а он и не думает за нами гнаться: насилу справился с своими кораблями и пустился на утек.» После этого расказа, на другой день часов в 12, действительно, начали обрисовываться на горизонте [214] горы, каким то лиловатым тоном, наконец все ближе, ближе, и показался берег, которого мы из виду не теряли до самого пролива. К вечеру подул довольно свежий ветер, и заколыхалось море; к счастию, ветер был попутный и мы к семи часам уже подходили к маякам, построенным на азиатском и европейском берегах, для обозначения пролива. Я целый день не сходил с палубы: чем ближе мы подходили к Турции, тем более возрастало мое любопытство; мне казалось, что я еду в какую-то фантастическую страну, где волшебный Босфор отделяет Европу от Азии, где великолепные султанские дворцы, с таинственными гаремами, суровые янычары, угрюмые Турки, древняя Византия, и проч. и проч.; все это представилось мне в каком то очаровательном виде, точно в сказке Тысяча и Одна Ночь... Действительно, лишь только пароход начал входить в пролив, как на маяках вспыхнули огни, то красный, то голубоватый, и пахнул какой то благорастворенный воздух, а к довершению очарования, показалась луна, осветившая весь Босфор, как будто приветствуя нас, и серебристыми лучами, отражавшимися в воде, далёко, далёко указывала путь в гостеприимную страну. Благодаря такому освещению, мы могли ясно видеть оба берега, азиатский и европейский, унизанные крепостями, укреплениями, разбросанными деревеньками, с мелькавшими огоньками. Наконец показался Буюк-Дере, где живут в летнее [215] время иностранные посланники. Перед домом русского посланника, вдруг пароход дрогнул, цепь зазвучала и якорь пошел ко дну; ровно в 9-ть часов вечера мы были уже на месте. На берегу не было видно ничего особенного, кроме домов, освещенных огнями; в некоторых из них слышна была игра на фортепиано и пение италиянских оперных арий. На другой день, я проснулся в 7 часов утра, и, выглянув в окошко своей каюты, которое обращено было к набережной, не мог понять, во сне ли то вижу или на яву. Передо мной открылась чудесная панорама: горы одна другой выше, покрытые зеленью южных стран; на скатах гор — прекрасные сады, виноградники, ореховые, кипарисовые и миртовые деревья; виднелись дома и домики разной архитектуры и разных колоритов, обвитые плющом и виноградными лозами; по набережной, в линию, построены большие дома посланников и богатых негоциантов. На берегу, с раннего утра показались группы мальчишек и взрослых людей, в разных костюмах: Турок, Армян, Греков, Турчанок и Гречанок; там угрюмо шел военный Турок, с кривою саблею; там тощий Грек с усами, перебирал четки; там женщины ползли, как тени, с закутанными лицами, в широких покрывалах; там Серб с лошаком, у которого, по обе стороны седла, прицеплены медные котлы, кричал: сюд, сюд (молоко, молоко); там шел рунд [216] турецких солдат, сформированных но европейски; там Армянин, на осле, катил дробною рысью, а ногами чуть не касался земли. Я долго лежал в постели, смотря на эту картину, и наконец, вспомнив, что мы уже находимся в Турции и я все это вижу на яву, вскочил с постели, оделся, и вышел на палубу, чтобы осмотреть все окрестности. Пока я рассматривал их, стоя с офицерами на палубе и рассуждая о впечатлении, какое на каждого из нас произвели новые предметы, пароход окружили со всех сторон каики, нагруженные персиками, абрикосами и виноградом, и каждый продавец на-перерыв, кто по турецки, кто по гречески, предлагал свой товар. Но как никто из нас не знал ни по турецки, ни по гречески, то операция торговая и находилась в затруднении, пока дела не решил один, подошедший к нам, матрос. «Позвольте, ваше благородие, я куплю, что вам угодно», сказал матрос. Мы объявили, что и сколько кому нужно. Матрос подходит к одному продавцу и говорит; «Эй, знаком, давай сюда вот этих яблоков столько то фунтов, винограду столько то, и этого столько-то, да смотри — не обманывать, а не то — вот что» (показывая кулак). Продавец отвесил все выбранное, сколько было назначено матросом, и получил от него русский целковый, а сдал турецкими пиастрами; матрос пересчитал деньги, сообразил чего на сколько отпущено, и отдал нам; — «вот, ваше благородие, этого на [217] столько, а этого на столько» и все было как нельзя вернее! Таким образом, на первый раз мы завели торговые сношения с Турциею при посредстве матроса! Русские матросы удивляли меня везде за границею, где случалось их видеть. Приехав в первый раз в какой нибудь иностранный порт, они не будут искать ни переводчика, ни провожатого, который показал бы им, где что купить повыгоднее и по каким улицам пройти, не заблудившись: соберутся человека три, отправляются на берег, никогда не заблудятся, отъищут все, что им нужно, и купят вещь никак не дороже того, чего она стоит, а на каком языке они объясняются, этого никто постигнуть не может.

После торговой операции, мне хотелось поскорей съехать на берег; но офицеры, бывшие уже в Турции, имели на берегу несколько знакомых греческих домов и собирались к ним в гости, а потому решено ехать на берег всем вместе. После обеда, часа в четыре, мы были уже на берегу и отравились прямо к знакомым Грекам. Дома у Греков и у Турок построены не так, как у Европейцев, а без печей и без дворов, с выдавшимися вперед верхними этажами, которые подперты балками, от чего улицы, и без того узкие, покрыты как будто навесом. Внутри домов, все украшения составляют диваны, устроенные вдоль стен, почти вокруг каждой комнаты, но уж непременно под окнами. Когда мы вошли [218] в комнату, сидевшие на диване женщины и девицы встали и начали приветствовать нас по гречески: соспроскино кирие, ти канис кала и сы, а мы им по русски: наше почтение, как ваше здоровье? и раскланявшись со всеми, уселись на диване. Мужчины, чтоб занять гостей, подсели к нам, и завязался разговор, разумеется в пантомимах; между тем, женщины принялись за угощение и начали с того, что, принесши большой поднос, уставленный стаканами с водою и банками с вареньем, подносили каждому гостю. Офицеры, знавшие такое обыкновение, брали несколько ложек варенья и запивали водою; смотря на это, и я последовал примеру прочих. После варенья подали кофе, без сливок, а тоже с холодною водою; обыкновение подавать сласти и кофе всегда с водою существует не только в Турции и Греции, но и во всей Италии. Немного погодя, мы видим, что угощение кончилось, а разговор наш пантомимами как-то не клеился, а потому мы взяли шляпы, раскланялись и пошли гулять по городу и в долину «Семи-Братьев».

Долина «Семи Братьев» получила это название от огромного дерева, одиноко стоящего посреди нее и посаженного, как говорит предание, семью братьями крестоносцами, на том самом месте, где был их шатер, во время расположения лагерем, в этой долине, войск крестоносцев, шедших в Палестину для освобождения нея [219] Иерусалима. He могу утвердительно сказать, правда ли это, но действительно, у дерева, из одного корня, ростут семь стволов, разветвляющихся в разные стороны; под деревом вокруг поделаны скамеечки и наставлены табуреты; тут же устроена и кофейная, в которой ничего более нет, кроме кофе и наргиле (или кальянов, как, не знаю почему, у нас их называют). В этой долине бывает два раза в неделю гулянье, по пятницам — мусульман, а по воскресеньям — христиан. Чтоб ознаменовать первую нашу прогулку в Турции, мы спросили себе кофе и наргиле и уселись на табуретах. Бока мы раскуривали, кафеджи подал нам в маленьких стаканчиках кофе вместе с сахаром и гущею, но чрезвычайно вкусный, потому что кофе в Турции употребляется самый лучший ливанский. Угостившись таким образом, мы погуляли в долине и отправились к дому русского посланника, перед которым, по набережной, разгуливала вся буюк-дереская публика, чрезвычайно интересная для свежего глаза. Тут смешалась Европа с Азиею, и представители этих частей света, каждый в своем костюме, с своими манерами, с своими обычаями, собираются вечером гулять по набережной и отдыхают на скамеечках, устроенных на пристани; сюда же приходит Грек с мороженым, угощать публику, крича по русски: караша морожна за сливочка, злимончика! На другой или на третий день, не помню, я [220] отправился с г-м секретарем К., в каике, на дачу г-на Балтаджи, сына банкира. Мы ехали, мимо красивых дач и султанского киоска или летнего дворца с прекрасными садами и цветниками, куда султан приезжает на несколько дней с гаремом, для своего развлечения. Г. К . во всю дорогу расказывал мне разные случаи, бывающие в Турции, показывал замечательные местности и дачи, встречавшиеся на пути, а потому мы и не заметили, как прошло время и каикчи остановился перед домом г-на Балтаджи. Высадив нас на набережную, каикчи вместе с каиком забрался от солнечного зноя в нору: известно, что в Турции домы вельмож и богатых купцов построены на берегу Босфора, и цодъезжать к ним нельзя иначе, как водою или редко верхом, а потому и делаются перед домами на набережной норы, в роде стойлов, для приезжающих каиков. Дом г-на Балтаджи можно причислить к домам первого разряда константинопольской аристократии: в отделке дома и сада видны роскошь и великолепие, полу-европейские и полу-азиятские. Подойдя к дому, мы стукнули в калитку медным кольцом (колокольчиков у дверей не существует), калитка тотчас отворилась, и мы вошли на лестницу, где встретил нас служитель, одетый по европейски и довольно опрятно, и повел нас в третий этаж, в залу, где было несколько человек гостей. Хозяин, молодой человек [221] прекрасной наружности, образованный по европейски, раскланявшись с нами вежливо, пригласил садиться. Г-н К. отрекомендовал меня, как недавно приехавшего из России, и мы сели на указанные места. Человек тотчас принес трубки с предлинными чубуками, и медными подносиками, которые ставятся на пол под трубки, для того, чтобы не насорить и не зажечь цыновок, посланных на полу, вместо ковра; цыновки эти — не простые, как у нас, а богато отделанные, — стелются на полы в богатых домах, мечетях и даже во дворцах султанских. Поговоривши немного, хозяин повел нас показывать свои комнаты, и убранство их, и, между прочим, показал две маленькие бронзовые конные статуйки Марка Аврелия и Юлия Цезаря, подаренные папою Пием IX. Статуйки эти только тем и редки, что подарены папою; ибо в художественном отношении они не слишком замечательны. Наконец, вошла в залу молодая супруга г-на Балтаджи, совершенная красавица. Грациозно раскланявшись с нами, она начала спрашивать меня, как мне нравится местоположение окрестностей Босфора и проч. т. п., — на что я мог отвечать только: «прелестно! восхитительно! очаровательно!».

Заключив тем визит свой и распростившись с хозяевами, мы вызвали каикчи из норы и отправились домой. Четыре или пять дней пробыл я еще в Буюк-дере, и каждый день ходил осматривать базары, кофейни, крепости, укрепления и [222] разные достопамятности. Буюк-дере — турецкое название, означает «большая яма» или «большое пространство», самое широкое во всем проливе. В этом самом месте стоял некогда русский флот, прибывший в Турцию с дессантным отрядом, в помощь, султану Махмуду против Мех-меда-Али, паши египетского. На азиатском берегу и доселе виден огромный камень, поставленный на том месте, где расположен был русский лагерь, с надписью на русском и турецком языках. Недалеко от этого места видно огромное строение — дворец Мехмеда-Али, паши египетского, — начатое им для приездов своих в Константинополь; но смерть прекратила дни паши, а дворец по сие время стоит недоконченным. На той же азиатской стороне, против дома русского посланника, на самой высокой горе, стоит уединенно домик, в котором живут, как мне рассказывали, турецкие дервиши или мудрецы, занимающиеся философиею и астрономиею, и по течению светил небесных разгадывающие судьбы правоверных. А на европейской стороне, кроме домов посланников и негоциантов, есть деревни и местечки, Буюк-дере и Терапия, где находятся дачи английского и французского посланников, и почти весь берег заселен до Константинополя,

Раз возвратившись с прогулки по окрестностям, я сел отдохнуть на лавочку у пристани и [223] был очевидцем одного презабавного случая. В то время, с парохода «Грозный» были на берегу матросы, накачивавшие воду в боченки. Проходит караул турецких солдат, обмундированных по европейски и имевших ружья со штыками; караул был без офицера, унтер-офицерский. Вдруг один русский матрос подходит к одному из солдат, берет у него из рук ружье и начинает рассматривать в подробности. «Ах! леший их побери!.. да у них ружья-то такие, как у нас! А умеете ли вы ружьем-то артикулы выкидывать?» — говорить он, обращаясь к турецким солдатам. Те смотрят на него с удивлением и не понимают, что он им толкует. «Что глаза-то вытаращили? — говорит матрос: — разве не знаете, как ружьем надо артикулы выкидывать? а еще солдаты! Я вам, кажется, русским языком толкую: умеете-ль ружьем делать на-к’ра-ул! — вот так, на-пле-чо! к-но-ги (и проч., и сделал ружьем все приемы под свою команду). Ну, теперь понимаете, а?» Наконец, турецкие солдаты поняли, что матрос хотел показать свое искусство в ружейных приемах; чтоб не уронить себя перед иностранным солдатом, один вышел вперед и начал тоже делать приемы под свою команду. «Так, да не так — говорит матрос; — а все от того, что вас не разберешь, что вы толкуете; тут просто надо говорить, на-пле-чо, к но-ги, на к’ра-ул!» Затем отдал ружье и они сделались [224] товарищами, и распрощались с пожатием рук. После этой сцены, я подхожу к матросу и спрашиваю у него: «что у вас тут происходило?» — Да вот, ваше благородие, — говорит матрос: — я им толкую, умеют ли они ружьем артикулы выкидывать, а они смотрят на меня, вытараща глаза; я им говорю на-к’ра-ул, а они говорят совсем другое. — «Они говорят тоже на караул, только по своему», — сказал я. — Как же, ваше благородие, по-ихнему?.. ружье сделано по нашему, а говорят по своему; такой команды никто не поймет». Извольте с ними рассуждать! — Матрос хотел, чтобы все солдаты на Земном шаре знали так, как он, на-плечо, к ноге и на-караул, потому что ружье как у нас, и никакой иной команды быть не может.

По прошествии времени моего пребывания в Буюк-дере, пароход наш отправился в Константинополь; погода была пасмурная, но мы не сходили с палубы и смотрели на оба берега Босфора со всем вниманием, чтобы не упустить из виду ничего любопытного и замечательного. Не доезжая верст десяти до Константинополя, показались старинные крепости на азиатской и европейской сторонах. Не могу сказать утвердительно, кем они построены, Венецианцами или Греками, но башни их имеют большое сходство с круглыми башнями московского Кремля. Недалеко от крепостей, на азиатской стороне, на самом высоком холме, [225] стоит дворец, построенный султаном Махмудом, который и скончался в нем. Дворец не очень обширен, но отделан совершенно по европейски и довольно изящно; из него можно видеть все окрестности Константинополя. Расказывают, что султан Махмуд построил этот дворец на таком месте для того именно, чтобы с высоты можно было видеть все происходящее в Константинополе и удобнее соображать планы преобразования.

Не говоря уже о роскошных дачах министров и нашей, с садами и цветниками, разбросанных по обе стороны Босфора, — куполы мечетей с разнородными минаретами, линейные корабли с красными флагами и золотыми на носу львами; вдали — панорама Стамбула, с мечетью Киаия-София, дворцом Серай-Бурну, огромными мечетями, бесчисленным множеством минаретов и несметным числом купеческих судов и каиков разной величины, плавающих по Босфору, — леандрова башня, по турецки «Кыз-Кулессы», принцевы острова, а за ними мраморное море — вот какая картина представилась нашим глазам, когда мы подходили к беглербейскому дворцу, построенному также султаном Махмудом на азиатской стороне. Беглербейский дворец хотя и восточной архитектуры, но гораздо красивее и обширнее старого дворца Серай-Бурну. Красивее же и обширнее всех дворец «Чиран-Ялесы», построенный также султаном Махмудом, по образцу дворцов венецианских дожей, [226] с такими же украшениями, с колоннами, лестницей и набережной из белого мрамора, роскошными чугунными решетками и огромными воротами с золотыми украшениями. Недалеко от дворца «Чаран-Ялесы», у самого предместья Галата, на берегу Босфора построена превосходной архитектуры мечеть, называемая Султан-Махмуд в Топханэ». Топханэ, по-турецки, значит: пушечный двор или арсенал со всеми принадлежащими к нему зданиями и мастерскими. Все эти здания, вместе с мечетью, построены султаном Махмудом. Ничто не может лучше говорить о вкусе этого знаменитого султана, как великолепные здания, построенные в его царствование! Не доезжая Топханэ, перед нами открылись предместья, Галаты и Перы; в последней мы увидели, на покатости горы, прекрасное, огромное здание, лучшее, можно сказать, в целом Константинополе: по турецки оно называется «Москов-Серай», т. е. русский дворец. Оно стоит на таком прекрасном месте, что из него видны почти все окрестности Босфора, Скутари, Хадыкиёй и даже принцевы острова. Русский дворец известен всем, и старому и малому; спросите у первого попавшегося вам человека: «Москов-Серай» и вам тотчас укажут. Предместие Пера — греческое название, означает противоположную Стамбулу сторону, разделяющуюся Золотым Рогом. В Пере нет почти ни одного дома турецкого — все европейские, а посольства [227] имеют, кроме домов посланников, каждое свою почтовую контору, свою коммерческую канцелярию, свой драгоманат. В Пере есть также много больших, каменных строении купеческих, порядочные гостинницы, кофейни, театр, в котором даются итальянские оперы, цирк, сколоченный из досок, но труппа имеется очень порядочная. Чтобы насладиться несравненным видом Константинополя и не разочароваться впечатлением, производимым им на каждого путешественника, нужно въехать в Босфор ночью, рано утром подъехать к Константинополю, осмотреть его кругом и отправиться назад; тогда действительно можно сказать, что видел волшебный город. Но лишь только сошел на берег, пропало очарование! Везде грязь, толкотня, беспорядок в-постройке домов и лавок; улицы узкие, неправильные, тянутся с горы на гору, с многочисленными переулками; словом такой лабиринт, что в первый раз никак нельзя пройти, не заблудившись. Перед Топханою пароход наш остановился, и я с этого времени простился с ним и поселился в гостиннице. На другое утро я отправился осматривать город, кофейни, цирюльни и проч. В этот день была сильная буря, а потому я и не решался отходить от своей квартиры далеко и надолго. Проходя мимо одного возвышенного места, откуда открывается весь Босфор и часть мраморного моря, я увидел на-этом месте множество собравшегося народа [228] разных наций, смотрящего на Босфор. В Босфоре виден был военный бриг, шедший из мраморного моря и силившийся войти в против; но войти в него не было никакой возможности, потому что дул сильный противный ветер, в проливе же проход узкий, а течение чрезвычайно быстрое. Вот почему почти целый город с любопытством смотрел, какая будет развязка, а еще более потому, что каждый из зрителей непременно бывал несколько раз и в разных обстоятельствах на море, и все зрители принимали живое участие в бриге. Долго бриг мучился, по крайней мере часа два; какие меры он ни принимал, чтобы войти в пролив, — все течением и бурею относило его назад; наконец, в последний раз, его отнесло так далеко в марморное море, что все подумали, что бриг отказался от всякого покушения войти в пролив. Вдруг видим, бриг несется на всех парусах на перерез ветру, и добрался почти долеандровой башни, а оттуда, в одну минуту, переменив паруса на другой бок, опять на всех парусах понесся прямо к Топханэ, в одну минуту остановился, спустил якорь, паруса долой и начал палить из пушек. Из Топханэ тоже отвечали выстрелами; после салютов, из рассеявшегося дыму показался русский флаг; то был русский бриг «Тезей», пришедший из Греции в Константинополь и таким блистательным образом вошедший в пролив! Не поверите, какой восторг произвел [229] в зрителях бриг своим приходом! Восклицаниям, говору, рукоплесканиям не было конца, и после того целую неделю в обществах, в кофейнях, везде только и было слышно разговора, как русский бриг молодецки вошел в пролив. Не понимая дела, кажется, чему бы тут удивляться, как ни вошел бриг в пролив; мудрено или немудрено, что кому за дело? но как большая часть зрителей были все моряки, хорошо понимавшие трудность совершенного бригом подвига, то и приняли с восторгом факт, выходивший из круга обыкновенных действий.

После того, я каждый день осматривал что-нибудь замечательное в Константинополе: видел внутренности всех дворцов султанских, внутреннюю жизнь гаремов, семейную жизнь султана, его детей, их занятия, посещал учебные заведения, фабрики, заводы, адмиралтейство, корабли, казармы солдат, крепости и укрепления, видел разные обряды, праздники, церемонии, вооружения, арсенал, редкости; посещал Порту, где собирается государственный совет; а сколько было приключений в софийской мечети, в базаре, в мечети дервишей, с разбойниками, на базаре с невольницами, в Смирне, и проч. Но обо всем этом раскажу в другой раз.

Текст воспроизведен по изданию: Константинополь. (Из путевых заметок русского художника) // Журнал для чтения воспитанникам военно-учебных заведений, Том 106. № 422. 1854