ПИСЬМО ШЕСТОЕ

ТЕПЛЯКОВ В. Г.

ПИСЬМА ИЗ БОЛГАРИИ

(Писаны во время кампании 1829 года.)

Виктором Тепляковым

ПИСЬМО ШЕСТОЕ

Дорога от Девно до Правод. — Эски-Арнаутлар. — Генерал Ш. — Балканы. — Замечания геологов о горах Болгарских. — Прогулка Филиппа ІI-го, царя Македонского, на вершину Гемуса. — Геология и Ботаника здешних гор почти совсем неизвестны. — Некоторые поверхностные сведения о сих предметах. — Буря посреди Балканов. — Турецкий скакун. — Праводы. — Генерал Н. — Вопрос о землетрясении. — Генерал К. — Развалины монастыря Диз-Даркиойского. — Гаджи-Халфа о сих развалинах. — Народное предание о разрушении сего монастыря. — Горные пещеры. — Окаменелости. — Геологические ипотезы. — Мавзолей русского часового. — Праводские укрепления. — Орлиное гнездо. — Вид окрестностей. — Кронверк. — Блокгауз.— Картина Правод в их настоящем положении. — Мызы вельмож Адрианопольских. — Уничтожение садов и фонтанов

Ему же.

Праводы, 30-го Апреля.

«Одинаковые качества» — говорит какой-то современный писатель — «не требуются в равной степени от всех путешественников. Один — неустрашимый плаватель — борется с волнами, ветрами и льдинами полюса; другой, записной ученый, рассматривает природу и человека: с него спрашивается новость мыслей, глубина замечаний и проч., и проч. Есть путешественники, коих все достоинство заключается в странности приключений; другие обворожают вас остротою ума; иные пробуждают в сердце симпатию сладкой чувствительности.» — Как вы полагаете, в которую из сих категорий попал бы например, Автор настоящего и [147] предыдущих посланий? Искренний человек сей готов от души сознаться в своей дерзости: угощать вас всем, что ему только видится, слышится, мыслится, воображается — и даже без всяких забот о вашей эстетической щекотливости. Впрочем, скажите, о чем бы вы сами на его месте рассказывали? — О нравах, обычаях — но они исчезли, вместе с людьми, вместе с волами, ослами и их обителями; о памятниках древности — но их так мало, что все, достойное какого нибудь внимания, сообщено вам и даже с преизбытком подробностей; Геология, Ботаника — но кто вместе с рассудительным Левеком не сознается в безумии толковать о том, что не совсем хорошо постигаешь! Притом же, сомневаюсь, что бы самых Кювье, Блуменбахов, Гумбольдтов достало на замечания о слоях земли, о географии произрастений, в стране, где очень часто «деревья сыплют стрелы,» и где почти каждый овраг грозит неосторожному меткой оттоманскою пулею. Живописная природа — вот это другое дело! — но, по сходству картин, едвали и в сем случае можно чем либо услужить вам, кроме однообразного повторения очерков, рисуемых со времени моего [148] отъезда из Варны. За всем тем — proveremo lо, Signore!

Крупный дождь встретил нас при самом выезде из Девно. — «Куда бы хорошо воротиться!» — сказал товарищу один из моих оруженосцев. — «Как, негодяй! не ужели ты сделан из сахару?» — возразил этот. Я усмехнулся, надел плащ и прихлыстнул своего Буцефала. — За песчаной равниной, усеянной шатрами Девнинского лагеря, развивается вновь живописная смесь утесов, горных ключей и яркой, цветущей зелени. Две небольшие речки: Девно и Правода сливаются друг с другом не подалеку от Эски-Арнаутлара — узла дорог Козлуджинской, Шумлевской, Варнской, Праводской, Базарджикской и следовательно — едва ли не важнейшего военного пункта при настоящем расположении нашей армии. Эски-Арнаутларское селение исчезло подобно всем, кои существовали некогда на пути моем до сего последнего. Место оного занято теперь лагерем трех или четырех полков русской пехоты. Целые тысячи шатров белеются перед вами, подобно опрятным малороссийским мазанкам, в густоте небольших рощей, прекрасных, подобно садам Армидиным. Крутой и глубокий овраг [149] опоясывает сей подвижной город со стороны Юго-Запада. На краю оного рассеяны ряды маркитантских палаток, окруженных пестротой и сумятицей какой нибудь сельской ярмарки, между тем, как соседние с ними казачьи биваки, поражают вас Вернетовским разнообразием лиц и предметов. Здесь должно мне было сменить своих Девненских казаков: а потому, я принужден был тащиться к палатке какого-то командира, без позволения коего самые лошади не осмелились бы, по выражению сих автоматов, дальше везти меня. На сей конец мы углубились в чащу высокого кустарника и долго ехали посреди хаоса бесчисленных палаток, артиллерийских ящиков, барабанов, пушек, ружей с расставленными симметрически штыками, и пестрой толпы солдат, мелькавших подобно героям шестой, кажется, песни Энеиды, в зеленой мгле сего нового Элизия. Вскоре потом, мелкая, полубожеская фигура выступила ко мне на встречу, отысканная во глубине одной палатки, близ коей казаки остановили вдруг лошадей своих. Сухим, диктаторским тоном, подобно Самуилу, вызванному из гроба заклинаниями Аендорской очаровательницы, [150] достопочтенная фигура сия спросила: чего мне от нее хочется? и взглянув искоса на поданную ей от генерала Р. бумагу, весьма отрывисто промолвила: «А! вы верно какой нибудь отставной офицер: извольте следовать в Праводы!» Вотще, опираясь на свою миссию, пытался я кое-что разведать об остатках древности, попадавшихся может быть и здесь при устроении наших редутов — роковое: «извольте следовать в Праводы» — было, как вы изволите видеть, единым и довольно лаконическим ответом моего оракула. Убежденному в совершенной невозможности добиться тут какого-нибудь толку, мне конечно больше ничего не оставалось делать, как только прекратить конференцию смиренной мольбой о смене моего Девнинского конвоя. На оную имел я честь получить в ответ любопытное известие, что по соседству главных неприятельских сил, целый баталион с двумя орудиями провожает военные обозы и тягости отсюда до Праводских укреплений; что баталион сей выступил тому назад с полчаса из Эски-Арнаутлара, и что следовательно я еще успею нагнать его, взяв между тем, если хочу, из лагеря трех или четырех казаков, которые готовы сопровождать [151] меня. Я поклонился, прорицалище мое также, и с неизбежным: «извольте следовать в Праводы» — скрылось от глаз моих. Свежие Донцы были уже в самом деле готовы; а потому, заключа промежду ног также свежего Златогрива, я пустился легкой, архиерейской рысцою вперед, спеша соединиться с предсказанным мне конвойным баталионом.

Отсюда дорога тянется точно так же, как от Гебеджи до Девно между параллели высоких гор, с тою только разницею, что по мере вашего приближения к Праводам, стремнины их становятся на каждом шагу диче, угрюмее и колоссальнее. Нежные, светлозеленые кудри растений, рассыпанные по скату громад Гебеджинских, принимают на хребте здешних темный, величавый колорит этой грозной суровости, коей окаменелые Гиганты кавказские поражают взор ваш. Чернота глубоких пучин, обрывистая крутизна перпендикулярных утесов, Оссиановский шум горных источников — все, все, кроме совершенной разницы пропорций, переносит мечты ваши туда,

«Где пасмурный Бешту, властитель пятиглавый»

княжит над окружающими его колоссами. [152] Полагая себя здесь на крайней вершине громад Балканских, завоеванных до сих пор нашим оружием, я не считаю за лишнее бросить беглый, мимолетный взгляд на любопытные замечания геодезов о великолепных, и к сожалению, столь еще мало известных горах нынешней Болгарии.

Цепь древнего Гемуса, турецкого Балкана, или Эмине-Дага, почти во всем ее протяжении параллельна с Дунаем, протекающим от оной в расстоянии около 80-ти наших верст. Направляясь из верхней Македонии, средоточного узла своего, прямо к Востоку, главная отрасль сих гор отделяет Болгарию от Румилии, опоясывает Черное море своими крутыми утесами и рядами мелких холмов, известных под именем Странджеи, тянется к Константинополю и к Дарданеллам. Мальтё-Брюн сознается в невозможности описать с надлежащею точностию большую часть здешних колоссов. «Древние» — говорит он — «сравнивают Гемус с Альпами, но под сим названием разумели они все цепи гор, кои отделяют стечение Дунайских и Адриатических вод от рек, впадающих в Архипелаг. В таковом смысле и Птолемей означает направление Гемуса от Юго-Запада к [153] Северо-Востоку.» По мнению новейших географов, Балканы не выше гор Аппеннинских; вершины оных не возносятся до линии снегов, и следовательно, не превышают 8,000 французских футов (около 1,200 наших сажен). Стравон упрекает Поливия в том, что сей последний допускает возможность видеть с вершины Гемуса берега обоих морей, ибо кроме значительного расстояния сей цепи гор от берегов Адриатических, множество других препятствий, находящихся в сем промежутке, уничтожают вполне таковое предположение. Но Поливий писал, по словам одного из бесчисленных комментаторов Стравона, основываясь на общем мнении своих современников. Известно даже, что Филипп II, царь Mакедонский, всходил на вершину Гемуса нарочно для поверки сего народного мнения, и возвратясь оттуда, нисколько не опровергнул оного, гораздо меньше по убеждению, как замечает Тит Ливий, нежели из боязни — видеть предметом посмеяния свою трудную и безуспешную попытку. «Nihil vulgatae opinioni, digressi inde delraxerunt; magis credo, ne vanitas itineris ludibrio esset, quаm quod diversa inter se maria........ conspici potuerant.» (Tit. Liv., lib. XL, cap. 22) [154]

Геология и Ботаника здешних гор ожидают конечно истолкователей подобных Раймондам, Соссюрам, Жюссьё, чтобы обогатить сокровищницу естественных наук своими важными и столь еще мало известными редкостями. Варварство жителей и другие местные помехи препятствовали до сих пор новейшим путешественникам пролить некоторый свет на сии любопытные предметы. Все сведения геологов о внутренности Гемуса ограничиваются намеками на изобилие железных руд. Там-и-сям груды слюдистых, тальковых и гранитных скал обозначены также мимоходом в некоторых путешествиях. Мальтё-Брюн уверяет, что металлы драгоценные были некогда находимы в разных частях сей цепи гор, замечая однако, что извлекались оные из штуфа золотоносной и среброносной меди. Увы, caro amico! оглашенный в тайнах Естествознания, и между тем, обнимающий умозрительно гармоническую совокупность природы, я, подобно певцу Новалису, мог в это время проникать только мыслями в сокровенную глубину нашего шара. После столь откровенного признания, нужно ли и говорить вам, что посреди здешней многообразной растительности мне посчастливилось [155] распознать только знакомые семьи лип, дубов, вязов, исполинских орешников и мшистых, косматых буков, перемешанных с цветущими яблонями, грушевыми, вишневыми и абрикосовыми деревьями. Говорят, что громады балканские изобилуют различными родами зверей и дичи. Там, по словам оставшихся в Варне жителей, быстроногая лань скачет средь лабиринта крутых утесов, свирепый вепрь, медведь, толпы лисиц и рысей блуждают в густоте дремучего леса. Уверяют также, что табуны диких коней бродят свободно посреди здешних стремнин, оглашаемых криком орлов, коих перья служили некогда турецким Амурам для окриления стрел их и ценились туземцами чрезвычайно дорого. Если армия наша не может похвалиться русскими Андреосси, Монжами и Денонами, то будем надеяться, что нынешняя брань обогатит по крайней мере военную географию собранием точных и ясных сведений о расположении здешних гор, чертимых большею частию на обум и связываемых цепью возвышений гадательных, кои до сих пор пестрели в наших топографических картах. Из числа всех военных опустошений, я в это время сердечно тосковал об [156] одном только отсутствии мирных жителей, этих Добруджийских Татар (Ораков и Орумбетов), столь добрых, столь гостеприимных, по словам некоторых из моих предшественников. И в самом деле, было о чем тосковать: густой туман катился по темнозеленному скату гор, небо чернело час от-часу более, проклятый дождь стучал и усиливался!

Верстах в трех от Эски-Арнаутлара нагнали мы обетованный баталион и около получаса ехали нога за-ногу под его прикрытием. Наскучив потом столь погребальным шествием и еще более порывами разыгравшейся бури, я пустился с моими казаками вперед, и через несколько минут штыки конвойной, пехоты скрылись от глаз моих. Торжественные раскаты грома повторялись беспрерывно отголосками близких и далеких утесов. Огромные балканские орлы плавали в хаосе клубившихся тучь; змеистая молния золотила ежеминутно их широкие крылья, и пробегала огненной струею по скату гор, на вершине коих темные, зыбучие облака громоздились подобно другим, сброшенным с неба утесам. Я бы конечно мог вместе с Байроном сравнить порывы этой бури с пламенным взором [157] какой нибудь черноокой субретки, или даже графини, ее сладострастной боярыни; но если очерк этой грозы покажется вам хотя сколько нибудь порядочным, то будьте уверены, что подлинник был мне в это время вовсе не посердцу. Ревучий, проливной дождь не оставил на мне ни одной сухой нитки, и потому, я всего более восхищался тем, что порывы здешних бурь столь же прекрасны, сколько не продолжительны. В самом деле, менее нежели через полчаса, небо совсем прояснилось; благодатное солнце блеснуло подобно огромному золотому щиту над зеленой пеленою долины, над гранитом обнаженных утесов, над пенистой влагою горных источников. Замечу мимоходом волшебную игру его над изумрудом древесных листьев, освеженных дождем, отягченных его брилиантовыми каплями. День склонялся уже совсем к западу, когда свернувшая несколько вправо дорога, привела нас к эллипсису довольно широкой равнины. На краю оной параллель зеленеющихся гор снова сжимается, и узкая извилистая тропа тянется каменистой тесниной к Праводам, загороженным грудами голых, выдавшихся вперед утесов.

Что за диво! моя глубина душевная, как [158] будто прояснилась вместе с погодою; оживленная грудь моя не могла надышаться воздухом благодатного Юга. Неужели в эте минуты она в самом деле ощущала биенье своего прежнего, простого, свободного, созданного для беспредельной любви сердца? — Желчь души, ожесточенной людскою несправедливостию, горечь бытия попранного, отвращенного от цели при самом его развитии.... «но небо, земля и море!» кому какое дело до нашего душевного траура? да и что назовете вы целью человеческого существования? Не та ли же самая цель влекла Александра к завоеванию мира, которая заключила Диогена во глубину цинической бочки? За Илиадою глупостей следует Иеремиада раскаяния. Перспектива бездействия возбуждает конечно всю нашу деятельность: и потому, не в конце ли трудов, не за гранью ли бытия, не в этом ли сладком, неокончаемом бездействии заключается главная цель земной жизни? — Укрытый от непогод, огражденный от голода, зачем, пока еще было время, не столкнулся я с этой разительной истиной!

Хижина, миром хранимая,
Сад над лазурью морской [159]

и — если верить изречению древней мудрости, что для совершенного одиночества, надобно быть богом, или скотом бессловесным — то уж конечно не Margoton, Fanchette et Lison (эте по крайней мере годятся для особых при каком нибудь Аристипповом дитятке поручений); но damn your blue stockings! Au diable vos marquises de Pretintaille, les dames du Haut-Manoir! Zum Teufel существа, подобные Фаустовой Gretchen (dieses schmeckt nach Kartoffeln, Viehhof und Butterbrod). К черту наконец ваши Гюльнары и Лодоиски! (мой ум право не постигает духовной, выспренней связи положительного с отрицательным); но, если верить, говорю я, что человек должен непременно соединить свою жизнь с какой нибудь другой жизнию; что самая мысль его имеет нужду в сладком союзе для принесения плодов драгоценных, то

... cette ame, soeur de mon ame —

вот, как честный и добросовестный дворянин, вот полюс, к коему всегда бы долженствовала стремиться моя магнитная стрелка! Общество так дорого ценит свои товары; но еслибы, как замечает Матюрин, мы владели способностью хромого беса: [160] срывать крыши домов и проникать в их внутренность....... «Общие места!» — Конечно! — и потому, не угодноли заключить в скобки все это длинное отступление и верить, что отнюдь не забавляясь посреди здешних скал анализом нашей планеты,

Природы сын, в сей миг я был
Всему созданью нежным братом,

(Стихи одной из Фракийских Элегий. Прим. Издат.)

О! клянусь вам, что в этот миг упоенная душа моя больше нежели когда нибудь чувствовала, что без всякого парадоксального обезьянства,

Я рад нестись шумящими зыбями;
Скитаться рад в кибитке кочевой;
Мне душно жить за пышными стенами,
Люблю шатер, люблю челнок простой.

(Абидосская невеста. Перевод Г. Козлова. Прим. Издат.)

Полный какой-то дикой, кипящей независимости, я поминутно считал шпорами ребра [161] бедного коня своего и в порывах истинно ребяческой радости затеял — что бы вы думали? — скачку с одним из конвойных Донцов своих. Приготовясь исполнить мое желание, он между прочим заметил, что лошадь моя — пленная турецкая, и что в следствие сего, я без сомнения оставлю его далеко за собою. В самом деле, едва мой скакун почувствовал отпущенные поводья — и вот, удила их уже покрылись белоснежною пеною. Он вздрогнул — и подобно своему праотцу, неукротимому коню Иова, полетел, пожирая пространство. Топот копыт его как будто скандовал гармонические стихи:

В час зноя и жажды скакал он со мной
Ко древу прохлады, к струе ключевой.....
.....................................
.....................................
Мой верный соратник в бою и трудах,
Он бодрый, при первых денницы лучах,
Стрелою, покорен велению длани,
Летал на свиданье любови и брани.

Восторг, пробуждаемый бегом коня посреди пустынь аравийских — этот невыразимый [162] восторг; о коем один молодой Французский ренегат рассказывал Шатобриану — воспламенил и переполнил груд мою. «Какой вздор!» — воскликните без сомнения вы, украшение образованного общества. — Согласен, согласен, почтенный Аристарх мой! и между тем, умоляю вас быть хотя несколько снисходительнее этого милого Немца, который, если припомните, набрел в одной арабской кассиде на восточное изображение скакуна бедуинского, и по прочтений оной, весьма энергически объявил: что он от души предпочитает смиренного верблюда Тарафского пламенному коню Пегасу. За всем тем, Казак мой оставался сзади по крайней мере на целую сотню сажень.

Уже со всем смеркалось, когда мы остановились под пушками Праводских укреплений, и потому были не без труда впущены в город здешними передовыми караулами. Своим расположением Праводы живо напомнили мне романтический Пятигорск: городок сей точно также рассеян между двух высоких, унизанных зеленым бисером гор. Одним из первых предметов, представившихся глазам моим, была полуразрушенная мечеть с обезглавленным минаретом, возвышающимся над массой [163] белых Турецких домиков. Все это смотрится в широкое зеркало реки, коею русские инженеры наводнили окрестность для защищения Северо-Восточной стороны города. Далее за сим разливом, еще шесть мечетей, расположенных полукругом, возносятся над черепичными кровлями строений, из коих многие лежат в развалинах. Все сии предметы представились глазам моим сквозь полупрозрачную дымку вечера, при тусклом сиянии месяца, подобно бледным очерком картины, подмалеванным первоначальными красками.

Я приказал вести себя к квартире генерала Н., начальника расположенной здесь дивизии, и вскоре потом спрыгнул с коня у ворот его. Вошед в комнату, вы бы в первый миг, подобно мне, вспомнили о какой нибудь петербургской гостиной. Бедная турецкая хатка не представляла конечно ни варяжских Коринн, ни гордой столичной пышности; но убийственный вист, одно из эстетических наслаждений Петрополя, развернулся передо мной во всей своей роскоши. Какой немилосердый толчок мечтам, окрыленным конечно не предчувствием виста, посреди здешних мифологических стремнин и обломков! За всем тем, [164] генерал H. принял меня довольно мило, но до крайности удивил вопросом: очень ли был я напуган землетрясением, коего несколько ударов едва совсем не расстроило около вечера игры их? — Я может быть в это время скакал, и потому ничего на пути своем не заметил. Не даром же настигшая меня гроза была так прекрасна! Генерал пригласил меня остановиться в его собственной квартире; но тут один из игроков объявил, что у него мне будет гораздо просторнее, и в следствие того, просил сделать в ту же минуту честь его обители. Этот благодетельный смертный разогрел мою душу кипятком такого душистого чаю, какого я не пивал с тех самых пор, как расстался с вашими митрополиями; потом, накрытое буркою сено — теплая, мягкая постель, приняла утомленную плоть мою и, вместе с деревенской опрятностью комнатки, показалась мне именно тем, что Эпикурейцы британские зовут: comfortable.

На другой день посетил я генерала К., столь известного своими военными подвигами во время прошлогодней кампании. Трудно изобразить вам радушный прием и редкое, благородное участие, коими сей храбрый воин [165] почтил цель моего путешествия. Так как генерал К. начальствовал в Праводах почти с самого покорения сего места, то все инженерные поправки и возобновления были произведены под его непосредственным наблюдением. За всем тем, он уверил меня, что кроме двух монет Восточной Империи, ничего древнего не было при сем случае найдено. Взамен сего он предложил мне взглянуть на укрепления, венчающие стремнины здешних гор, весьма и весьма любопытных в геологическом отношении. На сей конец две верховых лошади были в минуту оседланы, и мы пустились странствовать.

Выехав из города через Варнские ворота, мы поскакали к ближайшей восточной горе, отделяющей Праводы от деревни Диз-Даркиои. Вершина сей горы может возвышаться до 700 футов; крутизна оной принудила нас сойти с лошадей почти на половине дороги. Прямо над своей головою увидел я старое кладбище, поросшее мхом, усеянное дикими надгробными камнями. Там-и-сям заметны еще остатки надписей. Азиятская крючковатость букв заставляет думать, что памятники сии покрывают тела мусульманские: а потому — Великий Пророк да усладит не археологические души их всеми [166] ласками божественных Гурий! Почти над сим самым кладбищем, на северной вершине горы устроен, для защищения оной, редут, охраняемый сотнею воинов и тремя орудиями. Природа в свою очередь способствовала как нельзя более укреплению сего места. В расстоянии около 50-ти сажень от оного возвышаются развалины старого греческого монастыря, кои переведенный Гаммером Гаджи-Халфа называет, Бог ведает почему, развалинами замка (Ruinen eines Schlosses). Нужно ли говорить, что во времена Византийской Империи, бури государственных волнений, распри религиозные и беспрестанные грабежи и разбои, были виною сооружения многих монастырей, возникших на гребне высот неприступных. Около 24-х обителей возвышалось, по словам Вильменя, даже в средине 16 го столетия между ущельями гор и зубцами утесов. Впрочем, и без подобных доводов, замок Гаджи-Халфы должен превратиться в остатки старой византийской обители именно потому, что часть высокой стены, возносящейся огромной аркою над грудами здешних развалин, еще хранит явные черты икон, писанных по штукатурке. Не вдалеке от сего места возвышается другая стена [167] над самым обрывом горы, под навесом диких каменистых утесов. Посреди оной находится продолговатое четыреугольное отверстие, из коего перспектива нагих, зеленых, остроугольных скал, представляется со всех сторон вашим взорам. Желая полюбоваться окрестностями, мы вскарабкались на самую вершину горы и остановились над одним из углов означенного отверстия. Здесь генерал К. присел на груду оторвавшихся от скалы каменьев и рассказал мне о разрушении сего монастыря следующее, слышанное им от самих жителей предание.

......Переступив за Балкан, Турки между прочим, овладели Праводами. Рассеянные жители скрылись на вершины соседних скал и укрепились в монастыре Диз-Даркиойском. Длинный и широкий овраг, отделяющий сей монастырь от остальной части горы, защищенной кроме того неприступными утесами, уничтожал все покушения Турок овладеть оною. Огражденные таким образом, Византийцы долго и мужественно отражали неприятеля; но наконец — съестные запасы их истощились. Томимые голодом, решились они отрядить скрытно несколько человек своих сограждан в [168] город, для добычи продовольствия. Один из сих посланных передался врагам и объяснил им крайность и покушение своих соотечественников. Воспользовавшись этой изменою, Турки поспешили наполнить хлебные корзины осажденных своими воинами и навьючив оными византийских мулов, проникли с помощию переметчика в монастырь Диз-Даркиойский. Там, с наступлением ночи, напали они врасплох на осажденных и истребили всех до последнего.

Хотя историки не излагают нигде этех подробностей; но не взирая на то, сия трагическая легенда ни сколько не противоречит летописям. Гаджи-Халфа говорит, что замок Праводской покорен Яхъябегом, сыном Тимурташа Паши, одного из Эмиров Амуратовых в 789 году эгиры, что относится к 1411-му году нашего летосчисления. Замечу мимоходом только то, что хронология Гаджи-Халфы или его ученого переводчика не верна по крайней мере 10-ю или 15-ю годами: ибо известно, что Амурат II-й наследовал брату своему Магомету только в 1422-м году по Р. X. Впрочем, как бы ни было — вот вам это же самое предание, поэтизированное туземными романистами. [169]

Будучи вполне согласны с хроникою в том, что Византийцы, осажденные Турками в монастыре Диз-Даркиойском, отправили своих посланных в город для добычи продовольствия, гг. Праводские романтики повествуют, что к этой депутации присоединилась дочь главного военачальника осажденных. Пораженная красотой одного из неверных, она скрыла под бранными доспехами свои собственные прелести, и переряженная таким образом, отправилась в город с византийскими депутатами. Потом проникла она в стан оттоманский, и открыв своему возлюбленному предприятие осажденных, умоляла его воспользоваться случаем для побега вместе с нею в монастырь Диз-Даркиойский. Само собой разумеется, что этот второй том Байроновой Франчески надеялся прежде всего окрестить неверного. Обманув ложными клятвами свою легкомысленную любовницу, коварный Турок воспользовался ее тайною и возобновил сказание Омира о деревянном коне Улиссовом. Предшествуемый злополучной красавицей, он поместил своих воинов в хлебные корзины Византийцев, и с наступлением ночи со всех сторон ударил на осажденных. Овладев [170] монастырем, Турки предали мечу и пламени все, что до тех пор им противилось.

«Вот» — скажете вы — «знаменитая канва для какой нибудь стихотворной повести!» — Право? — Но кто же в 1829-м году читает эте сантиментальные плоскости! — «Для романтической драмы?» — Еще менее. — «Для фракийской элегии, наконец?» — Eh! Dio sa, caro Signiore, т. e. Бог знает, что выйдет из нескольких беглых узоров, кои уже пестреются на сей полубогатой канве; за всем тем, обещаю вам, если жар метромании продолжится, поломать голову над этой патетическою легендою.

Оставив развалины монастыря, мы пустились далее по направлению к Востоку. В нескольких шагах от оных, я заметил на скате горы множество пещер из коих некоторые были тогда же мною осмотрены. Своды оных составленные, если не ошибаюсь, из отверделого мергеля, сохранили, по видимому, отпечаток волн, и будучи усеяны бесчисленным множеством окаменелых раковин, приросших, или лучше сказать, слившихся с их массою, заставляют думать обо всем этом то же самое, что знаменитый Соссюр думал [171] о пещерах, замеченных им посреди Апеннинских скал, близ берегов Генуэзских: т. е., что напоры морских валов выкопали пещеры сии. Эти признаки — а не бред о каких-то железных кольцах, в коих жители думают, по словам Гаджи-Халфы, видеть огромные прицепки кораблей, стоявших некогда в гавани на вершине здешних утесов — эти и подобные признаки, говорю я, способны без сомнения возбудить ипотетическую мысль, что узкое пространство между параллели гор, посреди коих лежат Праводы, могло быть некогда проливом, подобным Воспорскому. Сколько важных открытий обогатило бы вероятно геологию, если бы какой нибудь Соссюр заглянул в утробу здешних утесов! Знаменитый Кювье открыл бы там может быть еще несколько медалей естественной истории в остатках древнего, живого мира, угасшего посреди мучительных судорог мира неорганического! Я, с своей стороны, был принужден ограничиться, касательно всех сих предметов, мнением ученого Камерария, а именно: что миллионы этех раковин, из коих пары три сделались моею добычею, были созданы Всемогущим точно в таком положении, в каком я нашел их, — подобно развалинам [172] храмов, созидаемых посреди какого-нибудь английского парка, ради удовольствия любопытных. Не дивитесь, любезный друг, бездонной глубине моего невежества. Удостойте сказать постигаете ли вы сами, или кто совершенно хорошо постигает, каким образом

La mer de l'Amerique а marche vers le Phase;
Les huitres d'Angleterre ont forme le Caucase?

Продолжая путь свой по вершине горы, я жадно любовался картинными ужасами природы, кои на каждом шагу поражали взор мой. Дикие, нагие, раздробленные утесы, представлялись мне во всей странности фантастических форм своих. Яркая зелень кустарника, прерываемая глубокими рытвинами, резко отделялась от пасмурной черноты пучин, зиявших со всех сторон предо мною. Час обеда пробил гораздо прежде, нежели мы расстались с этими чудными, Оссиановскими картинами. На обратном пути, громады чудовищных скал, грозили на каждом шагу погребсти нас под своими обрывами Колоссальные обломки утесов преграждали нам беспрестанно дорогу, вызвышаясь над зеленью деревьев, [173] раздавленных их тяжким падением. Генерал К. указал мне на один из сих обломков, примолвя, что он служит надгробным памятником русскому часовому, разгромленному его оторвавшейся массою. Я взглянул на эту гробницу и невольно вспомнил забавную досаду Mанфреда о том, что исполинский Розенберг упал не на его голову. По чести, мне смешно было думать, что утонченный Байронов мизантроп конечно не позавидовал бы в таковом памятнике солдату, бедному человеку, если бы великий творец его знал до создания своей драмы о существовании подобного мавзолея.

В следующее утро мы возвратились на вчерашний путь свой. Достигнув до половины горы, опять сошли с лошадей и начали взбираться вверх по узкой, высеченной в скалах лестнице. Чем дальше подвигались мы вперед, тем круче и теснее становилась дорога, тем реже и суровее казалась мне зелень кустарника. Там-и-сям мелкие листья терновника опушали глубокие расселины; колючий волчец высовывал из недр их свои игловатые маковки. Далее — душистый можжевельник пресмыкался у подножия утесов, окруженный разноцветным мхом и красноватым лишайником. Наконец всякая [174] растительность прекратилась; только желтые и черноватые полосы тянулись передо мною вверх длинными и перепутанными зигзагами. Не подалеку от вершины горы, под навесом кругловатых и совершенно перпендикулярных скал, устроен небольшой наблюдательной пост. Владычествуя с этой стороны над всею окрестностью, он служит для открытия неприятеля по аидосской дороге — назначение довольно важное, но совершенно бесполезное в ночное время. Притин сей наименован Орлиным гнездом. Его неимоверное местоположение оправдывает вполне таковое название. Тот, кто первый замыслил взлететь на вершину сих неприступных стремнин и повиснул над зияющими вокруг пропастями с войной и ее перунами, может действительно спорить с царем пернатых в отважности. С этого бельведера, очарованный взор ваш объемлет окрестность, пестреющуюся подобно развернутой географической карте почти вплоть до самого Лидоса. Верхние Балканы кажутся недвижными темносиними тучами, пронзающими лазурь далекого небосклона. Над вами и вокруг вас башни зубчатых, желтых и пепловидных скал вздымаются на нескольких планах посреди паров [175] теплой, радужной атмосферы. У ног их мелькают Праводы, рассыпанные по ковру зеленой долины, коей злак зыблется издали, подобно струям живого изумрудного источника.

Генерал К. желал непременно показать мне все укрепления, устроенные под его руководством в Праводах: а потому, съехав с осмотренных нами высот, мы поскакали к параллельной оным западной горе чрез аидосские ворота. На восточном скате сей горы устроен Кронверк, назначенный для удержания Турок со стороны Шумли. Защищаемый целым полком и 9-ю орудиями, оплот сей почитается важнейшим изо всех праводских укреплений. Огонь его препятствует неприятелю овладеть горою, откуда он весьма удобно мог бы спуститься в город. Далее, на северо-восточном склоне горы, возвышается Блокгауз. Его чугунный град посыплется на правоверных, если, не взирая на тесноту вьющейся по горе со стороны Шумли тропинки, им вздумается сойдти с противоположных высот для приближения к крепостному валу. Ворота сего укрепления повешены между двух остроконечных утесов, коих исполинские [176] массы как будто нарочно для того воздвигнуты здесь природою.

Укрепленные таким образом, обе горы могут довольно долго отражать с восточной и западной сторон натиск дружин мусульманских, между тем как прегражденная крепостным валом река, наводнив окрестность почти на целую версту по направлению к Варне, служит городу неприступным оплотом со стороны севера. Несколько открытою показалась мне одна южная позиция, называемая здесь аидосскою; но за то внутренний вал, окруженный глубоким рвом, и покровительствуемый картечью четырех бастионов об осми орудиях, защищает Праводы и с этой стороны довольно благонадежным образом.

Каких трудов должно было стоить создание всех сих оплотов, истинных побед, одержанных военным искуством над сей противоборственною природою! Отлогие скаты сменили под русским заступом крутизну перпендикулярных утесов; гранитные лестницы образовались посреди лабиринта остроугольных скал там, где доселе один только орел парил на мощных крылах своих; зубцы каменистых [177] стремнин, ниспровергнутые пороховыми взрывами, замещены широкими рвами, окружающими наши нагорные редуты. Земля здешней долины вознеслась наконец на раменах русских атлетов до гребня сих неприступных высот и образовала укрепления, у подножия коих разобьются, без сомнения, еще не раз бурные валы орд оттоманских.

Я не застал здесь ни одной души правоверной, и не взирая на то, Праводы поражают вас даже в настоящем быту своем живописной пестротой и разнообразием городов азиятских. Минареты опустелых мечетей еще возвышаются над рассеянными вокруг домиками; жаль только, что набожный глас муэццинов перестал оживлять их своим глухим и протяжным призванием на молитву. Воздух в самом городе, сжатом двумя горами, тяжел и, как говорят, не совсем здоров; но за то на вершине сих гор, он легок, свеж, животворен. До нынешней войны Праводы заключали в себе мызы, или, как по-питерски говорится, дачи, (только не кузнецов и колбасников, а) роскошных вельмож и красавиц адрианопольских. Городок сей утопал, по словам генерала К., в тени [178] фруктовых садов, где не один пестрый киоск возвышался, посреди виноградных кистей, над беломраморными фонтанами; где не один азиятский Лукулл засыпал под ленивый говор их, среди восточных роз, на персях своей черноокой невольницы. Теперь — все перед вами голо, подобно плешивой голове Сократовой!... Говорят, что по причине прошлогодних морозов все мусульманские сады должны были волею и неволею очутиться в печах и сгореть перед нашим христолюбивым воинством. Если, между тем, суровость зимы оправдывает подобное истребление, то благоволите сами объяснить себе почему во всем городе не уцелел ни один из сих прекрасных фонтанов, кои, по чести, столь благотворны во время жаров здешнего палящего лета. Я, с своей стороны, остаюсь в этом случае весьма доволен объясненною мне причиною, а именно: что нашим солдатам понадобился для чего-то свинец, составлявший трубы сих злополучных водохранилищ.

Очистив совесть подробным и даже через чур мелочным отчетом обо всем, что в здешнем городе обращает на себя внимание странника, я и на этот раз [179] повергаюсь вместе с настоящей своей эпистолой в объятия вашей доброй, дружеской снисходительности. Окруженный бивачной рассеянностью и готовыми ежеминутно грянуть перунами, мог-ли я не шутя заботиться о слоге и даже о связи сего разнохарактерного послания! Впрочем, на кой черт извинения! Что мне до вашей Литературы и до всех заявленных стилистов, ее напыщенных прозагогов! Желая скорее напомнить вам о себе, я только вчера вечером привел в некоторый порядок свои беглые, писанные карандашем и на самых местах замечания. Завтра надеюсь оставить Праводы. Дивные колонны гебеджинские не дают мне покою: посмотрим, что-то полковник Л., откопал посреди сих необыкновенных развалин! Быть может чудеса чудес ожидают меня в его землянке. И так — до Варны. — Addio.

Текст воспроизведен по изданию: Письма из Болгарии. (Писаны во время кампании 1829 года). М. 1833

Мы приносим свою благодарность
М. Н. Бычкову за предоставление текста.