-

ВСЕВОЛОЖСКИЙ Н. С.

ПУТЕШЕСТВИЕ

ЧЕРЕЗ ЮЖНУЮ РОССИЮ, КРЫМ И ОДЕССУ В КОНСТАНТИНОПОЛЬ,

МАЛУЮ АЗИЮ, СЕВЕРНУЮ АФРИКУ, МАЛЬТУ, СИЦИЛИЮ, ИТАЛИЮ, ЮЖНУЮ ФРАНЦИЮ И ПАРИЖ В 1836 И 1837 ГОДАХ

КОНСТАНТИНОПОЛЬ.

Из путешествия Всеволожского.

(Продолжение).

Вид Сераля прекрасен с моря, или еще лучше с высоты которого нибудь из Константинопольских холмов. Он представляет тогда громаду окруженных деревьями строений, расположенных без симметрии, без всякого порядка и правильности: тут отдельные павильоны с теремами, там большой дом на деревянных арках. Все это живописно, если хотите; но странность этого великолепия и вкуса, перемешанных, неопределенных, такова, что ее почти невозможно описать, если-б даже случай и позволил здесь рассмотреть все свободно и подробно.

Мечеть Софийская довольно близко от Сераля. Я не стану входить в подробности об этом [250] знаменитом храме, столько раз, и так подробно, описанном прежде меня, как и виде христианского собора, так и потом, по преобразовании его в мечеть. Ко тому-же я не мог хорошенько рассмотреть его, входил во внутренность почти украдкою и торопился выйти, чтоб не застигло меня там время, в которое собираются на молитву мусульмане. Я не имел фирмана, хотя мне и обещали его. Надобно было-бы дожидаться, а мне оставалось мало времени и я спешил в Малую Азию, желая застать Ахмета-Пашу в Бруссе. Впрочем, я набросаю здесь краткий исторический и архитектурный очерк.

Церковь Святой Софии начал строить, не за долго до своей кончины, Константин Великий; сын его Констанций довершил ее, по плану, кажется, очень сходному с тем, по которому выстроена церковь святого Апостола Павла, за Римскими стенами. Церковь св. Софии горела несколько раз; между прочим в то время, когда противники Иоанна Златоустого сожгли в ней всех, кто не соглашался на изгнание его. Феодосий возобновил ее в большем размере, а Юстиниан построил совершенно вновь, 17 лет употребляя для этого все доходы Египта. Он перевез из Малой Азии, с Архипелажских островов и даже из Галлии лучшие мраморы; восемь порфирных колонн взяты из храма Солнца, построенного Императором [251] Аврелианом, и посвящены Святой Софии одною Римскою дамой. Другие восемь из зеленой яшмы, присланы были Императору Ефесскими градоначальниками. Народ, с самого начала построения этой церкви, имел к ней набожную привязанность и привык видеть в ней палладиум своей столицы: и теперь еще, вся надежда бедных Греков в Константинополе, все их ожидания стремятся ко дню, в который услышат в ней свою литургию.

Откуда не подходишь к св. Софии, видишь широкий и как-бы сплюспутый ее купол. Вокруг него видно множество других куполов, гораздо ниже и меньшего размера. Тяжелые контрфорсы со всех сторон окружают и поддерживают стены.

Общий вид церкви представляет Греческий крест. Кроме трапезы, в ней находится еще отделение, в котором стояли оглашаемые во время совершения тайн. В собор вели девять бронзовых ворот, украшенных барельефами; сорок колонн из разного камня, больше или меньше драгоценного, поддерживали 60 других колонн, украшавших хоры.

Купол, с двумя полукуполами и шестью меньшими куполами, почитается превосходным произведением архитектуры: он утвержден на четырех огромнейших столбах, соединенных между собою большими дугами и скрепленных еще 8 гранитными колоннами. Между 24-мя довольно узкими [252] окошками храма, сделаны из мозаики арки, которые съеживаются до самой его вышины; плоскость свода такова, что он не имеет более 10 фут. высоты, хотя храм от помоста до ключа возвышается на 165 футов. Турки уверяли меня, что церковь св. Софии построена из ноздреватого камня и даже из пемзы. Это последнее уверение доказывает только их невежество, но первое может быть истина. В Мальте все строения из такого камня. Но здесь удостовериться в этом было мне нельзя, когда я не смел, взлезть и отскоблить штукатурку. Турецкая чернь доныне уверена, что если христианин взойдет на верх этой мечети, то она неминуемо развалится. Но, предполагая, что для свода действительно употребили ноздреватый камень, нечего и удивляться что такой огромный купол так давно и так твердо держится без малейшего повреждения.

В то время, когда еще была посвящена церковь св. Софии христианскому служению, для нее одной определено было до 900 священников и прочего причта. На содержание их Император Юстиниан назначил более миллиона наших рублей готового дохода. Тогда здесь, как в нашем Успенском соборе, было по, одну сторону место для Императора, а по другую для Патриарха.

Многие Европейские писатели уверяли, будто Магомет II, по, взятии города, въехал в собор [253] св. Софии верхом: это совершенная выдумка. Он сошел с лошади, вошел в храм, и остановился пораженный его величием, богатством и красотою; даже ударил одного из своих воинов, который осмелился коснуться мраморного помоста. Он осмотрел храм подробно, с низу до верху, и потом уже велел начать богослужение по своему обряду. После молитвы поставили Алкоран в магараб (Род шкафа, сделанного для этой книги в стене каждой нечего. Магараб всегда обращен к стороне Кеблы, или города Мекки). Императорское место оставлено для Султана, а Патриаршее для Муфтия. Ныне пол покрыт Египетскими цыновками и коврами; я не смел приподнять их, но меня уверяли, что под ними сохранились еще, на многих мраморных плитах, Греческие надписи, двуглавые орлы, и кресты, так-же как под штукатуркою сохранилась мозаика.

Римский Патриций Студий, человек в свое время строгой набожности, выстроил монастырь в Константинопольском предместий. В числе иноков, прославивших эту обитель, особенно замечателен был Феодор, прозванный Студитом, от которого остались нам разные сочинения не без достоинства. Этот смелый и твердый в своих правилах [254] муж, находился 7 лет в изгнании за то, что не соглашался с учением иконоборцев. Студиева церковь и доныне существует: это мечеть Имрор-Джами, между Семибашенным замком и Псаматийскими вратами. Фатиге-Джамис (Мечеть Завоевателя), был храм Пресвятые Богородицы, построенный Михаилом Дукою. В нем покоились тела многих Императоров и Императриц Комненова и Палеологова рода. Между ними, гробница Анны Комненой была в дорогом саркофаге, под Императорскими орлами. Здесь-же находился гроб последнего Князя дома Палеологов. Фома, деспот Морейский, сначала убежавший в Рим, возвратился потом под великодушное покровительство Магомета II, и скончался в Константинополе. Но когда этот храм, в последствии времени, обратили в мечеть, то все царские гробницы выбросили из него. О малом числе оставшихся в целости Греческих церквей я упомяну в своем месте; теперь обращаюсь к Ипподрому.

Ипподром, а по-Турецки Атмейдан (Конная площадь), был начат Императором Севером и окончен Константином. В постройке его подражали большому Римскому цирку. Два ряда колонн, поставленные один над другим, на широком подножии, составляли [255] его окружность. Мраморные статуи, изображения зверей, служили ему украшением. Тут были статуи Императоров и отличных бойцов; особенно замечательны, бывшие здесь, четыре бронзовые коня, привезенные из Рима, те самые, которые были увезены потом в Венецию, а из нее Наполеоном в Париж, откуда они возвратились опять в Венецию и находятся там доныне. Здесь совершился триумф победителя Африки и Вандалов, Великого Велисария, и вскоре потом, если верить некоторым преданиям, у подножия тех-же памятников, столько раз спасенных рукой его, он просил милостыню. Я не хочу верить, чтобы Юстиниан навеки посрамил свое имя такою ужасною и почти беспримерною неблагодарностию! Я готов согласиться с теми историками, которые утверждают, что Велисарий подпал немилости Императора, но ходатайством жены своей Антонины и Императрицы Феодоры, возвратил себе прежнюю благосклонность Государя.

Во всю длину Ипподрома построена великолепная мечеть Ахмета. Надобно сознаться, что Турки никогда и ничего не воздвигали превосходнее этого здания. Оно одно, своею красотою, могло-бы утешать в гибели тех изящных зданий древности, которые разрушены завоевателями, если что нибудь может утешать в этом. Для теперешнего Ипподрома осталось только 250 шагов в длину и 150 в [256] ширину. На нем и ныне бывают военные ристания и смотры, во время придворных церемоний, или в торжественные выезды Султана; через него бывает шествие, так-же как бывало это и при Римских Императорах. Таково нынешнее величие Ипподрома!

Остается мне упомянуть еще о некоторых древностях, уцелевших от конечного истребления. Порфировая колонна, перенесенная из Рима, поставлена здесь на третьем холму, где был прежде форум, а ныне Гаук-Базар. Она была воздвигнута в честь Константина Великого. Вышина ее 90 фут. На ней стоял Фидиев Аполлон, окруженный лучами, с надписью: Константину, сияющему подобно солнцу! Колонна стоит еще не обгоревшая, окованная железными обручами, чтоб несколько удержать ее от совершенного разрушения.

Есть еще гранитная колонна близ мечети Ибрагима-Паши. Турки называют ее Киз-Таш (Камень Девы). Но действительно это Маркианова колонна, что видно из надписи, от которой еще остается несколько букв.

Маркиан родился во Фракии, от бедных и незнатных родителей, начала, службу простым солдатом, и своими достоинствами достиг высшей степени в Империи. При нем все взяло другой вид: Империя как будто возродилась. Он принял строгие меры против злоупотреблений, [257] возвратил ссыльных, уничтожил тяжелые налоги, и отказался платить постыдную дань, наложенную Аттилою. Когда этот завоеватель стал требовать ее, Маркиан велел отвечать ему, как истинный Римлянин: «Золота у нас много, но оно хранится для друзей, а для неприятелей у нас есть железо!» Этот великий человек готовился идти в Африку, против лжеимператора, восставшего там, когда смерть постигла его, и лишила Империю великого, уважаемого всеми Государя.

Возвратившись домой, я нашел у себя записочку от Серг. Иван. Богданова. Он, извещая меня, что на другой день, в Пятницу, Султан будет присутствовать на молитве в Рамиз-Чифликской мечети, предлагал заехать за мной, чтоб отправиться туда вместе и видеть Султана. Часу в десятом утра, на другой день, наняв шлюпку мы отправились. Со мной были еще Турецкий каваз и мой наемный слуга. Пристав у самой мечети, мы узнали, что Государь прислал адъютанта своего сказать, чтоб его не ждали, и что он не будет. Такая неудач привела нас в недоумение. Куда-же ехать? Утро было прекрасное; возвратиться домой — далеко, целый день пропадет. Пока мы рассуждали об этом, какой-то военный Турок, очень видный собою и белокурый, подошел ко мне и спросил очень чистым и правильным Немецким языком, не Султана-ли я хотел видеть? Точно так, [258] отвечал я ему, но к сожалению слышу, что Его Величество сюда не будет. — Так поезжайте в Киат-Гане. — Мне сказали, что в этот дворец никого не допускают. — Велите сказать о себе Аким-Паше (Лейб-Медик): Он о вас доложит Султану и вы верно будете допущены.

Мне показалось это довольно странно: с какой стати пойду я к Аким-Паше, который обо мне, вероятно, никогда и не слыхивал? Да и зачем пойдет он с докладом об иностранце к Государю? Если я имею на то какое нибудь право, то почему не адресуюсь к своему Посланнику? Вероятно, отказ мне даст случай другим иностранцам, очень справедливо, посмеяться надо мною, и все это будет весьма неприятно Аполлинарию Петровичу Бутеневу. Он так благосклонно меня принял, а я ни о чем не уведомил его и не спросил. Сергей Иванович, с которым я стал советоваться, был совершенно моего мнения, и сказал мне, что этот ренегат (Мы оба заключили это по чистому Немецкому выговору Турка и совершенному его незнанию этикета Турецкого Двора) не прав. С какой стати Акиму-Паше докладывать? Это не его дело, и он никогда не осмелится с этим идти к Султану. И так совет Турецкого Немца оставили мы без внимания, и решились ехать прогуливаться по речке [259] Киат Гене. Берега ее живописны. Тут был кавалерийский лагерь, и прекрасный павильон, где еще не давно Султан давал праздник; не задолго была и великолепная иллюминация. Мы, без всякой определенной цели, поплыли вверх по речке, любовались окрестностями ее и приятно беседовали. Вдруг начался спор между нашим кавазом и стоявшим на берегу часовым. Г. Богданов, вслушавшись в их спор, сказал мне, что часовой кричит, чтоб лодка не плыла далее, и что не велено пускать так близко ко дворцу. Каваз наш, упрямясь плыть далее, был неправ, а часовой исполнял свою должность: надобно было повиноваться. Я тотчас велел пристать к берегу, и ни мало не зная, что мы были так близко ко дворцу, спросил любезного сопутника своего, где — же дворец? Он указал мне, шагах в 50, огромные ворота; у них толпилась куча людей. Мы пошли туда. Подходя ближе, он узнал в этой толпе многих знатных чиновников. Не предвидя никакого неудобства, мы подошли к ним. У ворот стояли часовые; около них несколько офицеров и Полковник. Как скоро Полковник заметил нас, он подошел ко мне и спросил, чего я хочу? Я попросил Г. Богданова перевести ему, что мы ездили в Рамиз-Чифлик, надеясь видеть Султана, но узнавши там, что Е. В. туда не будет, поехали кататься по направлению Киат-Гене, [260] ко дворцу, думая, не счастливее-ли будем здесь? Он спросил: кто я? Я отвечал, что я Русский путешественник, генеральского чина, и очень желаю удостоиться видеть их Государя. Полковник сказал мне, что в этом дворце Султан никого не принимает, а в доказательство — прибавил он — вы видите здесь Пашей и других чиновников наших, которые даже и ворот не проходят. Однако я о вас доложу дежурному Генералу.» Действительно, скоро пришел дежурный Паша, сделал мне те же вопросы, и когда я повторил ему свои ответы, он еще спросил меня: в каких войсках я служил? Я сказал ему, что когда был в военной службе, то служил в кавалерии. «Хотя здесь Султан никого не принимает, однакож об вас, Москов Паша, я доложу Генерал-Адъютанту Ахмет-Паше».

Ахмет-Паша сам вышел ко мне. Я сказал тогда Его Пр-ву, что главным предметом моего путешествия через Константинополь было видеть великого Государя, преобразователя своего народа, следующего примеру нашего Великого Петра. Ахмет весьма благосклонно сказал мне, что он доложит Султану, и уведомит меня о его воле. Не прошло пяти минут, как выбежала, мой Полковник, и сказал мне, что Султан приказал внести меня одного, а прочих оставить за воротами. — Я не знаю восточных языков — заметил я — и без [261] товарища моего, Г-на Богданова, буду совершенно глух и нем. — «Пусть он войдет с вами.» — сказал Полковник, и нас провели через ворота. Мы вошли в небольшой дворик: по правую сторону его крылечко, в три ступени, ведущее в придворную мечеть; прямо против нас были двухэтажные покои Султанских сыновей. Меньшой из них, прекрасное дитя, на руках толстого арапа, глядел в окошко, под которым стоял фронт, пехоты с музыкантами. Вблизи меня были поставлены в два ряда какие-то старики, в коричневых кафтанах, с медалями на груди: я узнал потом, что это были Камергеры. Между ними и фронтом был проход с другого двора, из внутренних покоев. Меня поставили подле стариков, и Г-на Богданова со мною, немножко позади. Вдруг загремела музыка, солдаты взяли ружья под приклад, и из внутренних ворот показались два чиновника, несущие огромные серебряные и позолоченные курильницы, в виде ваз, из которых исходило благовоние алоэ. Вслед за ними шел Султан, поддерживаемый по правую руку Балиль-Пашею, а по левую Сераскиром Хозревом. Солдаты сделали на караул, и Султан тихими шагами прошел, очень близко подле меня, в мечеть. Когда Е. В. поравнялся со мною, я низко поклонился ему; он удостоила. меня благосклонным взором. Таким образом желание мое видеть Султана исполнилось. [262] Полагая, что мне тут оставаться более не для чего, я располагал было уйти, тем больше, что лучи солнца немилосердо палили меня, посреди маленького этого двора, на песке и без малейшей покрыши; но товарищ мой весьма благоразумно заметил мне, что как допуск мой перед лицо Султана должен быть принят, за особенную милость, тем больше, что никто, кроме меня, не получил дозволения войти во двор, так он и советует мне дождаться возвращения Султана из мечети, чтобы в другой раза, поклониться Его Величеству, и тем изъявить благодарность за оказанное мне милостивое внимание. Я послушался совета Сергея Ивановича Богданова, и не раскаялся, потому что вскоре после этого вышел из мечети тот — же Полковник, и сказал мне, что Султан, опасаясь, чтобы я, ожидая его на дворе под солнцем, не потерпел от сильного жару, поручил двум Пашам пригласить меня в покои, до возвращения его из мечети. В самом деле, ко мне вышли два молодые Генерал-Маиора, один служащий в пехоте, а другой в кавалерии, и повели в комнаты, над которыми, как я выше сказал, живут молодые Принцы, сыновья Махмуда. Когда мы вошли в комнату, где вокруг стен были диваны, меня пригласили сесть, а Паши сели по обе стороны меня: служители подали нам всем по трубке и скоро потом кофе. Беседа наша началась с их стороны [263] приветствиями. Они сказали мне, что я первый иностранец, допущенный во дворец Киат-Гане, в котором Е. В., отдыхая от дел, редко допускает к себе и вельмож своих. Я отвечал, что чувствую эту милость Султана, и принимаю ее во всей цене. Чрез несколько минут, неминуемый Полковник взошел к нам и объявил мне, что Султан скоро выйдет из мечети, и что он, желая лучше видеть меня, приказал Камергерам удалиться, а мне стать на их месте одному. Я тотчас пошел с Г. Богдановым и мы заняли назначенный нам пост. Вышед из мечети, Махмуд приостановился на крыльце; окинула, нас взглядом, как-бы желая удостовериться, что приказание его исполнено, и прежним порядком пошел прямо ко мне. Подойдя очень близко он остановился и что-то сказал Галиль-Паше. Этот оборотился ко мне, и положа руку на грудь, отдал мне поклон. Хотя не следовало-бы мне, в присутствии Государя, кланяться другому лицу, но я рассудил, что поклон Галиля мог быть следствием того, что сказал ему Султан (чего однако от музыки и барабанов Г-н Богданов не расслышал), и потому я решился отплатить Галиль-Паше его поклон. После этого Государь продолжал свое шествие во внутренние покои, а мы отправились к своей лодке.

Теперь кстати, мне кажется, описать особу Султана, и костюм, в котором я его видел. [264]

Махмуд роста среднего, плечист и довольно строен; лицо у него смуглое, но выразительное; глаза его проницательные, но во взгляде есть что-то строгое и даже грозное; брови черные, почти колесом, нос орлиный, но пропорциональный; рот маленький. На поклоны он отвечает, когда хочет изъявить благосклонность, ласковым взглядом и даже улыбкой, но головой никогда не кивнет. Его высокий фес, с огромною шелковой кистью, надвинут до бровей, что придает лицу его некоторую мрачность. Бороду носит он довольно коротко остриженную; она совершенно черна; легко может статься, что он ее и красит. Говорят, он весьма здорового сложения, никогда не лечится, и Аким-Паша (Лейб-Медик) у него мебель совсем не нужная, а только роскошь или прихоть этикета.

Мне сказывали, что Султан еще красивее на лошади, ездит теперь на Европейском седле, и смело, свободно скачет перед фронтом, на горячем Арабском жеребце; но я этого не видал. Махмуд одевается с большим вкусом, и на нем новый костюм Турецкий может понравиться. Один Гагиль-Паша, и то с тех пор как побывал в Петербурге, может равняться с ним в щегольстве. В тот день, когда я видел Султана, на нем был кафтан (род казакина) суконный синий; Французские сапоги (bottes a l’ecuyer), стройно сшитые с золотыми шпорами, на [265] правильных и пропорциональных ногах, обували его очень красиво. Шпоры он всегда выписывал из Франции. Сверх казакина был накинут недлинный плащ, застегнутый на груди бриллиантовым фермуаром; на руках были перчатки. Все это вместе составляло костюм довольно красивый для глаз; но трудно сказать, удержится-ли это новое введение узкого платья? Народ вообще не любит его, Улемы и старики им гнушаются, но повинуются боясь теперь Махмуда.

(Продолжение в следующей книжке).

Текст воспроизведен по изданию: Константинополь. Из путешествия Всеволожского // Журнал для чтения воспитанникам военно-учебных заведений, Том 118. № 472. 1856