-

ЗАПИСКИ МИХАИЛА ЧАЙКОВСКОГО

(САДЫК-ПАШИ).

(«Киевская Старина» 1891 г., № 2)

IV.

Охотничье настроение. — Женщины. — Охоты. — Оригиналы. — Бердичев. — Ярмарки.

Я совсем не имею намерения говорить ни о политических обществах, ни о политических заговорах, ни о бунтах; я отмечаю их лишь постолько, посколько эти обстоятельства вторгались в жизнь, которою я жил. Заговоры были подавлены, бунт усмирен, а о политических обществах остались только предания, как об обломках потерпевшего крушение корабля. Правительство выказало мощный ум, силу и энергию. Население не дало увлечь себя стремлениям, которых оно не понимало и которые не находили отклика ни в его уме, ни в его сердце. Наказания были суровы, но заслужены.

Все эти обстоятельства произвели, однако, сильное возбуждение на Волыни, Подолии и Украине. Это возбуждение наиболее отразилось на молодежи и женщинах. Люди среднего возраста и состояния, хотя не принадлежали ни к каким обществам и знали о заговорах столько же, сколько и о железном волке, были выбиты из колеи, сидели по домам, не выезжали ни в города, ни в местечки, собирались маленькими обществами, и то в ближайшем [464] соседстве, играть в вист и в марьяж, чему был несказанно рад известный игрок, п. Струмилло, потому что он не только обучал их игре, но и сообщал им новости, о которых они боялись даже услышать. Да и как было им не бояться, когда в Житомире сидели под стражей п. Северин Залесский, бывший маршал житомирский, и п. Адам Пулавский, потомок основателя барской конфедерации, состоявший в родстве с знатнейшими местными шляхетскими семействами. Если не посмотрели на таких тузов, то что же могут сделать с мелкой шляхтой?

Молодежь начала охотиться, разъезжать по ярмаркам, вести, точно на маслянице, разгульную, кочевую жизнь, и как прежде пересела с коней в экипажи, так теперь опять садилась на коней. За несколько лет пред этим на двадцать миль кругом едва можно было найти пару борзых и то большею частью плохих, а теперь все наперерыв хлопотали о борзых и верховых лошадях. Экипажи — фи! они нужны только для стариков и больных! Юноше-шляхтичу нужен оседланный конь. Изменился свет, изменились люди!

Граф Туркут, председатель киевский, променял село с несколькими десятками душ крестьян на пару борзых, и в память такого деяния село было прозвано «Два пса», и осталось с таким названием на последующее время.

Генерал Корженевский мой дядя, который в продолжение своей долговременной военной службы командовал эскадроном и бригадой, не садясь ни разу на коня, добыл себе откуда то из Литвы борзых и белую верховую лошадь, доставшуюся впоследствии мне, когда генерал-лейтенант свалился с нея в присутствии государя Николая Павловича.

Так как борзые вошли в моду, то начались и спекуляции. Какой то старый шляхтич, еще из барских конфедератов по фамилии Яголковский, который проживал со времени раздела Польши в Молдавии и Валахии и терпел большую нужду, так как не хотел ни работать, ни добывать хлеб при помощи аршина или кварты, чтобы не опозорить шляхетского достоинства, но по шляхетскому обычаю — «коли беда, [465] так до жида» — жил на счет евреев, узнав от них, что творится на святой Руси, прибыл в окрестности Бердичева с молдавскими и волошскими борзыми. Сбывши один транспорт без помощи евреев, — теперь он стал даже бить их, потому что нужда уже миновала, — Яголковский отправился за другим, затем за третьим, четвертым и т. д., так как спрос на этот товар был большой. Через два года купил он себе деревеньку за 40.000 злотых польских, да хозяйственных принадлежностей приобрел на 5,000.

Капитан Лаговский прозванный Капцио, из наполеоновской армии, брат почтенного полковника Петра Лаговского, тот самый Капцио, который, не умея командовать ни по-польски, ни по-французски, ни на каком другом языке, имел привычку отделываться ничего незначащими возгласами: «ту-туф-таф!» и, наконец «марш!», так вот этот то Капцио, услышав об Яголковском, взялся сам за спекуляцию, где не имея дела ни с аршином, ни с квартой, он не опозорил бы шляхетского звания, которое, как ни как, а, ради памяти предков, доброй гербовой шляхты, надо сохранять незапятнанным. Купил себе бродскую бричку, огромную, крытую белым полотном, точно передвижной шатер, запряг в нее четверку лошадей. В эту бричку посадил несколько борзых для охотников, несколько комнатных собак для любителей, несколько обезьян для модничающих паней, несколько попугаев для старых ханжей, сошедших со сцены, и так разъезжал из дома в дом, как бернардин за милостыней. И этот через два года стал помещиком.

И Крым не остался глухим к слухам об этом: татары привезли в Бердичев крымских гончих, раскрашенных в красный, зеленый и голубой цвета. Моя сестра Ружицкая купила в подарок мне двух таких гончих. Она уже говорила о том, какие будут щенки от таких цветных родителей, когда ея муж велел вымыть собак мылом и тереть их щеткой, пока они не сделались белыми, как снег. Это подало повод их маленькому сынку Стасю, велеть [466] разложить зашедшего во двор цыганенка и мылить его и тереть щеткой, пока не побелеет. Цыганенок визжал, как будто с него сдирали кожу. Его отняли, но ничего нельзя было сказать Стасю: он действовал по примеру отца.

Вся округа была одержима бесом охоты; у меня было более тридцати борзых.

То, что прежде бывало только в некоторых местах, теперь получило широкое распространение во всех трех губерниях: начались собрания охотничьи, танцовальные, научные и даже музыкальные и театральные. Край разделился на округа и в каждом округе соседи собирались и ехали в один из более зажиточных домов, где проводили несколько дней и снова целым поездом ехали в другой дом; поезд увеличивался от десятков до сотен. Из городов в назначенные дни приезжали на эти пиршества чиновники, военные и всякие вообще люди шляхетского звания. С утра ехали на охоту; в полдень дамы, одетые по утреннему, привозили завтрак; после завтрака охотились еще, более из угождения прекрасным паням, чем ради дичи; возвращались домой к обеду, а после обеда начиналась музыка, танцы, часто театральные представления, пение, ученые беседы, чтение литературных произведений.

С 4-го июня дня св. Иосифа Каласантского начиналась охота на птиц: утки, гуси, дупеля, куропатки, тетерева, глухари, ястребы — все это падало под выстрелами охотников. Старые в экипажах и на смирных лошадях, паничи с буфетчиками, с повешенными через плечо коробками, приставали к этим охотам. Буфетчик с шестом в руке командовал, а паны-поваренки и мужики-прислужники маневрировали с сетями и шнурами; лягавые вертели хвостами, загоняли стада и делали стойку; верховые натягивали сети, а что ушло от верховых, погибало под когтями соколов и кречетов, которых буфетчики пускали с шеста на бедных перепелок. В это самое время были жнива, сгребанье. вязка и складыванье снопов в копы, и пани и панны украшали себя венками из васильков, маку, колокольчиков, одевались [467] в батистовые рубашки, вышитые белым, и, как простые крестьянки, разыгрывали роль жниц.

Со дня св. Варфоломея, 15 августа, начиналась охота на волков. Молодых зверей приманивали, подражая вою старых, а поутру приманивали старых подражаньем вою молодых, и обманутых таким образом отдавали в жертву выстрелам охотников и зубам гончих.

Со дня св. Михаила начиналась охота с борзыми в степи, с гончими в лесу, облавы в тростниках на большого и малого зверя, в пущах на кабанов, на лосей, оленей, нередко на рысей, подчас на медведей, с борзыми, облавой, на дроф и куропаток с подъездом, на уток и гусей на озерах, на тетеревов с чучелами в будках.

С поминального дня, когда сойдет снег, начинали охотиться с борзыми, с гончими, с ружьем; начинались ночные охоты на волков с поросенком и из засады. И так продолжалось до 15 февраля, когда кончалась охота.

Старшие мало помалу примкнули к молодежи. Знакомились друг с другом; гербовые сходились с негербовыми. Приучались к трудам, отваге, сметливости, предусмотрительности, чтобы быть всегда наготове. Младшие рассказывали, старшие давали совет. Женщины поощряли к охотничьим подвигам, а в награду забавлялись и никто не помышлял об усталости, об отдыхе. Гуляли до поздней ночи, а с рассветом были уже на охоте. Рыцарство закалялось, знакомилось с охотой, привыкало умываться дождем, обсушиваться на ветре, отдыхать на голой земле, мало спать и всегда быть на ногах.

Учились обращаться с оружием и убивать; то была рыцарская школа для охотников. А панны-чародейки были душою, красою, поэзией этой школы, так как, пусть что хотят говорят, а общество мужчин, из каких бы людей оно ни состояло, как только в нем нет женщин, должно в конце концов или огрубеть, или демократизироваться, — у нас были женщины и наше общество осталось рыцарским, польской шляхтой. [468]

После Иосифа Стецкого, об охотах которого я уже говорил, самые известные охоты были у Чечеля на Волыни, и у генерала Козловского в Лозове на Украине, да еще у гусарского майора Эмме под Любаром; эти три охоты различались по своей организации и заслуживают упоминания.

У Чечеля псарня была и немногочисленная, и не отборная, но отличалась немецкой систематичностью, прусским порядком, собаки были отмечены клеймом с гербом Чечеля и номером; мешки с сетями, запасами, с амуницией, с оружием и самое оружие — все было заклеймено и занумеровано. Ловчие, доезжачие, псари, кучера — все были в зеленых ливреях, с гербовыми пуговицами и со знаками, показывавшими функции и должность каждого. Все было взвешено и измерено. Каждый день составлялись рапорты, велись формулярные списки охотников и собак с отметками смотрителя, который два раза в месяц делал смотр. Эта охота напоминала, однако, большую тучу, которая разражается маленьким дождиком. На этих охотах все было слишком уже по-немецки, и крепкоголовые русины не могли к этому привыкнуть.

У генерала Козловского было иначе. Он был козак из Украины, сын генерала и адъютанта Суворова, прозванного им «знайкой» по следующему поводу. Суворов имел обыкновение в дороге иметь подле себя адъютанта и спрашивать его: чья это деревня? чей это дом? чьи лошади? И если только адъютант отвечал ему: «не знаю», кричал: «прочь, незнайка!» и тотчас высаживал из повозки и увольнял от адъютантства. Во время итальянской кампании не достало у него адъютантов — все были «незнайки»; он взял первого уланского офицера, попавшегося ему на глаза. Выбор пал на поручика Козловского, который слышал об этих увольнениях и, так как козачья голова умна, тотчас смекнул в чем дело. Спрашивает Суворов: «чей это дворец?» Козловский без запинки отвечает: «маркиза Альдобранди». — «Чьи лошади?» — «Аббата Сталинелли». И так отвечал на все вопросы. Суворов говорил: «знайка» и постепенно подвигал его по [469] службе, пока он не дослужился до генеральского чина. Только смерть Суворова разлучила их друг с другом.

Как отец не ведал слова: «не знаю», так сын не понимал слова: «нельзя».

Под Эриванью с 3,000 конницы разбил он стотысячное войско Аббас-Мирзы, и Эривань досталась России. Чрез горы, по которым могут ходить только армянские и курдистанские козы, перешел он с кавалерией до Эрзерума, и от Эрзерума до Требизонта — купать коней в Черном море. Возвратившись в Лозов, он занимался охотой с убеждением, что если офицеры хороши, то всякое войско должно быть хорошо, а чтобы офицеры были хороши, надо поднять в них дух по-старинному. Он муштровал козаков, офицеров охоты, от них требовал много, а от собак только того, чтобы они шли туда, куда идут козаки.

Майор Эмме учил своих собак палкою и плетью. А что может сделать в хороших руках добрый арапник не только со зверями, но и с людьми! И в этом отношении и люди не отличаются от зверей, как утверждают некоторые.

Четвертым, самым необыкновенным охотником, без собак и без ловчих, как король Иоанн без земли, как первый вождь эмигрантов без войска или диктатор без страны, был камергер Вонсович. Он охотился языком. Так в какой то литовской пуще, продираясь через кусты, он потерял ружье, и когда ему встретился медведь, огромное чудовище, камергер угостил его албанским табаком, и пока медведь чихал, взял его на аркан и доставил королю Станиславу-Августу, чтобы он там протанцовал менуэт с пани Косовской. Рассказывал он также, нисколько не смущаясь, как в лесу он напоил водочной брагой стадо кабанов, и пьяных пригнал их на господский двор в Ставки, [470] где свирепствовал такой голод, что решили уже бросать жребий кого из крестьян и крестьянок есть по очереди.

Сенатор Илинский устроил даже охоту на лосей в своем Новом Риме. Сенатор Илинский был особой исторической, камергер и любимец императора Павла, гражданско-военный кардинал in partibus, директор инквизиции, управляемой о.о. иезуитами, водворенной на романовских болотах, на которых стояла Roma Nuova.

В Новом Риме был большой дворец с огромными окнами в одно стекло, с колоссальными зеркалами. Пан сенатор сидел в кардинальской пурпуровой мантии, украшенный звездами и орденами, возле него пани сенаторша, по одной стороне несколько иезуитов, а по другой несколько гусаров. Прием был панский; охота, которою распоряжались два сына сенатора, удалась прекрасно. Но что больше всего врезалось мне в память, это итальянская опера «Дон-Жуан», исполненная крепостными артистами пана сенатора.

Пан сенатор, пользуясь своим значением в Риме, с дозволения св. отца, послал несколько десятков мальчиков и девочек в его столицу учиться пению и музыке. Так как это были подданные, записанные в ревизские сказки, и представлявшие собственность пана сенатора, то чтобы им не захотелось вольности, сенатор поместил их в иезуитскую коллегию, под опеку и начальство о.о. иезуитов. Предприятие удалось; возвратились артисты, — ни один не остался в Риме, — и, в общем, очень недурные. Пан сенатор отдавал их в наем театрам житомирскому, бердичевскому, каменец-подольскому, а на время контрактов киевскому, за это получал денежки звонкой монетой, и дело шло хорошо.

Удивительная была в то время бердичевская округа: полно жизни в людях, полно высокой фантазии в шляхте, а оригиналов столько, что можно было подумать, будто рассыпался мешок с ними на бердичевской ярмарке. В прежних моих произведениях я писал о них, и мне не хотелось бы [471] повторяться, но, мне кажется, нельзя не сказать о них несколько слов, если, при каждом воспоминании о прошедших годах, сами собой возникают перед моими очами их образы.

Таким оригиналом был литовский дон Кихот, польский шляхтич татарин Липка Ахметович, называвший себя пашей, не сыном солнца, ибо этот титул принадлежит султану, но внуком князя, частный пристав сенатора-кардинала Илинского, имевший свой престол на развалинах ратуши Нового Рима, товарищ по мысли и перу графа Генриха Ржевуского, поклонник и панегирист этого разумного человека, каратель и бич Божий на этого человека без сердца.

Отсылаю читателя к написанным мною прежде книжкам под заглавием “Gawedy", где я много писал об этом литовском дон Кихоте, который, кроме рыцарских вкусов героя Сервантеса, обладал еще даром второго ведения и предвещания. Он был лучшим предсказателем чем Вернигора, потому что ни на Гончаровской долине, ни на Перепетихе, ни на Янчине не заиграли военные трубы, англичанин поступил на службу к немцам, француза немцы обобрали до рубашки, а турку и не снится поить коней в Висле, — хорошо, что немцы и мадьяры не запрещают ему поить коня дунайской водой.

Помню, как Ахметович ездил из дома в дом и ворчал, как бы в бреду:

— Внутри земли огонь горит и тлеет, образуется кратер, выльется много лавы, но все кончится ничем, и так будет повторяться несколько раз, пока едино-язычные не соединятся в единой вере и в едином деле, тогда воспоют: «алиллуйа, алиллуйа» и люди...

Каждый понимал это как хотел, а Ахметович прослыл за предвещателя.

Два брата Каменских: подканцлер из Рачек и камергер из Ружек. Подканцлер был страстный охотник и, [472] женившись, хотел, как говорил камергер, из своих детей сделать собак. У него было четыре сына: «Шум», «Галас», «Тартас» (крик) и «Клопот», и дочь “Бида". Камергер первую дочь назвал Януарией, желая иметь живой календарь, но, как говорил подканцлер, дальше не поехал.

Оба эти сановника королей-саксонцев не верили ни разделу Польши, ни водворению новой власти; присутствие русских чиновников и войск они объясняли себе бунтом козаков, которые шатались где-то там подле них, на Украине. В своих домах они не насиживали места, были редкими гостями; вся их более ценная утварь была сложена в монастыре оо. кармелитов под охраной Божией Матери бердичевской; скота они не имели, потому что он может подохнуть, да и гайдамаки могут его угнать; полей не засевали, потому что гайдамаки могли бы потоптать хлеб конскими копытами; крестьян отпустили на оброк; этот оброк и продажа лесов давали им достаточно дохода. Дочерей оставляли на сохранение соседям по очереди; «Шум» сделался уланским капитаном; «Галас» — ксендзом; «Тартас» и «Клопот» — поручиками; а два старика продолжали ездить из дома в дом.

Пани Грабовская, владелица Ягорлыка, Слободищ и многих других деревень, была когда то влюблена в Казимира Пулавского, когда тот был еще простым «товарищем» народной кавалерии и лихо танцовал мазурку и обертаса; ей было лет за 70, у нея были уже внуки и правнуки, а она, в память предмета своей давней любви, наряжалась в уланскую куртку и под звуки цыганской музыки плясала до изнеможения, а потом горько плакала. Она была бедовая баба. В гусарском ротмистре Гернгроссе, хоть и немце, она увидела какое-то сходство с Казимиром Пулавским. Это был бедный немчик, один из тех, что ежегодно тянутся из Вестфалии и Гессена в подкрепление немцам, усевшимся в России. Немчик с ведома полковника, тоже немца позволил польке похитить себя. Немчик был скромный, понятливый, известно, [473] как немчик, высланный на заработок в славянский край, готовый на все, чтобы только на старость не быть оборванным немцем, выучился говорить по-польски, как Казимир Пулавский, и танцовал, как и он мазурку и обертаса, носил конфедератку. Через год худой как копченка, но с набитыми золотом карманами он перевелся в гвардию и поступил в адъютанты к княгине Б.

Воздух этой бердичевской округи был наполнен духом высокой фантазии, вследствие плодородной почвы или, может быть, вследствие еврейских штук, так как в одном Бердичеве считалось по переписи 40,000 евреев.

В Бердичеве было ежегодно четыре ярмарки, и каждая продолжалась почти 4 недели. На ярмарках бывало по 40,000 лошадей в табунах и по 20,000 в конюшнях, по 100,000 голов скота разного рода, а смолы и дегтю столько, что, кажется, хватило бы на всю Россию, а что касается до товаров, женских уборов и украшений, золотых и серебряных изделий, то голова шла кругом при взгляде на все это. Были гастрономические учреждения, которые сделали бы честь Парижу, Лондону, Вене и о которых Стамбулу и не снилось; были кондитерские, был театр, где давались комедии, трагедии, мелодрамы, был цирк. Бердичев с Гнилопятом был все равно, что Стамбул с Босфором: кто в нем побыл, тот никогда о нем не забывал, а кто бывал там на ярмарке, тот непременно хочет вернуться туда.

Шляхта и хлопы гуляли в Бердичеве каждый по своему, но всегда по козацки.

Когда парубок хотел погулять во всю ивановскую, то покупал себе ореховое седло, сыромятную уздечку, ногайку и дикого коня из табуна. В пятницу под вечер, когда евреи прекращают торговлю и, готовясь к шабашу, снуют по улицам как муравьи, молодец седлал своего коня перед махновской, белопольской или житомирской рогаткой, и вскочивши на него, мчался по улице, поворачивал на право и на [474] лево, останавливался и, подбадривая нагайкой коня, колотил евреев; поднималась суматоха, крик, визг, но ни один еврей не смел подступить ни к коню, ни к козаку, потому что ни от ногайки, ни от конских копыт не было защиты; все толпятся, падают друг на друга, сбиваются в кучу, как саранча, которая еще не может летать. Когда парубок проедет таким образом до бродских рогаток, за Гнилопят, то считается удальцом.

Шляхта копировала хлопов. Три брата Боровецкие получив огромное наследство после дяди, пропускали его следующим образом. В огромной дядиной коляске, запряженной восемью лошадьми, восседали три брата, а перед ними и возле них лежали мешки с серебряными рублями; конные козаки ехали впереди и позади. Так они торжественно въезжали чрез махновскую рогатку перед самым шабашем, когда везде полно евреев. Экипаж ехал шагом, а братья разбрасывали на право и на лево рубли. Евреи бросали ради шабаша торговлю, но не поднять рубля — это был бы непростительный грех; рубли падали под колеса, под лошадей, евреи дрались между собою, и пока братья доезжали до бродской рогатки, то была уже целая куча избитых евреев.

На жалобы евреев полиция отвечала:

— Черт его знает, что за козак это был, откуда приехал и куда уехал, ищи теперь ветра в поле!

Сажали их же в холодную и евреи за все сами же платились.

Бердичевские пески были, как Gieta в Риме, еврейским кварталом. Он находился в углу между Житомирской и Бродской улицей и был заслонен от людских очей каменными домами израильских богачей. Это были кучи деревянных домиков, теснившихся друг возле друга, перерезанные неправильными уличками в разных направлениях. За мельницами пески соприкасались с болотистой частью Гнилопята. На улицах в дождливое время была такая грязь, что [475] доходила коню до брюха. Смрад там был такой, что, пройдя несколько шагов по этим пескам особого рода, всякий чувствовал головокружение. На песках нельзя было найти ни одного христианина. Квартиры там не отдавались; там жили одни евреи, с бледными, желтыми лицами, подслеповатыми, гноящимися глазами, а под домами были подземные помещения, где находилось множество лошадей и несчетное количество различных контрабандных товаров. Если полицейские бывали вынуждены предпринять экскурсию в эту часть города, то вымазывались дегтем, как во время чумы, быстро появлялись и не долго оставались. На этих израильских песках жило от 10 до 15 тысяч человек; там были сосредоточены наибольшие богатства. Были такие завзятые раввины, что там рождались, там же и умирали, не подышав ни разу в жизни иным воздухом.

При самом въезде в Бердичев, у махновской рогатки была конная площадь; на небольшом отлогом возвышении обширное пространство, все заставленное клетками из толстых дубовых досок. Туда во время ярмарок загоняли стада лошадей табунных, заводских, татарских, киргизских и всяких пород азиатских. Во всех конюшнях, во всех дворах были лошади. В то время лучшие цуги выходили из стад президента Ивановского. Кроме лошадей в станках на ярмарочной площади, продавали лошадей в табунах за городом, на бердичевских лугах, и там то выказывалась вся ловкость табунщиков и коней, бывших под ними. Каждую ярмарку бывали конские бега на почтовой дороге. Известнейшими спортсменами были Запольские, Абрамовичи и Мирза-Али. Бывали огромные пари.

Говоря об ярмарках и о Бердичеве нельзя пройти молчанием Абрамовичей. Это было зажиточное семейство, владевшее почти всей округой Мурованой Махновки. Род Абрамовичей был татарский, получивший шляхетское достоинство в очень давния времена. Абрамовичи были смелы, остроумны, расторопны, как истые татары; торговали лошадьми, [476] любили менять товары и по этому поводу вошли в сношения с бердичевскими евреями и спекулировали вместе; они были настоящие представители ярмарочной шляхты; надуть хоть родного отца на лошадях — это был подвиг, которым можно было похвастаться. Но между ними были весьма достойные люди.

В Бердичеве была главная таможня для всего приднепровья, но мне не приходилось слышать об открытии когда-нибудь контрабанды, а ее постоянно искали. Усердны были чиновники; но, должно быть, бердичевские евреи были добросовестными исполнителями уставов и законов.

Бердичев приносил огромные доходы и владельцу, и казне. Достаточно сказать, что за одно право продавать дрожжи платилось ежегодно 40,000 злотых польских. Польский народный банк устроил два отделения: в Бердичеве и в Одессе.

Я так много написал об еврейском Бердичеве, как будто писал о старом Киеве, потому что, по моему мнению, только эти два города во всей юго-западной России носят особый отпечаток, чуждый иноземного влияния, оба не подтянуты под западные образцы и формы. Здесь еще веет славянством, шляхетством, козачеством... Старый Киев это всеславянская столица славянского духа. После поляков-козаков явились поляки-русины и должны еще явиться поляки-славяне, потому что это колыбель веры славянской, веры народной. В Киеве пало славянское рыцарство, в нем оно растет и вырастет во всеславянского великана.

Бердичев был скинией шляхетской гордости; и евреи, и ярмарки были так же необходимы для питания этой гордости, как душа для тела. Шляхтич в Бердичеве не танцовал, не развлекался, не набирался ума, а только ярмарковал. Вскочил на коня, проехал на нем галопом, рысью, показал его, ударил по рукам, спрыснул продажу [477] венгерским или водкой, на полученные деньги сыграл с гусарами в биллиард или проплясал трепака с дивчиной и снова на коня, продавать или покупать. Когда нет денег, — настала беда — так до жида: «займи Мошко, займи Сруль!». А после беды — берегитесь, жиды! «гнилоглазый Берка! пapхатый Гершко!». Ничего этого не встретишь ни в Париже, ни в Лондоне, ни в Германии. Это было нечто чисто польское, шляхетское, гулящее, надменное, рыцарское и из этих ярмаркующих панов и балагул выйдут добрые славяне; они как были, так и останутся гордой шляхтой.

В этой округе процветали не только ярмарки, но процветали также и науки. Карл Сенкевич из Калиновки; Ян Сенкевич трудолюбивый историк; Алексей Фелинский автор “Барбары"; Симон Конопацкий чувствительный певец идиллий; Пиотровский талантливый исследователь польского права и прав иноземных, имевших применение в Польше; Словацкий, профессор литературы, отец Юлия Словацкого; мои товарищи молодости, товарищи-саратники: Карл Ружицкий, Ян Омецинский, Михаил и Викентий Будзинские и др. — все они были шляхтичи из бердичевский округи, и все показали, что умели владеть и саблей, и пером.

Во всей Польше, Литве и юго-западной России не было того, что было в Бердичеве и в его округе; там гуляли пышно, шумно, по шляхетски, а не по-французски и не по-немецки. Слово не говорилось на ветер, а дело было серьезным делом.

Невозможно не помнить об этом еврейском Бердичеве; я уже состарился, а все еще мечтаю о нем, он так живо встает перед моими духовными очами, как будто я был в нем еще вчера, и я так люблю его, как будто бы должен был в нем жить и умереть.

(Продолжение следует).

Текст воспроизведен по изданию: Записки Михаила Чайковского (Садык-паши) // Киевская старина, № 3. 1891