СТАРЫЙ ЕГЕРЬ
ДВАДЦАТЬ ПЯТЬ ЛЕТ ЛЕЙБ-ГВАРДИИ В ЕГЕРСКОМ ПОЛКУ
(Из записок старого егеря).
II 1.
(Первая часть опущена, как выходящая за рамки сайта - Thietmar. 2013)
1828 -1830.
(С двумя планами.)
В феврале мы были уже в Петербурге и приступили к военным приготовлениям. В поход назначены 1-й и 2-й батальоны; 3-й же оставался в Петербурге. Роты действующих батальонов, как всегда это делалось, пополнялись 3-м батальоном. Полковое начальство при этом случае сделало полную, но крайне неловкую, перетасовку офицеров: всех одно мыслящих назначили во 2-й батальон, а противно мыслящих — в 1-й. Через это официально образовались в полку две партии совершенно друг с другом незнакомые и постоянно друг друга избегающие. Перед походом были усиленные выпуски из военно-учебных заведений. В наш полк выпущены офицерами из школы гвардейских подпрапорщиков: Крузенштерн, Дивов и Скульский, и юнкера: Дохтуров, Рачинской, Тиличеев 2-й и Щербачев. В 1-м батальоне, батальонный командир был тот же Ф. А. барон Саргер; во 2-м — полковник Уваров, младший штаб-офицер — полковник Буссе. Ротными командирами были: 1-й карабинерной роты — штабс-капитан А. Энгельгардт, 1-й егерской — капитан Игнатьев, 2-й — капитан Кромин, 3-й — штабс-капитан Крузе, 2-й карабинерной — Ген 1-й, 4-8 егерской — Сабанин, 5-й — капитан В. И. Ростовцев, 6-й — Жилин, полковой адъютант — Ростовцев, казначей — Ген 2-й. По распоряжению начальства, офицерам приказано иметь с собою вьюки, что было очень удобно, потому что во вьючные чемоданы и кобуры мы уложили все свои вещи, но везли их на подводах. [366]
Гвардейский корпус выступил двумя колоннами. В нашей правой колонне были: 4-я бригада, саперы, Гвардейский Экипаж и вся легкая кавалерия. В первых числах апреля мы выступили из Петербурга на Псков. Чем далее мы подвигались, тем становилось суше. Грязь, перемешанная со снегом под Петербургом, в Псковской губернии уже превратилась в сухую дорогу, окаймленную зеленеющими рощами. По этой губернии квартиры были порядочные, довольно чистые и светлые, но в Витебской губернии часто приходилось стоять в курных, грязных избах; и рад, бывало, когда у поворота на ночлег квартирьер объявит, что квартира отведена у пана. Эти паны или арендаторы большею частью были бедные, и жили в низеньких домах, крытых соломою, но за то комнаты были опрятные и сухие. Мы шли поротно, и только в некоторых городах сходились в батальоны или в целый полк и проходили с музыкой мимо кого-нибудь из начальников. Офицеры продовольствовались артелями, составленными из офицеров каждой роты; но иногда случалось, что иной офицер присоединялся к чужой роте, потому что в этой роте были его друзья; так и я шел не со своею 3-ю ротою, а со 2-ю, в артели Петра Борисовича Кромина, в которой были: Сабанин, Скваичи, Скульский и Рачинский.
Переходы были очень однообразны, разница только в квартирном размещении. Обыкновенно, очень рано утром били генерал-марш; все приходило в движение; слуги будили господ: те потягивались, выпрашивали на десять минуть отсрочки и опять засыпали; кто-нибудь самый деятельный и исправный, не давая залеживаться своим товарищам, будил, торопил их, стаскивал одеяло, поднимал с постели. Чай уже на столе. Торопливо моются, одеваются, надевают ранец, знак и шарф, пьют чай, обжигаясь кипятком, садятся на лошадь и спешат к роте. А рота уже выстроена у выхода с ночлега; капитан уже там, барабанщик бьет фельдмарш и пошли. На заре сильно клонило ко сну, но утренний холодок бодрил. До восхода солнца идут молча, углубившись в себя; но когда первые лучи обогреют, и птички зачирикают в кустах, — оживляется и походный человек, — слышно бьет огниво о кремень (тогда спичек еще не было), побежал дымок над киверами и начались разговоры. Пройдя более половины перехода — привал. К привалу обыкновенно сходились несколько рот; тут офицеры рассказывали о вчерашней стоянке, и вместе завтракали. Если, таким образом, сойдутся три, четыре роты, то и полковой маркитант останавливался, и предлагал свой товар; а у него были всякие закуски, водки и разные вина, [367] табак, карты, даже перчатки, сапожный товар и многое другое, что необходимо в походе. Но так как артели брали всегда с собою готовый завтрак, то маркитанту бывала плохая пожива, разве когда спросят бутылку хорошего вина. Во время привала обоз обгонял роты, чтобы поспеть на ночлег, и приготовить обед. За несколько верст до полковой штаб-квартиры, начинали появляться квартирьеры и разводили вправо и влево свои роты по квартирам; иные роты останавливались в маршрутном пункте, и эти приносили знамена, прочие переходили за штаб-квартиру. Полковой и батальонные командиры обгоняли роты на походе в экипажах; завидя их приближение, дежурный барабанщик бил фельдмарш; солдаты, шедшие в рассыпную, сбегались в отделения и ловили ногу, офицеры становились на свои места, но с коней не слезали, что было дозволено и юнкерам (этим последним разрешалось даже быть без ранцев). После привала, через местечки и деревни проходили с песенниками, которые бодрили солдат и прогоняли усталость. Но к полудню солнце уже начинало сильно припекать, и было наслаждением прийти на квартиры, вымыться или выкупаться и потом плотно пообедать. После обеда, конечно, все ложились спать, кто в избе, кто в сарае или в саду на ковре: это было необходимо, чтобы пополнить недоспанное по утру. Вечером гуляли или посещали офицеров соседних рот, или, в дурную погоду, играли в карты.
Переходы на юге, когда сильные жары заставили ходить по ночам, были веселее. Тогда выступали в семь или восемь часов вечера; сначала шли весело: песенники пели, кларнет заливался, бубны гремели; на привале захватывала ночь; вот тут-то маркитанту было выгодно, особенно если сходилось много рот. Вся его провизия съедалась, и часто дело доходило до шампанского. Зажженные свечи и фонари у маркитанта, разложенные костры, освещали эту живую картину. Иногда ночи были так темны, что в переднее отделение давали факелы, которые особенно были картинны в лесу, где ярко освещали придорожные кусты и деревья. После привала тяжеленько было идти, потому что наступал обычный час сна, и не хватало силы побороть дремоту; едешь верхом, засыпаешь, сны уже видишь, голова гнется к шее лошади, но просыпаешься когда, ткнешься в гриву, и берет боязнь, что свалишься на землю.
Наш маршрут был на Псков и Остров; здесь встретил нас исправник Ладыженский, бывший егерь, нашедший в полку своих бывших товарищей. Потом мы прошли Полоцк, Старый Быхов, Рогачев, Мозырь, Овруч и Житомир, единственный губернский [368] город в нашем маршруте. Генерал Гартонг ездил в Киев и оттуда привез нам известие о взятии Браилова, о переходе наших войск за Дунай, и о том, что мы должны переправиться в Исакче и идти к Варне.
Из Житомира, через Бердичев и Винницу, прошли в Могилев-на-Днестре, и, переправясь через реку, прорезали северную часть Бессарабии к Пруту. Мы шли голыми холмистыми полями, которые составляют предгорье Каратов. Выступали с вечера; ночи были темные, часто с грозою; и когда роты, одна за другою, то всходили на горы, то спускались с них, освещаемые передовыми факелами или синеватою молнией, — вид был прекрасный. Через Белины мы пришли в Леово, и продолжали путь вниз по Пруту, окаймленному высоким тростником, который издавал до того сильный и неприятный запах чего-то горелого, что и мясо баранов, питавшихся тростником, и молоко коров пропитаны были этим противным запахом. Но местность и селения, в которых мы останавливались, была красивее северных; хаты жителей белые, чистые, раскинуты всегда по скатам оврагов, внизу которых обыкновенно текут речки, и все это заросло садами; в особенности прелестна была стоянка в Формозе, которая вполне заслуженно носила это латинское название. На юге Бессарабии мы наслаждались превосходными фруктами, которые сами набирали в садах: большими сливами, абрикосами, мурами (шелковица) и, наконец, спознались с кукурузой и ее исчадием — мамалыгой.
До Карагача мы шли поротно, и располагались по деревням; но тут стали лагерем, целым полком в палатках, привезенных лагерными парками. Из Карагача пошли в Сатунов, и, длинной плотиной по болотам, поросшим высокими пожелтелыми тростниками, подошли к Дунаю. Противоположный берег высился перед нами, покрытый растительностью; вправо — небольшая крепостца Исакча, влево — высокий курган. По мосту, устроенному из барок, мы, в начале августа, перешли широкий и желто-мутный Дунай в Турцию и расположились лагерем у кургана. Собравшийся сюда весь гвардейский корпус простоял здесь около недели, приготовляясь к боевому походу; повозки уничтожены и заменены вьюками, штыки и сабли отточены. Из-под Исакчи пошли, около 10-го числа, к Варне эшелонами; наш эшелон, под командою Головина, состоял из 4-й бригады, саперов, конно-пионеров и казаков. Шли на Бабадаг, Кюстенджи, где увидели море во всей его широте, на Магналию и Каварну. До Бабадага местность холмистая и лесная; идти было привольно; но потом пошли голые степи, на которых трава пожелтела от зноя. [369] Около покинутых деревень встречались поля, засеянные арбузами ц дыши; мы выбирали лучшие, разрубали их саблями и освежали ими наши пересохшие рты. Палаточные ящики отправлялись с квартирьерами несколько вперед, и когда отряд приходил, палатки были разложены по местам, и солдаты, составив ружья, мигом их разбивали. Нам запрещали пить голую воду, потому что в этих местах она нездоровая, и мы, офицеры и солдаты, пили ее с уксусом или с вином.
Походом жара была страшная, на привале нельзя сесть на землю, потому что земля раскалилась и растрескалась, а из трещин выбегали и скрывались в них разноцветные ящерицы. Сядешь на барабане, а жажда томит; воды пить не смеешь, потому что легко сделается кровавый понос; скоро нашли средство утолять жажду: стоит выпить небольшой глоток спирту, которого у нас было в изобилии, и жажда утоляется. Два раза у нас в лагере случился пожар. Один раз загорелась в степи трава, и ветер гнал пламя прямо на наш лагерь. Генерал Головин приказал всему отряду броситься с лопатами вперед; канава мигом поспела, но она не удержала бы пламени, если бы ветер не переменился и пламя не понесло в сторону. В другой раз, сгорела палатка офицеров 2-й роты. Офицеры пошли купаться в море; между тем, им накрыли и принесли обед, сервированный на чемоданах. Вдруг неизвестно откуда взялся огонь; мигом охватило палатку; обед и все вещи, бывшие в палатке, сгорели. Судьба будто хотела сказать: вам добрые люди скоро не нужно будет ничего из этих вещей.
На одном из переходов заболел превосходный человек, которого все мы любили и уважали — Илья Иванович Ростовцев, бывший егерь, а потом полковник Финляндского полка. Его отправили в Кюстенджи в госпиталь, где он и скончался.
Вообще, дорога до Каварны была очень скучная и неприятная; вправо в влево валялись трупы быков, которых здесь прогоняли, и нестерпимый запах постоянно нас преследовал; только ветерок с моря иногда спасал нас от этой заразы. Все деревни по дороге были пусты, выжжены и разграблены; из жителей не встречали никого; иногда попадались толпы болгар, перекочевывавших из разоренных турками деревень в другие места, ближе к морю и Дунаю. Придя в лагерь, мы бросились купаться в море; но теплая и соленая вода не освежала. Обед наш был плохой: рисовый суп и битки; большим лишением была совершенная невозможность иметь море. Спать также было не совсем удобно. В то время редки были [370] железные кровати; спать же на земле даже опасно, потому что по ней не только всюду бегали ящерицы, но и змеи ползали в изобилии. Мы ухитрились устроить себе кровати такого рода: вколачивались четыре небольших козла из тонких кольев, на них клали жерди, поперед жердей хворост, а на хворосте ложился человек. Этим материалом запасались в бабадагских лесах и везли его на вьюках до Каварны. Этот город стоит на самом краю моря, и мы застали в нем несколько купеческих кораблей с разными припасами. Здесь пополнили недостатки в наших снадобьях, особенно в вине, которое у нас уже истощилось, и пошли дальше. В Бальчике, прелестном месте, тонувшем в густых фруктовых садах, мы простояли довольно долго, потому что артиллерия и обозы с большим трудом спускались и подымались по узким дорогам скалистых гор, окружающих Бальчик. Ночевали в глубокой долине Тетекиой, где было и свежо, и привольно. На другой день, 27-го августа, после томительного перехода с горы на гору с несколькими привалами, к вечеру подошли к Варне. Пока устанавливались на показанной позиции, пока составляли ружья, снимали ранцы и выставляли караулы — совсем смерклось. Офицеры подошли к краю горы, внизу которой стоит Варна, и далеко вдали увидели большие и маленькие огни, мелькавшие по длинной линии. Это была пушечная и ружейная пальба под крепостью, но так далеко, что звуки до нас не доходили. На другой день мы разбили лагерь. С края горы, где стоял полевой караул, картина была великолепная: версты на четыре впереди, в средине огромной долины, ограниченной с севера и юга высокими лесистыми горами, и сплошь поросшей виноградниками, стоит Варна, запертая в крепостные стены с башнями. Влево от нее море, все покрытое нашими судами, вправо — широкий лиман, вдающийся вглубь страны верст на десять. Можно было с высоты рассмотреть главную квартиру графа Воронцова, и пристань; по всему пространству, в кустах, расположение разных войск, а вправо, между крепостью и лиманом, турецкий лагерь войск, и вместившихся в крепости. По той стороне Варны виднелась длинная песчаная полоса, а за нею такие же горы, как те, на которых мы стояли. Но так все было далеко, что движения около Варны нельзя было рассмотреть. Целый день мы сидели у полевого караула и любовались этой картиной.
29-го числа, под вечер, Герард, который был батальонным адъютантом в нашем батальоне, вошел торопливо ко мне в палатку и говорит: «Знаешь что?» — «Что?» — «Ночью мы идем в обход около лимана на ту сторону Варны». — «Зачем? Оттуда что ли [371] будем ее брать?» — «Нет, чтобы препятствовать сообщению Варны с Константинополем». — «Ладно, будем укладываться». Приготовления были недолгие: часть вещей сложили на этой стороне при палатках и больных, которые здесь оставались 2, а сами взяли только немного белья, лишнюю пару сапогов и кое-что необходимое. Все это наложили на своих вьючных лошадей, или на ослов, надели ранец, в котором был табак и кое-какие ежедневно нужные вещи, за пояс пистолеты, в одну руку взяли саблю, в другую чубучек, — и в таком виде пристроились к своим батальонам.
Отряд составлен был из полков Егерского и Финляндского, четырёх армейских батальонов, 2-го Бугского уланского полка, дивизиона Северских конно-егерей, казаков, роты саперов, при 14 орудиях. Когда спустились с горы по дороге к лиману, ночь уже наступила. Шли ночью, чтобы движения нашего не заметили турки. Пока было светло, раздавался веселый разговор, но с наступлением темноты замолкли разговоры, и молча дошли мы до оконечности лимана в м. Габеджи. Здесь сдавали долгий привал и в восемь часов утра пошли далее в обход Варны. Все время шли мы тесной дорогой в густом лесу; отряд растянулся длинною кишкой, что очень затрудняло движение, так что только уже к ночи пришли в какую-то котловину, где едва-едва уместился отряд; хвосты колонн упирались в лес и головы отстояли только на несколько сажень от того же леса. Сварили кое-какую пищу и завалились усталые спать. Утром 31-го пошли далее; тот же путь чащею был невыносим; наконец, впереди прояснело, деревья стали реже, и мы вышли на волнистую местность, усаженную редкими, но высокими и развесистыми деревьями; отсюда опять лесом, опять открытыми холмами; наконец, с пространной плоской возвышенности спустились в долину, опять взобрались на совершенно такую же огромную площадь, стали на краю горы.... и перед нами открылась Варна, только с другой стороны. Пушечный выстрел дал знать о нашем прибытии; с северной стороны нам отвечали. Таким образом, мы заключили Варну в свои объятия. Первые дни прошли в выборе позиции, вследствие чего часто переменяли места, наконец, окончательно установились так, что часть войска расположилась внизу, на песчаной долине, лицом к Варне, заняв цепью все пространство от моря до лимана, а егеря с финляндцами стали на возвышенности, лицом к Константинополю. Авангард был послан на противолежащую возвышенность, называемую [372] Куртепэ. Когда места были всем назначены, пехота принялась помогать, саперам, строить редуты; выстроили их три и флешь при входе в овраг, который огибала весь правый фланг нашей позиции. В довольно значительном расстоянии сзади редута устроили вагенбург, в котором был помещен весь казенный и офицерский обоз и маркитанты; тут же лежали больные до отправления их на северную сторону. Сообщение с этой стороной производилось морем, через пристань на мысе Галата. Батальоны расположились сзади редутов в колоннах к атаке; ружья в козлах, амуниция на ружьях, ранцы под головами на пуках соломы. Чтобы укрыться от солнечного жара, солдаты поделали навесы из ветвей. Наш палаточный обоз оставлен был на северной стороне. Палатки были только у штаба генерала Головина, который стал на бугре между Егерским и Финляндским полками. Офицеры выстроили себе роскошные бараки из жердей и ветвей, в которых не было недостатка; а тузы, т. е. половники, выкопали землянки в несколько комнат с полами и каминами; лучшая была полковника Саргера, которую все ходили смотреть, как редкость.
Началось привольное житье; галатская пристань и фуражировки доставляли нам изобилие в пище и фураже; скота было множество, так что роты иногда убивали быка для того только, чтобы полакомиться филеем, печенкой и легкими. У офицеров были целые конюшни, в которых стояли турецкие лошадки и под масть подобранные ослы. У меня была буйволица, которая доставляла молоко густое, как сливки. В первые дни сентября мы не только отдохнули совершенно от дальнего похода, но и начали уже скучать от бездействия.
За четыре версты впереди позиции, на соединение двух дорог, послан был капитан Кромин со своей 2-й егерской ротой, где она служила передовым постом. Часто мы хаживали туда навещать друзей и приносили им из лагеря гостинцы. Немалое развлечение доставлял фуражировки по окрестным деревням, жители которых разбежались по лесам, оставя при домах все свои запасы, так что везде находили пшеницу, сено, скот, домашних птиц, и множество других вещей.
Раз и мне случилось фуражировать; собрав всех фурштатов, артиллеристов и денщиков с их лошадьми в одну кучу, выслав полувзвод вперед, а другой — назад колонны, обставив ее патрулями, и пошел по направленно к Камчику. Окрестности Варны вообще гористы, потому что здесь начало Балканов, и, кроме того, лесистые. Лес двух родов: или невысокий, частый, составленный из [373] корявых дубков, переплетшихся с терновником до того, что сквозь эту чащу невозможно продраться; или очень светлые рощи, образуемые высокими раскидистыми дубами, платанами и проч., скорее похожими на искусственный парк, нежели на дикий лес. Перебираясь с горы на гору по прекрасному местоположению, мы дошли до деревни в стороне от Петрикиой. Поставив кое-где часовых, я распустил фуражиров на работу и с взводом отдыхал. Когда лошади были навьючены, и мы пошли назад, со мною случилось забавное происшествие. Выбегает из леса правый патрульный и говорит торопливо: «Ваше благородие, там, на площадке, под деревом, лежит много турок и должно быть военные». Я пошел за ним и действительно увидел вдали лежащую довольно большую кучу существ, покрытых белыми и коричневыми плащами. При ярком свете солнца тень от дерева была так густа, что подробностей нельзя было различить, но видно, что иные лежали спокойно, другие шевелились. Вернувшись на дорогу, я тотчас собрал часть моего взвода, а фуражирам велел идти прямо на позицию. Взводу я объявил, что невдалеке открыты спящие турки, что мы на них пойдём и всех переколем, причём приказал не делать ни одного выстрела, а действовать только штыком. Пошли тихо, осторожно скрываясь за деревьями; вот увидали кучу по-прежнему лежащую, вот уже так близко, что я хотел крикнуть «вперед!», как куча вдруг засуетилась, вскочила, и побежала стрем: глав: оказалось стадо баранов. Люди покатились со смеху, а мне было крайне стыдно моей бараньей храбрости.
Пока мы спокойно продолжали стоять на южной стороне, генерал Головин принимал разные меры к обеспечению нашей позиции; выстроили редуты внизу против Варны и еще один редут у нас, левее прежних (№ 4) 3. О турецком войске не было никакого слуха.
Так как фураж начал несколько истощаться, то 9-го числа, с утра послана была большая партия фуражиров под прикрытием двух взводов: егерского с поручиком Эрнестом Тизенгаузеном, и финляндского, при поручике Демидове. Они пошли в довольно отдаленную деревню Гаджи-Гасан-Лар, и нашли там, в изобилии немодоченного хлеба, скота и птиц. Пока навьючивали найденное, офицеры увидели вдали кучку конных людей, которых приняли за наш кавалерийский разъезд. Когда все было уложено, пустились в обратный путь: впереди шел взвод финляндцев, потом вереница фуражиров, а в заключение взвод егерей. Не успели они втянуться в узкую дорогу в лесной чаще, как впереди послышались выстрелы; турки [374] перерезали дорогу команде; но Демидов со своими финляндцами разом отогнал их штыками и очистил путь для фуражиров, которые и поскакали в лагерь; некоторые из них, со страха, побросали свои вьюки, а другие, посмышленее, все в целости доставили на позицию. Но не все успели проскакать. Турки снова высыпали из леса, и финляндцам пришлось опять прогонять их штыками и преследовать выстрелами. Между тем, егеря, в свою очередь, были атакованы с большим ожесточением; сзади бросилась на них кавалерия; с боков осыпала пулями пехота. Тизенгаузен встречал залпами кавалерию, а крайние ряды взвода штыками отгоняли турок вглубь леса. Слишком густая чаща мешала нашим свободно действовать в лесу; да и турки с большим затруднением продирались между кустами, и потому скоро оставили боковые, бесполезные для них, нападения. За то кавалерия, не смотря на большие потери после атак, еще яростнее их возобновляла. Несколько всадников за бешеным делибашем, в высокой шапке и белом плаще, с налета врезались во взвод, но в один миг подняты были на штыки; солдаты, смеясь, говорили потом: «Уважили их благородие; досыта накачали». Фуражиры, прискакавшие на позицию, возбудили там тревогу; в ту же минуту посланы были капитан Крузе с 3-й ротой на выручку, а полку велено было одеться и быть наготове. Прибытие Крузе помогло; свежие люди не заботились о защите, а сами бросились вперед и далеко прогнали турок, которые, увидев подкрепление, не тревожили больше егерей. С песнями возвратились рота и взвод назад, и вечером не было конца рассказам; офицеры тотчас раскупили у солдат принесенные ими трофеи с убитых: сабли, ятаганы, чалмы и проч. Однако, было семь убитых и пять раненых фуражиров и егерей. Все мы веселые заснули сладким сном в наших бараках.
10-го сентября мы встали рано, веселы и бодры; солнце светило ярко; никому и в голову не приходило думать о том, как кончится день, так хорошо начинающийся.
С рассветом, 1-я карабинерная рота с Энгельгардтом послана была на разведку о неприятеле, которого присутствие вчера заявилось. Со всех рот люди отправлены были на работу редутов и на пристань для перевозки орудий.
Солдаты, сидя у своих биваков, чистили амуницию, чинили одежду и обувь, припевая в полголоса; офицеры ходили из барака в бараке и рассуждали о вчерашней стычке. Вдруг мы заметили какое-то необыкновенное движение около палатки [375] Головина. Потребовали туда нашего полкового командира. Через полчаса он вышел оттуда и закричал: «Егерский полк, надевать амуницию, разбирать ружья, строиться в колонны!» Когда мы выстроишь, генерал Гартонг подошел к полку печальный и сказал: «Государь Император, вследствие донесения о вчерашнем деле, пришел сделать усиленную рекогносцировку, поручив ее флигель-адъютанту, графу Залускому, полковнику польских войск. Генерал Головин назначил в эту рекогносцировку Егерский полк. Хотя мой полк и поступает под команду младшего, но я полка не оставлю и пойду с вами».
Полк выстроился в походную колонну, имея по 20 рядов во взводе; за отсутствием 1-й карабинерной роты прикомандирована к волку 1-я егерская рота Финляндского полка, под командою капитана Насакина. Между батальонами сталь взвод казачьей артиллерии при поручике Суворове. За 2-мъ батальоном — дивизион северских конно-егерей и эскадрон бугских уланов. Несколько гвардейских казаков стали впереди отряда.
Когда все было готово, граф Залуский, довольно плотный, косой и а рыжими усами, подъехал к полку и поздоровался с людьми, не спрося разрешения Гартонга. Первым его делом было приказание офицерам снять эполеты и знаки, конечно, из чувства человеколюбия, чтобы блеск метала не привлекал на офицеров внимания неприятеля. Он сам подал пример, выехав без эполетов. Потом одну часть казаков он послал патрулями вперед по дороге, другую оставил себе в прикрытие. Затем скомандовали: «марш!» и мы пошли 4. Пошли по дороге (F. Е.), крайне узкой, обросшей справа и слева сплетенными кустами корявого дуба и терновника, наполнявших все леса балканских предгорий. По этой же дороге вчера ходили наши фуражиры. Едва мы спустились с горы в дефиле, как слева вышел нам на встречу Энгельгардт, нигде не видавший неприятеля. Ему велено вернуться на то место, откуда пришел, и оставаться там до дальнейших приказаний; Энгельгардт пошел опять влево в чащу леса.
Скоро раздался выстрел. Прискакавший казак сказал, что на площадке (где прежде стояла рота Кромина) был турецкий пикет, который, увидя казаков, сделал выстрел из пистолета и ускакал. Объяснили Залускому, что вообще при движении пехоты высылается от нее авангард, а тем более в местности лесистой. Залуский послушался; вызван был в авангард мой 6-й взвод 1-го батальона. [376] Казаков убрали, а я выслал патрули. Продолжая идти, авангард наткнулся на голое тело, лежавшее поперёк дороги, вероятно на том месте, где вчера были атакованы фуражиры. Труп был зверски изрезан; турки изуродовали его неприличным образом. Егеря пришли в бешенство от такого варварства; в убитом узнали денщика генерала Воропанова, который вчера не вернулся с фуражировки. Идем. Вдруг впереди опять раздались выстрелы; бежит назад унтер-офицер Игнатий Михайлов, бывший в патруле, и доносит, что турки засели по дороге в кустах. Подтянулись, осмотрели оружие: я приказал не стрелять, но, увидя неприятеля, броситься в штыки. Не успели сделать шагов сто, как из леса, справа и слева, загремели выстрелы и посыпались пули. Егеря дружно бросились в штыки; турки побежали, мы за ними, и по их следам вышли на светлую поляну. Тотчас по выходе из леса взвод сомкнулся и стал на опушке, вправо от дороги, в ожидании полка. Площадка, на которую мы вышли (Е.), имела шагов около 500 в длину, но в ширину, особенно при выходе из леса, была очень узка. Вправо ограничивал ее низкий кустарник, влево виноградник, прямо на холме редкий лес из высоких деревьев. В этом лесу были турки, которые в эту минуту засуетились, забегали, седлали коней, кричали; видно было, что они застигнуты были нами неожиданно, и что они строятся; разноцветные плащи и одежды мелькали между деревьями; конные скакали в разные стороны. Сначала казалось, что их мало, но потом весь полукруг впереди нас наполнился множеством турок. Вправо против нас, шагах в 100, был ложе-мент (А.), из которого высовывались головы в чалмах; влево, шагах в 200, стояла зеленая палатка (В.), которой предназначение осталось нам неизвестно. Пока мы осматривались, приехал полковник Буссе и сделал мне замечание, что я не должен был высовываться вперед, но оставаться в лесу на окраине. Подошли батальоны: 1-й стал левее, 2-й правее, в колоннах к атаке; два орудия между батальонами. Площадка была так тесна, что левый фланг 1-го батальона упирался в виноградник, а правый 2-го — в кустарник. Кавалерию негде было выстроить, и ее поставили впереди левого фланга 1-го батальона, лицом к винограднику. Уже лучше бы ее вовсе не выдвигали из леса.
Граф Залуский появился за пехотою. Едва увидел он массы турок, как тотчас же вынул пистолет из чушки и прикрытию своему, казакам, велел отъехать назад, говоря, что их красная одежда будет служить целью. [377]
Когда выстроились, не знали что делать. По-видимому, турок против нас было более 10,000 человек. Начальники все съехались в интервал между батальонами. Саргер и Буссе, будучи убеждены в том, что опрокинуть турок, требовали, чтобы немедленно ударить на них и затем вернуться прежней дорогой; в случае же, если бы турки зашли нам в тыл — пробиться к Бродам, находящимся невдалеке. Но граф Залуский пояснил, что если придется идти к Бродам, то через это ослабится позиция генерала Головина, а главное, что цель рекогносцировки — не сражение, а разузнание о неприятеле; мы исполнили свою задачу, следовательно, остается возвратиться назад. Нетерпеливый Буссе велел было уже во 2-м батальоне бить атаку. Но это решение Залуского заставило барабанщиков замолчать. А между тем, люди с нетерпением ждали только слова: «марш!» Глаза их горели, пальцы пробовали штыки; всем хотелось броситься вперед; офицеры грозили туркам, и я махал им саблей; но Кромин мне сказал: «полно корчить Орландо-Фуриозо; ведь это смешно». Решение графа Залуского разом охладило наш жар. Начиная с генерала до молодого солдата, все были люди новые, никогда не слышавшие боевого выстрела, и вдруг первая встреча с неприятелем — отступление! Ретируясь, солдат теряет на половину той бодрости, которая его одушевляет при атаке. Только со старыми и опытными солдатами ложно совершать вполне стройные отступления, почти равняющиеся победе (как впоследствии Егерский полк отступал в Польше). Исполнение решения графа Залуского началось с того, что конно-егеря рядами пробрались назад в лес. Артиллерии велено стрелять, вероятно для того, чтобы при отступлении удержать турок от натиска. Сделано было несколько выстрелов ядрами и гранатами по лесу, и картечью по ретраншементу: действия снарядов мы не заметили, но видно было, что отряды турок потянулись вправо и влево в обход наших флангов. Вызваны были застрельщики от 2-го батальона в кусты, а от первого — в виноградник. Сперва пошла назад первая рота Финляндского полка, со штабс-капитаном Насакиным, потом артиллерия, и к ней в прикрытие 6-й взвод второго батальона при Тиличееве, и наконец, третья рота с капитаном Крузе по дороге, ведущей обратно в лагерь (E. F.). Уходя с этим отрядом, Залуский поручил генералу Гартонгу некоторое время держаться, а потом отступать за артиллерией. Таким образом, Залуский оставил Гартонга с 5 1/2 ротами (около 700 человек), без артиллерии, перед неприятелем, более чем в десять раз сильнейшим и уже ободренным нашим отступлением. Гартонг просил [378] Залуского оставить ему артиллерию, но Залуский отвечал, что потеря нескольких человек не беда, а с потерею артиллерии теряется честь, и он рисковать не хочет. Всем было ясно, что количество неприятеля напугало Залуского, и что он только заботился о спасении собственной особы. Он не подумал даже о том, что в этом лесу, изрезанном множеством дорог, легко сбиться с пути и не позаботился о сохранении сообщения с полком, и не поставил указательных ведетов на перекрестках. А между тем, когда уже совсем втянулись в лес, Залуский, увидя влево дорожку, чтобы себя обезопасить, послал меня с взводом по этой дорожке. Я просил у него: «куда»? Он мне ответил: «а куда приведет». К счастью, она вышла на большую дорогу, но пока я по ней шел, особенно сначала, за непроницаемою лесною стеною, шагах в десяти от меня, я слышал так ясно говор турок, что если бы знал по-турецки, то не упустил бы ни одного слова из разговора.
Не успели мы отойти и версты от полка, как сзади уже загремела сильная перестрелка. Это так встревожило Залуского, что он приказал Крузе ускорить шаг до беглого; но Крузе ответил ему, что этот шаг не приличен для русского солдата при отступлении, и, не смотря на все желание Залуского, мы подвигались обыкновенным шагом. Дойдя до возвышенной Кроминской площадки, мы остановились. Отсюда был далекий вид влево на Мамисофляр, около которого мы увидели пальбу пушечную и ружейную; видно было, как выскакивали дымки и сливались, потом в целую тучу дыма. Мы не понимали, как могли очутиться там наши, которые должны были следовать за нами. Нам казалось всего вероятнее, что егеря разбили турок и гнали их к Камчику. Молодцы, кричали мы, молодцы наши!» Но в это время подошел к отряду израненный унтер-офицер второго батальона, который заставит нас призадуматься: он нам сказал, что полк разбит, что около него убит генерал, что он видел, как упал Апрелев, и что полк, отступая, сбился с дороги. Мы не вполне верили раненому, но уже сомневались, чтобы виденная нами пальба была победною для егерей. Постояв озабоченные с полчаса на площадке, мы пошли дальше.
Между тем, вот что происходило в полку, после нашего отделения от него 5. Только что орудия были свезены с площадки, как турки вступили в перестрелку с застрельщиками, рассыпанными [379] против правого и левого флангов полка. Затем, с криком, густыми толпами бросились они на стрелков, а конница понеслась на фронт. Батальоны дружным огнём отбили фронтальную атаку; но стрелки были все вырезаны; из офицеров при этом убиты: во втором батальоне — поручик Нестеров и прапорщик Дивов, а в первом — Васильев и Скульский. Натиск турок с правой стороны был так силен, что правый фас смял и расстроил каре. Выдвинутая вправо, вторая карабинерная рота отбила турок и Гартонг восстановил порядок. Пользуясь свободными минутами, генерал начал отступление; он повернул батальоны на задние фасы и скомандовал: «в пол-оборота на право». Едва произнес он эту несчастную команду, как пуля свалила его с лошади. Я говорю несчастную, потому что она повела полк к погибели. Гартонг, будучи в каре второго батальона, скомандовал в «пол-оборота на право» потому, что дорога лежала вправо от второго батальона; но эта команда послужила направлением для полка при последующем движении. Когда дошли до угла (С.), где дороги разделяются, передовые люди пошли по дороге вправо (C.G.) и за ними весь полк. Турки насели на отступающих и не прикрытые цепью застрельщиков, задние взводы почти все время должны были пятиться назад, отстреливаясь. При первых выстрелах был убит поручик Апрелев. Пробравшись сквозь чащу, турки унизали собою всю дорогу и сами, скрытые густою растительностью, били на выбор проходивших по дороге егерей. Конечно, следовало выслать против них стрелков; но сначала в суматохе не догадались, а потом это оказалось уже невозможным, потому что по дороге, сплошь занятой густой и узкой колонной, начальникам не было возможности лично устраивать какой-нибудь порядок между головой и хвостом, а командные слова исчезали при громе выстрелов и крике раненых. На всех перекрестках, во всех лощинах, являлись свежие толпы турок, сквозь которые надо было пробиваться штыками, оставляя за собою все усиливающегося неприятеля.
Так подвигались егеря, медленно и с трудом, теряя много ранеными и убитыми, и наконец, вышли на довольно обширное, безлесное пространство, подымавшееся в гору, на которой была расположена деревня. Место незнакомое. Тут только увидели, что ошиблись дорогой; бывшие на фуражировках, узнали деревню Мамисофляр и объявили, что она находится далеко от позиции, оставшейся влево верст на десять. Тяжкое впечатление этой ошибки увеличилось видом свежих турецких войск, выстроенных наперерез дороги. Вообще, в этот день, как после узнали, мы наткнулись на 30,000 [380] турецкий корпус, под начальством Омер-Врионе. Турки открыли артиллерийский огонь по дебушировавшим батальонам. Во время перехода по лесу, роты и даже батальоны смешались; при выходе на открытое место, надо было собирать людей по номерам — произошла задержка и путаница, тем более, что строились на походе. Турки этим воспользовались и тотчас же повели атаку, как пехотой, так и кавалерией. Коннице, ударившей нашедший сзади второй батальон, удалось отрезать хвост его, который уже не соединился с батальоном. Зная, что турки и пленных убивают, эта кучка дралась отчаянно. Полковник Буссе, большего роста и дородный, вследствие жара скинувший сюртук, в одной рубашке, с ружьем в руках, долго отбивался, но, наконец, упал раненый. Турки заспорили, вероятно, о том, чей он пленный и чтобы решить спор, офицер снял саблею его голову.
Наши офицеры, очутившиеся в отрезанной части, видя, что гибель неминуема, решились уничтожить бывшее тут же знамя, чтобы оно не досталось туркам. Кромин, Сабанин и Скваичи сорвали с него полотно и, разделив на три части, спрятали куски под платьем, а древко, разломав, бросили. Но Кромин был тут же убит, а Сабанин, раненый в бедро и бок, взять в плен 7; Скваичи же, один из лучших офицеров полка, так много обещавший в будущем, с несколькими егерями отбивался, оставаясь сзади всех; турки, со злобой, бросились кучею на него; раненый в правую руку, он рубил левой рукой, но не долго: исколотый, изрубленный, он упал. Тут же захвачены были в плен раненые штабс-капитан Александр Ростовцев, капитан Игнатьев, поручик Сукин, прапорщик Мокринский, юнкера Рачинский и Дохтуров и 70 нижних чинов, из которых только четыре были не ранены. [381]
Между тем, передовая часть полка продолжала подвигаться впереди, отстреливаясь. Вдруг впереди очутился глубокий овраг (D.), весь поросший по краям густым лесом. Стремглав егеря бросились в него, думая укрыться от турок; но тут большая часть из них и погибла. Турки сплошною стеною заняли окраину и расстреляли остаток полка. Выстрелы преимущественно были направлены в черные сюртуки офицеров. Здесь убиты Ген и Жилин; солдаты рассказывали, что предсмертный вопль последнего был так ужасен, та на несколько секунд пальба прекратилась. Саргер был еще жив; вскочив на противоположную крутизну, он кричал: «не робей ребята, отстреливайся»; но с этими словами он свалился с лошади. Герард, батальонный адъютант, бывший при Саргере, остановился, снял с себя образ, благословение матери, поднял над головой и закричал: «ко мне ребята, Бог защитит нас!» Собралась кучка, и по ту сторону оврага, уже не преследуемые турками, измученные, большею частью раненые, едва передвигая ноги, егеря пошли сквозь лес на позицию. По пути, присоединялись к ним поодиночке и здоровые, и раненые, и к ночи они явились в лагерь, многие, не дойдя до позиции, падали и умирали, в том числе прапорщик Лебядников, которого тело было найдено в кустах, не далеко от лагеря.
Из этого побоища лайб гвардии Егерский полк вышел в числе 256 человек, из которых было более 130 раненых; при них знамя, полковник Уваров, капитан Василий Ростовцев, подпоручик Игнатьев, раненый, Ген 2-й, весь израненный, прапорщики Герард и Загоскин. Тогда не знали, куда девалось другое знамя, и это крайне всех опечалило. Говорили, что ночью приходил раненый солдат с обломком знамени и спрашивал дорогу на позицию. Может быть, и теперь еще этот обломок лежит где-нибудь около Варны. Погибла также булава тамбур-мажора, та самая булава, которая была отбита в 1812 году под Красным в обозе маршала Нея.
Теперь обращусь опять к отряду графа Залуского. Покинув Кроминскую площадку, мы скоро дошли до нашей позиции. У подножия горы Куртепэ, на которой расположен был Финляндский полк, стоял генерал Годовин, в ожидании сведений об экспедиции.
Когда наш отряд приблизился, Залуский поскакал вперед к Головину и донес ему о благополучном возвращении с артиллерией, конницей и пятью взводами. «А где же остальной полк?» — «Должно быть, невдалеке идет за мною». Вслед затем, Залуский рассказал обо всех своих распоряжениях, о том, что оставил полк [382] под командою Гартонга в арьергарде; что сначала турки напали, было на полк, но потом прекратили преследование. Головин слушал, но казалось, недоумевал, потому что и до нашего прихода и теперь беспрестанно приходили раненые и все одинаково утверждали, что полк разбит, что в их глазах убиты «такие-то» начальники, что, будучи ранены, они едва дошли до позиции. Головин указывал Залускому на противоречия тому, что он доносит; Залуский стоял на своем.
Но вот, из лесу выезжает на лошади, которую вел под уздцы казак, полковой казначей Ген 2-й, без кивера, весь в крови. «Ген, крикнул ему Головин, где вы оставили полк?» — «Полка не существует». — «Что вы говорите? этого быть не может!» — «Сначала мы ретировались в порядке, но генерала убили, Саргера убили, всех перебили; турок было слишком много, они нас подавили.... теперь может быть я один остался». — «Как вы полагаете, сколько было турок?» — «Не знаю, но, наверное, тысяч до двадцати». — «У страха глава велики», заметил Залуский. — «Да, возразил со злобою Ген, мы это видели, когда вы, полковник, выехали на площадь, где было турецкое войско!...» Головин прервал Гена: «У вас горячка, поезжайте скорее на перевязку» (у Гена было шесть ран).
В крайнем беспокойстве, не вполне веря и Гену, Головин приказал мне идти со взводом на встречу полка, и я пошел назад, по знакомой дороге.
Уже сзади меня замолк говор нашего отряда, кругом все тихо вдалеке раздавались еще редкие выстрелы, и иногда протяжные крики версты четыре прошел я, не встретя ни одной души, а уже сильно вечерело: только на верхушках высоких деревьев светлели лучи за ходящего солнца. Что мне делать? велел барабанщику ударить сбор чтобы на него выходили бродящие по лесу егеря. Но вот, влево, раздается барабанный ответ на мой сбор. Взвод остановился, и скоро в кустах заблестели штыки; это была посланная с утра на разведку первая карабинерная рота, впереди которой шли Энгельгардт, Тизенгаузен и Лермонтов (Александр). Не связно я передал им все, что знал о полке, и поразил их ужасом. Энгельгардт же мне рассказал, что утром, когда ему велели, было идти на прежнее место, он пошел дальше и, поднявшись на высокий холм, увидел турецкий пикет, который тотчас скрылся; но вместо него, вскоре явилось несколько колонн регулярного войска, которые выстроились против карабинерной роты, ничего, однако, не предпринимая. Стоя на возвышенности, Энгельгардт употреблял разные хитрости, чтобы уверить турок, что он только авангард, а что главные силы за [383] возвышенностью. Может быть турки и, действительно, обманулись, потому то во весь день не атаковали наших. Только под вечер, когда стала слышна пальба около Мамисофляра, большая часть турок отделилась и пошла на выстрелы. Энгельгардт продолжал стоять на месте и, не понимая, что происходит, потянулся было также вправо, предполагая примкнуть к полку; но услышав сбор, тотчас же пошел на него и вышел на соединение со мною.
Уже совсем стемнело, когда мы опять пошли по дороге на позицию. На Куртепэ Головина уже не было, а адъютант его, Бэр, ждал моего возвращения: я передал ему для доклада генералу, что, кроме первой карабинерной роты, никого не встретил. Темнота была так, велика, что мы шли почти ощупью, и я как-то оторвался от карабинеров. Едва передвигал я ноги; с 11 часов утра до ночи я был постоянно на ногах, не присев ни разу; в горле пересохло, целый день ничего не ел и не пил. Пробираясь биваком Финляндского полка, я заглянул в один барак: там Гречь, Булацель и Майков пили чай. С какою жадностью проглотил я стакан чаю, предложенный мне этими добрыми людьми, которые истинно сострадательно отнеслись к нашему несчастью. Они требовали от меня подробностей, но я говорить не мог.
Когда подошел к расположению полка, там все было печально: небольшие кучки шепотом переговаривались, слуги плакали о не вернувшихся господах своих, и в вагенбурге раздавались стоны раненых. В землянке Саргера светился огонь; я вошел туда: на скамейке лежал раненый Алексей Игнатьев; за столом сидели, уткнув в руки усталые головы: Василий Ростовцев, Герард и Загоскин. Это все, что вышло из битвы (полковник Уваров был в своем бараке). Их рассказ, в нескольких словах, положил конец сомнению: действительно, полк был уничтожен. Они первые разъяснили, как происходило дело. Было ясно, что если бы Залуский не струсил и не отнял артиллерии у полка, то турки не осмелились бы дерзко атаковать. Если бы растерявшийся Залуский не утекал ускоренным шагом, а соблюл бы сообщение со своим арьергардом, то полк не сбился бы с дороги, а потянулся за отрядом Залуского; достаточно было застрельщичьей цепи, чтобы прикрыть отступление. Конечно, была бы потеря, и может быть, немалая, то полк вернулся бы в целом составе.
Речь у нас, в землянке, не вязалась; силы были истомлены до крайности; мы заснули....
11-го числа, на самом рассвете, нас разбудили. Я долго не мог [384] сообразить, что со мною: во сне ли видел я вчерашний день, или все совершилось в действительности. Но вдруг понял я, когда мне говорили, что приехал К. И. Бистром, и требует, чтобы все оставшиеся егеря немедленно выстроились; строиться же приказано вернувшимся из побоища отдельно от тех, которые не были в деле. Первых было около 130 человек, последних набралось более 780 человек. Пока приводили людей в порядок, рассчитывая их на взводы, мы оделись и нас повели к палатке генерала Головина. Карл Иванович (Бистром) в клеенчатой шляпе, грустный, ходил перед палаткой, сложа руки за спиною.
Когда мы подошли, он сурово на нас взглянул и не поздоровался. Медленно вынул он из кармана бумагу, развернул ее и тихо сказал: «Вот что изволит мне писать Государь Император: «отныне звание л.-гв. Егерского полка уничтожается»... Далее я ничего не слыхал, мысли помутились, я не понимал слов, который доносились до моего слуха. Очнулся я только тогда, когда грозно заговорил Карл Иванович; а он, обратясь к бывшим в битве, говорил: «Осрамились егеря, осрамились! пропала моя двадцатилетняя слава. Куда вы дели знамя, которое я заслужил вам моими ранами? Где ваш генерал? где ваши начальники? Зачем вы вернулись без них, зачем вы не остались там же с ними? В вас мало крови, чтобы выкупить пролитую ими кровь. Если бы я знал, что между вами стоят еще трусы, то своею рукою зарубил бы их».... В эту минуту Герард, почти мальчик, вышел из строя и громко сказал: «Ваше превосходительство, вам донесли ложно; мы дрались, насколько силы было. Одному против двадцати нельзя драться. Мы не бежали; из всего полка осталось только то, что перед вами, остальное все легло». Карл Иванович, извиняя Герарду его выходку торжественностью минуты, сказал ему: «Герард, вы придите ко мне после; я вас позову».
Нас распустили; вернувшихся из сражения в этот же день отправили всех с офицерами на северную сторону Варны и прикомандировали к 13-му и 14-му Егерским полкам для действия в траншеях, а наш батальон, под командою штабс-капитана Крузе, послали на аванпосты. Прошлою ночью наша позиция была усилена прибытием 1-го батальона л.-гв. Гренадерского полка и л.-гв. Павловским полком.
В течение дня, Карл Иванович призывал к себе Герарда и некоторых из раненых унтер-офицеров и подробно их опрашивал!. Но долее всех продержал он у себя унтер-офицера 1-й егерской роты Старова, который вернулся только в этот день поздно. [385] Раненый в ногу, он, чтобы скрыться от турок, влез на дерево и просидел там, пока все кругом него замолкло. Тогда он спустился и пошел на позицию, но силы изменили, идти он не мог и пополз. Добравшись до лагеря, он узнал, что Карл Иванович здесь и велел себя тотчас нести к его палатке: он был лично известен Бистрому и даже был к нему как-то особенно близок 7. Карл Иванович долго продержал его у себя, и потом поручил тщательным заботам медика. Все эти расспросы очень смягчили гнев Карла Ивановича на егерей. Нас, оставшихся егерей, поставили в большой лощине, лежащей между нашей позицией и возвышенностью Куртепэ, в резерв к кавалерии, которая на этой горе содержала веры. Начальником сводного батальона остался Крузе; ротами командовали: Крузе, Энгельгардт, Нальянов и Тизенгаузен. Младшими офицерами были: Степанов, Тиличеев, Лермонтов и юнкера Римский-Корсаков и Щербачев. Всеми аванпостами командовал граф Залуский, выбравший своим местопребыванием наш батальон, к крайнему нашему прискорбию. Все мы, офицеры, и нижние чины не могли его видеть; наши отношения к нему ограничивались служебными обязанностями и затем, ни слова с ним; когда он выходил из палатки, мы расходились в разные стороны. Мы слышали, как солдаты в своих кружках сговаривались, чтобы в первом сражении, первые пули были в него. Мы слышали и молчали. Наша ненависть к нему усилилась слухом, который пробежал по позиции, что Залуский, вернувшись 10-го числа на позицию, в туже ночь написал Государю письмо, в котором оправдывал свои действия тем, что у егерей не было достаточно мужества и что они оробели. Очень естественно, что весть о поражении Егерского полка всех поразила; и неизвестность обстоятельств дела, соединившись со слухом, распускаемым Залуским в свое оправдание, и с грозною речью Карла Ивановича, должна была всех убедить в том, что Егерский полк осрамился. Я испытал это на себе. В тот же день Крузе послал меня на позицию, чтобы принесли людям порцию. Когда я проходил мимо расположения Павловского полка, ни один солдат не встал передо мною, ни один не снял шапки; офицеры отворачивались. Финляндские были еще лучше других. Когда я стал требовать порцию, не хотели отпускать и надо было докладывать генералу Бистрому, который сжалился и приказал выдать водку бывшим его егерям, на которых все с презрением смотрели. Невыносимо было тяжело, и ненависть к [386] Залускому час от часу усиливалась. Счастлив он, что во время убрался 8.
В ночь с 12-го на 13-е число, наши егеря, отправленные на северную сторону Варны и, находившиеся в траншеях с 13-м и 14-м Егерскими полками, были в деле. Они шли в голове колонны, которой было поручено, под начальством князя Прозоровского, атаковать укрепления, прикрывающие турецкий лагерь около лимана. Егеря храбро бросились на куртины, соединяющие исходящие углы, штыками выбили турок и очистили место для следовавших за ними охотников, которые и овладели укреплениями. Холодная и бесстрашная отвага егерей в этом деле доказали всем, что если они здесь дрались по старому, по-егерски, то также дрались и 10-го числа. Разница только в том, что тогда они пали в бою. Это дело смягчило строгость общего мнения. Говорят, что Я. И. Ростовцев возбудил в доброй душе Великого Князя Михаила Павловича сострадание к егерям, и Великий Князь был ходатаем за них перед Государем.
13-го утром я был послан с взводом на рекогносцировку. Пошел я по дороге в Гаджи-Гасан-Лар; но тут со мною случилось неприятное происшествие: когда мы втянулись в лесную трущобу, слышу, сзади солдаты что-то шепотом говорят, и вдруг старший унтер-офицер говорит мне: «Ваше благородие, куда мы идем?» — «Посмотреть, что делают турки». — «Да ведь вы нас ведете на верную смерть». — «Не бось, жив останешься». — «Как угодно, а это....» — Я остановился и повернулся к взводу. «Так вы струсили; не хотите дальше идти?» — «Не струсили, ваше благородие, а только....» — «Так оставайтесь здесь; я пойду один», — Вызвав друзей моих Анохина, Морозова и унтер-офицера Игнатия Михайлова, я пошел вперед. Пройдя шагов 20, слышу сзади бряцание оружия, обертываюсь — взвод идет за мною. Не сказал я ни слова, как будто ничего между нами [387] не произошло. Дойдя до возвышенной Кронинской площадки, я увидел, что около Мамисофляра массируются турецкие войска — ясно, что они готовятся к какому-то движению. Тотчас пошел я обратно, но следовал другою дорогою, забрав влево; тут мне пришлось проходить через тесное ущелье между двух обрывов. Не хорошо, подумал я, драться в таком противном месте, а через несколько дней пришлось с ним познакомиться. Придя на позицию, я доложил начальству о том, что видел.
После полудня турецкое войско потянулось на Куртепэ. Наши ведеты, занимавшие эту высоту, после легкой перестрелки, отступили. Турки прошли в колоннах с музыкой, заняли всю возвышенность, от одного конца до другого, и выслали вперед цепь. Мы также снялись с своего поста и отошли на главную позицию. Лощина, которую мы занимали, образовала средину между нами и турками; ее заняли цепи от обеих сторон и во все время осады по ней кипела беспрестанная перестрелка.
По возвращении на позицию, нам велено было копать ложемент кругом вагенбурга. К вечеру, работа была готова; на ночь карабинерная рота пошла в цепь впереди позиции.
14-го с утра, началась в цепи бесполезная и безвредная перестрелка, между нашею конною цепью и турками, рассыпанными в кустах около лощины. При этом происходила и перебранка, хвастовство, и смех. Один всадник, на лихом коне, долго гарцевал впереди своей цепи, поддразнивая казаков и грозя им джиридом. Гвардейский черноморский казак поехал на него рысцой. Арап поскакал на него, два раза выстрелил из пистолета, причем ранил в ногу, и чтобы довершить свой подвиг, метнул джирид, который провизжал над самой головой. Тогда казак понесся во весь дух, пика на перевес, высадил арапа из седла и проворно слез с коня, чтобы чем-нибудь около него поживиться. Но в это время с криком мчится на казака другой турок. Казак стал за лошадью, положил карабин на седло и в двадцати шагах срезал и этого. Казак, хотя и раненый легко, но с добычею вернулся в лагерь. Турки стали было напирать назойливо на цепь, но Энгельгардт повел взвод в штыки и отогнал их далеко прочь. К вечеру пальба затихла и 3-я рота сменила 1-ю карабинерную.
15-го, утром, прибыль на позицию флигель-адъютант, полковник Александр Андреевич Фредерикс, назначенный командиром Егерского батальона. Осмотрев роты, бывшие на позиции, он спустился в цепь и нашей роте. Хотя мы и не знали нового начальника, но приняли [388] его с величайшею радостью, потому что появление его в наших рядах доказывало, что Государь не считает нас посрамленными, иначе не облек бы в наш мундир своего флигель-адъютанта. Но, кроме того, и личность А. А. Фредерикса понравилась нам с первого раза: молодой, стройный, с добрым и веселым выражением лица, он сразу пришелся нам по душе. Осиротелые, мы встрепенулись. Поговорив с нами, полковник ушел, но через два часа вернулся и сказал капитану Крузе, что К. И. Бистром, видя сильный напор турок, приказал одному взводу податься вперед и, в случае нужды, ударить в штыки. Я с моим взводом пошел и, остановя взвод сзади конной цепи, за гребнем холма, сам взошел на верхушку, и смотрел, что делается в лощине. Тут опять со мною была неприятность. Пули беспрестанно летали кругом нас, и хотя не задевали людей, прикрытых холмом, но солдаты невольно наклоняли головы при пролёте пуль, которые особенно были слышны у турок, потому что тогда были с неотрезанными хвостами. Видя эти поклоны, я сделал взводу внушение, доказывая, что когда пулю слышишь, то она уже далеко, и что, вообще, стыдно быть такими малодушными. Кончив свою речь, я обратился лицом к туркам; вдруг отвратительная пуля провизжала около самого уха — и я наклонился. «А что, ваше благородие, каково?» слышу я, кто-то в полголоса сказал из рядов.
В это время подошел ко взводу полковник Фредерикс и приказал вести взвод вперед. «Ружье вольно! скорым шагом марш-марш!», скомандовал я, и мы пошли: полковник перед взводом, а около него. Пора было: турки сильно наседали на наших конно-егерей и казаков, которые, ездя по цепи взад и вперед, служили мишенью для турок, скрывающихся за кустами. Фланкеры все пятились назад и, наконец, почти наткнулись на пехоту. Взвод идет вперед; перешел конную цепь; турки усилили огонь, пули щелкали по киверам и ружьям, — мы все идем, и когда турки увидели, что их пальба для нас не препятствие, то разом бросились назад. Солдатики шли бодро. Вся местность впереди очистилась, но вдруг я увидел, вправо в кустах, одного в синей куртке, который целился в полковника. Я вскрикнул: «Полковник, в вас целятся!» — «Пускай».— «Близко, попадет». — «Промах даст». — «Позвольте его прогнать выстрелом с фланга». — «Не стоит пороху». Но я, не спрашивая дальнейших приказаний, велел первому ряду дать залп, и синий исчез. Очистив место для фланкеров, мы вернулись назад, но только что ушли, как турки опять начали подаваться вперед. Тогда барон Фредерикс приказал мне выбрать из взвода десять [389] лучших стрелков и при унтер-офицере послать для подкрепления цепи. Я повел их, где, перебегая от куста к кусту, где ползком, и положил за гребнем небольшой возвышенности. С первых же выстрелов, сделанных прицельно, спокойно, положение переменилось. Турки повыскакивали из своих убежищ и побежали, чтобы укрыться от выстрелов. Я слышал тут, издали, русскую речь с малороссийским выговором; кто-то из турецкой цепи кричал: «Здорово живете, гвардейски егери!». Должно быть какой-нибудь отуреченный раскольник. Наш манёвр оказался очень полезным для фланкеров и избавил их от близких выстрелов неприятеля. Да и весело было. Мы с Тиличеевым также тут залегли и для препровождения времени посылали пули к завиденным нами туркам. А между тем в лощине происходили разные сцены. Один черноморец подъехал к нам держа к верху руку, из которой текла кровь, и спрашивал: нет ли кого из нас, кто бы умел кровь заговаривать; мы сказали, что есть такой в лагере, и чтобы он ехал туда. Только что он отъехал, видим, идут прямо в цепь два рослые молодцеватые казака, опираясь на пики; между ними юлил маленький безобразный егерь, в клеенчатой фуражке, с обнаженным тесаком в руке; он очень горячился и указывал тесаком вперед. Мы тот час узнали цирюльника второй роты. «Куда ты, Сипалов?», закричали мы. – «Жалко, ваше благородие». – «Чего жалко?». – «Своих товарищей, что басурмане побили 10-го». – «Да куда же ты идешь?». – «А вот, ваше благородие, у этих молодцов также турки коней убили так мы вместе порешили идти на этих поганых и бить их, пока силы хватит. Ведь очень скучно, ваше благородие, когда товарищей убьют». И у него были слезы на глазах. Ясно было, что Сипалов и казаки мы кали горе водкой, а потому велено их вернуть на позицию.
Около вечера нашему батальону приказано было занять редут № 4-й.
16-го, с самого утра, заметно было необыкновенное движение на турецкой позиции; по разным направлениям двигались отряды пехоты и конницы, а в центре строились колонны. Можно было предполагать, что турки готовятся к нападению. Егерей вывели из № 4-го и три дивизиона спустили во рвы редутов №№ 1-го, 2-го и 3-го; а 4-й дивизион с полковником стал между редутом № 4-й и лейб-гвардии гренадерским батальоном, охранявшим левый фланг позиции, ближе к морю. До этого дня мы были совершенно убиты духом; несправедливо оклеветанные в том, что солдату дороже всего в мире – в недостатке чести, мы безучастно относились ко всему; не сходились с другими полками, от всех убегали, и даже в душе замерло чувство [390] сожаления об убитых товарищах. Одна мысль была в нас: восстановить честь полка или умереть; эта не покидавшая нас мысль сделалась нам присуща.
Мне с 3-й ротой пришлось стоять во рву редута № 2-й, в котором был К. И. Бистром; 1-я карабинерная — была в № 1-м; сводная 2-я рота — в редуте № 4-го, а 4-я, как я сказал, стояла в поле, ближе к левому флангу. Расположившись вдоль контрэскарпа лицом к неприятелю, мы смотрели с любопытством на происходившее впереди нас. Турки строились, двигались, конница потянулась массами влево и отчасти вправо; артиллерия посылала нам ядра и гранаты, на которые наши орудия метко отвечали. Когда конгревова ракета разрывалась над конницей, она рассыпалась, и потом опять смыкалась; гранаты, попадавшие около колонн или в самые колонны, производили большое смятение. Но все-таки турки шли вперед. Карл Иванович приказал артиллерийскому поручику Игнатьеву, бывшему при орудиях в редуте, стрелять картечью; Игнатьев отвечал, что картечь не хватит, потому что турки еще далеко. Ответ не понравился и генерал настоятельно потребовал, чтобы Игнатьев исполнил его приказание. Игнатьев возразил, что он отвечает за потраченные даром заряды. Тут Карл Иванович уже совсем рассердился и приказал финляндскому капитану Вяткину, который был с ротою в редуте, немедленно вывести из редута Игнатьева, взять 12 солдат и расстрелять ослушника.
Но в это время послышались дикие крики турок, массами бросившихся на редуты; Игнатьев поспешил к своим орудиям и стал осыпать их картечью. Перед нами была живая прекрасная картина: с правой стороны стройно двигались колонны регулярного войска, против нас неслись пестрые массы с разноцветными значками. Под частый гром орудий раздавался оглушительный крик и визг. Когда картечь несколько раз прохватила толпы, они было приостановились, но потом опять пошли вперед; дойдя до места, пересеченного кустарником, турки мигом рассыпались, кучками собрались опять в кустах к своим значкам и открыли сильную пальбу, на которую им ответил ружейный огонь с брустверов и рвов редутов. Пули реяли над головами. Но вот опять турки закричали, бросились вперед бегом, с неимоверной отвагой. Они уже близко, мы ясно видим их распаленные лица и, вдруг, слышим знакомый призыв: «Егеря!» Я обернулся, на бруствере стоял Карл Иванович; глаза его сверкали, курчавые волосы развевались. «Егеря, вперед!» крикнул он еще. Мы также радостно крикнули и затем [391] молча, без выстрела, пошли из рва на турок. Они встретили нас залпом; несколько повалилось, но тут мы ринулись бегом и завязалась свалка. В это время Энгельгардт из редута № 1-го ударил на турок с одним взводом, а другой взвод его роты спустился в овраг, ограничивавший правый фланг позиции.
Немного ранее атаки на наши редуты турки в больших силах, преимущественно кавалерией, напали на левый фланг, удерживаемый только одним лейб-гвардии гренадерским батальоном. Впереди батальона был глубокий обрывистый овраг, из которого по разным ложбинам турки выбирались па площадку, где стояли гренадеры. Полковник Фредерикс, видя напор неприятеля, поспешил с дивизионом на помощь гренадерам и удерживал пальбой натиск турок; но они сплотились и повели сильные атаки на батальон. Построенный в каре, он отбил все нападения кавалерии и, видя, что решимость турок несколько охладела, с полковым командиром Фрейтагом и полковником Зайцевым во главе, ударил в штыки. С первых залпов Фрейтаг и Зайцев были убиты; гренадеры приостановились, но в это время подоспел того же полка флигель-адъютант князь Мещерский с орудиями, воодушевил солдат и они так решительно пошли на турок, что те оторопели и когда за тем увидели, что с нашей стороны спешит на помощь Павловский полк, обратились в бегство. Часть их прямо поворотила в лагерь, а другая пошла вдоль оврага на соединение со своими войсками, нападавшими на нас. Когда они проходили мимо редута № 4-го, Нальянов выскочил с дивизионом из редута, ударил им во фланг и опрокинул в овраг. На самом правом фланге турки большою массою шли оврагом и, несмотря на огонь с флеши № 6-го и на сопротивление цепи от 1-й карабинерной роты, они оврагом зашли в тыл позиции и бросились на вагенбург № 7-й. Там, кроме раненых, денщиков, нестроевых и небольшой морской команды, не было ни одного строевого солдата. Весь этот сброд при начале сражения, для подкрепления духа, разбил у маркитанта бочку с вином, и когда турки стали выбираться вправо из оврага, то кучер капитана Игнатьева, Ананьев, закричал: «бери в руки что попало и марш на турок!» Кто с ружьем, кто с тесаком, кто с пикой, бросились наши из вагенбурга и с первого раза не только сбили турок, но и перебили их; кругом вагенбурга насчитано было до 300 убитых и раненых.
Второй финляндский батальон, стоявший на самом правом фланге, губительной пальбой отбил у турок охоту к новым нападениям. [392]
У нас бой кипел жарко; надо было бороться с вновь прибывшими толпами которые именно в этом месте напирали, особенно, на наш редут: говорят была обещана награда за голову Карла Ивановича. Несколько отчаянных прорвались до редута, взлезли на бруствер, но тут и остались. В пылу схватки вижу, что два турка напали со штыками на ротного запевалу Бельчикова. Видя, что трудно было ему отбиваться от двух, я подбежал к туркам на два шага и всадил пулю в бок ближайшему. Бельчиков справился с другим 9. Едва я отошел, как должен был отскочить в сторону: надо мною уже сидел всадник с поднятою саблею; этот скачек меня спас: сабля визгнула и только самым концом оцарапала ногу. Жарко было. К счастью, подоспел Крузе со своим взводом на помощь и тут мы погнали турок без оглядки. Вдруг, вижу, с правой стороны, из кустов, бежит толпа в красных фесках; я приостановил было людей, но рассмеялся, увидев, что это моряки, облекшиеся в трофеи, добытые около вагенбурга. Мы уже перешли ручей, служивший границей между нами и турками; хотелось сильно пить и я думал напиться из ручья, но он был весь красный от трупов, в нём лежавших. Между тем послышался отбой и мы весело вернулись в свои места и принесли с собою два турецких значка. Турки были отбиты на всех пунктах и Карл Иванович благодарил нас.
Не успел я расположиться во рву, как слышу, Карл Иванович говорит мне: «Офицер, вот там, в кустах знамя, хотите взять его?» Опять выскочил я из рва и быстро пошел со взводом к тому месту, на которое указывал генерал Бистром. Знамя то скрывалось в кустах, то опять показывалось; мы уже близко, егерям сильно хотелось догнать его, но прискакавший адъютант Карла Ивановича, Крутов, говорит мне: «куда идете? ведь вы уж подле самой турецкой позиции; Карл Иванович велел вас вернуть». Ну, и вернулись, не солоно хлебавши. Мы шли назад по полю и кустам, усеянным трупами, оружием, туфлями и фесками.
В первый раз после 10-го числа весело провели мы вечер; все собрались в вагенбурге, который служил клубом, и уселись вокруг яркого огонька. Рассказам, смеху и грустному воспоминанию о товарищах не было конца. Между прочим, рассказывали странный случай, как [393] один горнист, чтобы укрыться от выстрелов, спрятался за зарядный ящик; граната упала прямо на него и разорвала на части.
Егеря сновали взад и вперед и предлагали купить сабли, ружья, шали. Мой друг Анохин принес мне добрую пригоршню червонцев и просил спрятать. «Эх, брат, Анохин, я сказал ему, напрасно ты мертвого обирал, червонцев твоих я не возьму, убьют, пропадут они, как и у турка. Спрячь их сам куда знаешь».
Славное было дело. Турки в этот день атаковали нас в числе более 25,000 человек, под начальством самого Омер-Врионе. Карл Иванович, благодаря нас, говорил, что егеря отстояли позицию. И веселое же было сражение. Когда оно кончилось, сделалось скучно, как обыкновенно бывает после какого-нибудь блистательного праздника. Раненых было довольно, убитых мало. Носился слух, что Омер-Врионе сделал нападение на нашу позицию, вследствие того, что за несколько дней перед тем, бежавший к туркам из Финляндского полка татарин Аминов рассказал о нашей крайней малочисленности. После 16-го числа мы совершенно ожили, смело подняли головы, и уже свободно и самодовольно сообщались с другими и нас уже не чуждались.
17-го сентября турки укрепляли свою позицию земляными работами; у нас также копали новый редут (№ 5-й) на самом левом фланге, немного подальше того места, где вчера бились лейб-гренадеры. На позицию прибыл 2-й батальон Гренадерского полка. На ночь в цепь пошел взвод 3-й егерской роты. Цепь располагалась в кустах, в лощине между двумя позициями.
Сохранялось глубокое безмолвие; приказания и оклики делались в полголоса; сигналы между парами давались короткими свистками. Каждую четверть часа посылались вдоль цепи патрули; впереди цепи ставился секретный пост из одного унтер-офицера и трех рядовых: этот, пост стоял бессменно всю ночь, и потому в него назначались самые бдительные люди. Днем, после сражения, еще не успели убрать всех убитых, так что, при расстановке цепи, в кустах беспрестанно попадались под ноги трупы. Спереди и сзади небо горело заревом от бивачных огней; огни турецкие тянулись но всему горизонту от востока до запада. В лощине темнота и тишина полные; изредка долетали звуки громко говоривших, или заунывная молитва мусульманина; но когда все окончательно замолкло, то в разных местах раздался вой собак, которые потеряв своих хозяев, ушедших из деревень в леса, бродили стаями по полю сражения. Утро возвещалось заревыми выстрелами с обеих позиций, и везде начиналось движение. Цепь [394] убиралась и присоединялась к караулу, а на место ее выезжала цепь кавалерийская. Турки сначала объявляли зорю холостыми зарядами, но когда от нас отвечали им ядрами, то и они начали посылать боевые снаряды.
Чуть свет, 18-го октября, мой слуга Егор нес мне в цепь чай, которого я с жадностью ожидал; вдруг слышу отчаянный крик, и в тоже время разрыв гранаты шагах в 60 от караула. Бегу туда и вижу, что мой Егор лежит и стонет; внимательно осмотрев его, я не нашел не только ни одной раны, но даже царапины. Со страху он вообразил себя убитым и оставил меня без чаю. Я прогнал его в лагерь, но он не пошел, а пополз, и, только приблизясь к позиции, опрометью побежал.
Еще 15-го числа принц Евгений виртембергский занял с своим отрядом деревню Гаджи-Гасан-Лар, для того, чтобы преградить туркам дорогу на Шумлу. К. И. Бистрому было необходимо иметь с ним сообщение, но это не иначе могло быть исполнено, как далёким переходом через северную сторону, на Броды; а если прямо, то не иначе как через расположение турок. Дело почти невозможное; генерал Бистром нашел охотника: адъютант 2-й гвардейской артиллерийской бригады, подпоручик Готовцов, взялся доставить принцу Евгению депешу, в которой условливалось одновременное нападение обоими отрядами на турок 18-го октября. 16-го, Готовцов пошел с двумя казаками; осторожно пробрался кустами и лесом, миновал, никем незамеченный, турецкие пикеты, и турки увидели его только тогда, когда он был вне опасности. Передав депешу, он вернулся уже через Броды. Итак, 18-го числа должна была совершиться атака на турок: принцем Евгением — в левый фланг, а нами — во фронт.
1-му батальону лейб-гвардии Гренадерского полка и нашему назначено было идти на редут, возведенный турками на их левом фланге (С.); финляндский батальон должен был идти прямо и обеспечивать нашу атаку. Остальные батальоны павловские, Гренадерский и Финляндский полки — в резерве.
В два часа наша артиллерия открыла огонь по турецкой позиции. Мы, выстроенные в колоннах, стояли на местах в готове. А когда послышались выстрелы за Буртепе, и густой дым охватил тыльную оконечность левого турецкого фланга, нам велено было идти вперед. В турецком лагере замечалось сильное движение. Опустясь в лощину, мы подали левые плечи вперед, и шли на одной линии с лейб-гренадерами, параллельно турецкой позиции. Финляндский батальон остановился, но немного ниже высоты редута, на который мы шли. Казалось [395] странным, что нас не обстреливали ни из редута, ни с позиции; мы зачинали думать, что редут оставлен; но едва батальоны обнаружились на поляне, как из лагеря посыпались на нас ядра и гранаты, а из редута картечь. Ядра переносились через колонны, гранаты лопались кругом, одну разорвало перед самым полковником Фредериксом, ехавшим впереди верхом; но он продолжал ехать спокойно, не пошевеля поводьями. Картечь, как воробьиное стадо, или перелетала над головами с каким-то странным звуком, похожим на полет птиц, или впивалась в землю, подымая пыль. Я в первый раз был под картечью. Солдаты шли бодро. За нами 2-я артиллерийская легкая рота с полковником Козляниновым. Вел нас генерального штаба капитан Вельяминов-Зернов.
Лейб-гренадерам велено идти прямо на редут, а нам приказано взять вправо и направиться по дороге, которая ущельем врезывалась в холм, на котором стоял редут. Отвесные стены этого ущелья были вышиной сажени в две, а ширина ущелья такая, что в нем могло поместиться только отделение. Я узнал тотчас это место: через него я возвращался с последней рекогносцировки. Кругом колючий, непроходимый кустарник. Войдя в ущелье, и уведя его перегороженным засекой, передовые отделения разом бросились разбирать ее, не смотря на убийственный огонь из-за ветвей; одна из первых пуль разбила голову Вельяминова. Засека разметана, турки побежали в редут, который оказался в 100 шагах. Молодцы наши лихо пошли на него, но все первое отделение легло; Нальянов, бывший при нем, тяжело ранен. Следующие потерпели ту же участь. Энгельгардт со своей карабинерной ротой, пошел правее горой, зашел во фланг редута, перебрался уже через ров, но, в то время, когда всходил на вал, пуля в грудь свалила этого храброго солдата и любимого товарища: он упал на руки карабинеров, которые вынесли его уже мертвого. Гренадерам, левее нас, также не посчастливилось; их полковник, флигель адъютант князь Мещерский, тяжко ранен, и все их атаки отбиты. Наш полковник, чтобы одушевить солдат, пошел вперед, и тотчас же ранен в колено. Генерал Бистром, узнав, что батальоны остались без начальников, послал своего адъютанта, полковника Мальковского, принять над нами начальство, но только что он приблизился к редуту, как и этого, срезала пуля в грудь. Дошла очередь и до нашей 3-й роты. Пошли. Буквально не было почти места на земле, куда бы поставить ногу: труп на трупе. В ущелье — ад. Впереди густые клубы дыма, сквозь который бепрерывно мелькали пушечные и ружейные огни. В воздухе, [396] кажется, не было места, где бы не свистал какой-нибудь снаряд; пули и картечь били в утесы, от которых камни, земля и пыль разметывались в узком пространстве. Сзади слышались удары снарядов в твердое тело, и затем стоны и крики. Сначала, пока мы шли, я смотрел с любопытством только прямо; но когда оглянулся, около меня одни трупы, барабанщик бил атаку, а из-под палок его брызгала кровь, которая накопилась на коже. Я не понимал, чем это кончится. Вдруг слышим отбой.
Генерал Головин въехал в ущелье, чтобы своими глазами убедиться в положении дела, но лошадь его была убита и, он, поднявшись, велел отступать. Мы подняли наших раненых, которые сами не могли идти, собрались в кучу и построились у фонтана. Все мы были в пыли, оборваны и запачканы кровью; у меня во рту черная копоть от порохового дыма, и все платье исстреляно пулями; не понимаю, как тело мое осталось невредимо. Турки пытались захватить нашу атаку во фланг, но финляндцы их отогнали. Ранены в этом деле, не говоря о прежних: Тиличеев, Лермонтов, Римский-Корсаков — тяжело; убитых и раненых нижних чинов 276; вышло невредимых 235, при них офицеры: Крузе, Тизенгаузен, Степанов и юнкер Щербачев. Тизенгаузен был легко ранен в спину, но в лазарет не пошел. Вот все, что с 10-го числа осталось от двух-батальонного укомплектованного полка. Сражение принца Евгения также кончилось неудачно, и если бы нам посчастливилось взять редут, то по отбитии атаки принца Евгения, мы были бы принуждены его оставить.
Когда мы вернулись на позицию, граф Дибич потребовал к себе Крузе. «Сколько вас осталось?» спросил он. — «240 человек», отвечал он. — «Скажите от меня этим героям, что в моих глазах они стоят целых тысяч».
С какою тяжкою скорбью смотрел я на синее, мертвое лицо Энгельгардта, которого тут же вблизи закопали в землю. И старик мой Анохин не вернулся. Печально мы провели ночь, почти не спавши: по крайней мере, нас не бранили, а напротив, похвалили. На другой день нас послали в редут, на оконечность левого фланга (№ 5-й). В редуте был взвод артиллерии при поручике Симборском. В этом месте не было никого, кроме нас, потому что мы стали довольно далеко от позиции; кругом кусты и лес. От редута местность отлого спускалась в лощину, за которой опять подымалась возвышенность, вся покрытая деревьями. От нас отстояла она версты на полторы. Турок против нас не было. Перед редутом был вырыт ложемент, который [397] охватывал всю нашу позицию. Ложемент мы занимали постоянно цепью, днем — редкою, ночью — густою; в ложементах по очереди дежурили офицеры.
За редутом мы устроили себе бараки из ветвей. По недостатку офицеров, к нам прикомандировали трех финляндских офицеров: Б. Майнова, Фацарди и Заварицкого. Пища у нас была очень плохая: большое количество разного скота, приобретенного фуражировками, после 10-го числа разошлось по другим частям, и было уже употреблено в пищу. Солдатам приносили с позиции варку, состоящую из кашицы с салом, которую заправляли перцем; к этому всякий день порция спирта и сухарей вдоволь. Солдатики сочинили щи, которые варили из неспелого винограда с толчеными сухарями. Нам, офицерам, денщики достали где-то козла, из которого варили суп с рисом и делали битки; только большое количество чесноку кое-как отбивало противный запах этих блюд; десертом служил нам отличный виноград и смесь из толченых свежих грецких орехов и дикого меду, который егеря находили в лесу в дуплах.
Не смотря на крайне трудную и томительную стоянку, нам было весело. Майнов красивый, веселый и большой юморист, очень нас потешал своими выходками, особенно шутками с Владимиром Кайдановичем Фацарди, маленьким и невзрачным подпоручиком, очень скромным и застенчивым. Один раз, когда мы все сидели в кружке и балагурили, Майнов нагнулся ко мне и с серьезным видом говорит в полголоса, но так что всем слышно: «Знаешь ли ты, какой секрет я открыл?» — «Что такое?» — «Владимир Кайданович влюблен в муху». Мы рассмеялись. «Я в этом убедился; замет, когда муха около него летает, он краснеет». И бедного Владимира Кайдановича довели до того, что он, действительно, краснел, когда мимо пролетала муха. Кроме того, Фацарди был человек нервного темперамента; он непременно зевал, когда видел, что кто-нибудь зевает. Этим пользовались, и зеваньем иногда доводили его до того, что он слезно упрашивал, чтобы его пощадили.
У нас все было спокойно; турки раза два небольшими кучками показывались против нас, но наши орудия тотчас же прогоняли их ядрами. Иногда ночью в лагере подымалась тревога, но всегда оказывалось пустое. Раз, какой-то бродящий осел, подошел по кустам к цепи; на оклик ответа не было; выстрелы прогремели по цепи и скоро прекратились. На другой день перед цепью лежал убитый осел. По ночам мы любовались полётом больших бомб с [398] кораблей в крепость; огненные дуги беспрестанно скрещивались над Варной.
25-го, на заре, мы слышали страшную пальбу в Варне: это был штурм бастиона, который не удался, кажется, потому, что не решались или пожалели послать сильное подкрепление небольшому отряду, занявшему бастион. В ночь этого дня мы крепко спали, и вдруг слышим незнакомый голос: «Кто тут старший? пошлите начальника егерей». Мы притаились. «Да что-ж это такое? выйдет ли кто-нибудь ко мне?» продолжал голос. Наконец, слышим, говорит Крузе: «что вам угодно, я здесь начальник, капитан Крузе. А позвольте узнать, вы кто?» — «Я генерал Полешко; назначен полковым командиром егерского полка. Что у вас здесь за порядок? разве можно так беспечно стоять против неприятеля. Вы все спите, все до единого; любой приходи и всех вас перережет, так что вы и не проснетесь. Непростительная оплошность!» — «Ваше превосходительство, у нас впереди цепь, которая нас охраняет». — «Где эта цепь?» — «Впереди в ложементах»,—«Пойдем туда». И они удалились. Ну, подумали мы, какой сердитый полковой командир. В цепи все было исправно и генерал Полешко вернулся на позицию вдоль ложементов.
27-го октября мы узнали, что Варна сдалась. Конечно, радость была большая. Омер-Врионе на другой же день снялся с позиции, и нашему генералу Полешке, с особенными отрядом из армейских полков и, между прочим, бывшей его бригаде, приказано было преследовать неприятеля. Впрочем, отсутствие его продолжалось недолго. 1-го октября он возвратился на позицию, передав начальство генералу барону Делингсгаузену. 30-го числа нас вывели из редута, который мы покинули с немалым удовольствием. Присоединившись к отряду, занялись приведением себя в порядок. Три недели мы не раздевались, не переменяли белья; сапоги износились. С каким наслаждением мы вымылись, освежились, принарядились. На позиции мы узнали, что Гвардейский корпус возвращается на зимовку в южную Россию.
На другой день, 2-го числа, Государь прибыли на южную сторону. Все войска были выстроены. Мы боялись, что нас поставят последними; однако, мы заняли подобающее нам место. Подъехав к нам, Государь поздоровался, посмотрел на нашу кучку с сожалением, и сказал: «Спасибо егеря, вы отомстили за своих товарищей». В последний раз взглянули мы на места печальной памяти, где легли, без креста над могилой, наши товарищи, наши лучшие друзья. С музыкой в голове двинулась маленькая егерская семья в 250 [399] человек, при трех офицерах, за Павловским полком. В Варне мы проходили мимо Государя. Музыканты играли такой печальный марш, что набежавшая грусть выгоняла слезы на глаза, — первые слезы после нашего несчастья.
Пройдя Варну, миновав осадные работы и большую площадь истреблённых виноградников, поднялись на крутую гору, и на назначенном месте стали в приготовленном уже лагере. Правее нас кавалерия. Ух! как привольно было войти в палатку, раздеться и лечь на тюфяке, набитом свежим сеном. Недалеко от нас была разбита огромная палатка корпусного маркитанта, купца Зеленкова, где было все, что угодно, и где постоянно толпилось офицерство всех полков. Тут встретил я много знакомых и приятелей, которые замучили меня расспросами. Между ними были слухи, что я и в плен взят, и убит; словом, я был для них, как воскресший.
Наша численность скоро стала увеличиваться; прибыли выздоровевшие от легких ран и болезней. Явились оставшиеся на северной стороне за болезнью офицеры: прапорщики Горбунов и Грунт и прикомандированный генерального штаба поручик Пётр Нестеров 10. Потом произведен к нам в полковники Финляндского полка капитан Вяткин. Возвратились нижние чины и офицеры, находившиеся в траншеях, кроме полковника Уварова, который, по болезни, уехал в Одессу, и скоро вышел в отставку. Но главное комплектование полка произошло переводом офицеров и солдат из храбрых 13-го и 14-го егерских полков. Из офицеров прибыли только капитан Павлов, штабс-капитан Ржевский и переведенные из других армейских полков капитаны: Ширмо-Щербинский и Жигалов. Прочие присоединились к полку уже впоследствии.
В день, назначенный к переводу, люди приведены были в наш лагерь, и Великий Князь Михаил Павлович сам разбивал их по ротам. Передние шеренги заблестели георгиевскими крестами. Сформировалось два батальона, хотя и далеко не в полном числе рядов. При разбивке, К. И. Бистром, увидя одного маленького егеря, украшенного крестом и медалями, спросил: «Как тебя зовут?» — «Садиков, ваше превосходительство, отвечал егерь». — «А много ты «садил» турок на штык?» — «Пять человек, ваше превосходительство». - «Молодец, братец, Садиков, сажай больше». Произведены в офицеры юнкера: Римский-Корсаков, Щербачев и Н. Тиличеев. Командовать назначен 1-м батальоном, за отсутствием П. Фредерикса, [400] капитан Ростовцев, а 2-м — П. Вяткин. Исправляющим должность полкового адъютанта был Герард, а казначея — Александр Лермонтов.
С половины октября начался обратный поход гвардии в Россию, эшелонами же, но только обратным порядком, т. е. правым флангом. Великий Князь Михаил Павлович пропускал нас мимо себя. Я шёл перед полком, в авангарде. Когда взвод миновал, Великий Князь подозвал меня и сказал: «Отчего у вас все штыки скривлены?» — «От рукопашного боя, Ваше Высочество». — «Это не отговорка, довольно было времени, чтобы их выпрямить; скажите это ротному командиру».
При нашем эшелоне шли пленные турки, более 6,000 человек, со всеми офицерами и пашами. Конвоировал их лейб-гвардии Казачий полк, под командою генерала Ефремова.... Паши и большая часть офицеров имели шубы и плащи, но солдаты были в одной строевой одежде, и у редких были «капуты» или плащи; придя на ночлег, они согревались только около огней. Холода усилились, начинались уже морозы; мы ёжились в двойных палатках, согреваемых на ночь горящим спиртом; а пленным туркам даже укрыться было негде: у них палаток не было, и они коченели под дождём. Перед выступлением в поход, по утрам, многих находили умершими. Наша солдатская пища была туркам не в привычку: пока был у них кофе, они им довольствовались; но вообще им было очень плохо, и говорят, что едва ли половина из них дошла до России.
Мы шли грязно, холодно, но спокойно. Наш генерал со всеми нами ознакомился. Оказалось, что он не бука, а предобрый человек, очень любивший играть в карты. Каждый вечер к нему в палатку собирались полковники Козлянинов и Вяткин, штабс-капитан Ржевский и еще кто-нибудь из финляндцев или артиллеристов; сначала играли в бостон, а потом непременно в банк или штос; метали и понтировали до утра, а чуть свет и в поход. От Бабадага до Исакчи грязь была страшная, артиллерия вязла и на подъемах солдаты вытаскивали ее на себе; с обозом также было много хлопот; отряжались роты ему в помощь.
Наконец, перешли мы Дунай и как обрадовались, увидя на другой стороне выстроенные в камышах бараки, в которых наши бородачи продавали икру, балыки и прочие хорошие вещи.
Первый ночлег был в Карагаче. Ничто не может сравниться с наслаждением отдыха в теплой избе, после трехмесячных ночей на воздухе, в последнее время сыром и холодном. С Карагача мы [401] пошли уже поротно. В Болграде мы отлично вымылись в бане, что совершенно нас очистило, приободрило и освободило от кусающих неприятностей. В Кишиневе была дневка. Молдавская боярыня Богданеса делала вечер. В Дубоссарах отыскался знакомый нашему генералу, тамошний помещик и винодел, отставной полковник Барицкий. Он пригласил нас обедать, потом иные у него играли в карты, другие ухаживали за красивыми молдаванками. За ужином Барицкий выставил на стол самые старые и лучшие свои вина. На другой день генерал уже поздно обгонял роты на походе. Проезжая мимо меня, с доброю и ироническою улыбкой сказал: «а тебе кланяется Софийка; плачет бидная».
Степан Григорьевич Полешко был человек лет 50, среднего роста, плотный, с отлогими плечами, длинной талией и ногами колешь; волосы русые с проседью, с вихром, спускавшимся на лоб. Лицо — чистый малороссийский тип: нос сплюснутый, глаза небольшие, голубые, добрейшие, с примесью лукавства; рот небольшой, с нижнею губою немного вперед. Некрасив, но нельзя было его не любить. Говорил с сильным хохлацким акцентом. Редко видели его сердитым: поворчит, бывало, и скоро опять улыбается; любил юмор; имел некоторые причуды. Образования никакого, но его заменяли опытность и здравый смысл. Вообще, он был хотя и чудак, но человек умный. Полешко, по рассказам, храбр и распорядителен в военное время. В шведскую войну он признан был храбрейшим. Какая-то старая дама, умирая, завещала известную сумму денег, проценты с которой должны были выдаваться пожизненно тому, кто окажется храбрейшим в русской финляндской армии. Выбрали Полешко. Между прочими его подвигами в этой войне, он как-то сумел с одною ротою взять в плен целиком шведский батальон. За эту войну у него был георгиевский крест. В отечественную войну он состоял адъютантом при генерале бароне Розене. Потом командовал полком, а в последнее время бригадой. При осаде Браилова, Великий Князь Михаил Павлович обратил на него особенное внимание.
Походом певали песенники. По ротам разлучалась песня, переделанная солдатами из старинной песни:
Из-за-гор то, братцы, из-за-гор,
Из-за-лесу, лесу темного,
Выходили полки Царя-Белого;
Все полки идут по веселому,
А один то полк сиротинушкой.
Знамена несут позавернуты, [402]
Барабанна палка бьет по печальному,
Что убили в том полку генерала,
Командиры все и солдатики
По лесам, кустам лежат мертвые…
Эта песня, при грустном напеве, производила крайне тяжелое впечатление, и мы запретили ее петь.
На одном из переходов к нам присоединился вновь прикомандированный армейский подпоручик маркиз Паулуччи, племянник бывшего рижского генерал-губернатора, очень веселый итальянец, по-русски вовсе не говоривший, а по-французски говоривший как все итальянцы. Страсть была петь голосом козлиным, но верным. Один раз как-то, наткнувшись на стрелка Бельчикова, он ему объявил, что очень любит, есть лягушек, и просил наловить их. «Извольте, ваше сиятельство, отвечал Бельчиков, чего другого, а этого добра много». И вот сидим мы в компании; Паулуччи затянул отвратительно: «Va superba in quella regia»; как вдруг входит Бельчиков с мешком. «Вот, ваше сиятельство, принес», сказал он, и выпустил на пол жаб, лягушек серых, желтых и проч. Запрыгали эти животные по хате; маркиз бросился ловить зеленых, а мы выгонять остальных на улицу.
Чем ближе подавались к северу, тем холод делался ощутительнее. В Балту мы пришли уже по снегу. Из этого города роты отправились прямо по квартирам. Полковой штаб зимней стоянки назначен был в местечке Саврани, верстах в 30 от Балты.
Позамешкавшись в этом городе за покупками, я уже на санях приехал в Саврань — большое жидовское местечко с костелом и церковью. Принадлежало оно графу Ржевскому, который тут же и жил. Это было в ноябре.
Когда роты разместились просторно по квартирам, тотчас же приступлено было к занятиям. Строевой службой, за исключением одиночной, по хатам, невозможно было заниматься, по неимению не только манежей, но даже риг, как в великорусских губерниях. Вследствие этого, особенное внимание было обращено на одежду. Солдатам роздали холст и сапожный товар, и они занялись шитьем обуви и белья. Из Тульчина получены были сукна и амуничные материалы, и закипела обмундировочная работа в полковом штабе, куда собраны были портные. Амуницию и оружие, утраченные в сражениях, разрешено было исключить из табелей. Генерал внимательно за всем наблюдал.
Так как после 10-го сентября, за выбытием полкового [403] командира и казначея, финансового состояния полка не от кого было принять, то назначена была комиссия для приведения в ясность денежных дел. Оказалось много долгов на офицерах; часть из них была покрыта продажею вещей убитых с аукционного торга, а о других долгах сделали сношение с родственниками; те же долги, которые не с кого было взыскать, были вычеркнуты из долговато списка, но таких было крайне немного. В казначеи выбран и утвержден Горбунов; полковым адъютантом назначен из переведенных поручик Бекер, серьезный служака и превосходный товарищ. Квартирмистром — прежний чиновник Веретенников.
Стали прибывать переведенные и наши раненые. К общей радости, явился барон Фредерикс и принял 1-й батальон; прибыли Тиличеев, а позднее — Корсаков и Ген, оба с руками на перевязях. Из переведенных, кроме тех капитанов, о которых я говорил, явились очень хорошие офицеры: капитаны: Трото-фон-Трейден и Докудовский, оба георгиевские кавалеры; поручики: Бекер, Штемпель, Мусницкий 11, Баранов, Кетриц и, затем, младшие офицеры: Лихарев, без руки, который в строю не мог служить, Ганзен 12, Маскевич, Полешко, брат генерала, Киссель, Шефлер, Ржимовский, Любашевский, Устимович, Ницкевич-Колбасов, Кишинский, Шлихтинг; последний с солдатским георгиевским крестом.
Нельзя сказать, чтобы большинство было блестящее; но все они были исправные офицеры и, конечно, храбрые, потому что воспитаны в таких полках, каковы 13-й и 14-й егерские. Явился также переведенный штаб-офицер подполковник Богдановский, высокий, полный, с неприятной физиономией. Говоря, он «окал» (говорил на о) и беспрестанно поплевывал; службу знал плохо, но за то был сильный и счастливый картежник. Может быть, некоторые из переведенных представлены были своими начальниками к переводу «с пожеланием всякого счастья», только в другой части армии. Большинство из офицеров были без всякого образования; но, не смотря на это, мы их не чуждались, а, напротив, стали с ними в очень хорошие отношения; Трейдену была дана 1-я карабинерная рота: он был цвет новых егерей. Штабс-капитан М. Г. Ржевский, стройный, красивый, хотя уже немногого поблекший, был вполне светский человек. Служил он в старом Семеновском полку и за известную историю выписан тем же чином, прапорщика, в армию. Человек, принадлежащий к хорошему кругу, с значительным состоянием, он рад был, что его [404] обстоятельства несколько поправились. Но он также имел несчастную страсть — карты. Постоянными его партнерами были: Штемпель, Мусницкий и Богдановский, из которых последний несколько раз обирал его дотла, увозя с собою экипажи, лошадей, серебро и проч.
Зимнее время в Саврани офицеры проводили друг у друга; чаще всего у полковников Фредерикса и Вяткина; оба умные и острые, они заставляли нас предпочитать их общество всякому другому. Часто высшие чины полка собирались на партию к генералу. Но и мы, «старые егеря», с которыми он прежде других познакомился в полку, имели к нему вход. Вообще, он был к нам, «прежним», особенно внимателен и добр. К генералу приехала из Золотоноши его жена с двумя маленькими дочерями. Настасья Савишна была худощавая брюнетка, вероятно, красивая в молодости, с которою трудно было говорить, потому что у нее был уже не акцент, а чистая малороссийская речь с надбавкой русских слов, так что иногда бывало, не поймешь, что она говорит. У Степана Григорьевича всегда были отличная запеканка, превосходные сало, борщ и вареники.
Между тем, наш помещик граф Ржевский никуда не показывался, жил совершенным отшельником и в течение первых двух месяцев его никто не видал. Мне и Герарду пришло неудержимое любопытство непременно его видеть и разузнать, что это за анахорет. Вот, в одно утро, мы к нему и отправились. Принял. Мы увидели перед собою человека среднего роста и перешедшего средние годы, с русыми волосами и длинной бородой, что в то время очень поражаю, потому что бороды еще не были в ходу. Худощавый, подслеповатый, с горбатым носом, он имел выразительную и привлекательную физиономию. Одет он был в темную куртку с черным гусарским снуром и в очень широких серых шароварах. Если бы граф Владислав Ржевский не был польским магнатом, то его можно было бы назвать искателем приключений, авантюристом. С женою он не жил, хотя и имел от нее двух взрослых сыновей в польской гвардейской артиллерии. Жена жила в Галиции, а он по сие время рыскал по белому свету. Долгое время провел он в Турции, которая ему очень нравилась; особенно пришлись ему по душе бедуины, с которыми он сдружился и чуть ли даже не был у них каким-то вождем. Мне помнится его рассказ, как он после разных приключений с одним родом или племенем бедуинов был при осаде Алепо и по взятии крепости распустил свою команду, а сам отправился в Константинополь в обстановке паши, конечно, без гарема, но с толпою слуг и множеством лошадей. Из Константинополя ему [405] велено было выехать. Тогда он возвратился в Россию, в свою Саврань, но уже европейцем, уволив восточную прислугу, и только с целым табуном арабских коней. Известно, что Мицкевич в своём стихотворении «Фарис» взял за тип Ржевского.
Принял он нас очень вежливо, и когда мы уселись, закричал: «Мартин, наргилэ!» Явился пожилой, почтенного вида, слуга с кальяном и его принадлежностями. Ржевский взял в рот мундштук, а Мартин из красивой жаровеньки вынул щипцами горячий уголь, положил его в трубку на красноватый табак и маленьким мехом стал раздувать его добела. Ржевский с наслаждением потянул и пустил струю душистого дыма. После этой операций и нам подали длинный трубки с турецким табаком, который нам не понравился, потому что в то время курили только вакштаф Гишара и Линденлауба, а о Жукове не было еще и помину.
Дом Ржевского, как и у всех местных помещиков, был низкий, в один этаж, но очень обширный: больные, высокие и нарядные приемные комнаты, много разных помещений; хозяин жиль только в трех комнатах, которые составляли его спальню, кабинет и вместе гостиную и столовую; везде был беспорядок: всюду седла, ружья, сабли, звериные шкуры, пыль и грязь.
Должно быть, мы пришлись по вкусу Ржевскому, потому что он просил нас бывать у него запросто и почаще, уверяя, что наше общество будет отрадно в его уединении. Мы ходили к нему по вечерам, и с большим удовольствием слушали рассказы о войнах, в которых он участвовал. Он прежде служил в австрийских войсках, был адъютантом у эрцгерцога Карла и ранен под Ваграмом. В госпитале он лежал с ранеными французами и тут от них узнал множество забавных анекдотов, которые я помню, но которых передача здесь неуместна. Свой край он знал очень хорошо, и, коснувшись народных поверий, говорил, что в народе ходит пророчество, что скоро восстанут друг на друга два соплеменных народа, что главное их столкновение будет в здешних местах, что около Старого Константинова произойдет страшная битва, на которой слабейший брат одолеет сильнейшего. Мы, в невинности души, принимали это заодно из обыкновенных народных предсказаний; а вышло, что этот рассказ был выдержка из заготовленного уже плана революции 1830 года. Ржевский предложил мне видеть его коней, на что мы охотно согласились. Пошли в огромную залу, когда-то богато убранную, с паркетными полами. В эту залу вводят лошадей, с двумя конюхами у каждой. Лошади не высокие, [406] но очень красивые, с костлявыми головами, блестящими глазами, тонкими ногами и хвостами на отлете. Картинные были лошади, масти больше серой, или чисто белой, вороные, и мало гнедых. Эти бойкие животные били копытами паркет, от которого щепки летели; хорошо еще, что только некоторые были подкованы.
Но я слишком заговорился о Ржевском; как-то охотно припоминаются эксцентрики 13.
В половину зимы прибыл из Петербурга Н. Ф. Энгельгардт 14, с усиленной ротой для пополнения батальонов старыми егерями. Много интересного рассказывал он о Петербурге; и, между прочим, сообщил одно очень важное для нас известие. Получены были письма от наших пленных, в том числе письмо Александра Ростовцева к матери, в котором он подробно описывал все дело. Я. И. Ростовцов довел это письмо до воззрения Государя, который, прочитав его, в первый после этого развод от 3-го батальона Егерского полка был в нашем мундире, которого не надевал с 10-го сентября. Это окончательное примирение с полком возбудило в нас самый горячий восторг.
Еще порадовал он нас вестью о том, как отличался наш Врангель 15 в армии Паскевича, куда он, в числе прочих гвардейских офицеров, был послан при открытии кампании. Под Ахалцыхом какому-то полку велено было взять передовое укрепление; полк пошёл, но когда его осыпали пулями и картечью, остановился и завязал перестрелку. Беда, когда часть, посланная для натиска, пустится в пальбу. Граф Паскевич, увидя это замешательство, приказал Врангелю вести полк. Придя на место, он убедился в том, что дело плохо; начальников не было видно: перебиты, переранены, а люди оторопели, не знали что делать. Врангель нашелся; закричал: «все ложись!» и запретил стрелять. Погодя немного, велел ползти вперед, и когда доползли до близкого расстояния, крикнул: «вперед! бегом! ура!» Разом ринулись и мигом взяли укрепление. За это Врангель получил Георгиевский крест.
Зима прошла в Саврани весело; мы познакомились с окрестными [407] помещиками, и беспрестанно разъезжали по разным деревням. Началось с того, что Кетриц, стоявший в Куричьих-Лозах, от имени помещика этого села, Карла Потоцкого, пригласил желающих на бал; тут познакомились с графом Винцентием Тышкевичем и его милою женою, которые в свою очередь пригласили к себе. У Тышкевичей, в Кривом-озере, познакомились с Дениско, Сабаньским из Ободовки, и другими. Все это был контингента будущей революции, и пока мы любезничали с дамами, эти господа крупно разговаривали в кабинете и замолкали когда кто-нибудь из нас входил; тогда мы ничего не подозревали, объяснилось после. Особенно потом играл деятельную подготовительную роль Винцентий Тышкевич. К весне приехал брат его Генрих Тышкевич, киевский губернский предводитель, с прекрасною молодою женою, в которую повлюбились все молодые егеря.
Все эти паны и паньи были относительно нас предупредительны, очень ласковы и ни словом, ни взглядом не выдавали того, что у них было в мыслях. Наш знакомец, граф Ржевский также посещал эти дома, но во фраке и белом галстуке; тут уже о восстании он не распространялся, но любезничал с дамами, шутил, играл на фортепиано и даже пел отрывки из оперы будто бы им сочиняемой.
Так мы веселились до весны. Светлое Воскресенье встретили в жалкой деревянной православной церкви; служил наш священник Василий Иванович Моисеев, почтенный, совсем белый старец; разгавливались у генерала.
Когда снег сбежал, и земля несколько просохла, начались ученья. Сперва шереножное и поротно, а потом свели роты на более тесные квартиры и начались ученья по-батальонно. Вяткин, мастер своего дела, приступил основательно и классически прошел весь курс. Фредерикс-романтик только склеивал, потому что суть дела была ему мало знакома, но ему помогали ротные командиры. Наш старик генерал, хотя и не имел еще времени узнать коротко офицеров, но чутьем угадал, кому и какую дать роту. В 1-ю карабинерную назначен был Трейден, в 1-ю — Доудовский, во 2-ю — Жигалов, в 3-ю — Крузе. Во 2-ю карабинерную — Павлов, в 4-ю — Ширмо-Щербинский, в 5-ю — Василий Ростовцев и в 6-ю — Ржевский.
В мае мы выступили в Чечельник, откуда, простояв несколько недель, пошли в Тульчин и там, на пространном поле расположишь лагерем, по подобию Красносельского: тот же порядок, те же занятия и в такой же последовательности. Сюда привезено было [408] взамен утраченного 10-го сентября вновь пожалованное 2-му батальону знамя с надписью: «за взятие Анапы и Варны». Церемония прибивания знамени происходила в палатке у генерала. Потом вынесли его к поставленному перед полком аналою, отслужили молебен, освятили и при громе барабанов и музыки вручили 2-му батальону.
В это же время прибыли из Константинополя наши пленные: штабс-капитан Игнатьев, Александр Ростовцев, Сабанин и Мокринский. Мы с жадностью слушали их рассказы, извлечения из которых я уже поместил при описании нашего несчастного побоища. Все они были ранены, но тяжелее всех Сукин. Когда их забрали, то тотчас же отправили за Камчик, к визирю, который стоял там в резерве у Омер-Врионе. Он принял пленных сострадательно; тяжело раненого Сукина оставил в своем лагере, где он через несколько дней и умер, а прочих повезли в Константинополь; дорогой с ними обращались грубо и тотчас по прибытии отправили на Принцевы острова, на одном из которых, на остр. Халки, их засадили в пустой греческий монастырь. Там содержали их скудно, до тех пор, пока датский посланник Гибш не вошел в их положение. Он ссудил их деньгами и взялся доставлять письма в Россию, а письма к ним, адресованные на его имя, передавать им. С этих пор положение их улучшилось и в мае они были выменяны на турецких пленных; юнкера же и солдаты оставались в плену.
В начале июля Государь посетил Тульчин, где и пробыл несколько дней. В присутствии Его Величества был большой парад на поле перед лагерем, около Суворовских шанцов, остатки которых еще сохранились. Государь остался очень доволен молодцеватостью своей гвардии.
После маневров, войска были распущены по квартирам, исключая Егерского полка, который оказался отсталым от других. Когда полки ушли, нас разместили на тесных квартирах, в ближайших около Тульчина деревнях, и ротные командиры стали работать усиленно. Дав время подготовиться, Великий Князь стал делать смотры поротно, разбирая каждую часть, что называется, по косточкам. По окончании смотров, мы ушли в местечко Бершад, а оттуда, после двух—трех недель, в город Черкассы, Киевской губернии. В начале сентября пришло известие о заключении мира, и нам объявлен обратный поход в Петербург.
Нигде еще нам не было такой скучной стоянки, как в [409] окрестностях Черкасс. Городишко дрянной, деревни кругом унылые; помещики редки и то мелкопоместные. Но хаты были светлые, белые, чистые, квартиры отдельно от хозяев, которым всегда можно было заказать отличный борщ, галушки и просяную кашу. Начиналась осень с дождями, грязью и слякотью. Не только из деревни в деревню, но даже к товарищам в той же деревне иногда трудно было добраться. Случалось отказываться от артельного ротного обеда, чтобы только не промокнуть насквозь и не завязнуть в грязи. Передвижение от хаты до хаты было возможно только верхом. Когда начались заморозки, мы поднялись в поход и пошли по замерзшим черным полям. Хорошая сторона Малороссия; не смотря на страшную грязь, в избах чисто; везде привольно. В хатах пахнет иссопом; на огородах укропом. Бывало, захватишь походом темной ночи и по одному этому запаху узнаешь, что подошли к деревне. Хозяева смирные, обязательные и если не ласковые, то и не грубые.
Шли мы на Киев, откуда я напросился хлебопёком, потому что это гораздо удобнее, особенно в зимний поход. Ранцы и тяжести везлись на подводах; делали по два перехода в день, причём каждый был от 20-ти до 30-ти верст. Придя на место, примешь провиант и отдыхаешь дней пять на месте.
В Чернигове малороссийский генерал-губернатор князь Репнин пригласил нас на большой бал. Много было дам и особенно кавалеров из военных. Туалеты не щеголяли изяществом, а речидам — чистотой произношения. Неподатливый малороссийский акцент слышался во всех углах. Из Чернигова, через Городню, пришли в Стародуб, где старый и богатый генерал екатерининских времён, Ширяй, дал нам обед, на котором было много его родных и знакомых помещиков. С. Г. Полешко был очень весел, потому что витал в своей сфере.
В Мглине уже стало зимно. Когда я пришел к генералу с рапортом, у него был исправник. Генерал спросил у него: «каково впереди?» Исправник отвечал, что впереди везде уже настоящая зима. Тогда Степан Григорьевич обратился к своей собаке, и со вздохом сказал: «бидный Моуша, пора тоби шубу шыти». В Рославле было уже так холодно, что я едва не замерз в своей плохо натопленной квартире. Но в Смоленске мы вполне отдохнули й телесно, и душевно. Жители этого города приняли нас отлично: балы, вечера и обеды сменялись безостановочно. Многие офицеры полков нашей колонны, т. е. финляндцы, измайловцы, павловцы, саперы, конно-пионеры, [410] отпросились остаться в Смоленске. Из этой молодежи составился довольно многочисленный набор для балов, вследствие чего залы А. С. Храповицкого, Павла Васильевича Энгельгардта, Шупинского, коменданта Керна и проч. блистали гвардейскими мундирами, красотою и нарядами дам, изобилием и роскошью угощений и ужинов. Также балы и в Петербурге были бы не из последних. Все офицеры послаблялись, а иные и серьезно.
Погуляв 10 дней в Смоленске, мы догнали полки на походе. Продолжали путь на Духовщину, Поречье, Великие-Луки, Старую-Руссу и Новгород. В Новгороде было нам веселее только потому, что вышли на большую петербургскую дорогу и близились к дому, но вообще было очень скучно. В то время этот город имел совершенно казарменный вид. Холода были сильные; офицеры шли пешком, в шинелях, надетых в рукава, перепоясанных шарфами и сабельными портупеями. На головах большие наушники и кивера в чехлах. Вид офицеров в этом костюме был бы ничего, если бы не ранец, надетый под шинелью, через что офицеры были похожи на верблюдов. Переходы делали большие; привалы редко. На квартиры всегда приходили в сумерки; квартиры были чистые и просторные, потому что располагались по богатым ямам. Стол накрыт, горячий суп в кастрюле; поешь и ляжешь спать до вечера; напьешься чаю, и опять спать. Выступали обыкновенно до света.
Мы не вступили прямо в Петербург, но предварительно были размещены по окрестным деревням на тесных квартирах, для приведения в порядок всей материальной части; да и по фронтовой надо было подтянуться, для чего всякий день сводились роты и батальоны, и упражнялись в маршировке.
10-го января полк выстроился развернутым фронтом у Московской заставы, правым флангом к воротам. Люди были в шинелях, офицеры в сюртуках. Государь объехал батальоны и благодарил за поход. Свернулись в колонны справа, и повзводно прошли мимо Государя. Знамена понесли во дворец, а мы отправились в казармы, где обнялись со встретившими нас офицерами 3-го батальона. После почти двухлетнего отсутствия, наконец, мы вернулись домой, и с какою радостью!
Старый егерь.
(Продолжение будет).
(Оконачние опущено, как выходящая за рамки сайта - Thietmar. 2013)
Комментарии
1. См. «Военный Сборник» 1877 года № 1.
2. На северной стороне остались больные офицеры; Нестеров 2-й, Грунт и Горбунов.
3. См. прилагаемый план расположения отряда.
4. См. план Гасан-Ларского дела.
5. Описание боя взято из записок, составленных мною тотчас по прибытии в Саврань, со слов офицеров и нижних чинов, возвратившихся из битвы, и потом дополненных по рассказам прибывших из плена.
6. Сабанин тщательно сберег в плену свой остаток знамени; он не говорил о нем даже товарищам, боясь, чтобы не проведали турки. По возвращении из плена в 1829 году, он также не объявил никому о своей тайне, вероятно, чтобы не возбудить, негодование своих товарищей по плену за недостаток доверия к ним, а потом, когда время затянулось, из опасения подвергнуться ответственности за хранение у себя того, что должен был представить по начальству; а может быть, также и потому, что тяжело было раздаваться с этой святыней, обагренной его кровью. По возвращении в полк, он недолго прослужил в строю: был старшим адъютантом в штабе 1-й гвардейской пехотной дивизии; в 1837 году вышел в отставку и остальную жизнь провел в Симбирске, где и скончался в 1875 году, завещав жене представить знамя Государю Императору. Его Величество повелел хранить этот остаток в ящике, под стеклом, в церкви лейб-гвардии Егерского полка, что и было торжественно исполнено в присутствии Его Величества, в день полкового праздника 17-го августа 1875 года.
7. Старов был похож на Карла Ивановича.
8. Когда весть о поражении Егерского полка дошла до Варшавы, то Великий Князь Константин Павлович приказал, чтобы офицеры Литовского и Волынского полков собрались к нему во дворец. Взволнованным голосом прочитал сам полученное им известие о несчастии, постигшем полк, которого он был шефом, и прибавил: «этот полк, отличавшийся под Фридляндом, Бородином, Кульмом, погиб по неспособности полковника Залуского, который повел его в дело». Великий Князь не любил графа Залуского и, не взирая на то, что он был Флигель-адъютант Императора Александра, не давал ему никакого назначения. Залуский, не получая должности в армии, поступил в ректоры Краковского университета, куда выбран не ради учености, но потому, что был богат и владел превосходною библиотекою. Про него поляки - говорили: «Грабиа Залуски, вояк в университете и ректорж на вуйне». В 1828 году он, в качестве Флигель-адъютанта, вызван в армию, и вскоре после дела под Гаджи-Гасан-Ларом выслан обратно в Польшу. (Со слов генерал-адъютанта графа Ф. Гогеля).
9. Этот Бельчиков впоследствии каждый год 16-го сентября приходил ко мне и произносил такой силлогизм: «Ваше высокоблагородие мне спасли жизнь, так и должны поддерживать ее». Это значило, что ему следовало давать посильную денежную помощь.
10. Впоследствии, генерал-лейтенант, известный своим участием в кавказских войнах.
11. Впоследствии, полковой командир лейб-гвардии Егерского полка.
12. Впоследствии, полковой командир лейб-гвардии Егерского полка.
13. Во время войны 1831 года, Ржевский командовал частью повстанцев, и именно около Константинова был разбит. После поражения он исчез бесследно, но всем знакомая его белая боевая лошадь была найдена в одной соседней корчме. Полагают, что его убил корчмарь, жид, чтобы воспользоваться деньгами, которые он всегда носил при себе в кожаном поясе.
14. Сделавшийся известным в Венгерскую кампанию в чине генерал-лейтенанта.
15. Барон Карл Карлович Врангель (скончался в 1873 году), состоявший при особе Его Величества и известный взятием Баязета.
Текст воспроизведен по изданию: Двадцать пять лет лейб-гвардии в егерском полку (Из записок старого егеря) // Военный сборник, № 2. 1877
© текст -
Старый егерь. 1877
© сетевая версия - Thietmar. 2013
© OCR - Кудряшова
С. 2013
© дизайн -
Войтехович А. 2001
© Военный
сборник. 1877