-

ЗАПИСКИ МИХАИЛА ЧАЙКОВСКОГО

(САДЫК-ПАШИ).

(См. «Киевская Старина» 1892 г., № 9)

Мы застали в Ючевле артель из 80 козаков под начальством зятя Ивана Солтана, который носил на лице рубец от сабельного удара, полученного в битве под Кулевчей, назывался этот начальник ватажком; при нем были: эсаул, писарь, скарбник и два прикащика, остальные казаки были простыми рабочими. У артели было два воза и несколько лошадей, верховых и вьючных. Все рыбаки были вооружены. Тут же солили пойманную рыбу и приготовляли икру; о всякой продаже записывалось в книгу, а деньги вносились в кассу. При ватаге было два старика, которые надзирали за всем этим делом. Кроме того, козаки охотились здесь на кабанов и водяных птиц, которых на озерах было великое множество. Дичью кормились и солили ее в огромных бочках, которые отсылали в Биневле для войска.

По берегам озер я видел огромные баштаны, на которых, кроме арбузов и дынь, разводились огурцы и капуста. Огородниками были наемные болгары, так как обычай не дозволял ни одному некрасовцу, как члену военного товарищества, заниматься земледелием. Солили огурцы и квасили капусту еврейки, что напомнило мне наши места и обычаи.

Мы посетили развалины, или точнее груды кирпичей и ямы, оставшиеся от семи селений. Села эти были, вероятно, многолюдны и богаты, что было видно по остаткам печей и обширных фундаментов, но не было видно ни одного [105] фруктового дерева. Я думал было, что деревья пересажены на новые места, но мне объяснили, что садоводство так же противно обычаям, как и земледелие.

Проживши несколько дней с козаками-некрасовцами, охотясь с ними и беседуя, мы убедились, что они питают сильную ненависть к грекам, так как всякий раз когда Саих, которого они считали греком, выпивал из какой-нибудь посуды воды или вина, посуду эту уничтожали. С нами, напротив, они не стеснялись пить из одной посуды. Даже с евреем-корчмарем пили вместе, но никогда с греком или армянином, которые были в их глазах нечистыми существами. С евреями они обращались так же, как и поляки: случится беда — сейчас к еврею, а миновала беда — теснят еврея.

Мы собрали самые точные сведения о Биневле, о старшине, обо всем товариществе и выехали в Мольгары, где находились конюшни прежних сейменов, особого рода кавалерии, вербуемой и содержимой правительством. Потом сеймены были обращены в конных жандармов и разосланы на службу по разным санджакам. У этих сейменов были огромные табуны лошадей, доходившие до 4,000 голов. Из этих табунов выбирались кони для султанской кавалерии. Мы еще застали несколько сот лошадей, которые продавались за безценок. Нам говорили, что султан Махмуд послал было жеребцов — першеронов, желая иметь из этих стад лошадей для артиллерии, но эти жеребцы были раскрадены. Огромные конюшни теперь стояли пустыми и начали приходить в разрушение.

Из Мольгары мы поехали в «талике», род крытой повозки, запряженной тройкой лошадей с привязанными хвостами, чтобы оне не могли отгонять мух и, побуждаемые мухами, вместо кнута, бежали быстро без понуканий ленивого возницы. Таким образом мы доехали до Эноса, плохого городка, построенного среди болот и славившегося своим нездоровым климатом, но в то время известного по торговле. Здесь мы заехали к родственнику Сайха, бывшему консулом трех или четырех европейских держав. [106]

В Эносе я осмотрел старую крепость, как говорили, генуэзскую, взятую во время войны русскими уланами. В крепости мы застали того самого коменданта, который допустил русских взять ее. Это был старый турок, израненный во многих сражениях. Он рассказывал, что как только русские показались из-за болот, он тотчас приказал стрелять из пушек, которых у него было 6, но стрелять из них можно было только по очереди, так как артиллеристов было всего 10 человек, и притом только один из них умел наводить пушки. Ядра не брали русских, так как, по мнению коменданта, русские были заговорены, а когда сами русские начали пальбу, то первым же ядром был убит единственный артиллерист умевший наводить. Тогда комендант велел палить из ружей, и хотя в крепости было до 500 человек, но русские все шли да шли. Велел было он имамам бросать в них с минаретов песком, а войску кричать «гайде гит!» (т. е. пошли прочь!), но и это не помогло. Между тем русские сошли с коней и вступили в крепость. Пришлось сдаться. Русские, продолжал рассказчик, вели себя хорошо, ничего не отнимали, в мечети и в гаремы не заходили, даже не выпороли никого.

III.

Дорога из Эноса в Галиполи. — Арнаутский бей. — Еврей из Бердичева — консул пяти держав. — Прибытие в Биневле. — Наш прием у Козаков-некрасовцев. — Организация, нравы и обычаи некрасовцев.

Мы выехали из Эноса на почтовых лошадях. По дороге к нам присоединился какой-то арнаутский бей со свитой из нескольких сот человек, на лошадях, мулах, ослах и пеших. Он сообщил мне, что его зовут Арслан-бей, и что он едет в Стамбул хлопотать о серкердарстве. Арнаут бывал на Корфу, в Tpиecте и в Венеции и был очень приятным и интересным собеседником. В Галиполи мы остановились в одном и том же хане и вместе отправились к губернатору. Выходя от губернатора, я встретил [107] запыхавшегося Саиха, который сказал мне, что консул французский, испанский, португальский и пр. пришел ко мне с поздравлением и подарками, а Равский засадил его ощипывать кур, грозил ему нагайкой, и консул повиновался. Бедный Саих думал, что свет перевернулся вверх ногами, и в его воображении уже рисовалось, как нас будут четвертовать или сажать на кол. Я побежал в хан и что же застал? Консул стольких держав оказался евреем из Бердичева, выехавшим оттуда уже после 1831 года. Одет он был по-еврейски в лапсердаке, с пейсами, в шапке из хорькового меха, но с широким галуном. В Бердичеве он был рабочим у купчихи Ривки и хорошо знал моих родных и меня самого. Услышав в конаке мою фамилию, он пришел с подарками — головой сахару, шестью бутылками вина, бутылкой рому, оком кофе и несколькими убитыми курами. Равский был в припадке «высокой фантазии» и, увидев нашего жида, забрал подарки и велел ему ощипывать кур. Слуги консула, при виде грозного усача с ногайкой в руке, разбежались, а консул снял шапку с галунами и стал исполнять приказание. Сам же Равский расхаживал по комнате, насвистывал и похлопывал в такт ногайкой по сапогам.

Я сделал строгий выговор Равскому за его выходку и стал извиняться перед консулом, который отнесся к этой проделке снисходительно и потом даже подружился с Равским.

Через три дня мы переправились на азиатский берег, а на рассвете следующего затем дня приехали в Биневле. Голая степь простиралась до озер, которые блестели, как зеркало, на ковре зелени, а за ними высились горы, серые от покрывавших их камней и безлистных деревьев.

Село Биневле лежало в пяти верстах вправо от большой дороги из Бандермы в Михалич, там жило козачье войско Игната Некрасова, как оно называлось оффициально. На дороге, которая вела в селение, стояло трое вооруженных конных козаков. То была привилегия этого войска — не допускать в свое селение чужих людей. Мы сказали десятнику, [108] кто мы, и что идем в гости к войску с разрешения султана, и показали подорожный фирман. Один из козаков поскакал в селение, а мы остались с двумя другими. Посланный скоро возвратился с двумя стариками и шестью молодыми козаками. Они пригласили нас в село. Когда мы разговаривали с ними, на их лицах выражалось недоверие и подозрительность. Мы подъехали к хану, стоявшему в нескольких стах шагах от села. Здесь собралось человек 300 козаков, одни только мужчины, старшина и сельский атаман, по фамилии Бутиков. Они хотели нас накормить, напоить и отпустить в дальнейший путь, как было у них в обычае поступать с беями, турецкими чиновниками и более почетными проезжими. После того, как я сказал, что хочу посетить их село, между ними начались толки. Одни принимали нас за агентов русского правительства, другие за запорожцев с Азовского моря, которые приехали высмотреть, нельзя ли выгнать их отсюда, подобно тому как за несколько лет пред этим выгнали их с берегов Дуная, наконец, некоторые считали нас за чиновников Муката-бея, приехавших обревизовать их благосостояние с целью обложить их, как и прочих турецких христиан. В то время некрасовцы пользовались вольностями и правами, обеспеченными прежними договорами. Одни предлагали отправить нас под конвоем в Бандермы или в Михалеч, другие утопить в озере. Это последнее предложение достигло ушей Равского, который со страхом прибежал предупредить меня. Саих тоже сказал мне по-французски, что против нас злоумышляют, хотят утопить нас в озере, почему и говорят между собою по-турецки. Видя это, я тотчас приказал сируджи взять лошадей, возвратиться в Бандермы, передать от нас поклон губернатору и сказать, что мы остаемся на несколько дней в Биневле. Это приказание было так быстро исполнено, что козаки не успели опомниться и воспрепятствовать отъезду сируджи. Таким образом мы остались.

Нас выручил козак Прокоп из Погребищ, дезертировавший из русских уланов, перешедший в [109] старообрядчество и принятый некрасовцами. Услышав мою фамилию, он сказал, что знает, кто я и откуда, что я польский шляхтич, пан, который повел своих козаков на войну с Россией и довоевался до того, что теперь принужден скитаться, как и сами некрасовцы.

Шепот и разговоры затихли и атаман Бутиков пригласил нас в свой дом.

Село состояло из хат, очень исправных, похожих на наши. В каждом дворе было по две хаты и конюшня, но, кроме конюшни, не было ни одного сарая, не было также ни огорода, ни одного дерева, ни изгородей, ни канав, отделяющих одну усадьбу от другой. Обычай не дозволял войску заниматься земледелием и скотоводством. Хлеб, овощи, мясо, даже молоко покупалось в соседних греческих селах, там же снимали в аренду винокурни, на которых курили для своих надобностей водку. Скота не держали, за исключением лошадей, и то только верховых, хорошей анатолийской породы, красивых и хорошо выезженных. В селе было 4 церкви, но ни одного священника. Для совершения треб привозили священников из соседних сел и тотчас отвозили их обратно. В селе было 4 дьячка и два старообрядческих монаха, которые заботились о церквах и отправляли некоторые церковные службы. В одной из церквей хранились знамена и оружие, в том числе вооружение атамана Некрасова. В другой церкви находился козацкий архив: именные списки козаков со времени перехода в Турцию, фирманы с выражением благодарности султанов за военную службу, числом 98, переписка атаманов и войска, книга привилегий войска, заключавшихся в свободе от всяких податей и пошлин на товары и продукты для удовлетворения потребностей войска и праве свободного выбора атамана и старшины. За эти привилегии козаки были обязаны выходить на войну на своих конях и в собственном вооружении, впрочем каждый козак получал 1,000 пиастров «на подковы», а во время войны они получали жалованье, провиант для себя и фураж для лошадей; по окончании войны они расходились по домам, если же война [110] затягивалась надолго, то козаки могли сменяться. В этой же церкви хранилась булава и печать Некрасова и другие булавы, золотые и серебряные, осыпанные драгоценными камнями, — дары султанов разным атаманам; между этими булавами самая богатая дана была султаном Махмудом атаману Ивану Солтану за войну 1827-28 гг., она была из литого золота; там же хранились печати атаманов и большая войсковая печать и стоял железный сундук с войсковой казной. По возвращении с рыбной ловли или с ловли пьявок сюда складывали вырученные деньги вместе с отчетами. Тотчас старшина под председательством сельского атамана приступала к распределению денег. По уплате сумм, полученных из кассы или занятых для найма озер и болот, с процентами, если таковые приходилось платить, и по выплате жалованья и наград бывшим на работах, чистый доход делился на три части: одна поступала в кассу на военные надобности — на вооружение и на покупку лошадей; вторая на школы, содержание церквей и расходы по отправлению духовных треб; третья делалась между вдовами, сиротами, ранеными, больными и убогими. Каждый козак, торгующий на территории ли войска, или вне ея, хотя бы в самых отдаленных краях, был обязан вносить 1/20 чистой прибыли в войсковую казну; эти деньги шли на местные потребности: на уплату жалованья должностным лицам, на покупку пожарных инструментов, содержание богадельни и на расходы по сношениям с турецким правительством. Маниовское озеро было пожаловано войску султаном; рыба, которую в нем ловили, шла на продовольствие жителей и не поступала в продажу.

При третьей церкви была школа, находившаяся в заведывании монахов и дьячков. Каждый козаченок, от 8 до 12 лет, посещал ее и обучался чтению, письму и счету, а также изучал Священное писание. С 12 до 18 лет учились военному делу под руководством опытнейших козаков. В 18 лет юноша становился козаком и мог идти на войну, с 30 лет козаки допускались к занятию военных должностей, а [111] в 50 лет козак становился «стариком» и мог быть выбран в старшины и в атаманы, сельские или войсковые.

В четвертой церкви только отправлялось богослужение. При всех церквах были колокольни с огромными колоколами, в которые звонили ежедневно утром и вечером, а в праздники весь день, в случае тревоги также звонили в колокола и стреляли из пушек.

В числе прав некрасовцев было право казнить смертью, не сносясь с турецкими властями, в трех случаях: за преступления против веры топили в озере, привязав к шее камень, за измену войску — расстреливали, за изнасилование женщины, если виновный отказывался загладить свой проступок, преступника привязывали обнаженного к столбу и били палками до смерти. Судили старшины, которые исполняли обязанности присяжных.

Постоянных должностных лиц в мирное время у некрасовцев было немного: сельский атаман и есаул. Остальные обязанности, как судебные, так и административные исполняла старшина. Атаман выбирался большинством голосов; он предлагал трех кандидатов в есаулы; старшина выбирала одного из них тоже по большинству голосов. Стариком считался каждый, достигший 50-летнего возраста, если он был безупречен в домашней и общественной жизни. Когда кто-нибудь из козаков достигал возраста, определенного для вступления в число стариков, то происходило голосование, причем, если против кандидата ставились какие либо обвинения, он обязан было опровергнуть их, в противном случае его не зачисляли в старики, хотя впоследствии за услуги, оказанные войску на войне или в мирное время, он мог восстановить свое право на получение звания старика и вступить в ряды старшины. Старики могли отлучаться по собственным делам, но всегда при войске оставалось 12, по очереди, которые и составляли «раду» (?).

На случай войны старшина назначала войскового атамана, причем принимались во внимание военные заслуги и способности. Войсковой атаман сохранял свое звание и в мирное [112] время до самой смерти. Таким же образом назначались: есаул, нечто в роде адъютанта, писарь — начальник штаба, обозный — интендант, хорунжий, сотники — т. е. капитаны или ротмистры, терджуман, т. е. переводчик на турецкий язык, и, кроме последнего, все они сохраняли свои звания пожизненно и в случае новой войны, если не совершили никаких проступков, вступали в исправление своих должностей без выбора старшины.

При каждом отряде некрасовцев во время войны было трое стариков, которые наблюдали за исполнением обычаев и обязанностей и составляли военный суд. Когда требовалось призвать некрасовцев на войну, то определялось султанским фирманом количество пехоты и конницы, которое они должны были выставить. По получении фирмана все козаки созывались на круг, на площади перед арсеналом. Атаман и старики сидели на скамьях; каждый козак, по очереди, подходил, кланялся атаману и старикам и клал у ног атамана свою шапку, к которой была прикреплена карточка с его именем. Когда все сложили свои шапки, старики перемешивали их палками, с которыми всегда ходили, и есаул, по приказанию атамана, отбирал известное количество шапок, соответственно числу козаков, указанному в фирмане; потом читались имена, составлялся список и вручался войсковому атаману; последний вызывал внесенных в список козаков одного за другим и отдавал каждому его шапку, козак кланялся и уходил.

Через несколько дней на той же самой площади все, вооруженные и на конях, по одиночке проезжали перед стариками и сельским атаманом и каждый спрашивал:

— Нет ли милосердого человека, который взял бы на себя попечение пред Богом о моей грешной душе?

Если спрашивающий был хорошего поведения, то один из стариков отвечал:

— Я (имя и прозвание) беру попечение о твоей душе перед Богом, буду молиться, чтобы Бог сохранил тебя для покаяния в грехах, а ты привези за то нам военную честь и доброе козацкое имя. [113]

Если козак был дурного поведения, то ему отвечали молчанием, и он отъезжал смущенный, a все были уверены, что ему не сносить головы на войне, так как у него нет поручителя и богомольца между стариками.

После этой церемонии войско с музыкою, под предводительством войскового атамана, выступало в поход. Сельский атаман со стариками отправлялся вперед на границу земли войска, а толпа мужчин, женщин и детей провожали отправляющихся на войну до границы. На границе козаки дефилировали пред атаманом и стариками и продолжали путь далее. У некрасовцев был обычай посылать на караулы, на разъезды и пр. всегда трех человек; это делалось на том основании, что один может погибнуть, двое могут сговориться между собою, а с тремя не случится ничего подобного. Все козаки были очень искусны в джигитовке, стрельбе, распознавании местности днем и ночью и во всем, что необходимо хорошему солдату в военное время. Нельзя было выставлять вместо себя в поход заместителей, а тем более наемников; все, и богатые и бедные, должны были нести службу. Между некрасовцами никогда не встречалось ненекрасовцев, и потому на них можно было полагаться, как на самих себя. Потому то и турки относились к ним с уважением.

Субординация и почтение к старшим доходили у них до фанатизма, и каждое их нарушение считалось изменой войску и каралось смертью. О дезертирстве между некрасовцами не было и слышно, как не было слышно, чтобы кто-нибудь утаил войсковые деньги или не уплатил того, что следовало в войсковую кассу, хотя у них не было никакого контроля кроме собственной добросовестности.

Не было между некрасовцами зависти, интриг и доносов, как в других обществах. У них господствовала полная солидарность: каждый отвечал за всех и все за каждого. За несколько месяцев до моего приезда в Биневле, козацкая девушка, возвращаясь одна из Бандермы в Биневле, подверглась нападению одного из беев, владельца хутора, лежавшего по дороге. Она была приведена на хутор и [114] изнасилована. Возвратившись домой, она принесла жалобу сельскому атаману и старикам. Тотчас атаман и 40 стариков сели на коней и отправились на хутор, нашли там бея, и удостоверясь в его виновности, застрелили; каждый из них всадил в бея свою пулю. Затем они поехали в Бандермы к губернатору, и заявили ему, что убили свинью, так как застрелили бея, поступившего подобно свинье, что убили его все 41 и что 41 пулю можно найти в его трупе и, если очищение края и общества от таких свиней есть преступление, то они отдаются в распоряжение султанских властей. Губернатор отпустил их и только донес о случившемся сераскиру, под непосредственным начальством которого состояли козаки. Сераскиром был тогда Риза-паша. Дело было замято. По причине такой солидарности некрасовцы пользовались везде уважением. Ездили они всегда вооруженными, как солдаты султана.

Женились некрасовцы только на своих женщинах. Иногда они принимали в свое общество и в свою веру и других козаков, но для этого требовалось много времени или особенная случайность, где бы неофит доказал отвагу, честность и пользу, которую он мог бы принести войску. Иногда они принимали и женщин из Добруджи, с Дону и с Украины, но всегда только козачек.

Некрасовцы были все старообрядцы, но духовенство у них, в противоположность старообрядцам Добруджи, не пользовалось никаким влиянием.

На пирушках, на которые нас, во все время пребывания нашего в Биневле, всегда приглашали, присутствовали все, достигшие тридцатилетнего возраста, без различия званий; молодые люди прислуживали. Пред началом пиршества есаул громко провозглашал, что нельзя хулить Бога и Его святую веру и позорить честь женщин. После этого усаживались за столы. Угощение уже было на столе. Оно состояло из супа с рыбой и с клецками, из рыбы жареной и соленой с разными приправами, икры, вареников с сыром, пшенной каши на молоке, а иногда из жареного мяса и печений с сахаром [115] или медом, часто с приправой из мака и молока. Наедались досыта, запивая водкой или вином из огромной общей кружки, стеклянной или жестяной; по случаю нашего приезда достали из войскового сундука серебряный кубок. Начинал пить сельский атаман, и затем кубок, переходя из рук в руки, обходил стол, опоражнивался и снова наполнялся, так как каждому предоставлялось пить сколько угодно, пока не доходил опять до атамана; тогда начиналась снова круговая. Во время нашего пребывания атаман уступил мне честь начинать круговую, и я должен был отпивать из каждого кубка. Мы были свидетелями, как один козак за употребление неприличного ругательства был выведен есаулом за ворот из-за стола и перед дверями получил 30 палочных уда-ров. Если наказанный не унимался, то число ударов удваивалось, а после третьего проступка его оставляли на дворе закованным на всю ночь. После каждого наказания он должен был благодарить атамана и стариков. На этих пиршествах просиживали большую часть дня и ночи; одни приходили, другие уходили. Водки и вина выпивалось без меры. Есаул не садился за стол, а прохаживался вокруг него с палкой и наблюдал за порядком.

Телесные наказания применялись довольно часто и к мужчинам и к женщинам, употреблялись, кроме того, кандалы. Неисправимых развратных женщин привязывали за одну ногу к колоде и били батогами с криком: «вью, вью!» до тех пор, пока привязанная или стаскивала колоду с места, или падала в изнеможении; тогда прекращали наказание и отпускали преступницу на волю.

Женщин не запирали и не скрывали, но не допускали на пирушки, где присутствовали только мужчины. Но если женщинам приходилось бывать при попойках, то оне пили как следует. В корчме оне могли пить и танцовать вместе с мужчинами.

Одна вещь очень удивила нас в Биневле. Там не было ни одного еврея, хотя была корчма, где вино и водка лились потоками, и некрасовцы не чувствовали такого презрения к [116] евреям, как к грекам и армянам. Корчмарем и торговцем в Биневле были два брата волоха, которые много зарабатывали, но много и терпели и от отдельных лиц, и от начальства.

Военным упражнениям молодежи очень способствовало соседство с черкесами, поселения которых находились в горах, так называемых Маниовских, к северо-востоку от озера. Черкесы, как народ беспокойный и прирожденные воры, причиняли много вреда козакам, козаки их строго наказывали; дело доходило до схваток, экспедиций в горы и нападений на черкесские аулы; люди гибли и с одной и с другой стороны. Власти смотрели на это сквозь пальцы: пусть де учатся военному делу — будут готовые солдаты. При нас, с целью показать нам и это зрелище, 60 молодцов под предводительством молодого козака, по прозвищу Чижика, отправилось, по их выражению, «на погулянку»; не прошло и нескольких часов, как мы услышали выстрелы. Даже невооруженным глазом, а еще лучше в бинокль, видны были черкесы на горах, поросших кустарником и покрытых камнями, виден был и дым от выстрелов. Вечером козаки возвратились; четверо было убито, а восемь ранено; возвратившиеся утверждали, что 16 черкесов пали в бою и действительно они привели 16 лошадей. Убитых похоронили, об экспедиции поговорили на вечерней пирушке, а на другой день о ней уже и не вспоминали. Не было никакого протеста со стороны властей, никакого следствия: козаки и черкесы не были ни турками, ни райею, платящею подати и десятину, значит для правительства не было никакого ущерба — пусть их дерутся, сколько угодно.

Прозвания у некрасовцев, как и на Дону, великорусские — Бутиков, Мазанов, Ефремов, Евсеев и т. п. Называют друг друга они всегда по имени и отечеству. Вместо гербов они употребляют печати с вырезанными по-турецки именем и фамилией; эти печати нужны им для торговых договоров и при сношениях с правительством; они носят печати всегда при себе. [117]

Одежда мужчин состоит из широких шаровар, кафтана и барашковой шапки с золотым галуном, а иногда и с золотой кисточкой. Женщины одеваются так же, как и на Дону: на головах носят русские кокошники, любят яркие цвета, блестящие украшения, кораллы и драгоценные камни. Во всех домах большое количество ковров, в некоторых домах есть и перины. В каждом доме есть особая комната для гостей, убранная по-турецки и уставленная софами. В домах множество образов в серебряных и золоченных ризах, большею частью киевской работы. Эти образа покрывают всю переднюю стену, и каждый приходящий делает пред ними три поклона. Крестятся некрасовцы постоянно — перед и после еды и питья, при входе и при выходе. Если в доме находятся люди, которых считают нечистыми, то образа закрывают полотенцами или платками. В нашем присутствии этого не делали, что было лучшим доказательством дружелюбного к нам отношения.

Одним словом, некрасовцы остались теми же, какими вышли некогда с Дону. Они нисколько не изменили обычаев своих предков, и если бы кто-нибудь из товарищей Некрасова мог проснуться на берегах Маниовского озера, он не нашел бы никаких перемен, кроме новой местности. Это славянское племя сохранило все и не утратило ничего из наследия предков. Ни один фаланстер не мог дойти до такой степени единения и согласия всех. Это единение и эта общественная связь были их силой. Поэтому то и в изгнании они не перестали быть козаками, были в чести у всех.

(Продолжение следует).

(Дальнейшая публикация была прервана - Thietmar. 2018)

Текст воспроизведен по изданию: Записки Михаила Чайковского (Садык-паши) // Киевская старина, № 10. 1892