ТУЧКОВ П. А.

ЗАПИСКИ ПАВЛА АЛЕКСЕЕВИЧА ТУЧКОВА.

(Начало текста опущено как выходящее за рамки сайта - Thietmar. 2018)

IV.

Поручение Константинопольское.

В Москве я дождался прибытия сводного гвардейского корпуса для торжества коронации императора Николая I, исправляя должность старшего адъютанта по части генерального штаба при начальнике штаба сих войск г.-а. Нейдгардте; дела было много по приготовлениям к торжественным церемониям, смотрам и маневрам, и среди этих занятий получил внезапно приказание явиться к генералу Дибичу. Дело состояло в командировании меня в Константинополь по случаю разрыва, предполагаемого с Портою, для собрания военных сведений. Дибич объяснил лично поручение, на меня возлагаемое, и сообщил повеление государя представиться к нему лично на другой день. 14-го августа 1826 года, по утру, я приехал в Николаевский дворец и в первый раз явился к государю, после восшествия его на престол и после того времени, когда я состоял при 2-й гв. дивизии, которою он командовал, год перед тем будучи великим князем. Государь принял меня благосклонно, вспомнил [465] мою службу при 2-й дивизии и говорил о поручении, мне данном. Потом спросил: «Ты так внезапно уезжаешь, что если у тебя есть какие дела, то поручи их мне». Я вспомнил, что несколько десятков лет тянули дело отца моего по размежеванию имения, пожалованного императором Павлом, и доложил о том государю; его величество повелел подать записку через Дибича, на которую последовала резолюция: «решить не в очередь других дел и ежемесячно доносить государю о ходе дела». Этою вестью я поспешил обрадовать отца, который оставался еще в Москве; остальное все семейство отправилось уже на житье в село Яхонтово, после неблагоприятных обстоятельств, расстроивших состояние. 15-го августа, купив партикулярное платье, я отправился в нем курьером в Одессу в гр. Воронцову с депешами. Воронцов, Рибопьер и пр. вели тогда переговоры в Аккермане с турецкими посланными.

22-го августа, в день коронации, я явился гр. Воронцову в Одессе. Он принял меня как старый боярин русский, с тою утонченною ласкою и радушием, которые с первой минуты привлекают к себе каждого. 24-го я приехал к графу на хутор Рено и оттуда в четвероместной открытой карете мы отправились в Аккерман. С нами были Сафонов и Щербинин; они попеременно читали журналы и таким образом незаметно доехали до Овидиополя, где сев на приготовленную лодку, переехали через Днестрский лиман в течении трех часов и вышли в Аккерман на берег. Мы все собрались к обеду в палатку графа, где я познакомился с Рибопьером, Антоном Фонтоном и Фридингом. Получив депеши в нашему поверенному в делах в Константинополе, я отправился в тот же день далее и проехав Кишенев и Свуляны, на другой день прибыл в Яссы, остановясь в доме нашего консула Лелли.

Путешествие в крае, совершенно для меня новом, представляло много любопытного. Тут все имеет какую-то особенность, встречаемую только на востоке. В Яссах мне дали конвойного татара от турецкого правительства, и не взирая на малый багаж наш, посадили нас в три каруцы, запряженные каждая четвернею маленьких лошадей. До Фокшан, т. е. за 13 почт, я заплатил 52 1/2 пиастра. 27-го в Фокшанах нам сказали, что чума в Букаресте уменьшается, но за этим городом и в [466] Румелии она еще ужасно свирепствовала. Эта весть делала неприятное впечатление, хотя татарин мой Мюри-Махмет и курьер Малиновский, привыкшие ко всем неприятностям края, старались представить мне маловажность этого обстоятельства. В этот день я проехал знаменитый Рымник, м. Бузю и на другой день, 28-го августа, в 10 часов утра, въехал в Букарест, проехав от Фокшаны 10 станций и заплатив 45 пиастров.

Букарест представлял место точно после осады: улицы были пусты, дома заперты и среди дня я насилу достучался до нашего консула Хатова, к которому наконец допустили меня со всеми карантинными предосторожностями, — так еще все было под влиянием страха после жестокой чумы, опустошившей город. В Букаресте пробыв не более 4-х часов времени, сколько нужно было получить бумаги от консула к нашему поверенному в делах, в 2 часа пополудни, я отправился далее. Заплатив 22 1/2 пиастра за 5 станций до крепости Журжи, сели мы в три наши каруцы и с радостью оставили Букарест, показавшийся нам каким-то кладбищем. Не доезжая станции до Журжи, мы решились ночевать, чтобы не переправляться ночью за границу Турции, откуда я должен был начать рекогносцировку пути от Рущука до Константинополя.

29-го августа, на рассвете, мы остановились перед воротами крепости Журжи. Мюри-Махмет отправился к турецкому начальству для показания паспорта, а я, отпустив каруцы, сел на чемодан и нетерпеливо ждал его возвращения. Утро было прекрасное; над воротами крепости, под навесом, сидел турецкий часовой, куря наргиле свой и по временем затягивая заунывную песню. Впереди виднелся Рущук за Дунаем. Из крепостных ворот выходили к реке мущины и женщины за водою, в своих пестрых костюмах, и редкий из проходивших не бросил на меня презрительного взгляда с прибавлением слова джиаура. Малиновский в полголоса отвечал на брань, не смея возвысить голоса, боясь последствий. Наконец возвратился татарин наш, и мы поплелись к Дунаю, неся нашу небольшую ношу с пожитками.

Переехав Дунай на турецкой лодке и войдя в улицы города, меня поразила картина самая ужасная. Тут свирепствовала чума во всей ее силе: на улицах валялись мертвые тела, [467] носили больных, умирающие стонали, одним словом, под влиянием этого нового впечатления и равных ругательств, особенно от женщин, которым всякий европеец подвергается в турецких городах, мы наконец выехали из Рущука верхом на почтовых лошадях. Впереди ехал суруджи (ямщик), держа в поводу лошадь с нашим вьюком; за ним татарин подгонявший вьюк и самого суруджи, потом я с курьером Малиновским. Мы ехали скоро, и не имев предосторожности запастись собственным седлом, я должен был все путешествие совершить на беспокойном турецком седле. Не доезжая 10 верст до Разграда, мы остановились ночевать в хате одного болгара. Тут я привел в порядок свои топографические сведения и несколько ноги свои, стертые от непривычки к турецкому седлу. На другой день, рано выехав из д. Есинчи, доехали мы благополучно до Разграда, где, переменив лошадей, которых я прямо нанял до Карнабата, оставляя в стороне Шумлу, пустились вскачь до Утюклере. Выезжая из этого селения, мы увидели Балканы, синеющие вдали, и доехали в этот день до подошвы их, где и ночевали в с. Драгойкиой. От Рущука до Балкан, как местность, так и бедные селения болгар, не представляют ничего разнообразного; местами встречаются близь дороги фонтаны, которые так благодетельны для путешественников по Турции.

31 августа, с самого утра, мы начали подыматься на горы и спускаясь с хребта по каменистой тропинке, мы скакали во всю прыть. Лошади так хорошо приучены, что, скользя по каменистым ступеням, не спотыкаются и с диким криком нашего суруджи, езда эта мне показалась весьма приятною, как совершенная для меня новость. Иногда татар мой затягивал свою дико-унылую песню, прерываемую хлопаньем бича; иногда останавливались мы на привале минут на пять у живописного фонтана с холодною ключевою водою, и освеженные снова пускались вдоль струившейся речки, быстро бегущей с южного ската гор, среди роскошной благоуханной зелени. В Балканах мы встретились с курьером нашим, ехавшим из Константинополя. Встреча с русским, в эту минуту, была самая приятная. Остановись на несколько минут, мы расспросили друг друга о всем, что тогда было у нас любопытного, и пожелав [468] счастливого пути, разъехались в разные стороны. Опустясь с горы, нам открылась великолепная долина Карнабатская. Тут иная растительность, иное богатство полей и лугов. Все постепенно указывало приближение к югу. В Карнабате, переменив лошадей, в тот же день доехали до Уран-Киой на ночлег. 1-го сентября, проехав до Факы, ночевали в д. Канары, 2-го в г. Молебургже, переменив лошадей в Кирниссее. В Молебургже мы долго отыскивали помещения для нашего ночлега; и после долгих переговоров переводчика моего с хозяином хана (постоялого двора) и Мюри-Махметом, Малиновский объявил мне, что в этом хану есть одна комната, но хозяин боится предложить, потому что из нее только что вынесли умершего от чумы. Ознакомясь уже с чумою и видя невозможность остеречься от нее, прикасаясь беспрестанно ко всему, что проходит через руки турок, я сделался совершенно равнодушным к ней, и войдя в показанную комнату, рад был броситься на низенький диван, служивший, по всей вероятности, смертным одром умершего турка, подложил под себя клеенчатый плащ, воображая, что он защитит меня от заразы, и преблагополучно проспал до следующего утра, — так усталость от верховой езды меня утомила.

На следующий день рано утром мы выехали и в тот день проехав г. Чорлу, ночевали в Силиврии, на берегу Мраморного моря. Растительность, час от часу, принимала более характер южного климата. Платаны, каштановые деревья, кипарисы, встречаются в каждой долине. По обеим сторонам узких улиц на открытых стенах кофейных вьется виноградник и сплетясь сводом над головою вашею, спускает свои роскошные кисти. По обе стороны этого свода вы видите внутри кофеен молчаливых турок, сидящих беспечно в пестрых костюмах за чашкою кофе и за дымящимся наргиле. Вообще вы начинаете ощущать негу востока. Нет предмета, который бы сходен был с предметами, составлявшими до того ваши привычки, вашу обыкновенную жизнь.

4-го сентября, в суботу, проехав таможенную заставу в Кучук Чекмедже, мы переехали на лодке константинопольский порт и в 4-м часам пополудни вошли в дом нашей коммерческой канцелярии в Пере, где г. Македонцев, [469] начальник канцелярии, озаботился заготовлением лошадей, чтобы доехать не мешкая до Буюкдере.

На 7-й день моего утомительного путешествия от Рущука, я достиг Константинополя. На ночлегах, когда все окружающие меня предавались беспечному сну, я вставал с постели, дополнял с памяти все собранные сведения, и не взирая на скорость путешествия и на затруднения рисовать при свидетелях снимаемую местность, мне удалось представит самые удовлетворительные сведения о пути, мною избранном. Тут забота моя кончилась, и короткое расстояние до Буюкдере я мог проехать, не отвлекая себя от удовольствия смотреть на окружающее с точки зрения обыкновенного путешественника. Это удовольствие может только понять офицер генерального штаба настоящим образом и оценить эту минуту бездействия после постоянного напряжения во время рекогносцировки.

В восьмом часу вечера сели мы на коней и поскакали тем же порядком в Буюкдере. Проехали мимо кладбища, самого живописного, в кипарисовой роще. Начало смеркаться; но мы продолжали скакать, как вдруг татар мой, поворотив проводника с вьюком далеко вправо от дороги, подскакал во мне и в каком то исступлении заставил нас также съехать на значительное расстояние от дороги; не отвечая ни слова на наши вопросы, он показал на показавшуюся толпу, проговорив: «султан», — и мы через несколько минут увидели Махмута, окруженного свитою, возвращавшегося в Константинополь. В сумерках, кроме пестрой толпы, мы ничего не разглядели, и свернув опять на нашу дорогу, поскакали далее. Подъезжая к Буюкдерской долине, не убавляя быстроты нашего алюра, мы долго съезжали со свата горы и, наконец, оставя влево известное, по огромной величине и красоте своей, платановое дерево, въехали в деревню. Вдоль узкой улицы, под сводом виноградника, из кофеен весьма ярко клубился дым наргиле и пестрелись чалмы сидящих турок. При освещении огня, вид этого свода был очаровательный. Наконец, выехав из деревни, мы увидели слева возвышавшиеся прекрасные дома, с их терасами и садами; вправо ударяли волны Босфора на набережную. Мы остановились у ворот прекрасного дома, отстающего от решетки на небольшое пространство, испещренное пирамидами бенгальских [470] роз. По обе стороны дома двух этажные флигеля доходили до улицы. Привратник, с большою предосторожностью, впустил меня за решетку, оставя всю свиту мою на улице, и я поспешил вручить депеши мои поверенному в делах Мингаки. Пока разбирали шифрованные депеши мои, Мингаки, не зная моего звания, встретил меня с каким то смущением и оставил одного в первой комнате ожидать окончания их чтения. Наконец вышел ко мне опять из соседней комнаты, но уже с самою утонченною вежливостью и извинениями. Секретарь миссии Карл Жерве, которому он поручил поместить меня и успокоить, взялся за свое дело с такою милою приветливостью, что через два часа, отужинав вместе и наговорясь вдоволь, расстались приятелями. Он проводил меня в правый флигель, и в прекрасных комнатах на берегу Босфора, я в первый раз лег на покойную постель, с спокойным и веселым духом и проспал до утра как убитый. Малиновский, расчитавшийся с суруджи и татарином, отправился к знакомому привратнику посланникского дома.

5-го сентября, в воскресенье, пробуждение мое было самое приятное. Солнце давно уже осветило внутренность моей комнаты, — я взглянул в окно — переломною красивые воды Босфора испещрены были и белыми парусами, и пестрыми турецкими каиками. Противный берег возвышался с своими разнообразными киосками, павильонами, садами; над ними господствовала гора Гиганта с дикою своею физиономиею, с гробницею, видневшеюся на вершине. Скоро навестил меня Жерве и за ним внесли нам завтрак с ливанским кофеем и с трубками. Мы беседовали все утро вместе, любовались ни с чем несравняемою природою — дышали тем ароматным воздухом, который посылает вам окружающая растительность через веяние ветра Босфора. В 2 часа я отправился в Мингаки, познакомился с его семейством и с первым секретарем бароном Рикманом, умным и благородным человеком. Вообще жизнь чиновников миссии самая патриархальная. Здесь все связаны теснее, чем в европейских посольствах, все живут в одном доме, составляют одно семейство. Здесь нет ни гостинниц, ни ресторанов. Все потребности эти соединены в доме посольства — [471] обед общий у посланника. Казна отпускает на это особенную сумму.

Приезд мой в Константинополь был вскоре после истребления янычар султаном Махмутом. Кровавые следы преследования сих последних еще продолжались. Ужас картины этого жестового происшествия держал еще всех подданных султана в немом оцепенении. В числе их пероты — класс людей особенный от других характером, и имеющий с европейцами близкие отношения, но преданные султану — одни, которые осмеливались, вопреки общему мнению, выражать восторг к кровавому подвигу Махмута, как в просвещенному преобразователю своей империи, в этой эпохи началось и устройство регулярных войск в Турции. Имея поручение собрать сведения о всем, что касалось до военного преобразования, — я занялся этим предметом и представил отчет в особенном донесении, весьма любопытном, копия с которого и теперь хранится в моих бумагах. Между занятиями моими, свободное время я употребил для осмотра всего любопытного в Константинополе. Не стану описывать этих редкостей; — кому они в настоящее время неизвестны? Скажу только, что по тогдашнему характеру этого края, все прогулки в этом отношении сопровождались большими затруднениями, а иногда и неприятностями; как потому, так и по короткому времени, мне оставшемуся, я все осмотрел поверхностно; но кажется не упустил ничего, что составляло тогда предмет любопытства путешественника. До 13-го сентября, дня моего выезда, я успел также видеть окрестности города, осмотреть водохранилище Бельграда, батареи Босфора, видеть любопытное ученье новых регулярных войск на площади гиподрома, взойти на первый и второй двор султанского дворца, где с отвращением взглянул на головы, уши и носы несчастных греков, украшавших, как трофеи, въезды в сераль султана.

Поездка в море.

13-го числа, в час по полудни, я выехал из Буюкдере, наняв четырехвесельную греческую лодку до Варны за 400 пиастров. Намерение мое было осмотреть удобные места для высадки вдоль берега Черного моря от устья канала до Варны и [472] потом, возвращаясь к границе, обозреть береговой путь от Варны. Четыре гребца, Малиновский и татарин, данный для конвоя, уселись со мною в небольшую лодку, взяв с собою продовольствие на три дня. Мы успели в этот день отъехать одну милю от Фанараки, где и ночевали под открытым небом, в кустах, покрывавших берег. На другой день отправились довольно рано, ветер дул противный, облака начали собираться на небе, мелкий дождь с холодом неприятно пронизывал нас, но с некоторым усилием мы успели доехать до мыса Карабурну, при котором и расположились на ночлеге.

Крушение.

15-ое сентября 1826 г. был замечательный день моего путешествия. Отъехав несколько верст от берега, западный ветер начинал дуть сильно, небо стало покрываться тучами, пошел мелкий дождь, море взволновалось, делаясь час от часу бурливее; гребцы наши смутились; не имея более силы владеть веслами, они сложили их, предоставя рулевому участь нашего плавания, и сами замолкли. В эту минуту опасности мы не добились от них ни одного слова и на вопросы мои они отвечали, указывая на небо и преклоняя голову. Буря усиливалась, волны сильнее ударяли о борт, заливая лодку, — тогда рулевой, внимательный к своему делу, подал знак отливать воду. Мы принялись работать, руки костенели от холода. Начинало смеркаться; несколько часов уже как берега скрылись из вида, ночь была страшная. Порывы ветра делались сильнее, мы выбились из сил и предвидели опасность неминуемую. Каждая волна грозила опрокинуть лодку; но вот последний сильный удар — лодка не устояла, я ухватился обеими руками за борт — и погрузился в воду. Я очнулся, слышу вокруг себя голоса, чувствую себя в руках одного из гребцов. Наконец я понял, что под ногами нашими мель. Эта песчаная мель простиралась от прибрежных утесов -на дальнее расстояние. Промысл Божий указал это место для нашего крушения. В воде по пояс, начали мы добираться до ближайшего острова. Впереди шел один из гребцов, знавший местность лучше других, и держа один конец [473] весла, подал другой Малиновскому, который шел сзади, а за него уцепился и я. Остальные люди остались распоряжаться лодкою. Шагов двести оставалось до острова, вода мелела и наконец мы благополучно добрели до твердой земли. С какою радостью, выйдя на утес, мы соединились единою мыслию, осенив себя крестом и возблагодарив Господа за чудесное наше избавление от верной гибели. С трудом добившись огня и разложив костер из сухих сучьев в густом кустарнике, мыс усердием принялись греться и сушить платье, которое уцелело на нас. Шинель, шапка, запас нашего продовольствия, — все осталось в воде. Всю ночь мы лежали у огня; но мне было холодно: внутренняя дрожь пробегала по всем жилам. Я не мог уснуть, глаза отяжелели, голова горела, — это были первые признаки начинавшейся болезни.

16-го числа, за 6 миль от Мидии, мы пристали к берегу и, взяв лошадей, отправились верхом в этот город. Всю дорогу я чувствовал лихорадочное состояние и насилу мог сидеть на лошади. На следующий день я не в состоянии был ехать далее и остался в хану; но 17-го утром, желая дотащиться как нибудь скорее до границы, мы взяли лошадей и пустились далее, но силы начали оставлять меня, жар и головная боль до того усилились, что переводчик мой должен был держать меня под руку, чтобы я не упал с лошади. Проехав девять часов от Мидии, кое как мы добрались до деревни Сериан. В этом греческом селении, увидя положение мое, жители не хотели пустить меня в дома свои, полагая, что я болен чумою, и наконец один из них сжалился, отведя сарай на конце селения, бег крыши, куда послали мне в угол соломы. Едва я добрался до этой мокрой постели, и покрывшись ковром, за дорогие деньги купленный у хозяина, я впал в беспамятство.

Под открытым небом, без всякой помощи, под дождем, лившим все время, я пролежал в этом положении до 24-го числа, и пришел в память около вечера того дня, весьма удивленный, видя себя на хорошей постели в чистой комнате. Первый предмет, на который я взглянул с удивлением, это был Жерве, приехавший с доктором.

Этот благородный и редкого сердца друг, не взирая на кончившийся срок ультиматума, данный Порте, и не зная еще, [474] что она примет предложенные условия, но ожидая скорее противного, следовательно ожидая остаться в плену у турок, — он, по первому извещению моего переводчика с посланным татарином, тотчас взял в Пере доктора и прискакал ко мне, чтобы избавить от верной смерти. Найдя меня в том ужасном положении, о котором он и несколько лет спустя не мог без слез вспомнить, он завоевал, можно сказать, силою хорошую комнату в этом селении и на своих руках перенес меня. Со мною долго хлопотали, чтобы привести в чувство и к вечеру, только после кровопускания, я очнулся. Еще сутки остались мы в Сериане, чтобы несколько собраться с силами, и 26-го, в приготовленной арбе, меня уложили на мягком пуховике; возле меня ехали Жерве, доктор и остальные мои спутники. Часто Жерве сходил с лошади, садился у меня в ногах, стараясь развлекать грустные мои минуты; заботился обо мне, могу сказать, с нежностью редкой дружбы. Три дня ми ехали до Буюкдере. 29-го сентября, подъезжая к этому месту, Жерве сел со мною и навел разговор на дела наши с Портою. Мало по малу он приготовил меня к тому, что три дня тому назад кончился ультиматум и если наша миссия выехала из Константинополя, то нам придется искать убежища в каком нибудь иностранном посольстве. Тогда я понял всю жертву, которую принес Жерве его дружбой ко мне — я со слезами бросился ему на шею. Эта чувствительная сцена была прервана встречею с одним из чиновников французской миссии, который объяснил нам, что наше посольство в Буюкдере, что Порта согласилась на все предложения и что скоро посланник наш Рибопьер должен прибыть сюда. Эта весть нас сделала совершенно счастливыми, и через полчаса я отдыхал на постеле в покойной комнате милого моего товарища; но болезнь моя еще продолжалась более месяца, и только 4-го ноября я перешел на свою квартиру от доброго Жерве.

Остальные два месяца до наступавшего 1827-го года, я провел семейно в нашей миссии, ожидая известия о времени выезда нашего посольства из Одессы, дабы воспользоваться этим предлогом, чтобы обозреть еще некоторые пути европейской Турции, выехав на встречу посланнику.

В крещение 1827 года я выехал из Перы, истребовав [475] через нашего поверенного в делах фирман от Порты, и татар для конвоя и взяв с собою переводчика. В этот день я ночевал в Кучук-Чекмедже и на пути встретил Бея, ехавшего в какой-то странной карете, запряженной табуном лошадей и окруженного многочисленным конвоем. 7-го ночевал в Силиврии, 8-го в Чорле и 9-го в Киристрале. Я несколько часов должен был ожидать в этом селении возможности переправиться через Суджакдере. Речка эта, которую переезжают обыкновенно в брод, от дождей преобразовалась в глубокий проток. Вода несколько спала, и мы кое-как переправились вплавь, доехав 10-го января до Кирклиссы, где отвели мне квартиру у богатого грека, весьма удобную и покойную. На другой день я ночевал, доехав до Ас-киой, и 12-го января въехал в Адрианополь, остановись у нашего консула Иосифа Фонтона, который принял меня с любезным гостеприимством. М-lle Terese, хорошенькая дочь его, играла роль милой хозяйки и два дня, проведенные мною в этом семействе, были приятным отдохновением на скучном пути моего долгого странствования.

На другой день я имел аудиенцию у паши и Киабе адрианопольского; расхвалил регулярное турецкое войско; паша был тронут и велел собрать полк, чтобы показать мне. Этого только мне и нужно было, чтобы убедиться в отлично дурном положении адрианопольского отряда и осмотреть казармы и другие военные учреждения. Мы оба с пашою остались друг другом довольны и на следующее утро, 14-го января, я отправился далее, проночевав в этот день в Вохове, а на другой день в Ямболе.

16-го января я приближался к Балканам прекрасною сливинскою долиною, которая составляла совершенную противоположность с диким видом гор, довольно возвышенных в этом месте. Между утесистыми обрывами мы ехали до заката солнца, остановись в горах, в дер. Вечера, на ночлег. 17-го, проехав Козан, и проночевав в г. Османбазаре, 18-го мы доехали утром до г. Джумаи. Здесь я получил известие о следовании посланника Рибопьера с нашею миссиею по Карнабатской дороге. Чтобы сделать обозрение поперечному сообщению у северного ската Балкана, я поворотил из Джумаи на Драгой-киой, где и ночевал.

Посольство наше уже проехало через это место и 19-го я [476] отправился вслед за оным по дороге через горы. Я ехал скоро и нетерпеливо, желая нагнать миссию и довершить путь до Константинополя не с тою одинокою скукою, которая сопутствовала мне в долгих моих странствованиях по Турции. Не доезжая Добралы, где я ночевал уже с посольством вместе, первого русского я встретил товарища по мундиру прапорщика Веригина, снимавшего очень прилежно маршрут следования миссии. Я объявил ему, что этот путь уже снят мною и уговорил оставить работу и ехать вместе далее. Мы скоро нагнали прочих товарищей и в этот день в первый раз я мог составить уже настоящее понятие о полковнике [Федоре Федоровиче] Берге, которое впоследствии так верно оправдалось. ……… (Здесь пропущено двадцать строк — в высшей степени резкого отзыва о Берге, в последствии графе и фельдмаршале. — Ред.)

20-го января мы ночевали в Беймагалеси, 21-го в Факи, 22-го проехали Кизельджиклеси и ночевали в Буюк-баялыке. Здесь я оставил миссию, чтобы обозреть дорогу через Странджу в Адрианополь. Пробыв здесь два дня, 26-го января я выехал из этого города. При самом выезде из оного меня поразила ужасная картина измученных людей, уже умерших и сидящих еще на колу по обе стороны дороги. К вечеру я приехал в Каувши, 27-го в Люлебургас и 28-го в Силиврию, где соединился снова с посольством. 29-го января мы приехали на последний ночлег в Кучук-чекмеджи и на другое утро, в прекрасный летний день, среди покрытых зеленью растений, мы весело приближались к Буюкдере. Не доезжая оного, в Бельграде, в очаровательной роще мы расположились на короткий отдых, обедали на чистом воздухе, — и здесь встретили нас Рикман и Жерве, приехавшие из Буюкдере. Всем этим многочисленным обществом мы весело довершили путешествие и разошлись в разные дома и киоски прекрасного помещения нашего посольства.

С возвращения моего до 30-го июля постоянно я жил в Буюкдере; эти пять месяцев, часто повторявшаяся лихорадка прерывала мои занятия по составлению материалов военного обозрения Турции и разнообразные поездки, которые так увлекательны в окрестностях Константинополя. Примечательнейшим из [477] событий в течении этого времени была аудиенция посланника со всеми нами у султана, которая, по обычаям тогдашнего времени, делалась с церемониею, представлявшею ряд унижений перед падишахом турецким, и мы в наших мундирах иностранной коллегии с треугольными шляпами и сверху надетыми керене, должны были казаться весьма каррикатурными существами в сравнении с богатыми костюмами турок, которые так щедро наделяли нас презрительным взором и улыбкою. Вообще же жизнь ваша была в кругу посланников европейских держав, и время текло с удовольствием. Генерал Гильемино с милым семейством, Страутфорт Каннинг и жена его, урожденная Бларамберг и русская подданная, составляли общество, которое доставляло нам ежедневное рассеяние. Из молодых людей иностранных миссий, всех ближе с нами были французы, потом несколько англичан и один испанец Кордоба. С немцами русские плохо сходились; и теперь, когда еще в памяти у меня имена французов: Бенио, Роже, англичанина Букенина; я не упомню ни одного немца. Такова натура русская. 30-го июня я выехал из Буюкдере для обозрения окрестностей и расставшись 1-го июля в Кучук-чекмедже с Веригиным, отъезжавшим в Россию, ночевал в Деркосе, близь которого случилось со мною неприятное происшествие. От Деркоса идет цепь Странджи до самого пролива, вдоль берегов Черного моря и на некотором от него расстоянии. Все это пространство мало заселено и мало проезжаемо. Под предлогом охоты мы были снабжены позволением от Порты (особенным тескере) для свободного проезда в окрестностях Константинополя, и с одним переводчиком, имея ружье за плечом, мы отправились на лихих арабских конях на рекогносцировку. Отъехав на несколько часов расстояния от Деркоса, по самим глухим местам, заросшим кустарником, мы заметили развалины небольшого каменного домика и к нижним оконным решеткам привязанных верховых лошадей с турецкими седлами. Желая узнать название какой-то деревни, виденной мною вдали, мы поскакали к домику, — и каково было наше удивление, когда заглянув в окошко в подвальный этаж, мы увидели двух человек, раздевающих окровавленное тело. По нашему шуму, эти люди бросили свою добычу, чтобы выбежать к нам; но мне пришло [478] на ум прежде, чем ускакать за моим переводчиком, который гнался во всю прыть, не оглядываясь, отрезать поводья у привязанных лошадей и отогнать их. Выхватив кинжал и исполнив это с такою быстротою, ударив нагайкою по испуганным лошадям, что разбойники бросились сначала к лошадям, увидели меня уже на довольно далеком от себя расстоянии, догоняющего моего переводчика. Видя, что поймать лошадей своих пройдет много еще времени, один из них выстрелил из ружья в меня, но пробил только пулею раздувавшийся воротник моей шинели. Когда я догнал переводчика, он был в большом страхе на счет меня, полагая, что я остался в руках разбойников. Мы скакали более 6 верст во всю прыть, пока доехали до постов таможенной стражи, где, отдохнув от всех ощущений неожиданного происшествия, отправились на ночлег в Буюкдере.

26-го сентября, в понедельник, товарищи мои проводили меня на купеческий корабль «Графиня Воронцова», капитан Селич. Он отплывал в тот день в Одессу, и я получив отправление мое, воспользовался этим случаем, чтобы поспешить увезти все собранные сведения о Турции, сношения с которою час от часу делались двусмысленнее и ожидали как с той, так и с другой стороны неминуемого разрыва. Выехали утром 26 сентября из Босфора; нас сильно качало первый день и я первый раз подвергся самой жестокой морской болезни. На другой день ветер был попутный, волнение небольшое, и придя в нормальное свое положение, первый предмет, который явился глазам моим, был некто Дайнези (?) тот самый, которого по совету Берга, мы остерегались в Константинополе, как шпиона турецкого, и который после сделался адъютантом Берга, будучи возвышен им до степени генерала. Тот самый, который в минуту моего свидания на корабле, в бедном одеянии, без будущности, готов был, может быть, сделаться камердинером у какого нибудь знатного барина, теперь с чином, с богатством, с связями, сам открывает свои гостинные для Петербургского большого света. Это вполне авантюрист, счастливо попавший под знамена Берга. Они поняли друг друга, или, как гласит русская пословица: «рыбак рыбака видит издалека». На обоих [479] отпечаток жидовского отродия; но мне кажется Дайнези (?) лучше: по крайней мере он умнее.

Пробыв в море четыре дня, на пятый, т. е. 30-го числа, я вступил в карантин, где высидев 15 скучных дней, явился в Одессе в гр. Воронцову, который принял меня с особенным радушием. Через несколько дней я прибыл в Петербург и представил Дибичу отчет о своем поручении, за которое был награжден чином капитана и орденом Владимира 4-й степени.

V.

Турецкая война 1828 года. — Знакомство с будущею женою.

В течении наступившей зимы, приготовления в войне с Турциею принимали оборот весьма важный, и мы не сомневались, что с весною откроется кампания. В ожидании этого времени, в декабре 1827 года, я познакомился в доме Веригиных, из которого суждено мне было избрать будущую жену мою. Но в то время я не остановился ни на каком положительном намерении и оставил Петербург с некоторым сознанием моего в ней неравнодушия.

Выезд из Петербурга и прибытие под Браилов.

14-го апреля 1828 года был день моего выезда из Петербурга. Проехав Кишинев 28-го числа и 29-го в воскресенье оставив коляску у начальника Леовской карантинной заставы, я сел на перекладную и доехал до Фальчи, первого молдаванского местечка, где и ночевал. На другой день, продолжая путешествие и проезжая многие селения, тамошние священники встречали нас с крестом и святою водою и благословляли нас на предстоящие подвиги. Так сочувствие единоверцов было велико.

2-го мая, ночью, я приехал в Хаджи-Капитан, лагерь главной квартиры 2-й армии, близ крепости Браилова, а на другой день явился к князю Петру Дмитриевичу Горчакову, генерал-квартирмейстеру армии. В течении следующих дней прибыла осадная артиллерия, потом Его Высочество великий князь Михаил Павлович и 10-го прибыл Государь.

13-го числа открыт был первый огонь с наших батарей; [480] в 6 часов по полудни Государь лично обозревал крепость, и когда остановился на казачьем кургане, то неприятельское ядро докатилось до близкого расстояния от его лошади. В тот же день Государь выехал к Сатунову, где расположилась императорская главная квартира.

Первые пули.

14-го мая окончена была 2-я паралель и по утру, когда я находился дежурным при графе Дибиче, то он послал меня с Урюпинского кургана осмотреть осадные работы третьей паралели. Отдавая приказания, он прибавил, чтобы я отстягнул эполеты и аксельбанты, чтобы не быть целью неприятельским выстрелам и велел в траншеях сойти с лошади. Но я предложил ему, что я объеду все работы верхом и таким образом он может видеть издали как идет чертеж наших линий. Он что-то возразил на это, но я, поспешая исполнить первое поручение под огнем неприятеля, не сняв ни эполет ни аксельбантов, поскакал к крепости. Доехав до работ, я взял карандаш и бумагу и начал рисовать линии нашей паралели и шагом объехал оную. Между тем из крепостного вала посыпались турецкие пули на меня; но невредимым окончил поручение и возвратился с донесением в гр. Дибичу. Выслушав меня и осмотрев поданный рисунок, он взял меня за руку, поблагодарил с жаром и с такою же пылкостью сделал выговор, зачем я без всякой нужды вызывал на себя неприятельские пули; «эта храбрость неуместная», сказал он, «но, впрочем, вы исполнили ваше дело как славный офицер».

Выезд в императорскую главную квартиру.

Осадные работы еще продолжались, когда я получил приказание ехать в императорскую главную квартиру, где и назначен был капитаном над вожатыми. 20-го мая, вечером, с товарищем моим бароном Ливеном, мы выехали из Хаджи-Капитана, 21-го прибыли в Галац и ночевали в тот день в Тулутеште, 22-го в Вадумо-Исаки, 23-го в Белграде и 24-го в Сатунове. Через три дня я участвовал в деле при переправе через Дунай у Сатунова. [481]

Дело при Сатунове.

Ночью с 26 на 27-е число мая отправился я на переправу и, найдя там начальника штаба корпуса Рудзевича князя Горчакова, и зная его еще 10 лет тому назад в главной квартире 1-й армии, выпросил позволение остаться при нем, предполагая, что по обязанности моей капитана над вожатыми, я не буду нужен в свите Государя. Береговая батарея о 20-ти орудиях была в готовности, равно и флотилия на Дунае, расположившаяся левее баттареи. С рассветом флотилия и баттарея открыли сильный огонь, между тем переправа производилась егерскою бригадою 7-й пехотной дивизии в небольших лодках запорожских казаков, перешедших на нашу сторону по старанию дяди моего Сергея Алексеевича. Вместе с князем Горчаковым я спрыгнул в одну из этих лодок и, под сильными выстрелами неприятеля, мы благополучно пристали к противоположному берегу с частью егерей наших и заняли болотистый лес, на правом фланге неприятельской позиции находившийся. Между тем, мало по малу, лодки подходили к правому берегу с егерскими баталионами и когда отряд наш несколько усилился, то мы пошли с егерями вперед. Турецкая цепь отступила и с подошедшими к нам двумя баталионами из леса, мы двинулись решительно на фланг баттарей неприятельских. Турки бежали и баттареи достались нам с их 16-ю орудиями и снарядами. На одной из сих баттарей, неприятель успел сделать взрыв, от которого погибли несколько наших егерей, но вообще переправа через Дунай стоила нам не более ста человек убитыми и ранеными. Гать через низменную долину Дуная заслуживала особого внимания по ее построению. На другой день переправились уже две дивизии и 24 орудия 3-го корпуса.

После сражения я возвратился в главную квартиру и встретился с генерал-квартирмейстером гр. Сухтеленом, который изъявил неудовольствие, что я не остался при нем затри версты от места сражения, а самовольно прикомандировал себя к 3-му корпусу. Следствием этого два из товарищей моих, не быв за Дунаем, получили золотые шпаги за храбрость, а я не был представлен ни к какой награде, хотя князь Горчаков и употреблял в тому все старания. [482]

Выступление за Дунай и поход и Шумле.

31-го мая выступила главная квартира из Сатунова и расположилась при визирском кургане.

1-го июня мы дошли до Фрикаге, а на другой день выступили к Бабадаху. Я вел Государя. Во время перехода Его Величество, выехав на высокую гору против деревни Хаджилар-киой, любовался прекраснейшим видом местоположения, в окрестностях озера Разельск и Бабадаха. Он подозвал меня и разговаривал со мною о моем обозрении в Турции, и вообще был ко мне весьма милостив.

Не доходя Бабадаха, мы заметили небольшую толпу, которая ожидала Государя с хлебом и солью. То были старшины некрасовцев, перешедших под скипетр России. Государь разговаривал с ними милостиво и когда при отъезде заметил, что они ожидают чего-то и не расходятся, спросил причину и получил в ответ, что они ждут благодетеля и покровителя своего генерала Сергея Алексеевича Тучкова. Сергей Алексеевич по нездоровью ехал в коляске позади императорской главной квартиры. Государь дождался его приезда и был свидетелем как они с радостью и уважением встретили старика дядю, поднеся ему также хлеб-соль. Сергей Алексеевич ехал до Бабадаха, окруженный атаманом Гладким и его свитою. Тут он остался управлять занятою Бабадахскою областью.

3-го июня мы имели дневку в лагере при Бабадахе. Государь осматривал в тот день этот городок. На другой день мы расположились на ночлег в лагере при реке Бейдаут, у моста Потур. 5-го, при реке Ташадле; я был послан в этот день открыть сообщение с Кагарлыком, и возвратился ночью. 6-го числа мы дошли до р. Карассу у с. Каратая, против Троянова вала. При Карассу мы оставались до 24-го числа, перешед 12-го ближе к местечку того же названия. 7-го числа кн. Илья Долгорукий, адъютант Его Высочества Михаила Павловича, привез известие о неудачном штурме Браилова и о понесенной нами значительной потери; но не долго мы оставались под влиянием этой несчастной вести и на другой день адъютант Бибиков привез другое известие о покорении крепостей Браилова и [483] Мачина. В тот же день было молебствие по этому случаю. 12-го получено было донесение о взятии крепостей Гирсовы и Кюстенджи, откуда привезены были знамена сих крепостей. За новый успех принесено было вновь благодарение Богу и 14-го Государь отправился в Кюстенджи, возвратясь в тот же день обратно в лагерь.

Пребывание наше при Карассу заключилось известием о сдаче нашим войскам кр. Тульчи и о покорении кр. Анапы. Эту последнюю весть привез флигель-адъютант гр. Алексей Толстой 20-го числа, и того же числа Государь присутствовал при молебствии.

От Карассу мы выступили с главной императорской квартирой 24-го июня; 25-го июня ночевали в Мусабеи, 26-го в лагере при Базарджике, где оставались до 3-го июля. Неприятеля мы не ожидали встретить ранее Шумлы и потому эти переходы казались прогулкою, пока погода была благоприятная и маркитанты без затруднения подвозили разные припасы. 29-го числа, в день имянин моих, я угостил у себя в палатке товарищей моих. Беспечно предаваясь туманным надеждам на будущие поенные подвиги, молодое воображение наше заносилось далеко за пределы обыкновенной существенности, но нам было весело. Собеседниками были: Шениг, Искрицкий, Веригин, Казадаев, Галямин, Ив. Веймарн, Гоноропуло. Выступив 3-го июля и проведя ночь у р. Ушенли, 4-го числа мы дошли до м. Козлуджи, 5-го до р. Туркарнаустгар-дере. Государь, проехав несколько верст далее сего ночлега, взъехал на высокий курган, с которого можно было обозреть возвышения около Шумлы, и подозвав меня, распрашивал об окрестностях этой крепости.

6-го числа июля переход наш совершился до Яникиой, в 4 верстах позади Янибазара, где был расположен 3-й корпус. Государь осмотрел при Янибазаре позицию и, объехав аванпосты, возвратился в лагерь. 7-го числа гр. Дибич приказал мне ехать с ним на рекогносцировку по направлению в Шумле. Осмотрев все направления, в оной ведущие, я был послан привести авангард наш и расположить оный 5 верст впереди Янибазара. Тут же находилась и императорская главная квартира. Государь, прибыв в лагерь, приказал мне вести его на [484] встречу Дибичу, который должен был возвращаться с рекогносцировки. Его величество весьма благосклонно шутил и разговаривал со мною продолжении всей этой поездки.

Дело при Шумле.

8-го июля, 3-й корпус, построясь в боевой порядок, следовал вперед; за несколько верст до Шумлы показался неприятель, вышедший значительными силами из крепости. Государь находился лично при войсках и посылал приказания Рудзевичу. Одно из таковых приказаний поручено мне было передать ему; возвращаясь обратно к государю, я встретил серую лошадь, скакавшую без всадника и тем возвестила о смерти одного из товарищей. Проезжая мимо батареи нашей, я увидел, что между орудиями лежало тело убитого ядром флигель-адъютанта Реада. Он был поражен в то время, как устанавливал орудия этой батареи. После некоторого сопротивления турки удалились в крепость и войска наши заняли позицию перед крепостью. Государь с главною своею квартирою расположился при Буланлыке. 9-го числа июля я сопровождал государя в обозрении его правого фланга занятой позиции, а 10-го — левого фланга и редутов, войсками выстроенных. В тот же день главная квартира передвинулась ближе к Шумле в новый лагерь.

Рекогносцировка на левом фланге.

Чрез несколько дней пронеслись слухи, что турецкий отряд, вышедший из Правод, взял направление на левый фланг нашей позиции. Мне поручено было с отрядом, предназначенным для рекогносцировки, удостовериться в справедливости таковых слухов. Отряд состоял из одного баталиона пехоты, двух казачьих орудий и эскадрона лейб-казаков. 14-го июля мы выступили из лагеря во 2-м часу по полудни, дошли до дер. Мадерни и, оставив отряд на позиции, я с полуэскадроном казаков произвел рекогносцировку по направлению к Маковщине. В одном из селений я захватил двух жителей и по расспросам на дальнее оттуда расстояние, неприятеля нигде [485] не показывалось. Жителей этих я привел с собою и по недостатку в проводниках, оставил их при главной квартире. Возвращаясь на другой день в лагерь, я нашел его на новом месте, на том самом, где был лагерь гр. Каменского в 1809-м году. 16-го числа на правом фланге нашей позиции была занята новая высота после дела, продолжавшегося непродолжительное время.

Дела 17-го, 18-го и 19-го Июля.

Получив назначение состоят в должности обер-квартирмейстера отряда генерал-лейтенанта Ридигера, имевшего поручение действовать на сообщения в тылу Шумлы, 17-го числа мы выступили, во 2-м часу по полудни, с тремя с половиною баталионами, восемью орудиями и бригадою гусар по направлению к Чифлику. Неприятель в числе 1000 человек занимал позицию при этой деревне и готовился защищаться; но егерский полк, находившийся в голове, открыл огонь застрельщиками, а остальные баталионы штыками заставили уступить выгодную позицию на высотах перед деревнею, на которой мы и расположились бивуаком. Перестрелка стрелков продолжалась до позднего вечера.

18-го числа я получил повеление с двумя ротами егерей и тридцатью казаками сделать усиленную рекогносцировку к Емистамбулу. Выступив с рассветом и переправясь через реку Буюк-камчик, направление мое было в некотором расстоянии от сей речки и вдоль оной, к дер. Велибейкиой. Начальствуя сам этим небольшим отрядом и подходя в вышеозначенной деревне, я заметил на правом фланге моем неприятельскую кавалерию из 800 человек, следовавшую вдоль левого берега речки Буюк-камчика. Пройдя деревню, мне надлежало спуститься в долину речки, чтобы следовать к Емистамбулу; но увидя неприятеля, я остановился на высоте и построился на оной, ожидая нападения. В это время посланный от г. Ридигера, который с высоты наблюдал за движением турецкого отряда против меня, привез приказание немедленно присоединиться к нему и известие, что неприятель в числе двух тысяч человек, [486] построясь в три линии против позиции генер. Ридигера, намерен атаковать его. Я начал отступление и полагал, в случае атаки турок, держаться к дер. Велибей-киой; но неприятель, не преследуя меня, тою же дорогою возвратился к своему отряду. Тогда поспешив к месту сражения нашего главного отряда, мне надлежало проходить мимо правого фланга линий неприятеля, которые были отделены от меня рекою Буюк-камчиком и густыми кустами по долине оной. Поровнявшись с высотою неприятельских линий, и желая воспользоваться случаем нахождения моего на фланге турецкой позиции, — я с небольшим отрядом своим поворотил в речке. В кустах, скрывавших мое движение, я переправился через оную, и построив казаков влево, а пехоту в две ротные колонны, бросился на неприятеля из леса. Неожиданность моего появления во время действия артиллерии генерала Ридигера с фронта, совершенно расстроила турок и они бежали с позиции. Я с казаками погнался за двумя орудиями, которые турки спешили увезти; но большое расстояние, нас разделявшее, не допустило совершить мое намерение. Очистив таким образом пространство впереди г.-л. Ридигера, я соединился с ним и генерал Ридигер, храбрый в душе, расцеловал меня, и с этого дня имел ко мне совершенную доверенность. Вечером генерал Иванов присоединился к нам с одною бригадою.

19-го Июля 1828 г.

На следующий день генерал Тарбеев сменил нас у Чифлика, а мы направились на Емистамбул. Кавалерия следовала по дороге на Велибей-Киой; пехота же, отрядив авангард, потянулась по левому берегу р. Урано. Подходя в мосту через эту речку, мы нашли его разобранным и дорогу, заложенную каменьями. Остановясь при этом препятствии, турки, засев в овраг вдоль направления нашей колонны, внезапно открыли огонь на наш фланг. Тогда генерал Ридигер, отрядив один баталион в стрелки, приказал ему вытеснить неприятеля и прикрывать фланг наш до тех пор, пока исправлен будет мост. Генер. Ридигер приказал мне устроить скорее переправу [487] и я поспешил в авангард наш. Несмотря на огонь неприятеля, мост в скором времени был готов и неприятель, защищавший переправу из завала, набросанного из каменьев, принужден был оставить его едва мы перебежали с егерями через мост. Вся пехота перешла через Урано с маловажною потерею. Потом до Емистамбула мы не встретили никакого сопротивления. Подходя с пехотою к Емистамбулу, мы увидели нашу кавалерию в самом местечке. Она успела захватить несколько человек пленных и отбить обоз с фуражем, следовавший к Шумле. От пленных узнали мы, что неприятель укрепился в Балканах, заняв ущелье при Драгой-киой двумя стами человек и при Чалыковоке 6-ю орудиями и 3000 войска, заградив таким образом проход в большие Балканы.

Сего-же числа генерал Тарбеев, близь оставленной нами позиции, имел жаркое дело с превосходными силами неприятеля; был отбит и прогнан. Не генералу Тарбееву отряд его обязан спасению, а находившемуся при этом отряде офицеру генерального штаба Веймарну, который был поставлен в исключительное положение: отдалив пьяного генерала, распоряжался лично, не допустив отступить отряду по приказанию Тарбеева, построил оный в каре и на месте отбил все атаки неприятеля. В сем деле много содействовал Веймарну командир Александрийского гусарского полка полковник Александр Захарьевич Муравьев. Тарбеев вслед за сим был удален из армии. Весть об отряде Тарбеева заставила нас оставить намерение сделать усиленную рекогносцировку на Костеж и на рассвете 20-го числа мы возвратились на подкрепление Тарбееву. Дойдя до деревни Велибей-киой и узнав, что неприятель ничего более не предпринимал, мы расположились между Велибей-киой и переправой через Буюк-камчик. На этой позиции нам велено было укрепиться, и оставив там бригаду егерей, возвратиться в общий лагерь. Ночью на 21-е число два редута были окочены и заняты. Пост сей имел назначение действовать на сообщение от Шумлы на Драгой-киой и Емистамбул. 21-го генерал Ридигер с остальными войсками возвратился в лагерь под начальство принца Евгения Виртембергского, заступившего место генерала Войнова в командовании 7-м корпусом. Я возвратился в главную квартиру императора. За [488] эту экспедицию я был представлен к банту на имевшийся крест св. Владимира. Офицеры, при мне находившиеся, были: гвардейского генерального штаба подпоручик Искрицкий, генерального штаба подпоручики Дитмар и Сазанович и польского гвардейского генерального штаба капитан Шимановский.

Действия отряда г.-л. Ридигера к Емистамбулу и далее.

Прошло десять дней в бездействии моем при главной квартире, всегда скучном в военное время, и 30-го вечером я с радостью поспешил явиться г.-л. Ридигеру для отправления должности обер-квартирмейстера отряда, предназначенного для действия на сообщение кр. Шумлы.

В ночь с 30-го на 31-е июля, отряд выступил из лагеря под Шумлою в следующем порядке: авангард из дивизиона гусарского принца Оранского полка, одного батальона 38-го егерского и войск, занимавших редут у дер. Велибей-киой, под командою флигель-адъютанта полковника Плаутина, выступив ночью, прибыл в Емистамбул к рассвету 31-го числа. Главный же отряд, имея в голове дивизион принца Оранского гусарского полка и ахтырский гусарский полк с конною ротою № 6, был составлен из 1-й бригады 19-й пехотной дивизии, украинского полка батарейной № 1 роты, 6-ти орудий легкой № 3 роты и роты 7-го пионерного батальона, которые следовали в одной походной колонне. С рассветом 31-го числа, прибыв к редуту против Чифлика и сменив в оном 3-ю бригаду 19-й пехотной дивизии украинским полком, оставшимся в команде г.-м. Дурново, и дав войскам отдых около двух часов, г.-л. Ридигер продолжал следование к Емистамбулу. При этом селении весь отряд расположился между. Емистамбулом и Осмаром. Три дивизии гусар, с конною ротою № 6, построились в боевом порядке на возвышенности левого берега Камчива против дороги, ведущей в Чифлик. Перед сею позициею батальон днепровского полка расположился для занятия леса и наблюдения дороги. Дивизион гусар, на возвышении против деревни Осмар, наблюдал равнину по направлению деревни Костеж. Пехота заняла двумя батальонами 37-го егерского полка и одним 38-го — скат возвышения, обращенного к Емистамбулу, [489] имея в интервалах между батальонами по 6-ти орудий батарейной № 1 роты; два батальона азовского полка, с 4-мя орудиями легкой № 3 роты, заняли противуположный скат перед дер. Осмар, а на самой высоте расположился батальон днепровского полка с двумя легкими орудиями. Один батальон 38-го егерского полка занял кладбище в самом селении. По обозрении места, удобного для заложения редута против сообщения, ведущего от ущелья р. Камчика на Костеж, того же числа преступлено было к построению оного. На другой день он был окончен и занят тремя орудиями батарейной № 1 роты и батальоном азовского полка. Тут же приступлено было к заложению другого редута на два орудия и одну роту на высоте позади первого. Цель сего последнего укрепления состояла в том, чтобы прикрыть левый фланг вновь избранной позиции, более обеспечить первый редут, обстреливая пространство, вправо к подошве гор простирающееся и что бы пресечь дорогу из Джумаи и Костежа, правее Емистамбула, ведущую к ущелью Камчика.

2-го августа второй редут был окончен и два орудия ввезены в оный. Между тем пехота нашего отряда заняла новую позицию, примкнув левый фланг свой к этому редуту. 2-й батальон 38-го егерского полка занял оба редута, остальные полки 1-й и 3-й бригады расположились следующим образом: два батальона 37-го егерского полка в первой линии в батальонных каре, имея между собой три батарейные орудия; 1-й баталион 38-го егерского полка и 2-й днепровского на левом фланге побатальонно уступами, между 1-м и 2-м уступами стало 4 батарейные орудия. На правом фланге два батальона азовского полка построились таким же порядком. Между 1-м батальоном 37-го егерского и 2-м азовского поставлены были 4 мелких орудия и два в резерве с батальонами в 3-й линии. Кавалерия осталась на прежней позиции. Перед нею 1-й батальон днепровского полка с двумя ротами занял лес, а остальные две роты прикрывали вагенбург, расположенный позади правого фланга кавалерии. Деревня Емистамбул в тот же вечер была совершенно истреблена огнем.

Получив известие, что огни неприятельские весьма умножились на высотах при деревни Костежи, и дабы проникнуть в тылу [490] крепости Шумлы по возможности далее, г.-л. Ридигер вознамерился предпринять усиленную рекогносцировку в Костежскому ущелью. Нападение наше назначено было 3-го числа и накануне сделано распоряжение, чтобы три дивизиона гусар, с 8-ю конными орудиями, и один баталион днепровского полка, с одним батарейным орудием, оставались на занимаемых местах под начальством г.-м. Рикорда, которому были подчинены и два-построенные редута. В тот же вечер, 2-го августа, г.-л. Ридигер поручил мне обозреть пути в Костежу.

Рекогносцировка 2-го августа 1828 г.

Обозрение я совершил весьма удачно и, не взирая на опасность среди неприятельской цепи, я с одним казаком прополз между турецкими ведетами в кустах и дошел до возвышений, откуда видел весь освещенный огнями лагерь неприятеля в ущельи. Таким образом я запомнил путь, по которому мне предстояло вести колонну на фланги батареи, заграждавшей ущелье и в тыл оной. Возвращенье мое также совершилось благополучно; не всякий может вообразить мое нетерпение и радость, когда пройдя цепь неприятельскую, я добрался до моей лошади, оставленной с другим казаком и скрытой за густыми деревьями в 1/2 версте от неприятельских ведетов.

Не долго пришлось отдохнуть от моей моральной и физической усталости; но удачно исполненное поручение мое ободряло меня и придавало силы ко 2-му действию предстоящей драмы.

Сражение 3-го августа при деревне Костеж.

3-го августа, в час ночи, мы выступили. Необыкновенная тишина и порядок следования совершенно скрыли от неприятеля наше движение. Турки только тогда заметили наше наступление, когда, пройдя речку Урано, мы построились уже в боевой порядок. Неприятель, числом от 3-х до 4-х тысяч, бросился защищать крутые высоты, по обе стороны ущелья лежащие, и открыл огонь из орудий на наступающие войска наши с фронта. Но они шли медленно, давая время фланговым двум колоннам, [491] отряженным к высотам по обе стороны ущелья, дойти до назначения. Я вел первую колонну по осмотренной мною местности накануне, впереди 1-го батальона 38-го егерского полка. Едва дошли мы до высот, турки, засевшие в терновники, открыли сильный огонь, но застрельщики наши, бросившись к подошве возвышений, тотчас оттеснили их и мы быстро овладели высотою. Тогда оставалось только спуститься в ущелье. Между тем с левой стороны батальон 37-го егерского полка успел занять возвышения и мы в одно время с оным овладели батареею, и за оною всем лагерем. Со стороны фронта Ридигер сильно содействовал фланговым атакам действием артилерии. Наконец и другой батальон 37-го егерского полка, поддерживавший нашу атаку, также подоспел с фронта и все ущелье было очищено от неприятеля. Деревня же Костеж была сожжена. В наших руках остались: бунчук, два знамя, 180 пленных, весь лагерь с палаткою паши и одно орудие с зарядным ящиком; остальные были увезены при занятии нами смежных высот. Неприятель потерял убитыми до 300 человек.

После занятия сего ущелья, я был послан с двумя егерскими батальонами сделать рекогносцировку вдоль ущелья в визирскому кургану. Егеря наши шли по обе стороны ската и очищали от засевших в кустах турецких стрелков, которые открыли сильный огонь с обоих флангов. Таким образом, обозрев всю местность до визирского кургана, мы возвратились к дер. Костеж. Тут, по приказанию генерала Ридигера, сев возле него, мы начали писать донесение об этом деле, отправив трофеи наши с батальоном днепровского полка при двух орудиях. Между тем неприятель час от часу усиливался и выстрел из орудия от вершины оврага известил о том пушечным ядром, которое, ударившись о скат, под которым мы писали донесение, осыпал нас землею. Тогда Ридигер приказал начать отступление. Построившись в каре, четыре батальона с орудиями, отстреливаясь от 10-ти тысяч неприятельских войск, нас окружавших, следовали в р. Урано, где оставлен был один батальон азовского полка для прикрытия отступления. Егеря наши храбро пробивались вперед и с содействием артиллерии очищали путь нашего отступления. Наконец, дойдя до дефилеи между кустарником, батальон егерей [492] остановился у опушки и удерживал оную до тех пор, пока войска вошли в лес. После сего и этот батальон начал отступление. Но тут турки бросились с отчаянием на него и были снова отбиты. Одно орудие, находившееся при этом батальоне, имея лошадей перебитыми, везлось людьми. При переезде через рытвину, оно было опрокинуто и оставлено, после тщетного усилия егерей увезти оное. Командир артиллерийской роты (легкой № 3 подп. Макалинский), видя невозможность спасти орудие свое, бросился к оному и под градом пуль и со всех сторон окруженный турецкими всадниками, успел с горстью егерей заклепать орудие.

Неприятель не переставал преследовать нас до нашего выхода из леса, и отступил когда войска построились, в боевой порядок на высоте перед лесом и г.-м. Рикорд двинулся с кавалериею на подкрепление. Потеря наша в этом жарком деле не могла быть не чувствительна: — выбыло из фронта 462 человека, в числе которых генерал-лейтенант Иванов был тяжело ранен и вскоре умер. Неприятель потерял более 1000 человек, в числе которых 600 человек погибло в дер. Костеже, при истреблении и сожжении оной.

В начале этого дела, при овладении лагерем, я с товарищем моим Казадаевым, войдя в палатку паши, нашли в чашке недопитый кофе. Казадаев допил его и отдал мне чашку, которую я сберег на память этого боевого дня и дружбы Казадаева.

После сражения 3-го августа мы заняли прежнюю позицию при Емистамбуле, куда присоединился к нам посланный на подкрепление 36-й егерский полк, с 4-мя легкими орудиями.

Возвращение в главную квартиру.

8-го августа я возвратился в главную квартиру и занемог общею тогда болезнию — кровавым поносом. Это меня изнурило до чрезвычайной степени, я лежал с неделю в палатке своей, и едва шевелился от слабости. В это время Ридигер навещал меня и объявил о награде за Костеж Анною 2-й степени.

14-го числа турки нас встревожили нападением ночью на [493] фланги нашей позиции. Они успели захватить редут и 6 на нем орудий, и на левом фланге увезти одно орудие.

28-го августа турни снова хотели испытать счастья, напав внезапно на лагерь наш, но были отброшены с значительным уроном.

Переход к Варне.

21-го сентября мы, наконец, с остальными чинами императорской главной квартиры оставили Шумлинский лагерь. Государь давно уже был в Одессе, и потом под Варною. С 3-ю бригадою 19-й дивизии мы выступили около 7 часов по полудни в утру прибыли в Янибазар. Болезнь моя беспрестанно возобновлялась и я был не в состоянии сидеть на лошади; гр. Сухтелен предложил мне место у себя в коляске, с которым я и ехал до Варны.

22-го числа мы ночевали при реке Туркарнаутлардере. 23-го, проехав в 1-м часу по полудни Козлуджи, имели ночлег в Ефимовском редуте, за 22 версты от Варны, и 24-го в 6-м часу вечера вступили в лагерь императорской главной квартиры под Варною.

На 26-е число, в ночи, было сделано нашими нападение на бастион крепости, — которое не имело целью удержаться в оном, а потому осталось без последствий. В этом деле храбрый мой товарищ Казадаев, находясь в охотниках, был ранен пулею в плечо.

28-го числа сдался Юсуф-Паша с сыном и некоторою частью гарнизона Варны, после трехдневных переговоров. В то же время открыта была сильная канонада против крепости, и на другой день, 29-го сентября, крепость сдалась.

1-го октября, ездив в лагерь гр. Воронцова, мне представилось там совершенно новое зрелище. Картина этого лагеря была оживлена присутствием турецкого гарнизона, сдавшегося военнопленным и окруженного цепью наших ведетов. Государь был также в это время в лагере, говорил с Юсуф-пашею, смотрел пленных, и когда в числе их один подбежал во мне с изъявлениями радости на своем языке, государь спросил, что это значит? Объяснив государю встречу мою с Эмином, одним из татар, сопутствовавших меня [494] в одной из поездок по Турции, государь приказал дать ему денег и особенно содержать его. Я узнал впоследствии, что он все время плена своего жил в Одессе, в доме графа Воронцова и был доволен своею участью. 2-го октября государь отъехал в Одессу.

Возвращение в Россию.

Так кончилась наша кампания 1828 года. Гр. Сухтелен, видя меня беспрестанно в болезненном состоянии, приказал отправиться в Одессу и лечиться. 5-го числа я выехал и ночевал в Тенскиой, 6-го в Коварне, 7-го в Мангалии, 8-го в Кистенжи и 9-го приехал в Бабадаг. Здесь я пробыл до 12 октября и остановился у дяди Сергея Алексеевича, который управлял тогда Бабадагскою областью. В Бабадаге я снова занемог лихорадкою и в интервалах между пароксизмами беседовал с дядею. Он также страдал тою же болезнию и очень был слаб. У него я встретил в первый раз наших русских дам: Кладищеву и Глазенап, которые ему надоели до чрезвычайности; он употреблял разные предлоги, чтобы от них отделаться и последнее средство было пресмешное.

12-го числа, распростясь с Сергеем Алексеевичем, пустился далее и на другой день ввечеру приехал в город Тучков. В доме Сергея Алексеевича меня встретили как родного и я расположился в нем преспокойно. Это был первый приятный угол после всех походных бивуак — и я расположился тут ожидать моей коляски, за которою послал в Леово, где в начале похода я ее оставил. Повозку, верховых лошадей и все походные принадлежности продал за бесценок, и этими деньгами наградил двух казаков, сопровождавших меня от Варны. 25-го октября опять явилась неотступная лихорадка и опять приемы хининной соли. 28-го привезли мою коляску и 31-го оставил моего однофамильца; я с нетерпением ожидал уехать до Одессы, чувствуя, что буду иметь необходимость в хорошем медике. И действительно, прибыв в Одессу 2-го ноября, 13-го снова возвратилась ко мне лихорадка в сильных припадках, от которой отделался лишь через месяц, благодаря заботам доктора Спаского, и милого товарища моего гр. Александра [495] Петровича Толстого, который хлопотал обо мне как о родном. В Одессе лечился от раны Казадаев. Он начинал также выздоравливать и мы вместе, наконец, выехали из Одессы 19-го декабря.

(Дальнейшее повествование опущено как выходящее за рамки сайта - Thietmar. 2018)

Текст воспроизведен по изданию: Записки Павла Алексеевича Тучкова // Русская старина, № 11. 1881

© текст - Семевский М. И. 1881
© сетевая версия - Thietmar. 2018
© OCR - Андреев-Попович И. 2018
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Русская старина. 1881