-

ЗАПИСКИ МИХАИЛА ЧАЙКОВСКОГО

(САДЫК-ПАШИ).

(«Киевская Старина» 1891 г., № 11)

Мы вступили в Подолию и направились к австрийской границе. Через три дня мы пришли к какой-то деревушке, название которой я забыл, помню только, что она принадлежала Ярошинским. Мы расположились вблизи деревни. Какой-то почтенный старец-эконом, два сына и зять которого были в повстанье, выехали к нам навстречу и сообщили какие то новости начальнику. Ружицкий приказал мне взять шесть козаков из моего взвода и следовать за ним, а остальному войску расставить часовых и пустить лошадей на пастьбу. Приказано было также послать за горячей пищей для отряда, приготовленной экономом. Ружицкий, я, эконом, и шесть козаков, обвязав палаши сеном, а копыта лошадей войлоком, проехали через деревню и выехали в поле; нам было приказано соблюдать величайшую тишину. Проехав верст 5, мы остановились над оврагом. Эконом указал начальнику рукой на множество огоньков, рассеянных по долине и по пригорку. Мы простояли с четверть часа в молчании. Начальник с экономом стояли в нескольких шагах впереди и тоже молчали. Царила глубокая тишина, изредка прерываемая криками водяных птиц, трещаньем коростелей и перекликаньем перепелов. Потом мы так же тихо возвратились [431] обратно. Когда мы подъехали к деревне, начальник отозвал меня в сторону и сказал:

— Ты видел, что в долине расположился лагерем генерал Щуцкий с батальоном пехоты, настолько уверенный в отсутствии по близости повстанцев, что отряд спит без часовых, как будто в мирное время. Мы могли бы взять его в плен целиком, но что из этого выйдет? Нам надо соединиться с войском Колыска, которое расположено на противоположных высотах, утонуть в этом войске и раз делить его судьбу. Что ты об этом думаешь?

Я начал уговаривать Ружицкого не нападать на отряд Щуцкого и не присоединяться к войску Колыска, утверждая, что мы пропадем среди господствующего там беспорядка и вынуждены будем вместе с ними со стыдом бежать в Галицию. Я советовал возвратиться в наши леса и, если там нельзя будет удержаться, отступить в Польшу. Если нам суждено погибнуть, то мы должны погибнуть со славой, сохранив доброе имя. Я был в этот момент очень красноречив, как говорил мне впоследствии сам Ружицкий, и увлек его силой своего вдохновения. Он размышлял несколько времени и, наконец, сказал:

— Будут кричать, и пусть кричат! Мы отступим в леса и Польшу. Когда мы возвратились к войску, Бернатович и Езерский уже знали о ген. Щуцком и о близости Колыска, и весть эта скоро разнеслась между нашими офицерами. Было много сторонников соединения с Колыском, но когда спросили об этом Мих. Грудзинского, считавшегося после начальника самым дельным офицером, он сказал.

— Для меня, господа, не существует ни личных желаний, ни воли, а только приказ начальника; молчание и послушание — наша обязанность, и если мы станем подавать свои мнения и советы, то погибнем, как и те, а что они погибнут, в этом я уверен.

После этого разговора никто из офицеров не смел высказывать начальнику своего мнения, не будучи спрошен. Бернатович, который хотя и был офицером в нашем [432] отряде, но все еще считался делегатом украинско-подольских повстанцев, пошел к Ружицкому и долго доказывал ему необходимость соединения. Начальник слушал молча и усмехаясь по обыкновению, но когда Бернатович сказал, что в противном случае на начальника и весь наш отряд падет упрек в нежелании подать помощь братьям и в трусости, кроткий Ружицкий вдруг покраснел, рассердился и проговорил:

— Идите вон!

В первый и последний раз слышали мы такие слова из уст начальника. Затем он приказал садиться на коней и еще до рассвета мы покинули свою стоянку и направились к родным местам. Бернатович остался с нами и был одним из лучших офицеров отряда. Езерский пропал в ту же ночь, он был слабого здоровья и вовсе не годился для военной службы; вероятно, он возвратился домой, так как о нем я более ничего не слышал.

Едва мы дошли до Мирополя, как получили известие о поражении Колыска под Майданском и об отступлении остатков его войска в Галицию, за австрийскую границу. Вацлав Ржевуский, который не интриговал, а сражался, как подобало польскому шляхтичу, пал на поле битвы на глазах достоверных свидетелей. Но за ним не хотели признать славной смерти и рассказывали, будто он бежал, был схвачен крестьянами и забит до смерти киями. Смело утверждаю, что этого не было; те, которые помешали ему сделаться вождем, запятнали его память, чтобы казаться непогрешимыми.

В несколько недель со времени ухода нашего в повстанье положение дел в наших местах изменилось. Генерал Ратт, деятельный, неутомимый и притом одаренный недюжинными военными талантами, без шуму и преследований очищал край от повстанцев и восстановлял прежние порядки. В Подолии и на Украине было много арестов, следствий и судов, но не было ни нападений крестьян, ни грабежей, ни резни по подговорам властей, как это было спустя несколько лет в Галиции. [433]

В бердичевском уезде везде были расположены отряды войск. Большая часть помещиков, которые были арестованы по распоряжению властей или по собственной просьбе, возвратились домой, утешая себя известиями о неудаче восстания, гордясь своим умом и прикидываясь патриотами, но только говоря: «Мы ждем более удобного времени!».

Ружицкий, сознавая невозможность ведения партизанской войны ни в бердичевском уезде, ни в чудновских лесах, решился скрыть часть кассы в надежном месте; с этим поручением были посланы Будзинский и старший Фалинский в Брагалов, где деньги и были сданы на попечение пани Пиотровской. Оттуда они привезли весть, что восстание вспыхнуло в овруцком и радомысльском уездах и что русские войска выступили из Житомира и Киева для усмирения повстанцев. Об этих вспышках не было еще подробных сведений, но Будзинский и Фалинский сообщили нам, что те помещики, которые уклонялись от восстания, требовали от правительства военных отрядов для охранения их личностей и имущества, под предлогом возбуждения среди крестьян, на верность которых правительство будто бы не может полагаться в виду их благоприятного отношения к восставшим. Между прочими, и владелец Мирополя гр. Растворовский, слыша о нашем приближении, просил о присылке сильного отряда, чтобы преградить нам путь и захватить нас. Все это было сообщено рассказчику в Брагалове, как факт вполне достоверный.

Эти вести были получены нами, когда мы подходили к Мирополю. Будзинский, отдавая начальнику отчет об исполненном поручении, упомянул и о действиях Растворовского. Возбужденные этим слухом Польховскй, Вылеринский и Шашкевич хотели немедленно отправиться и сурово наказать Ростворовского за неблагородство и отсутствие патриотизма, но Ружицкий не позволил им этого. Все необходимое для войска было взято с панского двора, но за все немедленно было уплочено; в этом и состояла вся наша месть трусливому шляхтичу или плохому патриоту. [434]

Ружицкий, зная, что войска двигаются сюда и что неприятелю известны наши движения, изменил направление пути, и мы пошли прямо на Краснополь, имение Оскерок, литвинов, издавна поселившихся на Волыни.

Оба Оскерки, люди рослые и здоровые, были в числе тех, которые принадлежали к бердичевскому восстанию, принесли присягу, но не явились в условленное время на сборный пункт. Мы застали их обоих дома, у них же застали и Казимира Жулкевского. Оскерки, стоя на коленях, распевали псалмы Давида, а Жулкевский был болен чирьями. Братья со стонами и слезами заявляли нам, что не имеют никакого призвания к военному делу, что они пойдут в ксендзы, и будут молиться Богу за Польшу, но сражаться не могут. Мать их, возбужденная патриотическим негодованием, проклинала их, говоря:

— Если бы ваш отец воскрес, он умер бы вторично от стыда и отчаяния, видя таких сыновей.

Жулкевский жаловался на чирьи, хромая на обе ноги и не находя удобного положения. Это была и грустная, и смешная сцена. Скоро мы должны были оставить их, так как получили известие о приближении к Краснополю русских войск, вызванных гр. Растворовским.

Положение наше было таково: между Краснополем и Молочками, на расстоянии 5 верст, шла широкая дорога, окопанная с обеих сторон глубокими рвами и обсаженная деревьями; справа и слева от нея тянулись вспаханные поля, окаймленные болотами, тянувшимися от Краснополя до Молочек; дорога представляла род острова, с которого можно было выйти только в одной из названных деревень, где были плотины и мосты.

Едва мы прошли с версту от Мирополя, как один из наших шпионов дал знать, что в Молочках находятся русские войска. Мы очутились в западне между двумя русскими отрядами, из которых каждый состоял из полу-батальона пехоты и взвода уральских козаков. Это был батальон, вызванный Ростворовским, разделенный пополам с [435] целью пресечь нам дорогу. Ружицкий выстроил наш отряд, и мы двинулись к Молочкам. Командир русского батальона, находившийся в Молочках, вывел свою пехоту вперед к мостику, переброшенному через неширокий ров, велел сломать этот мостик и выстроил отряд в карре за рвом. За 300 шагов до рва нас встретили ружейным огнем; пули засвистели вокруг нас: мы пошли рысью. Пройдя шагов 150, мы перешли в галоп и затем, опустив пики, понеслись на неприятеля. Перед самым рвом, существования которого мы и не подозревали, мой конь был ранен пулею в шею, встал на дыбы и одним скачком перепрыгнул через канаву, мои козаки последовали за мной. У меня потемнело в глазах; я рубил направо и налево; три раза меня вытесняли из карре и три раза я врезывался снова. Скоро русский отряд был смят; командовавший им майор убит. Битва была упорная. Из 285 русских только один подпоручик и трое рядовых не были ранены; из моего взвода раненых было 19 человек. Отряд, находившийся в Краснополе, не пришел на помощь своим, а отступил, взяв с собой братьев Оскерок и Жулкевского. Грудзинский занял Краснополь и там ему сообщили, что Жулкевский совершенно излечился от своих чирьев.

Мы вошли в Молочки, где громада приготовила нам всякого рода еду, а еврей-шинкарь выставил все напитки, какие только были в корчме, и униженно просил, чтобы мы пили.

Мы перешли Случь в Барановке, а в Правотыне узнали о разгроме овручского повстанья и о решительном поражении под Белосорокой радомысльских повстанцев. Мы не могли узнать подробностей об этих несчастьях, слышали только, что русские войска расположены значительными отрядами над Случью до Новоград-Волынска, где была главная квартира дивизии ген. Сулимы. Мы удалились от реки и, перейдя почтовый тракт между Дедовицами и Корцем, двинулись прямо на Межирич-Корецкий, где было местопребывание маршалка Иосифа Стецкого и гимназия о. о. пиаров. [436]

Мой прежний наставник ксендз Бенчковский был тогда ректором гимназии. Нас приняли там очень сердечно; все ученики хотели присоединиться к повстанцам; пришлось употребить силу и запереть мальчиков в монастыре; старшим дано было позволение записываться в повстанцы, и наш отряд увеличился молодыми людьми, которых снабдил вооружением ксендз Бенчковский; лошадей для них тот же Бенчковский промыслил из конюшен кн. Любомирской.

Маршалок Стецкий лежал на смертном одре, но когда ему сказали о приходе повстанцев и о том, что я нахожусь в числе их, он пожелал меня видеть, так как я был учеником любимой им гимназии. Мы с Омецинским отправились к больному. Стецкий плакал, обнимая меня, и дрожащим голосом расспрашивал о повстании, о нашем прибытии, о сражениях. Слушая наши рассказы, он оживился. На своей постели, с седыми волосами, с типичным польским лицом, он напомнил мне изображение гетмана Ходкевича, отдающего свою булаву Любомирскому. Когда в комнату вошел Ружицкий, маршалок закричал:

— Моего сивого коня для пана начальника!

На этом коне Стецкий ездил 12 лет и так любил его, что жена, шутя, говорила:

— Не знаю, о ком больше печалился бы Иосиф, — обо мне или о своем сивом, а ведь он меня любит, — столько лет прожили вместе.

Сивого ввели в комнату и подвели к постели. Стецкий погладил его и сказал:

— Вот тебе новый господин! Неси его на врагов Польши!

Затем отдал приказ надворным козакам и музыкантам садиться на коней.

Музыканты Стецкого были настоящие артисты, большею частью немцы — между ними был только один поляк Мехницкий. По приказанию маршалка они сели на коней, но скоро потом возвратились, с нами осталось только двое — Мехницкий и молодой Нудера, добрый солдат, хотя немец по имени и происхождению. [437]

Таким образом в Межириче наш отряд увеличился до 300 человек, и был укомплектован 3-й эскадрон, поступивший под команду Тадеуша Пржиборовского; в этот эскадрон вошли межирицкие студенты, шляхта и козаки Стецкого.

Мы прошли пред окнами Стецкого; больной, поддерживаемый доктором и дворецким, приподнялся с постели и благословил нас. Чрез три дня он скончался.

За нами шли возы с оружием, захваченным под Молочками; этим оружием мы хотели снабдить овручских повстанцев, так как Ружицкий все еще имел намерение проникнуть в овручский повет. Известия, полученные нами в Правотыне, заставили нас удалиться от берегов Случи, но теперь мы снова приблизились к реке. Мы подходили к деревне Тышице, лежащей над Случью. Деревня была разбросана на большом протяжении, и еще в Межириче шпионы донесли, что по дороге от Новоград-Волынска к Корцу показался какой то русский кавалерийский отряд, но мы не думали, чтобы этот отряд мог так скоро догнать нас, и начальник спешил достигнуть леса, до которого оставалось не более 2 верст. В это время Доморадский прибежал с арриергардом и донес о нападении на обоз сильного русского отряда, которому он не мог оказать сопротивления. Начальник приказал пройти чрез деревню на рысях. За деревней справа была Случь, огибавшая луг, заросший местами лозой, слева огромное болото, тянувшееся до самого леса. Тысячах в двух шагов от деревни был мостик через ручей, протекавший по болоту и впадавший в Случь. За мостиком по обе стороны были вспаханые поля, а в полуверсте от него начинался лес. Пройдя мостик, мы выстроились и стали ждать неприятеля. Русский отряд состоял из 2 эскадронов конных егерей под командой подполковника Петерса. Егеря прошли чрез деревню, перешли мостик, построились и открыли огонь по нашему отряду, причинивши, впрочем, мало вреда. Ружицкий скомандовал нам идти в атаку. Егеря были разбиты, и мы снова овладели нашим обозом. [438]

К ночи мы пришли в Кантовку, где застали помещиков ровенского уезда, съехавшихся туда с женами и детьми. Между дамами были и красавицы. Вечер мы провели, танцуя мазурку и вальс. Это была истинно рыцарская награда за наши труды. Шампанское пенилось в бокалах; поднимались различные тосты, преимущественно за прекрасный пол; оживленнее всех прошел тост в честь панны Анели Пенковской, о храбрости и патриотизме которой много рассказывали нам участники повстанья в овручском и радомысльском уездах. Она все время находилась в обозе радомысльских повстанцев, собравшихся под начальством своего маршалка Онуфрия Голецкого. Поднялся у них вопрос об установлении сообщения с обозом овручских повстанцев, бывших под командой маршалка Вильгельма Головинского. Несколько человек, посланных с этою целью, было захвачено донцами, занимавшими границу между двумя уездами. Панна Анеля вызвалась добраться до овручского обоза. Одетая в амазонку, на добром коне, в сопровождении одного конюха, она успела обмануть бдительность донцов и по лесам и полям доехала до лагеря Головинского в тот момент, когда там началось сражение с русскими. Головинский сообщил ей, что, если ему удастся прорваться сквозь ряды русских, он направится к Белосороке для соединения с радомысльскими повстанцами, и просил Голецкого спешить к тому же пункту. На возвратном пути прекрасная амазонка подверглась нападению со стороны донцов, ея конюх был убит, а сама она, застрелив двух козаков, избежала погони и прибыла в лагерь Голецкого, где, отдав отчет в исполнении поручения, заболела горячкой; ее отвезли к матери, и она скоро скончалась. От тех же беглецов мы узнали, что совет начальников овручского повстанья, в ответ на известные слова диктатора Хлопицкого, постановил следующее: если Варшава не хочет быть столицей Польши, Литвы и Руси, то пусть Овруч будет Варшавой; и тотчас выслал свое войско против многочисленного русского отряда, не дождавшись aммуниции, о которой хлопотал Головинский и в которой ему было отказано. [439]

XII.

Дубровица. — Граф Плятер. — Владимир. — Стан. Ворцель. — Поход на Ковель. — Поворот на Шуцкие озера. — Любомль. — Ксаверий Браницкий. — Переход через Буг. — Ночное нападение под Ухановом. — Прибытие в Замостье. — Ген. Хржановский. — Посольство к Томашеву. — Приказы ген. Скржинецкого. — Возвращение в Замостье. — Пир. — Ген. Крысинский.

Известия о подавлении повстанья в овручском и радомысльском уездах заставили Ружицкого изменить первоначальное намерение идти на Березну и оттуда чрез леса к Мозырю. Мы оставили Березну вправо и пошли на Дубровицу, имение гр. Плятера, где был монастырь и школа ксендзов пиаров.

Гр. Плятер, как и Стецкий, лежал при смерти, но мы были гостеприимно встречены его сестрой, которая рассказала нам о том, что отряд Нарциза Олизара разбит под Владимиром и рассеян, но уверяла, что большая часть составлявших этот отряд повстанцев со Станиславом Ворцелем во главе скрывается в лесах. Поражение это объяснили тем, что командиры были приглашены, по случаю праздника Пасхи, к соседнему помещику, а в лагерь привезено было много яств и питий. Повстанцы пировали, а в это время на них внезапно напали эскадрон конных егерей и сотня донцов; убитых было мало, но много полупьяных было взято в плен, а командиры ушли в леса и заграницу, в Галицию; некоторые успели бежать в Царство польское, только один Феликс Тржецяк с отрядом в 40 человек пробился в Галицию и оттуда, оставив австрийцам оружие и лошадей, с пешими людьми перешел в царство польское.

Из Дубровицы мы двинулись к Рафаловке с целью собрать сведения о рассеянных повстанцах. В Рафаловке роскошный палац Олизара был пуст. Сюда явилось несколько соседних землевладельцев, не с целью присоединиться к нам, а с жалобами на заседателя Каминского за настойчивое выполнение им своих обязанностей, и, к несчастью, сам бедный заседатель был захвачен нашими козаками, посланными на фуражировку. От этих помещиков мы узнали [440] наверное, что Ворцель и его товарищи скрываются в ковельских лесах около Владимира и что в их бандах числится около 500 человек.

Еще из Дубровицы Будзинский и Топчевский были посланы взять сукно, заготовленное для уланской дивизии, и дали квитанцию в том, что забрали сукно по распоряжению полковника Ружицкого, командира авангарда корпуса ген. Дверницкого. Эта квитанция была послана управителем гр. Плятера властям в Киев и была получена там одновременно с донесением подполковника Петерса о том, что он столкнулся с 10-тысячным кавалерийским корпусом, в составе которого были войска во французских мундирах. За французские мундиры были приняты фантастические костюмы учеников межирицкой школы. Тогда был отдан приказ 3-й гусарской дивизии ген. Лашкарева пресечь нам дорогу к Бугу, а 2-й конно-егерской дивизии ген. Слотвинского отрезать нас от Галиции и соединиться с гусарами для совместных действий. При каждой дивизии было по 12 орудий и по отряду пехоты. Бердичевские шпионы тотчас уведомили нас о движении русских войск и об их численности. Мы очутились в критическом положении: от царства польского мы были отрезаны, броситься в леса не могли, потому что пехота корпуса ген. Кайсарова с несколькими полками донцов была растянута от Киева чрез Мозырь до Бобруйска, другие русские отряды были расположены от Бобруйска до Брест-Литовска; возвратиться в Подолию и на Украину также было невозможно, потому что ген. Ротт, разбив и вытеснив в Галицию повстанцев и успокоив край, двинулся с своим корпусом к Староконстантинову и занял линию Случи до Новоград-Волынска и по направлению к австрийской границе до Почаева.

Выйдя из Рафаловки, мы расположась отдохнуть у какой то деревушки. Ружицкий сильно устал и задремал под деревом. Мартин Вылежинский, который был очень вооружен помещиками против заседателя Каминского, стал просить начальника отдать в его распоряжение этого плохого патриота. Ружицкий, не поняв спросонья в чем дело, сказал: [441]

— Возьми его себе.

Мы все в это время спали. Вылежинский, отличавшийся большою физическою силою, взял Каминского и повесил его при помощи слуги на дереве. Каминский не просил пощады, но укорял повстанцев за этот поступок с ним и грозил им Божьей карой за отложение от России. Он умер с достоинством и, как мы узнали после, до заседательства был дельным офицером русской армии и горячим сторонником соглашения поляков с русскими. Говорили также, что он был очень почтенным человеком.

Повесив Каминского, Вылежинский стоял под деревом. В это время какой то человек упал к его ногам со словами:

— Пане! Я не виноват, я делал только то, что мне приказывали. У нас служба не дружба.

Вылежинский сурово спросил:

— Кто ты такой?

— Я писарь пана заседателя, но я не виноват.

— Виноват или не виноват, но такому большому чиновнику, как твой заседатель нельзя обойтись на том свете без писаря.

С этими словами он схватил бедняка и повесил на другой ветке.

Когда мы узнали об этом происшествии, то все были очень возмущены, а на лице Ружицкого выразилось неудовольствие. Объясняли этот поступок жалобами помещиков; этих жалоб было, правда, много, но все же лучше было бы обойтись без вешанья, которое было единственным пятном на бердичевских повстанцах. Вследствие этого все мы стали сторониться от Вылежинского.

Миновали мы Ковель, оставив его на лево, и к ночи прибыли во Владимир. Здесь к нам присоединился Стан. Ворцель, но только один, — о 500 повстанцах не было ни слуху, ни духу. Ружицкий, собрав необходимые для себя сведения, разослал повсюду циркуляры с требованьем доставить подводы и исправить дорогу до Ковля. [442]

На следующий день мы выступили по направлению к Ковлю, делая, однако, вид, будто бы мы, видя невозможность перехода через Буг, двигались в Подолию. На почтовой дороге наш авангард захватил курьера с бумагами от генер. Лашкарева к ген. Слотвинскому, в которых Лашкарев уведомлял Слотвинского о намерении авангарда войск Дверницкого напасть на Ковель, и о том, что это, вероятно, военная хитрость, имеющая целью облегчить соединение этого войска с войском, находящимся в мозырских лесах, где уже происходили сражения повстанцев с корпусом Кайсарова, и потому он, Лашкарев, спешит зайти, с первой бригадой — полками ахтырским и александрийским — нам в тыл, а мариупольский и оранский полки оставляет над Бугом между Шацкими озерами. Курьер, родом литвин, сообщил, что кроме него Лашкаревым послано еще два курьера с такими же депешами, что сам Лашкарев не поспеет к Ковлю раньше полудня следующего дня, что в Ковле теперь не более батальона пехоты и сотни козаков, но ночью или на рассвете туда прибудут конные егеря. От этого же курьера мы узнали, что в Любомле находится семейство Браницких, старший сын которых, Ксаверий, лейб-гусарский поручик, отличается патриотическим настроением.

К вечеру мы дошли до Ковля: местный гарнизон, вышедший было против нас, отступил в город, и мы, пройдя чрез предместье, двинулись к Шацким озерам. На рассвете мы достигли озер и, увидя шедшую по почтовому тракту русскую кавалерию, спустились в долину и каким-то чудом остались незамеченными неприятелем, который прошел в нескольких стах шагах от нас. Мы пошли к Любомлю; наш передовой отряд вытеснил занимавший Любомль гусарский эскадрон. От Любомля мы двинулись к Перевозам и там перешли Буг, передовые вплавь, а остальные вместе с обозом через наскоро наведенный мост. Когда мы уже переправились и шли к Рудкам, наши шпионы дали знать, что гусары преследуют нас и тоже перешли Буг. Мы двигались по направлению к Грубешову. Таким [443] образом мы были уже в Польше. Вступили мы туда в недобрый час. Экспедиция ген. Янковского не удалась, поговаривали уже о поражении поляков под Остроленкой, но утверждали вместе с тем, что ген. Хржановский идет на Волынь. В это время ген. Рюдигер с русскими войсками стоял уже в Войславичах и его отряды приближались к Замостью. Генерал Крейц приближался к Замостью со стороны Люблина, и его авангард уже занял старое Замостье. Кайсаров шел к Бугу. Трудно было Хржановскому, ожидавшему в Замостье грядущих событий.

(Здесь мы опускаем подробное описание переходов отряда Ружицкого и стычек этого отряда с русскими войсками. — Ред.).

Сражаясь с преследовавшими нас русскими отрядами, мы добрались до Замостья. Хржановский хорошо знал о том, что мы перешли Буг и уже второй день сражаемся с русскими, но когда коммиссар люблинского воеводства Романовский сообщил ему об этом, он отвечал:

— Пусть сражаются; зачем было приходить сюда!

Никто не выехал на встречу нам в деревню, где мы остановились на отдых. Бернатович был послан к Хржановскому с рапортом от Ружицкого. Когда он возвратился, то застал нас уже двинувшимися к крепости и сообщил, что генерал с войском ждет нас на гласисе. На этом гласисе мы увидели два батальона пехоты, два эскадрона кавалерии и ген. Хржановского, который принял нас с недовольной миной и велел отвести нам кирпичный завод, где мы должны были расположиться, а обоз и пленных велели препроводить в крепость. Ружицкий немедленно отправился к Хржановскому, но пробыл у него недолго и, видимо, был недоволен оказанным ему приемом. Тотчас он написал подробный рапорт ген. Скржынецкому, в то время бывшему главнокомандующим повстанцами, и на следующее утро отослал этот рапорт по назначению с Пильховским и Бернатовичем, согласно совету Хржановского, который сказал:

— Лучше всего напишите сами генералу Скржынецкому и пошлите к нему одного из ваших повстанцев. [444]

Холодный прием подействовал на нас очень неприятно. Офицеры, по примеру своего командира, смотрели на нас свысока, только кракусы, не знаю почему, отнеслись к нам очень дружелюбно и пригласили на пирушку, на которой мы встретили украинцев и подолян из повстанцев Колыска, напр.: Германа и Иосифа Потоцких, Еловицких, Собанских и др. Они очень нам обрадовались.

Кракусы были очень недовольны бездействием Хржановского и громко высказывали свое неудовольствие. Это дошло до слуха генерала, и он, уступая общественному мнению, предпринял экспедицию к Грубешову, окончившуюся неудачно, что не помешало Хржановскому устроить торжественный въезд в крепость. Это послужило предметом насмешек и каррикатур, что очень раздражило генерала и, хотя он и знал, что мы здесь не причем, но выместил на нас свою злобу: призвав Ружицкого, генерал объявил ему, что так как мы не входим в состав его войск, то до получения приказаний от главнокомандующего, он прекращает выдачу нам провианта и фуража. Ружицкий не возражал и только спросил:

— Позволено ли будет нам самим добывать фураж?

Генерал усмехнулся и ответил:

— Можете грабить край, — это я разрешаю. — И тотчас отдал приказ коменданту крепости ген. Крысинскому выпускать нас из крепости и впускать в нее.

Возвратившись на кирпичный завод, Ружицкий застал там коммиссара Романовского, очень возмущавшегося поведением Хржановского по отношению к нам, который сообщил, что в эту же ночь русский транспорт с провиантом и фуражем и стадо волов должны пройти через Грабовчик к австрийской границе, где ожидают прибытия корпуса Кайсарова. Тотчас был послан отряд конницы, который и захватил транспорт, весьма слабо конвоируемый, так как после разбития Хржановского, русские держались очень беспечно. Конвой бежал, и только два больных драгуна попались в наши руки. [445]

Ружицкий велел оставить припасов на 25 дней, а остальное отослать Хржановскому для продовольствия его войска. Хржановский приказал поблагодарить Ружицкого.

На третий день Хржановский приказал Ружицкому выступить в Томашев, лежащий на самой границе. Нечего делать — надо было повиноваться. Томашев был окружен русскими, а жители местечка, евреи, относились очень недружелюбно к полякам. Очевидно было намерение Хржановского сбыть нас с рук и вынудить к переходу в Галицию.

Служба в Томашеве была очень тяжела и опасна. На восьмой день нашего пребывания там какой то эконом из окрестностей Замостья, переодетый крестьянином, прибыл к нам с депешами от Хржановского и сказал, что едва пробрался к нам, так как гусары разъезжают по дороге к Зверинцу. Хржановский предписывал нам немедленно двинуться из Томашева к Замостью, где мы и получим дальнейшие приказания.

По распоряжению Скржынецкого Ружицкий был произведен в майоры и получил крест за военные заслуги; наш отряд получил название волынского конного или 1-го козачьего полка. Все офицеры были утверждены, по представлению Ружицкого, в занимаемых ими должностях и многие из отряда получили кресты за храбрость. Это обстоятельство очень обрадовало и ободрило всех. Ружицкий по этому случаю устроил угощение: на площадь выкатили бочки с вином и водкой, доставили огромное количество всяких снедей. Чтобы дать людям возможность отдохнуть, было приказано оставить в карауле только один взвод, а командовавшему им офицеру предписано пропускать евреев, пробирающихся из города в поле. Лошади были расседланы, и уже мы собирались приступить к угощению, когда Ружицкий получил известие, что несколько евреев перешло через цепь часовых. Тотчас велено было седлать коней, усилить караулы, разбить бочки, разобрать съестные припасы, и в тот же вечер мы выступили из Томашева. Через час после нашего ухода на город напали гусары, уверенные, что захватят нас врасплох. Они так были [446] поражены, не найдя нас, что не разузнали даже, куда мы пошли, и донесли, что мы отступили в Галицию.

По дороге мы напали на гусарский патруль и захватили в плен двух рядовых. От них мы узнали, что Кайсаров в Кринице и стягивает огромные массы пехоты, так как ему приказано взять Замостье. В Звержинце мы нашли Веращинского со сформированным им подольским легионом; это было отличное войско. Здесь мы узнали о поражении повстанцев под Остроленкой, о подвигах 2-го уланского полка, в котором все четыре эскадронные командира были убиты, о чудесах храбрости, показанных генералом Бемом и его артиллерией. В Звержинце мы застали и рефендария Волицкого, ехавшего в Константинополь в качестве посла от ржонда народового к турецкому султану. Ни из слов посла, ни из его бумаг не видно было, чего желал и мог желать ржонд от султана. В граматах были пышные фразы о карловицком трактате, о приязни Мустафы IV к полякам, о покровительстве, оказанном турками барским конфедератам; много было слов, а мало дела. Новому послу очень хотелось все нам рассказать, все прочитать. Я заметил, что надо бы испросить позволения султана поднять козаков, оставшихся на Дунае после войны 1828 года, вторгнуться с ними в Бессарабию и на Украину и возбудить там среди народа восстание во имя козачества и короля польского. Волицкий с удивлением посмотрел на меня.

— Какие козаки? Что за козаки? Козаки нас бьют, а мы будем обращаться к ним за помощью.

Ему растолковали, что это за козаки. Он долго думал и, наконец, сказал:

— Да ведь это схизматики, — и замолчал.

Что сделал Волицкий в Константинополе, я не мог узнать ни там, ни в Париже. Знаю только, что в Константинополе он был, что у него была красивая дочь, и сам он был ревностным католиком и горячим сторонником австрийского двора.

Мы пришли в Замостье вместе с подольским легионом. [447] На этот раз нас встретили не так, как прежде: ген. Крысинский вышел на встречу со всем войском и устроил великолепное угощение для офицеров и солдат. Хржановский уже выступил с войском из Замостья, оставив обоз с негодным оружием, испорченные пушки и более 500 человек больных, и приказал Ружицкому препроводить все это на левый берег Вислы. Получив этот приказ, Ружицкий сказал Крысинскому, что на следующий день выступает в поход.

XIII.

(Содержание этой главы «Записок…» передано нами в кратком изложении. — Ред.).

Мы пошли из Замостья отдельными отрядами по разным дорогам, чтобы обмануть шпионов. На пятый день мы достигли берегов Вислы. Переправа прошла благополучно, хотя преследовавшие нас русские войска подошли на близкое расстояние и открыли огонь, не причинивший нам большего вреда. Через Завихвост мы пошли к Сольцу, где получили приказание от Хржановского остановиться, а обоз отослать в его главную квартиру. Три недели простояли мы в Сольце, занимаясь ученьями, но не были лишены мы и развлечений, так как в Солец стали съезжаться окрестные помещики с женами и дочерьми и у нас часто устраивались танцы. В Солец приехал к нам Хржановский, сделал смотр, остался очень доволен нашей выправкой и объявил, что мы назначены в состав обсервационного корпуса ген. Шептицкого, расположенного в Тарлове, куда мы и выступили. Наш новый начальник был человек почтенный и добродушный, но старый и предоставлявший подчиненным действовать по собственному усмотрению. Его корпус, который должен был охранять переправу через Вислу, состоял всего на всего из 4 батальонов пехоты по 600 чел. каждый, нашего полка из 300 человек и еще 300 [448] кавалеристов; пушек не было вовсе. Силы ген. Рюдигера, стоявшего на правом берегу, во много раз превосходили наши, и странно было со стороны Хржановского противопоставлять им наш маленький отряд. Флориан Ржевуский с русской кавалерией уже перешел Вислу и окопался у Павловской Воли. Вопреки желаниям высшего начальства, мы под начальством Ружицкого сделали удачное нападение на отряд Ржевуского и четыре дня стояли под Павловской Волей. На пятый день мы узнали, что Рюдигер оставил первоначальное намерение перейти Вислу у Юзефова и двинулся вдоль берега к Янову, а также, что Шептицкий отступил из Тарлова к Свенто-Кржижским горам. Оставшись без начальника, мы решили было идти в Варшаву, но встретившаяся нам по дороги пани Вендорф сообщила Ружицкому, что Шептицкий находится в Опатове, и убедила идти туда же. Когда мы пришли в Опатов, то Шеп-тицкий был очень удивлен, так как считал нас погибшими и уже послал рапорт об этом в Варшаву. Вскоре на смену Шептицкому прибыл в Опатов новый командир Самуил Ружицкий, однофамилец Карла Ружицкого. Он решил идти к Радому, где мы должны были соединиться с новыми силами и составить корпус численностью до 11,000 человек. По дороге мы могли убедиться, что население, хотя и не враждебно нам, но относится к восстанию совершенно равнодушно, заявляя и нам, и русским, что пусть Бог помогает тому, кто хочет нам добра. В Ильже мы узнали, что Радом занят Рюдигером, а мы окружены со всех сторон русскими войсками. Пробившись сквозь неприятельские отряды и соединившись с полковником Обуховичем, мы стали двигаться маршами и контрмаршами, избегая сражения, хотя силы наши были довольно значительны.

Самуил Ружицкий был человек весьма почтенный, пользовавшийся хорошей репутацией в военном мире, но у него был огромный штаб, распоряжавшийся всеми операциями, и это то обстоятельство и погубило все дело. В Варшаве дела шли очень плохо. Разногласие было полное. Предписания, которые мы получили оттуда, только ухудшали наше положение. В [449] отдельных стычках с русскими войсками мы всегда выходили победителями. Наши солдаты и офицеры не оставляли желать ничего лучшего, но неспособность наших начальников, недостаток единства в действиях вредили всему. Наконец, мы были вынуждены дать сражение, и были разбиты под Липском.

Между тем в Варшаве произошел переворот: демократическая пария одержала победу. Когда мы стояли в Кунаве, к нам приехал кн. Адам Чарторыйский и уехал далее в Краков, за Чарторыйским последовал Скржынецкий.

Вскоре из Варшавы явились новые командиры, но положение дел не улучшилось. Мы отступили к границе Галиции и, когда показались русские войска, то, обменявшись с ними артиллерийскими залпами, без битвы перешли границу и сложили оружие.

____________________________________

Заканчивая в текущем году записки М. Чайковского о восстании 1831 года, редакция надеется поместить в будущем ту часть записок, которая относится ко времени пребывания Чайковского в Турции.

Текст воспроизведен по изданию: Записки Михаила Чайковского (Садык-паши) // Киевская старина, № 12. 1891