-

ВСЕВОЛОЖСКИЙ Н. С.

ПУТЕШЕСТВИЕ

ЧЕРЕЗ ЮЖНУЮ РОССИЮ, КРЫМ И ОДЕССУ В КОНСТАНТИНОПОЛЬ,

МАЛУЮ АЗИЮ, СЕВЕРНУЮ АФРИКУ, МАЛЬТУ, СИЦИЛИЮ, ИТАЛИЮ, ЮЖНУЮ ФРАНЦИЮ И ПАРИЖ В 1836 И 1837 ГОДАХ

КОНСТАНТИНОПОЛЬ

ИЗ ПУТЕШЕСТВИЯ ВСЕВОЛОЖСКОГО

(Продолжение.)

На другой день, после описанного в предыдущем, я отправился в Буюкдере, обедать у нашего Посланника, и рассказать ему все бывшее со мною у Султана. Посланник в тот же день был у Рейс-Эфендия, и узнал от него, что какой-то Русский был допущен во дворец. Он сказал мне при этом, что Рейс-Эфенди отставлен. У Апполлинария Петровича я провел время, по обыкновению, очень приятно, и возвратился в Константинополь уж довольно поздно.

В Воскресенье поехал я к обедне в Патриарший собор. Это не очень большая церковь, во имя Св. Георгия (Айос-Гиоргиос). В ней ничего нет особенно замечательного. В иконостасе показывают [4] два образа Пресвятые Богородицы, из мозаики; тут же есть кресла Иоанна Златоустого, обделанные перламутром, да столб, к которому Жиды привязали Иисуса Христа, во время его страданий. Когда я вошел, обедня уже началась. Читали евангелие. Патриарх сидел на троне у правого клироса. Пели в нос и довольно дурно. По окончании литургии, Патриарх подозвал меня и дал мне просфору, а когда Архиерей вышел со крестом, он взял его, и дав мне приложиться возвратил Архиерею; потом благословил меня и пригласил в свои палаты. Там я нашел Патриарха уже сидящего на диване. Он был окружен духовными особами, из которых человек шесть Архиереев сидели с ним на диване; два Протодиакона стояли у дверей, и отправляли, казалось мне, должность церемониймейстеров: они встречали и провожали входящих к Патриарху. Когда я вошел, Патриарх встал. Я, подошел под благословение и поцеловал его руку; он приветствовал меня очень вежливо, и спросил: давно ли я в Константинополе. Узнав, что я был у Султана, он сказал мне, что счастливее многих, потому что во дворец, где теперь находится Е. В., никого не пускают. Патриарх имеет осанку важную. Он молчалив и чрезвычайно осторожен в разговорах, особенно с Русскими и при посторонних людях. Этому не должно дивиться: он всегда окружен шпионами, и, к [5] несчастию, не может ввериться даже и своим, из которых многие, может быть, тайно ищут его места, а другие хотят выслужиться у Двора каким нибудь доносом. Его положение совершенно политическое и стесненное. Нам подали трубки, потом кофе, по Турецкому обычаю. Беседа была довольно суха, и я, пробыв у Патриарха с полчаса, откланялся. При прощании он благословил меня крестом, содержащим в себе частицу древа креста Спасителя. От него пошел я к Иерусалимскому Патриарху. Я забыл сказать еще, что, при прощании, Константинопольский Патриарх просил меня отвезти поклоны его нашим Митрополитам, С.-Петербургскому, Московскому и Киевскому, и сказать им, что он в молитвах своих всегда о них поминает.

Иерусалимское подворье недавно сгорело. Несколько уцелевших комнат в высоком тереме, на горе, и небольшая церковь, составляют теперь всё строение этого монастыря. Я нашел Патриарха сидящего посреди комнаты, на ковре. Он был обложен подушками, на которые облокачивался. Комната его была наполнена розанами и жасминами. Осьмидесяти-летний старец, с довольно длинною седою бородою, Патриарх казался еще довольно свеж. Извиняясь, что не встает, он сказывал, что только пришел от обедни, должен был взойдти почти на сто ступеней до своего терема, и [6] от того чрезвычайно устал. Благословив меня, он просил сесть возле него, и потом ласково и словоохотно беседовал со мною. Я редко видывал такого радушного и приятного старика. Он с любопытством распрашивал меня о России, о духовенстве нашем; спросил еще, знаю ли я в Москве Архиепископа их, собирающего подаяния на храм Спасителя в Иерусалиме? Удовлетворив его любопытство, я коснулся слышанного мной, будто у него много сохранилось древних и никому еще неизвестных манускриптов? Он отвечал мне, что точно есть, но при последнем пожаре, торопясь скорее спасти книги, их побросали все, без всякого порядка, в большие сундуки, где они и лежат неразобранные. «Да и места нет! — прибавил он. — Куда их поместить?». «От чего же, — спросил я еще, — столько знаменитых путешественников, почти всех наций, после тщательного розыскания уверяют, будто в Константинополе, в Афонских монастырях, и на Синайской горе, манускриптов уже никаких нет?». «На Синайской горе точно их нет, — сказал Патриарх, — но в Афонских монастырях можно еще найти несколько древних евангелий, псалтирей и служебников; мапускриптов языческих, как-то Греческих поэтов, историков, конечно не найдешь. В Константипополе было их множество в Патриаршей библиотеке, но при частых пожарах — особенно во время [7] последнего — все истреблены, и то очень недавно. Что-ж касается до меня, — прибавил Патриарх, — я почитаю себя счастливым, что успел еще сохранить несколько и этих». Он очень сожалел, что не мог ничего показать мне, потому что все его книги без всякого порядка были навалены в сундуках, так что в целый месяц не доищешься, может быть, до чего-нибудь, заслуживающего внимание. «Да почему же, Святейший Патриарх, все путешественники так утвердительно говорили, что манускриптов нет?». «Потому, что мы не хотим сообщать их Католикам, а чтоб отвязаться от них, говорим всегда, что у нас манускриптов никаких нет. Вам, как Рускому, как единоверному, мы бы охотно их сообщили, если-б вы дали слово никому об этом не сказывать; но теперь, по несчастью, и этого исполнить я не в состоянии». Еще долго мы разговаривали о Иерусалиме, и положений христианских церквей, с тех пор как Сирия под властью Магомета-Али. Патриарх сказал мне, что хотя особенного покровительства и нет, однакож теперь прекращено нахальство нижних чиновников, которые прежде грабили и притесняли монастыри и приходящих богомольцев; что, по крайней мере, Христиане живут довольно спокойно, и что Ибрагим-Паша, когда жалобы доходят до него, справедливо и беспристрастно судит всякого. Я распрощался с [8] почтенным старцем. Он обнял меня, и подарил мне Бострского ¹ табаку, очень редкого, и Иерусалимского мыла. Гораздо драгоценнее был мне другой дар его: четки, лежавшие во всю страстную неделю на гробе Господнем. В заключение, Патриарх благословил меня. Я был очень тронут ласкою его и радушным приемом. Сохраняю к нему истинное почтение и сыновнюю любовь.

После этого посещения к Патриархам, я еще осмотрел несколько Греческих церквей, и, между прочим, одну близ Жемчужного терема, Инджули-Киоск. В самых стенах Сераля есть ключ святой воды во имя Спасителя, Аязма-Ту Сотирос, к которому Греки имеют большую веру. Известно, что Цимисхий, после победы над Святославом, по обещанию построил в сенях дворца своего, называвшего Халка, храм Спасителя. Там находился этот ключ, и по нем теперь легко определить место дворца Греческих Императоров.

Вход в небольшую храминку, где теперь ключ с наружной стены, в узеньком проулке: тут живет Турок, который, за небольшую плату дает святую воду приходящим за нею Грекам. Я застал его спящим; но он тотчас встал, подал мне воды, указал на преветхий образ Николая [9] Чудотворца (не знаю почему тут находящийся), взял с меня пиастр, и, прехладнокровно, тотчас лег опять спать.

Близ мечети Ибрагима-Паши есть часовенька, посвященная Василию Великому. Она сооружена на развалинах славного монастыря, где похоронили Патриарха Иосифа, в царствование Андроника Старого. Церквей во имя Николая Чудотворца было в Константинополе много.

Мощи свят. Параскевии хранились в Патриаршей церкви; но как по Турецким законам запрещено иметь в церквах мертвые тела, то Василий, Князь Молдавский, едва успел, и то за большие деньги, получить дозволение увезти их в Яссы, где и положил в монастыре трех Иерархов. Греки особенно чтут эту святую, и потому сохранили еще две церкви в ее память.

Есть и еще несколько церквей в Галате и Пере; но, во-первых, я не имел времени осмотреть их; во-вторых, они бедны и не достопамятны ничем, относительно древности или искусств. Патриаршая ризница богата, так же как и вся утварь в церквах; но этим обязаны, по большей части, нашим Царям, Князьям Молдавским и Валахским, и некоторым богатым Грекам. Впрочем, произведений искусства в них вовсе нет. Духовенство по сие время в большом угнетении от Турок. Только Патриарх пользуется еще [10] некоторым уважением, единственно потому, что бывает нужен в смутные времена, по влиянию, которое он имеет над православными Греками.

Теперь обращусь к предместию Фанари, которое можно назвать довольно сходным изображением прежней Восточной Империи ². Греки, живущие в нем, точные царедворцы тогдашнего времени, только больше угнетенные и презираемые своими повелителями; но они, тонкостью, унижением и хитростями своими, умеют приобрести доверенность Турецкого правления, вместо которого управляют и почти царствуют. Дайте им школы, просветите их, и, может быть, из них возродятся Греки времен Перикловых и Александровых. Так нравственный быт народов преодолевает истребление веков и даже силу тяжкого ига: оно не разрушило природы Греков, как не могло разрушить горных хребтов, пролегающих по государству.

Из Фанари я опять заезжал во Влахерну, взглянуть на развалины Велисариевых палат: это груда камней, и нет никакого повода предполагать, что тут когда нибудь были палаты великого [11] Велисария. Мне кажется гораздо вероятнее, что эти остатки принадлежали дворцу или монастырю Влахернскому.

На третий день после моего представления Султану, я получил, рано по утру, от Сераскира Хозрева приглашение к нему обедать. Адъютант, посланный с этим приглашением, сказал мне, что кроме меня у Сераскира никого не будет, и чтобы я также никого с собой не брал, ни даже переводчика. Время назначалось мне 7 часов вечера. Я отвечал, что непременно буду по приглашению Его Превосходительства, в назначенный час.

Прежде посещения моего к Хозреву, не худо предварительно познакомить с ним читателей моих. Для этого я займу у Г-на Базили очень хорошо сделанное описание; я не мог бы в нем ничего ни прибавить, ни убавить: так оно верно ³.

Хозреву-Паше за восемдесят лет; но красный нос и яркий румянец на морщинах его лица, беспокойная живость взгляда, и борода, торчащая остроконечным клочком, производят самое неприятное впечатление при взгляде на него. Он хромает, ужасно неловко держится на лошади, и на разводы ездит в кочи, Турецкой карете, не [12] ресорной, обитой снаружи красным сукном, в какую обыкновенно садятся только женщины.

Сказывают, что он приносит обильные возлияния Вакху, и это подтверждается цветом его лица. Он Грузинец; рожден в Христианском законе; был в молодости Серальским невольником, вместе с славным Гуссейном, и сдружился с ним. Когда Гуссейн был сделан Капитан-Пашею, он вспомнил старого товарища, и взял его к себе в секретари. За 40 слишком лет он занимал Египетский пашалык; потом постоянно удержался в высоких должностях, и был всегда любим Двором, при всех его переворотах. Этим он заслужил репутацию глубокомысленного политика. При Махмуде он был шесть лет Капитан-Пашею; к счастью его, перед самым открытием Греческой войны, интриги недругов лишили его этого места, в котором, может быть, он бы взлетел на воздух от брандеров Канариса. В самой немилости, он получил Требизондский пашалык.

Махмуд, в начале преобразований, окружил свой престол людьми, известными по опытности и по уму; Хозрев вновь был сделан Капитан-Пашею. Славная для Греческих моряков Самосская битва должна была, казалось, омрачить его военную славу; но Хозрев придумал средство восстановить свою репутацию: остановился с флотом в [13] Дарданеллах, и стал вводить строгую дисциплину; каждый день засекали до смерти, душили и топили народ, этим до того напугал он Турок, что все провозгласили его отличным Адмиралом. Дальновидный Хозрев предчувствовал следствия Лондонского трактата, при упрямстве Махмуда, и в 1827 году упросил Султана уволить его от этой должности, по слабости здоровья и старости лет. Турки, имея, как мы сказали, самое высокое понятие о военных дарованиях Хозрева, приписали Наваринское несчастие тому, что не он командовал флотом.

С того времени, как его сделали Сераскиром, или военным Генерал-Губернатором столицы и главнокомандующим регулярными войсками, он показал себя одним из тех людей, в которых деятельность ростет с летами. Он славится генияльными мыслями, которые раждаются в его голове при самых затруднительных обстоятельствах. Чернь роптала и Диван опасался бунта Янычарской партии. Сераскир обнародовал, что он собирается наказать нарушителей общественного спокойствия; он послал чаушей, а за ними показался сам. Объехав улицы, схватил до трех сот человек, которых физиономии показались ему подозрительными, и без всякого разбора велел их душить, в пример другим! Не знаю, каково покажется это любителям правосудия? Но если спросите Хозрева, [14] он скажет вам, что таким образом сохранено спокойствие, и предупреждено возмущение черни. Сердце Сераскира с годами черствеет: он совершенно равнодушен к крови; впрочем не проливает ее с свирепою жаждою, как иные Паши, а только тогда, когда это нужно по его рассчетам.

Сераскир, веселостию и любезностию своего нрава, приобрел особенную благосклонность Махмуда; в частной беседе Султан просто и свободно шутит с стариком Сераскиром, но в то же время ценит его ум, его преданность, ревность его к преобразованиям, и, еще более, кажется, высокое о нем мнение Турок, которые жалеют, что не всегда в Диване следуют мнению Хозрева.

Сераскир непримиримый враг Магомета-Али и Ибрагима; эта ненависть еще более привязывает его к Султану, и удвоивает его деятельность в теперешних обстоятельствах. Он несколько раз и давно уже имел поручение отделаться от Магомета-Али средствами, обычными у Турок; но это не удавалось ему, потому что Магомет-Али всегда с ним на стороже, при дружеских его посещениях.

Главная страсть Хозрева, непомерная скупость. Султан зная это, пошутил над ним, не так давно, очень забавно. Он подарил ему прекрасный дом на Босфоре, давно конфискованный у Армянина и весьма запущенный. Сераскир отделал [15] дом, и убрал с роскошью, со вкусом; открыл в горе новые терассы для садов, провел воды, устроил бани и фонтаны, и когда все было кончено, пригласил Султана, желая показать как высоко ценит он его подарок, для украшения которого не пожалел ничего. Султан был так восхищен этими улучшениями, что, отдавая полную справедливость вкусу старого скупяги, взял себе обратно его дом! (Из соч. Г-на Базили).

В шесть с половиною часов, я, с своим переводчиком, отправился на каике в Константинополь. Переправившись через пристань, я взял верховую лошадь, и поехал тихонько в старый Сераль, ныне Сераскирский дворец. Там, кажется, меня ожидали: четверо или пятеро Турок стояли у крыльца, и как скоро я подъехал, они подошли держать мне стремя. Я слез с лошади, и, по условию, отпустил лошадей и слугу моего домой. Меня проводили по лестнице до первой комнаты, где нашел я человека четыре военных. Когда я вошел, они встали, и один из них показал мне дверь, а стоявший подле арап отворил ее. Вторая комната была большая, длинная зала, устланная коврами до половины; в углу стоял большой диван. Я узнал после, что в этой комнате, по утрам, Сераскир принимает просьбы и дает аудиенции. Тут несколько стариков сидели на ковре и что-то писали. Я подождал с минуту, пока [16] вышел ко мне чиновник и попросил идти далее. Я прошел третью комнату, которая была гораздо меньше первых; здесь два арапа отдернули штофный занавес, служивший дверью в угловую комнату: там увидел я Сераскира. Он стоял, опершись на полочки с бумагами, и держал одну бумагу в руках. Увидя меня, он тотчас сделал несколько шагов на встречу, пригласил сесть, и, предупреждая меня, сел на диван, стоявший в углу комнаты. Я обглядел весь покой, и увидел, что он убран в полу-Европейском вкусе. Две софы и несколько кресел, обитых штофом, обои, два зеркала, принадлежали Европе; в небольших нишах, или впадинах стены, стояли корзинки с цветами; курильница разливала благовоние алоэ; Египетские цыновки с изображением цветов, покрывали пол; небольшой фонтан, по средине, бил в мраморном бассейне: это принадлежало Азии. Как скоро мы уселись на одном диване, нам подали трубки; я не начинал курить, пока не начал Сераскир (учтивость того требовала). Слуги вышли вон, а вместо их вошел толмач и стал перед нами. Помолчав с минуту, Хозрев сказал мне, что видел меня в Киат-Гане, у Султана, и что, при первом взгляде, вид мой привлек его внимание и расположил к дружбе. Я отвечал, что благорасположение и дружба такого человека, как Сераскир, для меня очень [17] лестны, и я всячески буду стараться оправдать их. Опять полминуты молчания; после этого он спросил: имею ли я какие поручения от моего Государя, и если имею, то он предлагает свои услуги, и готов содействовать мне в чем только может. Я отвечал, что я служил 40 лет, но теперь от службы уволен; поручений никаких не имею, а путешествую из любопытства; в Константинополь же приехал единственно видеть Государя, преобразователя Востока, ныне живущего в особенной дружбе с моим Государем. Подумав немного, Хозрев сказал: «Да, конечно в дружбе, что ни говори иные люди». «А что-ж они говорят, Сераскир?». «Что нам не должно очень полагаться на вас, что вы нынче друзья, а завтра нет». Тут он рассмеялся и прибавил: «врать ведь не запретишь!». «Эти люди, Сераскир, либо вовсе не знают нашего Государя, либо клевещут. Наш Государь так велик, что Ему нет надобности уверять в том, чего Он не думает. Его слово закон, и Он его не изменяет. Я догадываюсь, о каких людях вы говорите. Скажите: эти друзья помогли ли вам против бунтующего Магомета-Али? Нет, они продавали ему корабли, пушки, снаряды!». «Правда, правда! — прервал Сераскир». «У них один Бог: корысть — продолжал я — другого они не знают. Торг, барыш, вот единственная цель их политики. Наш Государь превыше всего этого: [18] честь, великодушие и народное блого, вот предметы Его помышлений! Завоевания были бы легки Ему, но они Ему не нужны и Он о них не думает. Владетель почти трети земного шара не имеет надобности в новых приобретениях; они обременят Его больше, чем принесут ему пользы. Дружбу же свою к Султану Он показал на деле: едва малейшая опасность явилась от бунтовщиков ваших, как флот Его и войско явились в распоряжение Махмуда. Один отблеск Русских штыков устрашил Ибрагима и прекратил войну. Вот дружба, Сераскир, и бескорыстная еще!». Хозрев сказал мне на это: «Вы истинную правду говорите! Государь Русский велик, и Султан наш Его чтит и любит. Если когда вашему Царю нужда будет, Султан готов помогать».

Тут вошли слуги и приняли трубки; другие подали кофе. За кофеем Сераскир спросил меня, долго ли я пробуду в Константинополе, и обещал прислать каваса ⁴, чтобы я мог свободно повсюду ходить. Поблагодарив его, я отвечал, что полагаю пробыть здесь еще дня три, и поеду в Никомидию и Бруссу. «Пеки» (хорошо) сказал он. «Это очень кстати: туда едет в это же время Ахмет-Паша; [19] я поручу вас ему, и он вас там будет угощать». Здесь Хозрев хлопнул ладоньми: все и даже толмач, вышли вон ⁵. Явились другие служители, с серебряными рукомойниками: один бросил мне на плечо тонкое кисейное полотенце, вышитое по концам золотом, поднес лахань и полил на руки розовой воды. Я омыл руки и рот, и утерся полотенцем; Сераскир делал то же, только гораздо продолжительнее меня. Когда и эти слуги вышли, другие поставили между нами, на том же диване, на котором мы сидели, низенький чинаровый столик, и арап принес на голове большое медное блюдо, на котором было тарелочек с десять разных кушаньев. Мне подали черепаховую ложку. Как давно привыкший к восточным трапезам, я не затруднился, и, после своего хозяина, брал руками с некоторых тарелок кушанье. Первый сервиз не простоял минуты перед нами; его вынесли и подали другой. Кажется за вторым сервизом, Сераскир смял в своей ладони пилаву и подал мне. Хотя мне и не очень это полюбилось, но зная что он хотел тем показать мне внимание и ласку, я почтительно [20] принял кусок и съел. Не стану описывать здесь блюд: их было около сотни. Я съел жареную перепелку, которую раздирал руками, кусочка три кебаба, да несколько слоеных пирожков с вареньем. Когда молчаливая трапеза наша окончилась, нам подали опять умыться, точно так же как перед обедом, окурили нас алоэм, и слуги вышли вон: мы с Сераскиром остались одни. Толмача не было, следовательно я по неволе молчал; Сераскир тоже; но он не спускал с меня глаз, и быстрый взор его, казалось, проникал во внутренность мою. Здесь началась сцена, которой я никогда не забуду. Хозяин опять хлопнул ладоньми. Вошел арап: в правой руке он держал два золотые бокала, а на левой было надето серебряное ведро со снегом, в котором таилась бутылка; по знакомой мне форме ее, тотчас узнал я присутствие шампанского вина. Измерив глазами бокалы, я увидел, что каждый легко вместит обыкновенных шампанских рюмок шесть. Поставив перед нами бокалы, арап наполнил их вином; оно мало пенилось, следственно его вместилось больше. Сераскир тотчас взял свой бокал, и, качнув головой, сказал мне чистым Русским языком: хватим! Я чуть было не захохотал; но к счастью воздержался, и важно повторил ему: хватим! Он улыбнулся, и подлинно хватил разом весь бокал до суха. Я последовал его [21] примеру, и когда осушил свой бокал, то опрокинул его вверх дном. Он сказал мне тогда: пеки, пеки (хорошо, хорошо), и велел налить по другому. Я было пооробел, не привыкши много пить; но подумал, что еще вынесу против 80-ти-летнего старика, и решился не отставать от него. Выпили по другому; опять: пеки, пеки! После этого Хозрев задремал; арап вышел и тотчас воротился с новой бутылкой. Вино было отличной доброты, кажется Cremant rose. Я еще не чувствовал никакого охмеления, и решился, в свою очередь, вызвать Сераскира на бой. Он продолжал дремать; я указал арапу на бокалы; он послушался и налил нам опять вина. Хозрев взглянул, и видя у меня полный бокал, улыбнулся. Тогда я сказал ему: хватим! Он захохотал, сказал: пеки, и выпил со мною последний бокал. Тут он не на шутку заснул. Арап вышел, а я, подождавши не много, и полагая, что хозяин мой крепко спит, начал приподыматься, чтоб оставить его в покое; но он очнулся и дал мне знак рукою, чтоб я не уходил, хлопнул в ладоши, и когда вошел слуга, приказал позвать толмача, который вероятно стоял за дверьми, потому что тотчас явился. Сераскир велел ему сказать мне, что он просит меня остаться у него до утра, что теперь поздно, на улицах темно, да и не прилично иноверцу так поздно выходить из Сераскирских палат. Я [22] отвечал, что охотно исполню волю его, но опасаюсь только, чтоб не встревожились обо мне дома, и не отнеслись бы об этом нашему Посланнику, который, не бывши мною предупрежден, не будет знать что подумать, Сераскир отвечал; «пеки, пеки, я пошлю в дом ваш адъютанта». Тут, поблагодарив его за угощение, и прося продолжить благосклонность ко мне, я пожелал ему доброй ночи и поплелся из комнаты; шел довольно твердо, только голова немного кружилась. Мне приготовлена была маленькая комната, где, на мягком диване, лежала львиная кожа, а в изголовье сафьянные подушки. Невольник снял с меня сапоги, фрак, и когда я лег, покрыл меня тонким кисейным покрывалом от мух. Я скоро и крепко заснул... По утру рано, когда я проснулся, тот же невольник подал мне умыться, и потом принес кофе. За ним вошел вчерашний толмач, спросил меня от имени Сераскира о здоровье, и когда я хотел идти сам к нему, поблагодарить за угощенье, он сказал мне, что Хозрев уже давно сидит в Диване, принимает просьбы и дает аудиенции; что он поручил ему просить меня не беспокоиться, и что шлюпка и провожатые для меня готовы. Я дал 10 пиастров бакчиса ⁶ служившему мне [23] невольнику, раскланялся с толмачем и отправился домой. Меня провели каким-то коридором, на маленькое крыльцо, и я вышел совсем не на ту улицу, по которой накануне приехал. Тут ожидали меня два Турка. Один с большой палкой, пошел впереди, другой шел со мною рядом. Довольно долго кружились мы по переулкам, и все встречные почтительно отсторонялись. Наконец мы вышли, через Балук-Базар, на пристань, где ожидала меня Сераскирская шлюпка. Там кормчий взял меня под руку и осторожно свел в шлюпку; провожатые, также получив бакчиза 10 пиастров, раскланялись и остались на берегу. Как скоро мы отвалили от берега, стоявший на носу лодки Турок начал что-то кричать, и все ближайшие и встречные нам лодки рассыпались в разные стороны, как бы со страхом спеша очистить нам путь. Я приметил даже, что и те суда, которые стояли на противоположной нам пристани, спешили удалиться, так что на месте не осталось ни одного из них.

Вышед на берег, я дал гребцам 25 пиастров: они, казалось, были очень довольны моею щедростью. [24] Тут ожидала меня богато-убранная верховая лошадь, и два невольника Сераскировы. Я поехал на крутую гору, к своей квартире, а невольники шли передо мной пешком, до самого дома. Трактирщик, хозяин мой, и мои люди, давно в страхе и недоумении ожидали меня у дверей: они обрадовались, когда увидели меня на богатом коне, живого и здорового. Дав еще 15 пиастров бакчиза Сераскирским конюхам, я отпустил их домой, и пошел, к себе, писать реляцию своего похождения.

Комментарии

1. Бостра столичный город Каменистой Аравии.

2. Это сходство гораздо слабее с тех пор, как большая часть знатных Греческих фамилий переехала в новое Королевство Греческое, а Молдаванские и Волошские Господари не избираются более из них.

3. Очерки Константинополя Г-на Базили.

4. Прежде, для охранения знатных иностранцев, в Константинополе давались янычары; ныне вместо их, дают из полицейских, или других нижних чинов, кавасов.

5. Толмач говорил, во все время, чисто и свободно по-Французски, но произношение его показывало, что он должен быть Грек, или Итальянец.

6. Здесь без бакчиза нигде шагу нельзя ступить: сел ли в лодку, вышел ли из нее, подвели ли лошадь, или указали путь, везде давай деньги, конечно не по десяти пиастров, как я платил Хозревовым слугам; но за то я обедал и ночевал у Сераскира! Не безделица!

Текст воспроизведен по изданию: Константинополь. Из путешествия Всеволожского // Журнал для чтения воспитанникам военно-учебных заведений, Том 119. № 473. 1856