-

ТИТОВ Н. П.

ПРОГУЛКА ЗА БАЛКАНОМ

(Отрывок из невероподобного рассказа чичероне дель К....О.)

VIII.

Большая часть пехоты Русского отряда расположена была на гребне голой возвышенности с коротким, но крутым каменистым спуском, от коей простиралась зеленеющая долина, ограниченная влево, цепью гор, кои, отдаляясь теряли живописную, но дикую физиономию и превращались в роскошно-округленные холмы; направо, в расстоянии нескольких верст, взор был также ограничен лесистою цепью возвышенностей; а в прямом направлении Балканы рисовались на чистом голубом небе, как задний занавес сцены; три речки, сверкая и мелькая у подошвы возвышенностей, соединялись в одну: Онадере, [268] об которой уже выше сказано; вправо виднелась полоса леса, состоявшего из редких, но огромных дерев. Самая долина была не что иное как пологая возвышенность; дорога к Айдосу, проходя по ней, подымалась нечувствительно версты три, и, поровнявшись с несколькими могильными насыпями, начинала спускаться; с сего пункта местоположение склонялось постепенными уступами, кроме левой стороны, где речка протекала в глубокой балке. Самый город, с белыми домами, выглядывавшими из зелени, и с несколькими минаретами стоял у подошвы гор и несколько вдавался в ущелье.

Окрестные горы и их своенравные топографические формы, зеленая долина, по коей мелькали речки, живописный город — всё вместе представляло ландшафт роскошный, дышащий негой, сладострастием; прелестное сие место должно бы было быть свидетелем любви, согласия, а не сценой для войны, разрушения, смерти.

Русские знали по расспросам, что Ибрагим Паша вчера пришел к Айдосу; у него было более десяти тысяч низамов и конницы. Часов в девять утра, казачьи полки двинулись вперед на вчерашнюю позицию, освещая себя передовыми; при чем малые Турецкие пикеты снялись с могильных насыпей, угоняя небольшое количество рогатого скота. Несколько офицеров, казаков и с ними вместе Каталкин гикнули, чтобы [269] отбивать скот сей. Две, три коровы были отогнаны, но из сего завязалась перестрелка одушевленная, живописная.

Казаки беспрестанно прибавляли цепь, Мусульмане выезжали из города, одни пугали взаимно других, травили друг друга. Каталкин говорит, что он с товарищем и двумя урядниками притравили неотвязную белую чалму, которая после не выезжала более из города, за что их в свою очередь пугнули. Он находит, что изо всех возможных охот сия травля людей есть лучшая, что в ней пропасть поэзии, что она в моральном отношении то же, что мускус в медицине — последнее из возбудительных средств, чтобы расшевелить, воспламенить человека самого увядшего, необретающего никаких наслаждений. Чичероне людей не травил, не знает сей травли — а должна быть забавна!

Турецкие наездники, в разноцветных одеждах, выезжали из городских ворот отдельно и небольшими группами, как маков цвет покрывали долину перед городом. Они муштровали, легких накоротке жеребцов, гарцовали, рисовались на них в отдалении, и вот один, потом другой, а там третий (и так далее) несется во весь дух на Русскую цепь; сумасшедший зарежет, задавит, растопчет... ничуть не бывало! Мусульманин из своей цепи вылетает только несколько шагов; легкий жеребец на всем [270] скаку поворачивается крутым вольтом; наездник выхватывает длинный пистолет, живописно опрокидывается назад и игриво пускает пулю на ветер, и довольный собою подъезжает к своим, красуется, гарцует, беснуется и уезжает назад, ругаясь с казаками, из коих некоторые выезжают вперед; казак пригнулся к луке, крадется будто его не заметят... удар нагайки, другой,... лошадь на всем скаку, неверная пуля свистит из винтовки, казак оборотился, во весь дух несется к своей цепи, где пули, пускаемые будто для потехи, смотря по калибру, или резко свистят или жужжат как Пчелы. Это живописная игра в бар, увеселяющая, воспламеняющая мальчика. Тут взрослые люди веселятся, играют, резвятся, пятнают друг друга пулей, острием сабли, тяжкими ранами, пленом или смертью. Удачный удар, — ловкая увертка получают одобрение с обеих сторон; эта игра (не говоря об необходимых трагических случаях) радует и зрителей и участников, кои, подобно фигляру-Индийцу, мечут около себя непрерывный круг острых кинжалов.

«Смотри-ка, станишник: вот тот бусурманин, что вчера ссадил нашего Архипыча. Постой, собака, задам я тебе жару!» — Стрелок Донец соскочил с лошади, пригнулся, пополз прискачиваючи и подкрался поближе; к Турецкому офицеру, почти неподвижно стоявшему немного впереди своей цепи; паф!.. гнедой жеребец зашатался, несколько Турок бросились на подавшегося [271] вперед казака, несколько казаков на них пустились, несколько случайных пуль провизжало. Осман-Бей легко соскочил с падающего коня; к нему из-за кургана выехал Арап; Осман, пересев на его лошадь, спокойно остался на том же месте; сын знойной Африки живо снял седло, сбрую и проворно потащил ношу.

Время уходило; обе цепи густели; Турецкая конница высыпала, шевелилась, кипела на равнине перед городом, за коим, и вправо от оного, тянулась правильная, черная полоса низамов. Русские войска становились на позицию; кареи, упираясь левым флангом к балке и следственно к речке, строились на дистанции; между ними, будто для разнообразия, орудия с отвезенными назад передками; вправо кавалерийская бригада в густой колонне, как непроницаемая масса белого цвета от кителей солдатских; и для оживления правильного, немого холодного строя — еще правее неправильная черная нить оставшихся казаков. Кавалерийская перестрелка более и более оживлялась; линия низамов двигалась в отдалении, передвигалась, волновалась; пули визжали около Русских кареев.

Приказано отодвинуть Турецкую сволочь; казаки гикнули, — противная цепь подалась назад, заредела; между тем поле перед городом очистилось от мусульманской конницы, которая, скопившись в огромную толпу на левом фланге Русских [272] замаскирована была небольшими возвышениями, постепенно спускавшимися к речке.

Вдруг левый фланге казачьей цепи, потом вся цепь несется назад, в пол-оборота, от Турецкой конницы, очищая фронт Европейского строя. Старик, почтенный начальник авангарда, был впереди на левом фланге; человек тридцать казаков гикнули, чтобы дать ему время уйти... Приятель мой Каталкин, вертелся также в цепи, Бог знает для чего, и удирал с другими; он с жаром мне рассказывал, что никогда не забудет насевшего на него дели с высокой шапкой, опрокинутой назад, и роковой отблеск кривой его сабли; он признался по секрету, что не боялся и не струсил, в чем ему верю, но что кратковременное ощущение, происходившее при виде отблеска сей сабли было точно такое, будто у него идет шестая молодецкая карта. Приятель верно не мучил бы нас рассказом, если бы не пуля карманного пистолета, которую он выпустил в расстоянии шагов четырех из-под мышки; близкий свист немного осадил ярого делибаша, а между тем он, разумеется, удрал.

А между тем и перед тем Турецкая конница, огромной остроконечной толпою, с воплем неслась во весь дух, как громоносная туча, как разрушительный ураган, как поток огненной лавы; земля будто дрожит; яростная толпа — перед фронтом холодным, неподвижным, спокойным. [273] Вот поза: живописец должен схватить кисть свою, если не боится толчка ятагана или картечи. На физиономии неправильной толпы он прочтет изображение необузданного гнева, бешенства; на лице Европейского фронта — твердость, равнодушие. Толпа перед фронтом, делибаши на носу орудий. Раздалась команда, первая, третья, «батальоны» и т. д. — и Европейский фронт неподвижный, мертвый, холодный вдруг ожил, загорелся пламенной жизнью. Передние Фасы кареев обрисовались беглым, беловатым огнем; орудья с бешенством отскакивали назад, изрыгая огненный сноп, с клубами дыма; посыпался частый дождь из свинца: пули свистели; картечь прыгала, скакала, шипела; выстрелы слились в один звук; толпа Турок расскочилась надвое, остановилась на мгновенье в яростном раздумьи, будто дикий, свирепый кабан с глазом налитым кровью, и неподвижный короткое время насупротив атакующей его стаи. Толпа засуетилась, будто закипела, смешалась, и мигом понеслась назад, скрылась от выстрелов, и за ней казаки черной неправильной кучей с криком: га! га! как стадо хищных птиц. Европейский строй быстро двинулся вперед, спускаясь по амфитеатру, гранаты полетели с визгом, линия низамов зашевелилась, волновалась.

Кавалерийская бригада, вместе с движением строя, пошла в атаку рысью в густой колонне. На гладкой поверхности моря поднимается ураган; [274] волны воздымаются и устремляются, как кавалерийская масса, идущая в атаку роковой рысью; ветер гонит яростные валы с глухим шумом, клокотом, ревом, будто гул от конского топота, от стука, бряцанья оружия; между сумрачными волнами грозная симметрия: они стремятся будто отдельные взводы или полуэскадроны с узкими интервалами; они кипят и мелькают, как кавалерийская масса с неправильным волнением лошадиных голов, где на белом цвете кителей оттеняется черный цвет пик и шапок; гребни валов покрыты переливающейся, мелькающей пеной, как разноцветный, переливающийся, мелькающий отблеск флюгеров. Масса воды несется на гордый военный корабль; передовой вал, завидев огромную массу, приостановился, чтобы собрать силы, уперся на себя, будто по команде «укороти поводья», и от бешенства, гнева дрожит краткое мгновенье — как дрожат люди и лошади во взводе от нетерпенья — и наконец с командой «марш, марш» отделяется взвод, как бешеный вал, с шумом, воем и ревом; оба опрокидывают, уничтожают, разбивают что могут, и, ударившись, рассыпаются, отдаются, утекают назад, давая место следующим, и смешиваются с ними.

Русская кавалерийская бригада и казаки прошли рысью по долине, на коей лежали кое-где трупы, брошенные Турками: потом переправились через реку и бросились на левый фланг Турецкой пехоты, [275] покинутой своей кавалерией, которая, не дожидаясь натиска, навострила лыжи по Карнабатской дороге. Линия Турецкой пехоты не выдержала атаки; Часть, оставшаяся в городе, была отрезана; остальная бросилась в беспорядке вверх по ущелью, или в горы, покрытые кустами и лесом, или по дороге к Карнабату. Все было покрыто или трупами или бегущими, сдававшимися по слову: «амман». — Русские колонны подходили к городу, обнесенному рвом; из-за оного кричали слово: «Христиане!» и нельзя было ожидать сопротивления. Стрелковая цепь беспечно приблизилась на полружейный выстрел, как вдруг неожиданно ров обрисовался беглым огнем; Турки употребили хитрость, чтобы поближе подпустить Русских. Пули сыплятся, люди останавливаются, падают. Но громкое «ура!» раздается в колоннах; они беглым шагом пробегают остающееся пространство, перелезают через ров, устремляются по улицам. Русская пехота проходит за город в ущелье; часе оной бросается в горы; кавалерия преследует бегущих и по ущелью и по Карнабатской дороге.

Осман-Бей кое-как собрал часть рассеянного своего табара, и версты три от города спустился с лесистой горы; он, с половиной низамов, перешел речку через мост, в направлении Карнабата; остальные подходили. Вдруг, откуда ни возьмись, человеке сто казаков, оставшиеся назади. Низамы побросали ружья; товарищи их, за речкой [276] прилегли, начали отстреливаться; из сунувшихся на мост свалилось человека два. Осман-Бей слез с лошади, ободрял своих, ругался, просил, умолял, чтобы держались до ночи, которая уже наступала. Казаки позамялись, начали перестреливаться. «Вперед, ребята! Что вы? Эту сволочь хлебом не корми, а только перестреливайся. Вперед, вперед!» Офицер пронесся через мост, казаки ринулись за ним — и в обе стороны. Низамы начали бросать ружья, казаки их брали, несдававшихся кололи.

Осман, прицелившись солдатским ружьем, не допускал к себе казака, но другой налетел сзади; хвать древком изломанной пики по шее, бимбаш упал без чувств; железо дротика озлобленного противника прошло ему сквозь лопатку.

Уже темнело, когда все возвращались по полю, покрытому трупами Мусульман, к позиции пехоты, около города и в ущелье. Лошади и люди устали до бесконечности. Все суетилось; разбирали пленных, считали своих убитых и раненых, составляли реляции. Всякой, кто только мог, ел что попало, ложился где попало.

А чичероне будто дело сделал: влепил в несбыточный свой рассказ целую реляцию; во удостоверение справьтесь с печатным объявлением и пожалейте бедного чичероне. Он уложил своего героя ночью, на открытом воздухе, без крыши, без постели; не дал ему ни шинели, ни халата [277] будто бы его героя нельзя поместить в число порядочных людей; герой сей покоится замертво; чичероне в отчаянии: герой на него будет в претензии; совестно воскресить его, поднять с жесткого, холодного ложа. Чичероне сходит теперь с ума: как писать далее? — Он не знает, что будет и что должен лгать вперед. Так жестоко разобидеть — и кого же? своего героя, любимое, ненаглядное, избалованное свое чадо. Знаете ли, что такое герой рассказа? О, это ужаснейшая вещь!

Человек взбеленился, писать охота смертная... Что писать! То видел, то слышал, то читал; — давай выбирать предметы сказки. Ломает себе голову, разбирает все материалы своей памяти, как увядший мужчина, в обширном женском круге желающий, от нечего делать, выбрать предмет для развлечения; но та дурна, та не ловка, та хороша бы да не любезна: а эта любезна да стан ее не гибок, не полувоздушен, и прочие вещи, давно известные, давно переговоренные давно, плоские — и так далее. Наконец предмет выбран; взбеленившийся человек делает в воображении абрис; он назвал своего героя, заставляет его родиться, расти; автор его воспитывает; галиматья растет вместе с героем; содержание героя автору ничего не стоит: герой или заперт, или гуляет по белому свету — и всё без издержек. Герой получает страсти или страсть; автор и день и ночь бредит своим героем, который есть исчадье его воображения; единственное дитя; вышедшее из тронутого [278] авторского мозга. Страсть героя растет, вырастает, возрастает; галиматья возрастает до бесконечности. Автор увлекается; запутывается, и вдруг — о беда! о ужас! Героя бьют или стреляют, или он убивает, стреляется; и где же? в средине романа, повести, рассказа или сказки, когда еще должно написать столько-то печатных листов, для составления толстой книги — будто штуку материи в условном торговом размере! Как не спутаться и не сойти с ума! Вот настоящее положение чичероне! Но всё восторженное не может долго продолжаться: чичероне бросает перо, обедает, или идет обедать, отправляется гулять, потом в театр, в гости, возвращается домой — роковой лист бумаги в той же позиции. Чичероне смотрит на него, задумывается, скучает; его берет зевота, также как будущего читателя; наконец он ложится спать с словом: «утро мудренее вечера».

Чичероне просыпается. Ба! а приятель мой Каталкин! его за бок; он выкупит — и чичероне, бесстыдный как кокетка, обманывающая любовника в полуотставке, чичероне чинит новое перо и пишет новую галиматью, и лжет и врет далее, перемешивая правду с небылицами.

Бимбаш Осман-Бей, истинный и настоящий герой невероподобного рассказа, очнулся, разумеется, около полуночи. А каково ему лежат ночью? — В этом случае вопрос разделяется на два: первое, [279] каково лежать ночью на открытом воздухе и без покрыши? Разумеется, скверно, каждый военный подтвердит тоже, что первый вопрос разрешен. Второе, каково лежать ночью, на открытом поле, раненому или умирающему, и в добавок между мертвыми трупами?

Вопрос сей гораздо труднее. Ваш покорный слуга не бывал в сем положении, не может изобразит его; но как чичероне человек весьма честный, старающийся обкрадывать как можно менее (в крайней только необходимости) других писателей, то чичероне разрешает вопрос самым простым образом: указывает слушателю одну из статей Байрона: ночь, проведенную Мазепой на издохшей лошади, и советует читателю набросать на поле Украйны несколько мертвых трупов, не усыплять Османа до девяти часов утра, а напротив, томить его голодом, жаждой; возбудить в душе, в памяти Османа все болезненные ощущения, воспоминания, мысли. Слушатель теперь знает, каково было лежат раненому, ушибенному Осману между мертвыми телами, и лежать еще около полусуток; слушатель доволен, доволен и чичероне, вывернувшийся из самого затруднительного описания, и выехавший на чужой счет.

Г. чичероне, вы выехали на чужой счет, но говорите невероятную, противоестественную небылицу, кажется исписались, и, вопреки обещанию [280] залетаете в область сновидений; изорвите измаранную бумагу: к чему печатать, к чему размножать обертки и наполнять мешки толкучего рынка? Ваш раненый герой в течении тринадцати часов должен истечь кровью, и вы, обещая продолжение рассказа, верно хотите поставить слушателя глаз на глаз с мертвецом, выставить на сцену вампира; это слишком старо, изношено. Бросьте писать: труд напрасный; не только не станут читать — не будут печатать. Разве напечатаете на свой счет, отдадите в книжную лавку и под чужими именами купите издание, с тем чтобы отпустить газетное объявление: «с такой-то книгой случилось чудо: целое издание куплено нарасхват; по истечении недели не осталось ни одного экземпляра.» Такая метода может вам удастся, вы надуете трех, четырех подписчиков; зато сами получите пропасть барыша; желаю вам разбогатеть от подобной спекуляции, но сам не желаю читать галиматьи.

Бедный чичероне погиб безвозвратно, пропал, — Не тут-то было, господа! Вы имеете дело с самым бесстыдным рассказчиком: найдется везде, как лошадиный барышник. Чичероне был в ужасных хлопотах, как суетливый хозяин, принимающий на блистательном вечере гостей; чичероне был занят описанием сильных страстей, прелестных ситуаций, проигранных сражений; ему некогда было входить в мелкие подробности; он не считал нужным упоминать об Али, Османовом [281] оруженосце или камердинере, от самого Каира следующем за героем, как неприметная тень. Но теперь вы принудили сказать:

Али был не что иное как негр безобразнейшей красоты; лоб, отдутловатые щеки, раздавленный нос и подбородок были черны, как сапог на выставке; обширный рот закрывался парой губ жирных — хоть сейчас на вертело людоеду; белки глаз и зубы мелькали на черном цвете, как мгновенный отблеск солнечного луча на сабельной полосе. Али был величайший трус, но верен и привязан к Осману и не смотря на робость, нигде от него не отставал; он был уже за кустом, лишь завидел казаков и при поражении низамов растянулся на земле, ожидая смерти, считая себя мертвым. Наступившая ночь не дозволила казакам обшарить кусты. Боязливому негру долго не верилось, что Русские покинули сие место; наконец, ободренный тишиной, приподнялся, подкрался туда, где лежали убитые низамы и наткнулся на бимбаша в сильном обмороке; он раздел его, обмыл рану и унял кровь, обвязав раненого женским покрывалом, которое вместо кушака под шальварами, прикрывало тяжелой кожаной черес, наполненный золотом. Али плакал и стенал над своим господином, видя его мертвым; он начал плакать и смеяться от радости, когда бимбаш очнулся; но не долго продолжалось восхищение оруженосца. Осман велел снять с себя черес, приказывал отыскать какое-нибудь [282] оружье и приколоть его; он ругал, прогонял плачущего Али, проклинал его, проклинал самого себя, клял час своего рождения и упадал от изнеможения, и приподымался снова — повторяя те же просьбы, слова, приказания.

Два казачьих полка снялись с биваков, тянулись на позицию, верст за шесть вперед, по направлению Карнабата — вправо от большой дороги. Поле было покрыто человеческими и лошадиными трупами, обломками оружья, лоскутьями одежды: зрелище отвратительное на прелестнейшем местоположении; злоба людей тут издевалась над красотой природы! Каталкин с товарищем отделился вперед; наш приятель переехал мост, за коим лежало несколько Турок, еще не обобранных, еще не раздетых донага. Отстав немного от товарища, Каталкин аакричал ему по-французски, чтобы приостановился: раненый Турок приподнялся в нескольких шагах, и на том же языке просил не оставлять его. Вы узнаете Османа, обратившегося к нашему приятелю с просьбою, чтобы велел его докончить, приколоть без дальних мучений; Осман просил, умолял о последнем благодеянии.

Каталкин слез с лошади; товарищ воротился; казаки понадьехали, обступили их; оба офицера были тронуты отчаянием человека, в коем думали видеть Европейца в Турецком костюме, авантюриста, или несчастную жертву обстоятельств, [283] одним словом лице занимательное, интересное для словесного рассказа, для печатной повести. Каталкин, взяв в нем участие, написал на лоскутке записку к знакомому лекарю, просил принять раненого до после-обеда, велел подать свою заводную лошадь. Три надежных казака отряжены; они сажают ослабевшего Османа, поддерживают на седле; Каталкин хлопочет, суетится, приказывает.

«Гей! гей! Арап! Эка замазанная чучела! Черт! леший! — и с сими словами, с хохотом, криком, человека четыре казаков тащили уже за ворот бедного Али, который, завидя Русских спрятался-было по прежнему; но при помощи, оказанной бимбашу, вышел с тем, чтобы следовать за ним. Казаки пихали, толкали испуганного Али; негр коверкался, кричал «аман!» указывал на своего господина, рвался к нему. «Великодушный человек» сказал Осман слабым голосом. «Велите исполнить первую мою просьбу, но защитите моего оруженосца». Тронутый Каталкин оборотился и невольно захохотал; от смеха чуть не покатился с лошади, при виде испуганного Арапа, комическое лицо которого было изящно в своей уродливости, великолепно в своем безобразии. Но чувство человеколюбия прекратило неуместный смех. Али, освобожденный от насмешливых неприятелей, пошел пешком за тремя казаками, коим подтверждено: Арапа не трогать ни на волос. [284]

Часа в четыре пополудни, Каталкин опять, очутился близ Айдоса, по службе с несколькими Донцами. Он всё исполнил пунктуально и послан обратно с приказанием; но время терпело; общий наш приятель отправил казаков, сказав что приедет один перед вечером. У Осман-Бея, перевязанного в Русском лагере, обнаруживаются признаки горячки; в нем приняли участие, и, вместе с Русскими ранеными, отправляют завтра к одной из Румелийских пристаней, с тем чтобы перевезти в какой-нибудь госпиталь, в Булгарию или Россию. Каталкин всё это выхлопотал, устроил, трогательно простился с мусульманином — Европейцем, оставив ему свое имя, и с самодовольным чувством доброго дела, хотел пуститься назад, ибо солнце было уже на закате.

Надо же однако выпить стакан чаю; знакомые... Каталкин нырнул под палатку, пьет проворно горячий напиток. Стакан уже пуст, но приятель на том же месте; его берет за живое — перед ним военнопоходный штос; Хладнокровный банкир получает и выплачивает за убитые или выигравшие карты. Каталкин не вытерпел, схватил колоду понтерок, подсел «семпель» — «пароль» — «на семь кушей к паролю» — «на пе». — Раздосадованный банкер бросил карты и отщитал ему пригоршню червонцев.

«Господа, кто еще срежет?» [285]

— Убирайся к черту.

— Эка нелегкое принесло! Проваливай брат! Кто тебе станет резать? не бось много у тебя выиграешь.

«Ну так я вам срежу».

— Постой голубчик: увидят тебя здесь, так зададут копати. Ай-да служака! разве здесь тебе место?

При последних словах повеса очнулся. Солнце село, сумрак спускался, а ему еще надо шесть верст ехать одному, по мало знакомой дороге и ехать с приказанием на завтрашний день. Приятель давно не отставал от игры с полным карманом; смерть не хотелось увозить чужих денег; но делать нечего: со смехом поблагодарил за угощение, вскочил на коня, помчался по дороге.

Повеса не успел проскакать двух верст, как совершенно потемнело; принужден ехать шагом; лошадь иногда бросалась в сторону от мертвого тела; он разглядывал, вглядывался в дорогу. Наконец, не смотря на звездное небо, так стало темно, что только за несколько шагов можно было различать предметы; положение приятеля было не завидное: его ждали с приказанием; он мог сбиться с дороги, столкнуться с Турками, кои [286] после вчерашнего бродили еще по лесам и кустам. Левой рукой держал он крепко повода, в правой заряженный пистолет. Дорога его была не что иное, как ожидание неприятное, ожидание темное, сопровождаемое чувствами опасения ответственности по службе и собственной опасности, кои увеличивались мраком ночи, мертвыми трупами, от коих сторонилась лошадь. Приятель раскаивался, что не оставил при себе хоть одного казака. Люди взаимно друг друга ободряют, и человек, находясь вместе с другим, стыдился изъявлять опасение, не желая казаться трусом перед другим, стыдился боязливой мысли, не желая быть трусом в собственных глазах, особенно когда опасность более воображаемая, чем действительная; но один одинехонек и в пустом месте, человек, предоставленный сам себе, не находит ни опоры, ни ободрения, и воображение всё показывает ему в черном. Г. Каталкин в сии минуты испытывал чувство многих людей с духом, кои, без товарища, с отвращением идут ночью на кладбище, где безделица может испугать их, потрясая нервы, между тем как с товаришем не чувствуют ни малейшего беспокойства.

Наконец лошадь Каталкина поставила уши на маковки, будто что почуяла; он остановил ее, впереди слышался лошадиный шаг и звуки человеческого голоса. Он схватил поводья твердой рукой; лошадь стала как вкопанная; вынул тихо [287] саблю, взял на темляк, скрепился духом, взвел курок на второй взвод с словом: «была не была»!... Неприятное положение! Чичероне в этом согласился с своим приятелем и очень удивлялся двум вещам: первое, зачем ехать ночью одному и не остаться метать штоса веселым товарищам? и второе, для чего, при виде опасности, не слезть с лошади и не залечь в кусты, ожидая, что будет далее. Г. Каталкин расхохотался, назвал чичероне трусом; чичероне находил в сем одно благоразумие и хотел попробовать сей маневр при первом случае перед обманными и взбешенными своими читателями, хоть сейчас.

Но Каталкину в то время было не до шуток. Он находился в мучительном ожидании; вытянулся во всю длину; рука, твердо державшая пистолет, была опущена; палец на спуске; шагов за восемнадцать, он увидел двух верховых, кои также в свою очередь его заметили, остановились; один отделился, пустился быстро на него с словом «кто там?» У Каталкина отлегло на сердце, слыша Русские слова. «Свой!» закричал он поспешно наскакавшему казаку и вкладывая в кобуру пистолет.

«Ах, это ты, ваше благородие?»

— Откуда? [281]

«Из авангарда, Послали к твоей милости на встречу: вишь темень, и маяка не отдашь. Ну, знашь ваше благородие, не отзовись ты в пору — я бы те с налета дернул.»

— Хорошо, что и ты вперед окликнул; а то и я бы тебя отпотчивал порядком. А далеко лагерь?

«Не могим знать; а коли сказать примерно, да побегишь нарочито, то за верству покажется.»

Обрадованный Каталкни пустился рысью, поспел как раз к ужину, хватил водки, наелся, напился, закурил трубку, и пошли тары да бары. Часовые были расставлены, разъезды отправлены как и куда следует; никто не раздевался; но все улеглись до рассвета, с коим должно было идти вперед.

И так, г. Каталкин, покойной ночи, приятного сна, приятной дороги. Желаю вам звездочек и орденов, сколько пожелает душа. Ступайте, идите вперед пожинать лавры; мирный чичероне ваш не товарищ. По вашей милости, чичероне зарезал свою репутацию, зарезал терпение слушателей; его обвиняют в том, что из старинных газет выкопал реляции, изуродовал их и вставил в свой рассказ, как заплатку. По вашей милости, дорогой приятель чичероне, вынужден божиться и уверять читателя в том, что [289] не будет более помещать ничьих походов — разве в крайнем случае.

Ступайте, г-н Каталкин, своей дорогой. Мои слушатели не встретят вас более на поле честь, разве где-нибудь по случаю; но тогда пройдет ваш праздник; вы не будете более держать нас за воротник и заставлять слушать по неволе. А до тех пор, до тех пор много времени, и чичероне еще успеет вас встретить где-нибудь в трактире, или за игрой, в шумной приятельской попойке. И тогда вы, м. г., будете в руках настоящего вашего покорного слуги, будете плясать по его дутке; ибо чичероне, сбросив с себя обузу рассказа, пахнущего реляцией, явится кудесником; почерком пера своего, заменяющего волшебный жезл фокусника, будет он ворочать людьми как шашками, и вас и их уничтожать по своему произволу, не боясь ни критик, ни замечаний. Одним словом будет писать от скуки собственной — и для скуки читателей, с тем чтобы отомстить на публике досаду, которую ощущал после покупки и чтения пошлых увражей и потом исподтишка посмеяться над читателем, который вздумает отыскать в его сказке что-нибудь путное.

Одним словом, г-н Каталкин, прощайте до ближайшего трактира!

Текст воспроизведен по изданию: Прогулка за Балканом // Современник, Том 4. 1836