ВОСПОМИНАНИЯ О СРАЖЕНИИ ПРИ НИЗИБЕ, 24-ГО (12-ГО) ИЮНЯ 1839 ГОДА.

Сражение при Низибе, так же как и сражение при Новаре, есть одно из важнейших со времен Наполеона. Оба были преимущественно артиллерийские, что доказывает значительное изменение военного искусства и потребует в будущем времени изменений и в стратегии.

В армии Ибрагима-паши было более дисциплины и военного обучения, нежели в армии Гафиза-паши. Своеволие янычаров было еще в слишком свежей [384] памяти у турецкого солдата; ибо Махмуд лишь незадолго перед тем обратил свое внимание на остальную Европу и от неверных потребовал средств победить своего слишком счастливого вассала на берегах Нила. Европа внемлет каждому владетелю, требующему от нее военных учителей, которых имеет такое множество, и затем, большею частию, отказывается от них.

В Константинополь прибыло множество военных учителей (инструкторов); но им — последним остаткам Наполеоновой армии — нельзя было вверять званий ни полковых ни бригадных командиров, ибо тому противился коран. Он воспрещает правоверным быть под начальством неверных, а потому Христиане и не могли получать непосредственного начальствования ни в сухопутной армии, ни во флоте; они могли только служить советами.

Даже могучий духом Мехемет-Али египетский не мог дать Лионцу Селву (Selves) начальства в армии, сформированной последним; а потому Селв и сделался магометанином и принял имя Солимана.

Хотя турецкие войска и имели уже несколько времени инструкторов, но мало отличались от янычаров, как своеволием, так и ужасом, который распространяли в проходимых ими областях Рекрут, набранных в Румилии и в придунайских землях, должно было держать в отдалении от Константинополя, и чтоб предохранить от их [385] грабежей окрестности столицы, их собрали на берегу Дарданельского пролива, при Анзэкиэ. Прохождение этих новобранцев через Анатолию до сих пор памятно тамошним греческим и армянским жителям. Начальники турецких войск сами подавали дурной пример. Они самовластно распоряжались домами богатых Армян и Греков, которые походили скорее на их слуг, чем на хозяев в собственных домах, и горе, было тому, кто бы осмелился сесть перед пашой или одним из его офицеров.

Со стороны Ибрагима паши было еще хуже. Хотя Египтяне не были так своевольны, как Турки, но тем страшнее был их предводитель, особенно после лишней бутылки шампанского. Состоявшие при нем турецкие и французские офицеры (египетские феллахи могли быть производимы только в подпоручики) трепетали каждый раз, когда, после неумеренного употребления им вина, видали его в веселом расположении духа. В этом состоянии паша любил хвастать ловкостью, с которою владел саблей, и чтоб показать свое искусство, сносил головы многим военнопленным.

Однако — к делу.

Подступы к ибрагимову лагерю представляли очень оживленное, шумное зрелище. Курьеры скакали в разных направлениях; полки шли в подкрепление правителям областей, для усмирения возмущений. В это время в армию прибыли из [386] Египта 26-й, 27-й, 28-й, 29-й, 30-й и 31-й полки, укомплектованные по возможности 16-ти и 17-ти-летними феллахами; первые два полка пошли опять в Дамаск.

Дамаск, древний как мир, упоминаемый уже в Священном Писании, затем бывший под властию Халифов и, наконец, Османлисов, все еще признавал себя священным городом. С негодованием взирал он, как египетские завоеватели позволяли, за деньги, открывать винные шинки. Это возбудило дух мятежа в Дамаске и встревожило Ибрагима касательно спокойствия Сирии, оставленной им, на марше к Адане, в тылу за собою.

Обе неприятельские армии расположились двумя лагерями, в расстоянии 4-х миль одна против другой: турецкая — с северной, египетская — с южной стороны.

Между тем прибыл в Александрию Калье послом от Французского двора. Правительство Лудовика-Филиппа постоянно стремилось к тому, чтобы поддерживать равновесие и повсеместный мир в Европе, а. потому Калье было поручено убедить, а в случае нужды заставить Мехемета-Али приказать своему сыну, чтобы он не атаковал оттоманскую армию. Мехемет-Али умел обмануть французского дипломата. Притворно соглашаясь выполнить желание французского правительства, он в то же время послал в египетский лагерь курьера с приказанием сыну, при первых благоприятных [387] местных и других обстоятельствах, немедленно атаковать Турок.

Все выгоды были на стороне Ибрагима-паши. Но он опасался возмущения в Сирии, в тылу за собою. Опасения его были основательны. Восстание Сирии могло, в таких обстоятельствах, совершенно изменить положение дел на Востоке; ибо эти частые восстания в Сирии, доселе все еще делали невозможным господство в ней Египтян. Тягостная система налогов, которую Мехемет-Али мог беспрепятственно приводить в исполнение в Египте, встречала в горных жителях Ливана и Анти-Ливана непреодолимое сопротивление. Хауран был сущим волканом, а горские племена — жерлом восстания. Казни Ибрагима-паши посеяли наследственную к нему ненависть между народонаселением; ибо умерщвленные шейхи Ахмет и Каллем оставили по себе, точно так же как муссехимы Ладиха и Рамлы и шейхи Иссы и Баркаони, непримиримых потомков.

Если эмир Друзов, Бешир, соблюдал договор, то причина тому заключалась более в предусмотрительности Ибрагима-паши, удержавшего при себе эмировых сыновей заложниками и давшего им чины в своей армии, нежели в приверженности их отца.

Незадолго до сражения при Низибе, в один дуар, в котором я находился, прибыл шейх из Ливана и воззвал народ к восстанию. Узнав [388] о его прибытии, Манасситы сели на коней, вооруженные ружьями и пистолетами, и при виде человека, признаваемого ими за святого, начали одни других преследовать и с громкими криками: «Аллах!» перестреливаться между собою. Сопровождавшие шейха приняли участие в этой потехе; обе стороны продолжали преследовать одна другую и попеременно обращались в бегство, при неумолкаемых криках и ружейной пальбе. Между тем, шейх чинно выступал, со всею подобающею важностию, с серебряным своим жезлом, посреди всей этой толпы и суматохи. Вскоре на встречу ему вышли музыканты, и сопроводили его в дуар алмей, где он был встречен музыкою и плясками, и проведен между ставками, образовавшими дуар. Я видел это в то время, когда около недели находился тут в плену. Не это ли настроение умов делало, может быть, вероятным присоединение жителей Ливана к Египту?

Этим средством, как видно, мятежный шейх пытался возмутить племена в тылу Ибрагима и поставить его таким образом между турецкою армиею и возмущенною Сириею.

Меры, принятые шейхом для возбуждения мятежного духа Бедуинов, отличались странностью; но эта странность носила на себе чисто азиатский отпечаток. У него был белый верблюд. Этот верблюд был, в знак траура, не только вычернен, но и вымазан сажею. На него был [389] посажен молодой Бедуин, в черной одежде, с вычерненными руками и ногами. В таком безъукоризненном трауре, Бедуин ездил по дуару с беспрерывным воплем: «Помогите! Помогите! Кто хочет возвратить белизну этому верблюду — спеши к сподвижникам шейха Абдакиля! Грабеж и война обогатят вас!» — В ответ на это возвание, со всех сторон раздавались военные крики: «Krail al Illa! Krail al Amur! Klail al Sardieh!» Эти крики служат у Бедуинов сборным сигналом. Бедуинские племена, друзья и враги, не различаясь по одежде, узнают друг друга по своим условным крикам, и тот покрыл бы себя позором, кто не испустил бы крика даже в величайшей опасности.

Когда шейх таким образом побудил последовать за собою и тот дуар, в котором я тогда находился, мне удалось узнать, что значит походное движение Бедуинов. И кухня, и постель — все у них подвижное. Они ведут еще войну так, как вели ее во времена персидских царей, т. е. берут с собою жен и слуг своих, за исключением тех, которым поручается присмотр за скотом. В каждой партии находится три вьючных верблюда и при них три Бедуина для хлебопечения. На одном верблюде везутся ручные мельницы, на другом — мешки с водою, а на третьем — сухой лес и уголья. Сообразно тому, три Бедуина, находящиеся при этих верблюдах — [390] первый перемалывает зерна в муку, второй месит тесто, а третий печет род сухарей, нарезывая тесто ломтями. По мере того, как поспевает хлеб, он выдается каждому на руки. Питьем служит молоко. Горшки с молоком переходят из рук в руки, а порожние передаются женщинам, которые безотлучно находятся при дойных самках верблюдов. И печение хлебов, и доение верблюдов — все это делается на ходу. Бедуины идут, не останавливаясь ни днем, ни ночью. Всадники спят на своих седлах, снабженных, большою лукою и спереди и сзади. Женщины ложатся поперег верблюдов, упираясь ногами о веревки, приспособленные наподобие стремян. Впрочем, для жен предводителя устроивается на верблюдах нечто в роде паланкинов или носилок.

Так как по всем дорогам, которые вели к лагерю Ибрагима-паши, было, как сказано выше, большое движение, то шейх и должен был вести Бедуинов по другому направлению.

Вблизи от Александретты стоял Мутук-бей, с сильною партиею мятежников. Он было напал на Пайас — город, в котором был градоначальником во время оттоманского владычества. Ибрагим отрядил против него начальника своей кавалерии, Регеб-бея, с 3,000 чел. пехоты и 800 чел. конницы. Но Мутук-бей скрылся в ущельях гор, а его примеру последовал и шейх. Египетский генерал, господствуя на равнине, держал [391] жителей ее в повиновении, и запер, при их помощи, все выходы из ущелий. Но шейх решился прорваться сквозь северный проход, охраняемый только вооруженными жителями, и для этого употребил следующую хитрость: сперва он овладел главным селением и приказал каждому всаднику посадить к себе на седло одну из пленных женщин; когда партия достигла выхода из ущелья, шейх послал парламентера объявить поселянам, вооруженным для защиты горного прохода, что жены и дочери их служат щитами его ратникам и что смерть каждого Бедуина будет стоить жизни одной из них; если же они не будут противиться, его выходу из ущелий, то он клятвенно обещался отпустить пленниц, как только его отряд будет находиться вне опасности. Щадя жизнь своих жен и дочерей, поселяне по неволе должны были принять эти условия, и шейх безнаказанно вывел Бедуинов в. чистое поле. Намерение его было напасть прежде всего на неприятельские магазины, которые находились на берегах Евфрата без достаточной защиты, в стороне от главного лагеря. С передвижением армии к Низибу, магазины остались под прикрытием только одной бригады, которою начальствовал племянник Ибрагима-паши (сын Дефтердара-паши, зять Мехемета-Али). Но хитрый замысел шейха, обещавший ему богатую добычу, не удался: не прошло часу после нашего выхода из ущелья, как мы попали в [392] руки Ибрагимова племянника. В темноте, наступившей с приближением ночи, мы были окружены отрядом египетской конницы и взяты в плен, несмотря на исступленную и упорную оборону Бедуинов. Два дня спустя, нас отправили в лагерь Ибрагима-паши.

Лагерь паши представлял чудное, зрелище, которое можно видеть только на Востоке. Феллахи, т. е. уроженцы нильских берегов, привыкли спать под открытым небом, защищая только головы от росы, которая в Египте вредно действует на глаза. А потому в лагере Ибрагима-паши палатки были разбиты только для начальников. За то палатки эти были огромных размеров, так как, по восточному обычаю, каждый сановник держал при себе многочисленную толпу слуг. Мы прибыли в лагерь рано утром. Офицеры и солдаты спали, раскинувшись по разным местам на голой земле и закутавшись в свои испачканные, изношенные или разодранные белые плащи. Кое-где стояли ружейные пирамиды. В местах расположения кавалерии стояли лошади, привязанные к кольям, вколоченным в землю, а в стороне были сложены — где уланские пики, где драгунские кирасы (Солиман сформировал египетскую армию по образцу наполеоновской, в которой он начал свою службу).

Проходя мимо ставки Солимана, мы увидали группы солдат, совершавших, утреннюю молитву, стоя на коленах на подостланных под себя плащах, [393] и обратясь линем к Мекке. Возле несколько солдат варили баранье мясо. Солиман-паши не было в палатке: он был призван на военный совет к Ибрагиму.

Надо заметить, что перед сражением, между войсками обеих противных армий происходили беспрерывные мелкие стычки. Входила ли такого рода партизанская война в расчеты обоих главнокомандующих, или, может быть, она ведена была без их приказания (ибо в обеих армиях находились толпы иррегулярных мародёров, взявшихся за оружие единственно в надежде на грабеж) — дело только в том, что эти партии иррегулярных мародёров были прикрываемы эскадронами регулярной кавалерии.

Чтоб угодить французской дипломации, посредничествовавшей с целию сохранения мира, ни тот, ни другой из главнокомандующих не хотел казаться первонападающим. А потому оба они ежедневно переписывались между собою, упрекая друг друга в нарушении перемирия.

В военном совете, в день нашего прибытия в египетский лагерь, Ибрагим, как председатель, сидел в своей обширной палатке, на богатом ковре, с подогнутыми под себя ногами. Перед ним стояли: начальник гвардейской пехоты Селим-паша, начальник гвардейской кавалерии Ахмет-Маникли, другой генерал, Ахмет-паша, артиллерийский генерал Ахмет-бей, пехотные [394] генералы: Амри-бей, Онали-бей и Мустафа-бей, кавалерийские генералы: Али-бей, Калиль-бей, и с ними Солиман-паша.

Ибрагим приказал прочесть перед ними отвит, только что полученный им из турецкой армии, на его письмо к Гафиз-паше. Ответ этот был следующего содержания:

«Драгоценное письмо ваше, посланное с генералом Мухаммет-Азет-беем, я получил и понял почтеннейшее содержание его.

«Так как ваше превосходительство изъявляете свою совершенную покорность благодетелю нашему, благодетелю мира, высочайшему, могущественнейшему и досточтимому Владыке Султану, и выражаете желание сподобиться его высочайшей благосклонности, то не угодно ли вам выслушать касательно этого мое мнение.

«Всевышний да хранит нашего великого Государя до скончания мира, да распространит сень его над всеми Его слугами, и да даст всем подданым Его защиту высокого Его престола.

«Нет сомнения, что покорность Государю заключается не в одних словах, но должна обнаруживаться и самыми делами. Когда султанские войска пришли в Бир и разбили там свой победоносный лагерь, то начальник арабской конницы (ханеди), Магиум-Агасси, подступил на полмили к Биру, в намерении произвести рекогносцировку и, вероятно, также ограбить селения, как [395] действительно, на обратном пути, конница эта раззорила селения области Орфа и угнала весь скот. То же было сделано ею и два дня перед тем. Оба эти поступка должны были дойти до сведения вашего превосходительства.»

В этом месте Ибрагим прервал чтение, чтобы сделать несколько вопросов, и после нескольких замечаний снова приступлено было к чтению письма Гафиза-паши.

«Вынужденные необходимостью и желая защитить безоружных, мы приказали двинуть вперед, для разведания, отряд спагов. Некоторые из этих спагов, отъискивая потерянных ими лошадей, дошли до границ Антаба и Бира, и наткнулись там на 300 ханедисов, из которых около тридцати немедленно напали на них и одного обезоружили, застрелили, и, недовольствуясь этим, еще отрубили ему голову.

«Такого рода поступок, как вашему превосходительству известно, не согласуется с правилами покорности нашему великому Государю, в которой вы уверяете нас, а потому мы и были вынуждены искать за то возмездия.

«Но если бы поступки вашего превосходительства по закону были согласны с вашими уверениями, то вы соделались бы, под всемогущем покровительством нашего великого Государя, предметом зависти всех ваших сподвижников. [396]

«Я взял смелость написать вашему превосходительству эти дружественные строки, в знак моего расположения к вам, и вручаю их полковнику Азет-бею, который возвращается к вашему превосходительству, в сопровождении полковника победоносной армии Ахмед-бея. Если письмо это, по милости Божией, будет благополучно доставлено вам, то от вашей высокой мудрости будет зависеть действовать сообразно с его содержанием.»

«Гафиз-паша».

Накануне прибыл из Александрии в египетский лагерь курьер, с тайным приказанием атаковать Турок, если обстоятельства и принятые меры обещали успех.

Хотя Мехмет-Али вручил Французскому уполномоченному, г-ну Каллье, письмо к Ибрагиму, с приказанием не атаковать, но г-на Каллье умели удержать в Александрии всеми хитростями восточной дипломации и канцелярскою медленностию.

Тайный секретарь Мехмета-Али, Сами-бей, привез Ибрагиму означенное выше приказание, с присовокуплением оставить без всякого внимания письмо, которое имело быть доставлено Ибрагиму офицером французского генерального штаба, Каллье.

Ибрагим-паша был в полной решимости отвечать на послание Гафиза-паши пушечными [397] выстрелами. Но как между тем турецкий главнокомандующий занял позицию, прикрытую двумя редутами, которые были, казалось, сильно вооружены орудиями, то Ибрагим находился в немалом затруднении, какое употребление сделать из разрешения атаковать Турок. Солиман-паша хотел первоначально послать в атаку оставшихся верными и прибывших из Египта Бедуинов, как самые плохие в армии войска. Он предвидел, что Гафиз-паша, опрокинув эти войска, с обычною турецкою запальчивостью увлечется преследованием их и тем самым покинет свою позицию, а раз в открытом поле, он был бы совершенно в руках Египтян, которые имели тут все выгоды на своей стороне.

Ибрагим медлил атакой, ожидая покорения Дамаска, ибо не хотел подвергаться случайностям сражения в то время, когда в тылу его были восставшие племена.

Таким образом, военный совет разошелся, не решив ничем. По окончании совета, Ибрагим послал в турецкий лагерь лазутчика, донесение которого побудило египетского главнокомандующего решиться дать сражение.

В это время Ибрагиму было 50 лет; с крепким сложением тела он соединял силу духа, сверкавшую в его глазах; деятельный, любимый солдатами, он в тоже время, при случае, был их грозою и ужасом, и неумолим там, где [398] дело шло о дисциплине. Он носил обыкновенно темного цвета одежду и красный фес. Но воздержность его была вовсе не так беспримерна, как бы долженствовала быть; ибо, вопреки Корану, за Ибрагимом постоянно возили ящики с шампанским. В промежутки действий, ставку его оживляли частые пиры, которые представляли ему случай обнаруживать свое искусство владеть саблею.

Лазутчик донес, что сирийские полки, №№ 12-го, 17-го, 18-го и 22-го намерены перейти на сторону неприятеля. — «Докажи это», — возразил Ибрагим. — «Доказательство тому, — отвечал лазутчик — то, что нынешнею ночью, при захождении луны, в лагерь твой будет брошено от 200 до 300 гранат, чтоб произвести в нем замешательство и тем облегчить недовольным возможность перешагнуть за твои посты.» — «Хорошо, но где же эти батареи?» — «Возьми зрительную трубку и ты увидишь на высоте, там, за оливковою рощею, прусских офицеров из главного штаба сераскира, обозревающих местность, для избрания выгодной позиции для батарей.» — «В самом деле, там европейцы», — заметил Ибрагим: Туркам никогда не пришло бы в голову стать к ослепляющему их восходящему солнцу.» Египетский генерал приказал прогнать рекогносцирующих, и сказал: «и так Турки имеют ныне инструкторами прусских офицеров! Сначала ими были Неаполитанцы. И люди хотят, чтобы Турки [399] имели понятие об экзерциции!... А их артиллерия?» — «140 орудий.» — «Под чьим начальством?» — «Барона Мельтке.» — «Опять Пруссак! образовал ли он хороших артиллеристов?» — «Думаю, что он не имел для этого достаточного времени.» — «Все ли турецкие батареи переправились через Евфрат?» — «Все.» — «Долго ждали их. Далек ли корпус Сулеймана?» — «В двух переходах.» — «Силою?» — «20,000 человек.» — «Хорошо! ступай и приходи опять после сражения.»

Ренегат Сельв, теперь Солиман-паша, много содействовал счастливому исходу сражения. Это требует пояснения. Сельв был солдат, каких много встречали в неаполитанской армии. Храбрый, буйный, он перенес на Восток беззаботность бивуачной и привычки гарнизонной жизни, о которых до этого времени не было и малейшего понятия в азиатских армиях; ибо азиатские войска почерпали свое воодушевление из молитв и религиозных мечтаний. Преследуемый за политические мнения, Сельв, в 1815 году, променял свое отечество на Египет. Дрозетти, старый сподвижник Наполеона в Египте, к которому приковала его, как ко второму отечеству, любовь к древностям, также испытал над собою следствия очищения рядов Императорской армии в 1815 году. Во время Империи, он был французским консулом в Александрии. Сельв и он, равно питавшие неприязнь к новому французскому правительству, заключили [400] между собою союз дружбы. По рекомендации Дрозетти, Мехмет-Али благосклонно принял план Сельва о преобразовании египетской армии по образцу европейскому; ибо здесь, как и в Турции, предложения и проекты, хотя бы самые лучшие, всегда требовали предстательства послов и консулов, чтоб удостоиться внимания правительства. Мехемет-Али серьёзно взвешивал это, нововведение, которому воинская слава Наполеона давала в глазах его большую цену; но встретились тысячи препятствий в предрассудках Ислама. Мехмет-Али знал эти препятствия и помышлял теперь об их отстранении.

Сельв был послан в Ассуан, на крайний предел Верхнего Египта, и таким образом удален из глаз мулл, имамов, дервишей и других фанатиков, чтоб там обучать мамлюков и воинских служителей владеть оружием. Не должно смешивать этих мамлюков с тою горною, воинственною милициею, обуздание которой, начатое Наполеоном в сражении при Пирамидах, довершено Мехмедом-Али в каирской цитадели.

Мамлюк означает на арабском языке человека, который есть собственность другого; но название это почетнее названия абд — невольник,

И так, мамлюки Мехмета-Али были воинские слуги. Он вверил их Сельву, чтоб образовать из них род воинской школы; ибо эти молодые люди, по обучению, долженствовали служить кадрами для [401] других полков, предположенных к формированию. Но строгая, непреклонная дисциплина слишком тяготила этих, доселе необузданных людей. Сельв должен был бороться с большими трудностями и подвергался в Ассуане многим опасностям, ибо неоднократно питомцы его составляли противу него заговор и посягали на его жизнь. Случалось иногда, во время обучения стрельбе, что пули свистали мимо головы его. Сельв принужден был прибегнуть к решительной мере, чтоб показать мамлюкам свое превосходство над ними. Он обнажал саблю, вызывал их одного за другим на поединок. Мамлюки ему покорились и мало по малу ненависть их к нему заменилась уважением.

Между питомцами Французского беглеца Сельва в Ассуане, которые теперь почти все достигли чинов генеральских и полковничьих, находился и Ибрагим-паша, который прошел там, среди мамлюков, суровую школу воинской дисциплины. Однажды, при обучении взводами, Ибрагим, помня, что он принц крови, стал на правом фланге роты; но Ибрагим не имел должного для занятия этого места роста. Сельв взял его за руку и приказал занять в рядах место по ранжиру. Ибрагим наморщил лоб, но должно было показать пример повиновения, и он повиновался.

Сельв не мог оставить армию, им устроенную. Но предрассудок оставался всегда живым у [402] мусульман. Этот предрассудок считал поруганием для магометан состоять под начальством неверного, и был столь силен, что сам Мехмед-Али должен был ему покориться, а потому-то он и основал школу, в которой мусульмане должны были повиноваться христианину, в месте, удаленном от взоров мулл.

Когда армия сформировалась, и Сельв не мог более оставаться в Ассуане, он, по необходимости, должен был занять значительный пост при войсках, командуемых бывшими его учениками. Вот почему Сельв принял исламизм.

Сельв, воин Империи, более проникнутый тогдашними философическими идеями, почерпнутыми им из творений Пиго-Лебрёна, чем законами Христианской веры, без затруднения отрекся от последней, дозволил произвести над собою обряд обрезания и назывался отныне Солиманом. Но он все еще оставался воином старой гвардии; с величайшею беспечностию никогда не помышлял о завтрашнем дне и в каждое мгновение готов был жертвовать собою за удовольствия солдатской жизни, за необузданность на войне. Все его желания ограничивались куском красной ленты, эполетом, или, когда счастие случайно избавляло его от пуль Испанцев, Русских, Пруссаков, Австрийцев и Англичан — пенсионом. Несколько слов о Сельве, который бесспорно разыгрывал значительную роль на Востоке, вполне его охарактеризуют. [403]

Однажды Мехмет-Али, упрекая его в беспечности, и расточительности, спросил, как велики его долги. — «Мои долги?... не знаю: это дело моих заимодавцев. Может быть два или три кошелька!» — «От чего ты так беспорядочен в своих делах?...» — «У вас это другое дело: вы — купец и сами сводите свои счеты; но я — вольный солдат, и умею только рубиться и наслаждаться жизнью». Но Сельв знал более; он проходил школу войны под начальством рожденных полководцев: Массены, Клебера, Ожеро, Брюна. Стратегик как они, он был не только хороший воинский наставник, но и умел в день сражения внушать тысячам, руководимым им, доверие к своим предначертаниям, угадывать намерения неприятеля и был неисчерпаем в средствах с величайшим хладнокровием парализировать случайные неудачи и приготовлять успех сражения.

Он сел на коня. Ибрагим велел его позвать, и с решительностию сказал ему: «Гафиз-паша замышляет противу нас какую-то выходку. Сегодня ночью, дождь гранат будет приветствовать твою и мою палатки. Известие это я получил от лазутчика; он показал мне, там, внизу, позицию и направление для орудий, избранные неприятелем для следующей ночи.» — «И так завтра у нас будут и свадьба и пляски!» отвечал Сельв. — «Да, завтра.» — «Между тем надобно постараться отвлечь Турок от той высоты, занятой [404] артиллерией, потому что там мы не можем их атаковать.» — «И не отсюда» — сказал Ибрагим, указывая влево: — «здесь местность слишком неровна, и воспрепятстует совершению наших маневров.» — «Но на левом фланге неприятельской позиции, — возразил Сельв, — местность открыта и удобна для развертывания наших колонн. Вот, в двух словах, основание для диспозиции к завтрашнему бою.»

План сражения, представленный Сельвом Ибрагиму-паше, был следующего содержания:

«Главные условия вообще каждого сражения суть: неприятель и местность. Сегодня местность благоприятствует Туркам, ибо с той высоты они могут засыпать нас картечью; с другой же стороны, артиллерия наша, по неровности местоположения, оставалась бы совершенно в бездействии. А потому необходимо направить наши силы на крайнюю оконечность левого крыла неприятеля и оное окружить.

«Турецкая армия слаба по двум причинам: инструкторы всех наций оставили солдат в прежнем невежестве, маневры их запутаны и без всякой связи. Султан хотел европеизировать свою армию, приняв практиков учителями экзерциции, но не помыслил о том, что ему нужны и генералы для выполнения планов стратегических. Одно уменье носить и владеть оружием, и маневрировать еще недостаточно: надобно уметь и приводить [405] в движение массы; а этого-то уменья и недостает у неприятеля.

«Ваше превосходительство сами завтра увидите, что Турки не будут иметь на столько присутствия духа, чтоб двинуть свою кавалерию, стоявшую в третьей линии, в виде подковы, на встречу нашим наступающим колоннам, которые мы, между тем, поддержим двумя тяжелыми гаубичными батареями и восемью батальонами в массе.

«Случится одно из двух: или мы достигнем Низиба, лежащего в тылу неприятеля, причем взаимное положение армий совершенно изменится, потому что выгоды позиции тогда будут на нашей стороне; если это нам не удастся, тогда мы атакуем левое крыло неприятеля и принудим его изменить направление своих боевых линий. Беспорядок, который непременно у него произойдет, мы довершим искусно, поддержанным артиллерийским огнем. И так, завтрашнее сражение будет сражением артиллерийским.»

По начертанию этого плана, главнокомандующий и Сельв сделали все распоряжения к сражению следующего дня. Передовые посты были удалены, чтоб воспрепятствовать дезертированию, и сирийские полки отодвинуты назад.

Солиман-паша (Сельв), с своей стороны, был готов очистить свою палатку, лишь только неприятель откроет ночью огонь из гаубиц. Он [406] знал, что этот пункт будет целью турецких батарей.

Около 11-ти часов ночи, Турки поставили позади оливковой рощи две гаубичные батареи, которые тотчас открыли огонь и произвели большое замешательство в египетском лагере. Но этого ожидали. Сирийцы хотели воспользоваться беспорядком и покинуть лагерь; нескольким сотням из них удалось уйти; прочих Солиман-паша удержал силою и принудил возвратиться на свои места. Палатка Солимана была пронизана ядрами и гранатами.

При наступлении утра, можно было видеть 37-ми тысячную армию сераскира, построенную в три линии; первые две состояли из пехоты, третья из кавалерии. Ими начальствовали паши: Судулах, Гаджер и Курд-Мухаммед. На выдававшемся впереди возвышении стояло 5,000 чел. под начальством Шерифа-паши. Около 100 орудий с 3,000 артиллерийской прислуги, состояли, номинально, под начальством Бекира-паши, действительно же были управляемы бароном Мольтке. Солиман-паша начальствовал баши-бузуками (род турецкой иррегулярной конницы), в числе до 5,000 человек.

В следствие принятого плана, египетские войска, в числе 45,000 чел., двинулись, в 6-ти колоннах, между Евфратом и Аинтабом, на левое крыло неприятеля.

Из этих шести колонн, 1-я состояла из [407] одной артиллерии, в числе 60-ти орудий, под начальством Ахмет-бея, но главным ее начальником был Солиман-паша. 2-я колонна состояла вся из пехоты, в числе 12-ти баталионов; ею начальствовали дивизионные генералы Амри-бей и Онали-бей, под главным начальством тоже Солимана-паши. 3-я и 4-я колонны двигались на одной высоте с 5-ою и 6-ою, и в таком точно расстоянии от 2-й, как 5-я и 6-я от них. Это распределение марша сделано Солиманом, чтобы, в случае надобности, можно было развернуть фронт против Турок, в двух боевых линиях. Последние две колонны, из 7-ми полков тяжелой кавалерии, одного гвардейского уланского и одного гвардейского кирасирского, находились под начальством Али-паши-Маникли; ему подчинены были дивизионные генералы: Али-бей, Калиль-бей и Рехеб-бей, который только что возвратился из экспедиции.

Сверх того, Солиман-паша усилил центр армии 9-ью баталионами и 2-мя гаубичными батареями, дабы Сераскир не мог тут прорваться.

В таком походном порядке, имея в голове корпуса артиллерию, египетская армия направилась к Низибу, лежавшему в тылу неприятельской позиции.

Сераскир Гафиз-паша долго оставался в нерешимости и в неведении о намерениях Ибрагима; но чтоб быть готовым на всякий случай, он [408] изменил направление своего левого крыла, таким образом, чтобы можно было встретить атакующего неприятеля лицом к лицу; в то же время, он приказал артиллерии (100 орудий) открыть огонь и стрелять картечью по двум первым неприятельским колоннам, направлявшимся к Низибу, для занятия находящихся там высот. Турецкая артиллерия Бешира-паши поддерживала огонь с большою живостию.

Под таким сильным артиллерийским огнем. Солиман-паша усомнился в возможности осуществить первый свой план, — перенести бой к Низибу, и потому послал сказать Ибрагиму-паше, что надобно немедленно приступить к выполнению второго плана. Ибрагим-паша не медлил ни минуты: адъютанты его, под градом картечь, понеслись в разных направлениях с приказаниями к начальникам колонн сделать полузахождение влево и развернуть линию противу неприятеля. Боевые линии построились под жесточайшим картечным огнем неприятеля с спокойствием и хладнокровием, которые объяснить можно только религиозным фатализмом, — верованием, дающим восточным властителям возможность образовать непоколебимых воинов.

Менее чем в четверть часа, египетская армия развернула свои боевые линии. Теперь все изменилось; армия стояла, построившись в боевой [409] порядок, имея на правом крыле артиллерию, в центре пехоту, на левом крыле кавалерию.

Ибрагим-паша приказал открыть огонь из всех орудий, которые, в соединении с турецкими, потрясали землю. По оффициальным известиям, число орудий обеих армий простиралось до 304; следовательно, на долю Египтян приходилось более 200. К убийственному действию этого огня присовокуплялось действие гаубичных гранат, беспрестанно лопавшихся в рядах обеих армий.

Солиман-паша достиг желаемой цели; он принудил неприятеля покинуть, крепкую позицию и таким образом лишил его выгод местности. Теперь, думал он, наступило время предпринять решительное движение.

Выманив Турок из их крепкой позиции, Солиман-паша уже не опасался идти прямо на них, хотя этого нельзя было совершить без больших потерь. Египетские линии приблизились к неприятелю на расстояние почти 800 метров; неприятельская картечь производила большое опустошение в их рядах; солдаты и офицеры падали кучами, кони ржали и подымались на дыбы, пики разлетались в щепы; несколько зарядных ящиков, зазженных гранатами, взлетело на воздух; многие орудия были подбиты; у других вся прислуга переранена или убита.

Теперь Солиман-паша двинул вперед легкую египетскую артиллерию; она быстро выдвинулась в [410] галоп и, сделав заезд, стала лицом к неприятелю.

Соединенный огонь враждующих армий был ужасен. Египетская артиллерия, бесспорно, превосходила турецкую, что при этом случае она и доказала; но, не смотря на эти выгоды, успех сражения склонялся уже на сторону Турок. Быстрота, уверенность и спокойствие в действиях египетских орудий, доказали, что артиллерия была любимым оружием Солимана в такой же степени, как и для Наполеона. При продолжавшейся ускоренной стрельбе, заряды не могли быть подвозимы довольно скоро, и Египтяне принуждены были умерить свой огонь; вторая и третья колонны их претерпевали большой урон; первая и вторая линии остановились и 16 баталионов обратились назад. Это была решительная минута, которая могла решить судьбу обеих наций, еслиб Гафиз-паша воспользовался ею и произвел кавалерийскую атаку. Его прусские адъютанты советовали и побуждали его к этому. Но Гафиз-паша медлил и потерял драгоценный момент, который мог даровать Туркам победу, а между тем египетские линии приостановились. Солиман-паша гнал бегущих назад, медливших — вперед, и восстановил свои линии, под продолжавшимся огнем турецкой артиллерии. Вместе с тем и египетская артиллерия снова открыла огонь батарей с усугубленною быстротою, и Солиман-паша придумывал средства [411] сделать решительный шаг, чтоб привесть Турок в совершенное расстройство.

Египетская артиллерия ужасала уже неприятеля своим превосходством. Солиман приказал ей подъехать на половинную дистанцию и открыть, сильный, ускоренный огонь.

Иррегулярная конница Гафиза-паши не устояла, обратилась в совершенное бегство и, вопреки всем усилиям, не могла быть остановлена.

Еще Гафиз-паша имел возможность оспорить победу, если бы попытался оттеснить первую грозную колонну Египтян. Он мог бы для этого употребить 8,000 чел. своей регулярной кавалерии, атаковать ею Солимана-пашу, и, заняв его таким образом, двинуть третий турецкий корпус против неприятельского фронта, чем вероятно принудил бы его к отступлению.

Но, вместе с бегством иррегулярной конницы, исчез всякий порядок: турецкая пехота вскоре последовала за нею; казалось, что слова: «спасайся кто может!» были девизом турецкой армии. Целые полки бросали оружие и разбегались; нельзя было различить ни корпусов, ни полков; все бежало в величайшем беспорядке; командующие паши не могли более оставаться и были увлечены бегущими. Только одна турецкая регулярная кавалерия отступила в некотором порядке; многие, избегнувшие ударов египетских сабель, утонули в Евфрате, [412] чрез который, но неимению моста, принуждены были переправляться вплавь.

В ставке Гафиза-паши Ибрагим писал своему отцу реляцию об одержанной победе, обняв и поцеловав наперед, в виду всех, виновника победы, своего генерала, Солимана-пашу.

Еслиб в то время, когда правый фланг неприятеля приостановился, Гафиз-паша, вместо того чтобы совещаться с имамами, атаковал его кавалериею, как советовал ему барон Мольтке, победа, вероятно, была бы в его руках.

Текст воспроизведен по изданию: Воспоминания о сражении при Низибе, 24-го (12-го) июня 1839 года // Журнал для чтения воспитанникам военно-учебных заведений, Том 103. № 412. 1853

© текст - ??. 1853
© сетевая версия - Тhietmar. 2017
©
OCR - Андреев-Попович И. 2017
© дизайн - Войтехович А. 2001
© ЖЧВВУЗ. 1853