ОЧЕРК ОСАДЫ ВАРНЫ. 1

Наша баттарея, миновав Коварну, пробиралась с орудиями чрез страшные, отрывистые ущелия Тетикиой. Через три дня мы уже заняли возвышенности, [333] которые командовали Варною, и присоединившись к корпусу Генерал Адъютанта Воронцова, стали вырывать, под градом пуль, из рук упорных Турок каждую сажень земли. Мы скоро ознакомились с дымом пороха, скоро свыклись с Турецкими вылазками, и прислушались к их дикому крику: аллах! Наш бивуак был поэтически раскидан на горе, с которой можно было видеть, как на тарелке, всю Варну, с ее бастионами и минаретами. Дрова из виноградных лоз пылали по всей отлогости горы, и старые солдаты кучками сидели вкруг огней, вспоминая свои прежние победы на берегах Рейна. Кое-где виднелись белые, маленькие палатки, бивуачные жилища полковых и баттарейных командиров. Лошади чернелись на продолговатой коновязи, и ржание их мешалось с криками дежурных вахмистров. Офицеры рассуждали во круг закоптелых походных чайников. Один увлекался нашими писателями о войне 1812 года; другой припоминал свое воспитание в Кадетском Корпусе; но все хранили в душе непоколебимую преданность к Престолу и пламенную готовность умереть за Царя и за милую отчизну!

Наконец открылись осадные работы; первая параллель вытянулась, заблестела Русскими штыками, и две баттареи нашей роты, наскоро прикрытые легким бруствером, дерзко [334] отвечали на выстрелы целого полигона, которые засыпали нашу легкую насыпь, и с каждым часом мы раскрывались более и более. Пионеры не могли поправлять полуразвалившийся бруствер днем под сильными неприятельскими выстрелами, и мы только молили Бога, чтобы продержаться до сумерков. Однакож, не смотря на отчаяние турок, наши баттареи не умолкали и громкий свист наших ядер и гранатных черепков и напевы наших дюжих, со всем немузыкальных бомб, заглушали по временам пронзительную фистулу атаманских пуль с хвостиком 2.

С каким удовольствием я вспоминаю о прежних моих товарищах, которые так хладнокровно исполняли во время этой отчаянной перестрелки, свою трудную обязанность. Не один из них не менялся даже в лице и каждый считал стыдом, бесчестием казаться привязанным к жизни в такое время, когда он должен жертвовать ею для блага и славы своего отечества, и находил в самом себе столько моральной силы, что мог, по крайней мере, нарочно смеяться над жадною смертию, которая так неразборчиво хватала встречного и поперечного. И по моему мнению, тот, кто смеялся в короновании гласиса под Варной, [335] был достоин уважения каждого благородного человека: он понимал священную обязанность офицера в военное время, и невольно поселял в подчиненных ему какую-то слепую доверенность.

Наши выстрелы или, быть может, штыки храбрых егерей заставили упорных Турок просить перемирия на двадцать четыре часа. Белые флаги развились на бастионах, и парламентеры с обеих сторон съехались, чтобы трактовать об условиях. Мы вышли за ров параллели, а Турки кучами выползли из своих ложаментов, и подошли к нам. Долго они осматривали нас с каким-то особенным вниманием, и более всего удивлялись, что наши Топчи-Баши (артиллерийские офицеры) так молоды. Мы поделились с ними сухарями, а они снабдили нас прекрасным табаком. Скоро явился переводчик, и любопытные распросы посыпались с обеих сторон. Один молодой Турок, с блестящим оружием и в богатой чалме, просил, чтобы ему указали того Топчи-Башу, который командовал орудиями на левой баттарее. Его подвели к Капитану Д. Он ласково осмотрел Капитана с ног до головы, и преубедительно стал просить его, чтобы он, когда кончится перемирие, не так часто стрелял по противолежащему его баттарее бастиону, особливо ночью потому, что неприятные [336] Русские выстрелы не дают ему спокойно спать. Мы все невольно засмеялись, и уверили шутя этого чудака — Турка, что с полуночи до самого рассвета не будем нарушать его спокойствия.

Перемирие кончилось и вновь закипела осада: гласис был уже коронован, и фугасы осыпали крепостной контр-эскарп и два бастионные фаса. Я стоял с четырьмя орудиями по левую сторону бреш-баттареи, вместе с Поручиком Ч. Однажды к вечеру не достало у нас зарядов и рабочих для переноски. Что делать? мы решили бросить жребий, и одному из нас отправиться парламентером к почтенному нашему Генералу Дидрихсу. Жребий пал на меня, и я потащился в главную квартиру. Палатка Князя Лобанова-Ростовского окружена была толпою офицеров, которые ожидали приказаний. Я не мог войти в палатку Князя, и ожидал в толпе, пока Генерал наш выйдет. Наконец он вышел, и заметив меня, ласково сказал: «завтра с рассветом будьте готовы штурмовать приморский бастион;» — потом, обратясь к Князю, прибавил: «я говорил Вашему Сиятельству, что у меня каждый артиллерийский офицер охотник, и я не ошибся. Вот молодой офицер, которого я сам назначаю охотником.»

С этой новостью я побрел в раздумьи к [337] моей баттарейке. Егерский офицер М.... шел вместе со мною; и хотя он никогда не слыл весельчаком, однакож в это время казался он мне необыкновенно грустным и задумчивым. Полагая назначенный штурм законною причиною его меланхолии, я позволил себе подшутить над его нерасположением духа. О! я никогда не забуду, когда он, сквозь слезы, отвечал на мои шутки: «Не удивляйся, друг, тоске моей, не смейся надо мною. Если б ты мог читать мои чувства, то верно пожалел бы обо мне. Я не трус, и не боюсь умереть; но у меня мать, у меня две сестры, которых я содержу частию моего жалованья. Меня убьют, и они будут долго ждать моих писем; будут ждать денег, чтобы заплатить за коморку, в которой живут; будут ждать меня, будут ждать долго.... и прочтут или услышат, что я, единственная подпора их жизни, единственное утешение, погребен под эскарпом Варны.»

Я старался рассеять его предчувствие, но он не слушал меня и задумчиво пошел в свой лагерь.

Сумрак редел над морем; войска сходились к означенному пункту. Приготовления к отважному делу и ожидания опасностей всегда наводят какой-то ужас даже на храбрейших. По первому сигналу, матросы и егеря, [338] прошептав молитву и перекрестясь, спустились в ров. Заря уже занималась, но все было тихо — и Турки беспечно дремали за бастионными палисадами. По второму сигналу, храбрые охотники переползли кювет и стали подыматься на скарп крепостного рва. Как в эту минуту билось сердце каждого, кто только слышал второй сигнал! Какое страшное ожидание! Какая неизвестность! Еще минута, и не станет у бедных сирот — отца, у сестры — брата, у матери — сына! О! в этой минуте много жизни!....

Третий сигнал — ракета! отчаянное ура! раздалось в воздухе; земля задрожала под залпами артиллерии и дым пороха заклубился над траншеями и над морскими волнами. Я кинулся с одним единорогом в ров, и старался перетащить мое орудие через кювет. Бомбы, гранаты, ядра и пули крестили воздух во всех направлениях, и окровавленные офицеры и солдаты, с отчянным выражением лица падали с эскарпа в ров. Страшные сцены для философа-наблюдателя!...

Та часть города, которая прилегала к приморскому бастиону, населена Болгарами, Греками, Молдаванами и вообще жителями Греческого исповедания. Тяжкое рабство и бедственное положение терпеть двухмесячную осаду, довели их до крайнего отчаяния. Они ждали только [339] случая, чтобы избавиться от своих притеснителей — Турок. Час избавления их настал. Русские заняли бастион, и целые семейства Xристиан под выстрелами, презирая опасность, перебегали к нам. Я видел, как одна молодая Гречанка, с распущенными волосами, в рубашке, перебегала ров: правой рукой она крестилась, а левой держала за руки ребенка двух или трех лет, который висел у ней за спиною. Пуля раздробила ногу несчастного младенца, и он мучительно кричал над ухом матери. Как выразить чувства этой бедной женщины!...

Егеря и матросы славно удерживали занятой бастион и я стал подыматься на эскарп, чтобы разделить опасность и победу с моими товарищами.... Вдруг раздался голос: «осторонитесь, Ваше Благородие!» — Кого это несут на носилках? спросил я. — Егерского полка убитого Поручика М….. Я побледнел, холод пробежал по моим членам.... я живо вспомнил последний разговор наш, когда мы шли вместе накануне штурма, из главной квартиры. Предчувствия не обманули несчастного.... Вечная память твоему праху, храбрый, благородный товарищ! Вспоминая теперь твою жизнь, твой кроткий, добрый нрав, твою благородную привязанность к родным, глаза мои невольно наполняются слезами.... [340]

Наконец Турки убедились, что нет препоны для мужества Русских, и Варна, до тех пор непобедимая, славная Варна сдалась Русским полкам. Как приятно, как неизъяснимо легко, после двух-месячной осады, когда каждая минута готовила смерть или тяжкую рану, как легко стоять или ходить по крепостному валу, будучи уверенным в безопасности своей жизни. Это чувство, незнакомое для многих, я испытал. Государь Император, окруженный многочисленною свитою, изволил осматривать разрушенный полигон и все наши траншеи. Турки полагали, что покойный Граф Дибичь-Забалканский, который был тогда в полном Генеральском мундире, наш Государь, и не хотели верить, когда мы им указывали на Императора. Ек, ек 3 шептали между собою эти несчастные Лафатеры.


Комментарии

1. Из воспоминаний Артиллерийского офицера.

2. Турецкие пули льются с цилиндрическими, тоненькими палочками, в роде хвостиков.

3. Нет, нет.

Текст воспроизведен по изданию: Очерк осады Варны // Журнал для чтения воспитанникам военно-учебных заведений, Том 2. № 7. 1836

© текст - ??. 1836
© сетевая версия - Тhietmar. 2017
© OCR - Андреев-Попович И. 2017
© дизайн - Войтехович А. 2001
© ЖЧВВУЗ. 1836