Записки Михаила Чайковского

ЗАПИСКИ МИХАИЛА ЧАЙКОВСКОГО

(МЕХМЕТ-САДЫК ПАШИ)

(См. «Русскую Старину» август 1896 г.).

XIV.

Дубровица.- граф Плятер. — Станислав Ворцель. — Поход на Ковель. — Поворот на Щацкие озера — Любомль. — Kcaверий Бравницкий. — Переход через Буг. — Прибытие в Замостье. — Генерал Хржановский. — Приказы генерала Скржинецкого. — Возвращение в Замостье. — Пир. — Генерал Крысинский.

Известия о подавлении повстания в Овручском и Радомысльском уздах заставили Ружицкого изменить первоначальное намерение идти на Березну и оттуда чрез леса к Мозырю. Мы повернули в другую сторону, оставили Березну вправо и пошли на Дубровицу, имение графа Плятера, где был монастырь и школа ксендзов шаров.

Граф Плятер, как и Иосиф Стецкий, лежал при смерти, но его сестра, особа весьма почтенная, встретила нас гостеприимно и рассказала нам, что отряд Нарциза Олизара разбит под Владимиром и рассеян, но что большая часть составлявших этот отряд повстанцев со Станиславом Ворцелем во главе скрывается в лесах. Поражено это объясняли тем, что командиры были приглашены, по случаю праздника Пасхи, к соседнему помещику, куда они и отправились, а в лагере было привезено много провизии и вина. Повстанцы пировали, а в это время на них внезапно напал эскадрон конных егерей и сотня донцов; убитых [648] было мало, но много полупьяных было взято в плен, а командиры ушли в леса и заграницу, в Галицию; некоторые успели даже бежать в Царство Польское. Только один Феликс Тржецяк с отрядом в 40 человек пробился в Галицию и оттуда, оставив австрийцам оружие и лошадей, с пешими людьми перешел в Царство Польское.

Из Дубровицы мы двинулись к Рафаловке в надежде собрать сведения о рассеянных повстанцах. В Рафаловке был роскошный дом Олизара, прекрасная библиотека, в которой находились всевозможные польские и русские сочинения и даже заграничные издания. Сам граф был ловелас и даже Дон-Жуан. К нему съезжались в Рафаловку, как в Эмс или Баден-Баден, девицы бесприданницы со своими двоюродными братьями и вдовушки со своими покровителями. Он за ними ухаживал, давал им приданое и выдавал замуж.

Николай Ворцель, женатый на разведенной жене Олизара, говорил про него:

-Нарцис истинный меценат, он не только покровительствует наукам, но и прекрасным Божьим созданиям.

Теперь его дворец был пуст, в нем разгуливал ветер, но сюда явилось несколько соседних землевладельцев, от которых мы получили вполне достоверные сведения, что Станислав Ворцель и его товарищи скрываются в ковельских лесах около Владимира; и что в их бандах числится около 500 человек.

Еще из Дубровицы Михаил Будзинский и Антон Топчевский были посланы взять сукно, заготовленное для уланской дивизии, и дали квитанцию в том, что приняли сукно по распоряжению полковника Ружицкого, командира авангарда корпуса генерала Дверницкого. Эта квитанция была послана управителем графа Плятера властям в Киев и была получена там одновременно с донесением подполковника Петерса о том, что он столкнулся с десятитысячным кавалерийским корпусом (?), в состав которого были войска во французских мундирах. За французские мундиры были приняты заячьи головные уборы двоих Петкецких и фантастические лисьи и волчьи костюмы учеников Межирицкой школы. Тогда был отдан приказ 3-й гусарской дивизии генерала Лашкарева пресечь нам дорогу к Бугу, а 2-й конно-егерской дивизии генерала Слотвинского отрезать нам путь в Галицию и соединиться с гусарами для совместных действий. При каждой из этих дивизий было по 12 орудий и по отряду пехоты (Не следует забывать, что все это писано авторам по слуху, и многие из сообщаемых им фактов были далеко недостоверны. Ред.). Бердичевские шпионы тотчас уведомили нас о [649] движении русских войск и об их численности. Мы очутились в критическом положении: от Царства Польского мы были отрезаны русским войском, броситься в леса не могли, потому что пехота генерала Кайсарова с несколькими полками донцов была растянута от Kиева чрез Мозырь до Бобруйска, другие pyccкие отряды были расположены от Бобруйска до Брест-Литовска; возвратиться в Подолию и на Украину также было невозможно, потому что генерал Рот, разбив и вытеснив в Галицию повстанцев и успокоив край, двинулся со своим корпусом к Старо-Константинову и занял линию Случи до Новоград-Волынска и по направленно к австрийской границе до Почаева.

Выйдя из Рафаловки, мы расположились отдохнуть у какой-то деревушки. Ружицкий сильно устал и задремал под деревом, Мартин Вылежинский, который был очень вооружен помещиками против заседателя Каминского, стал просить начальника отдать в его распоряжение этого плохого патриота. Ружицкий, не поняв спросонья в чем дело и думая, что речь идет о коне, сказал:

— Возьми его себе.

Мы все в это время спали, Вылежинский не стал вызывать охотников исполнить задуманную им расправу над заседателем, но так как он отличался большою физическою силою (гнул подковы, мог остановить на всем ходу экипаж, схватив его за переднее колесо, и шутя перекидывал через забор лошадь, взяв ее за передние ноги), то взял Каминского и повесил его при помощи слуг на дереве. Каминский не просил пощады, но укорял повстанцев за этот поступок и грозил им Божьей карой за отложение от России. Он умер с достоинством и, как мы узнали после, до назначения заседателем был дельным офицером русской армии и горячим сторонником соглашения поляков с русскими. Говорили также, что, несмотря на всю его суровость и непреклонность к тем, кто не разделял его образа мыслей, это был человек очень почтенный.

Повесив Каминского, Вылежинский стоял под деревом. В это время какой-то бедняк упал к его ногам со словами:

-Пане! Я не виноват, я делал только то, что мне приказывали. У нас служба не дружба.

Вылежинский нахмурил брови и сурово спросил:

— Кто ты такой?

— Я писарь пана заседателя, но я не виноват.

— Виноват или не виноват, но такому большому чиновнику, как твой заседатель, нельзя обойтись без писаря на том свете.

С этими словами он схватил беднягу и повесил его на другой ветке.

[650] Когда мы узнали об этом происшествии, то все были очень возмущены, а на лице Ружицкого выразилось неудовольствие. Этот поступок объясняли жалобами помещиков; жалоб было, правда, много и они были всякие, но все же лучше было бы обойтись без вешанья, которое было единственным пятном на бердичевских повстанцах. Это событие имело последствием, что мы перестали относиться к Вылежинскому по-товарищески, отдавали справедливость его отваге, его силе, но сторонились его.

Мы миновали Ковель, и к ночи прибыли во Владимир. Здесь к нам присоединился Станислав Ворцель, но он был один, — о 500 повстанцах не было ни слуху, ни духу. Ружицкий, собрав необходимые для себя сведения, разослал повсюду циркуляры с требованием доставить подводы и как можно скорее исправить дорогу до Ковеля. Приказание было отдано вечером; наши многочисленные повозки с оружием и с сукном были поставлены на опушке леса и к ним запрещено подходить.

На следующий день мы выступили по направлению к Ковелю, но пошли в обход, делая вид, будто, видя невозможность перехода через Буг, мы двигались на Подолию. На почтовой дороге наш авангард захватил курьера с бумагами от генерала Лашкарева к генералу Слотвинскому. Бумаги были вскрыты, и мы увидели из них, что Лашкарев уведомлял Слотвинского о намерении, довольно многочисленного, как было сказано в бумагах, авангарда войск Дверницкого напасть на Ковель и о том, что это, вероятно, военная хитрость, имеющая целью облегчить соединение этого войска с войском, находящимся в Мозырских лесах, где уже происходили сражения повстанцев с корпусом Кайсарова. Поэтому, он, Лашкарев, спешит зайти с первой бригадой — полками Ахтырским и Александрийским — нам в тыл, а вторую бригаду: Мариупольский и Оранский полки, оставляет над Бугом между Шацкими озерами. Курьер сообщил, что Лашкаревым было послано три курьера с такими же депешами, из них двое проехали благополучно, а он попал в наши руки; это был поручик Ахтырского гусарского полка, родом литвин. Он сообщил нам также, что согласно принятой диспозиции, сам Лашкарев не поспеет к Ковелю раньше полудня следующего дня и не рассчитывает, чтобы мы пришли туда раньше; что в Ковеле теперь не более одного батальона пехоты и сотни казаков, но ночью или на рассвете туда прибудут конные егеря. От этого же курьера мы узнали, каким путем идет генерал Лашкарев и что в Любомле находится семейство Браницких, старший сын которых, Ксаверий, поручик л.-гв. гусарского полка, весьма [651] интересный, по его словам, молодой человек и отличается большим патриотизмом.

К вечеру мы дошли до Ковеля, гоня перед собою кучку донцов, которые отступая отстреливались; мы же вовсе не стреляли, но понеслись рысью к предместью, откуда местный гарнизон, вышедший было против нас, отступил в город, переправившись туда на лодках, так как с моста была разобрана вся настилка. Мы не стреляли и по гарнизону, но в предместьи зажгли бивачные огни, как бы намереваясь там расположиться; сами же стали на таком пункте, где нас из города не было видно. Накормив лошадей и людей и отправив наши повозки под присмотром шпионов в окрестность села Перевоза над Бугом, о чем было известно одному только начальнику, мы двинулись, часа за два до восхода солнца, к Шацким озерам.

На рассвете предстала перед нашими глазами обширная водная поверхность, обрамленная зеленью, на которой подобно брильянтам блестела роса; а в некотором расстоянии от озера мы увидели шедший по почтовому тракту отряд русской кавалерии с орудиями: это была бригада генерала Лашкарева. Она надвигалась быстро; мы свернули влево, в небольшую долину, опустили пики и каким-то чудом остались незамеченными неприятелем, который прошел в нескольких стах шагах от нас по пригорку.

Часа через два мы пошли к Любомлю; не дойдя до него с версту, мы расположились отдохнуть на пригорке так, чтобы не быте на виду, повернувшись фронтом к дороге на Брест-Литовск. Один взвод, под командою Яна Омецинского, напал на Любомль, а половина третьего эскадрона пошла ему на подмогу; послышалась перестрелка, и мы увидели как по ту сторону села отступали гусары Мариупольского полка, занимавшего Любомль. Оба полка, Мариупольский и Оранский, соединились за Шацкими озерами, чтобы дате нам зайти за эти озера, а затем ударить на нас с тыла и загнать между озерами, где не было проезжей дороги и где нас могли бы окончательно истребить.

Ружицкий, заметив этот маневр гусар и получив о том подтверждение от шпионов, приказал третьему эскадрону перевезти наши повозки к Бугу, а первый и второй эскадроны пошли проселками к селению Перевозам.

Ян Омецинский вернулся в Любомль, но не видел там Браницких; их гувернантка француженка, m-elle Cordonnier приняла его очень любезно и сказала, что Ксаверий куда-то пропал, что его искали, но нигде не могли найти; она боялась, не случилось ли с [652] ним какой беды. Мы пожалели об этом, так как нам говорили, что он горячо желал вступить в ряды повстанцев.

У Перевозов мы забрали дровяные барки и наскоро стали наводить мост, но в это время близь Дорогобича, лежавшего по ту сторону реки, стали показываться донцы; тогда начальник приказал первому эскадрону переправиться через Буг вплавь и прогнать их.

Мы бросились вплавь, повзводно; река была не широка, но глубока и быстра, а берег крутой. Солдаты, плывя по полувзводно легко, могли держаться вместе и не отставать друг от друга, тогда как офицеры, плывя по одиночке, были отнесены течением довольно далеко, до того самого места, где наводили мост. На противоположной крутой берег пришлось карабкаться по одиночке; не понимаю, каким образом никто из нас, повстанцев, не слетел с коня; донцы по нас не стреляли, и лишь только пол эскадрона переправилось через реку, мы стали преследовать их и заняли Дрогобич, который они были вынуждены оставить; мы их далее не преследовали, а только выставили в поле пикеты и ведеты.

Наш обоз и целых два эскадрона благополучно перешли Буг через мост, и мы были уже по ту сторону реки, в Царстве Польском и шли к Рудкам, когда наши шпионы дали знать, что гусары, направившиеся к Шацким озерам, вернулись и снова сбирают барки для наведения моста; вскоре им же шпионы сообщили, что дивизион гусар полка принца Оранского также перешел Буг и преследует нас.

Ружицкий, под Дрогобичем и по всему пути получал от местных помещиков сведения о русском войске, нас повсюду встречали и приветствовали женщины: жены, сестры и родственницы офицеров. Мы провели ночь в поле, в компании поляков и полек, пришедших нас приветствовать, а на утро двинулись далее.

Справедливы были слова одного из наших старых казаков:

— Говорили, что когда мы придем в Польшу, так увидим там поляков; вот мы и в Польше, а тут везде встречаешь русских, где же это поляки, что они делают?

Мы вступили в Польшу в недобрый час. Экспедиция генерала Янковского не удалась; поговаривали уже о поражении поляков под Остроленкой, но утверждали вместе с тем, что генерал Хржановский идет на Волынь. В это время генерал Ридигер с несколькими тысячами русского войска стоял уже в Войславичах, и его отряды подходили к Замостью. Генерал Крейц с таким же многочисленным отрядом приближался к Замостью со стороны Люблина, и его авангард уже занял старое Замостье. Генерал [653] Кайсаров оставил Волынь и Полесье и шел к Бугу. Трудно было генералу Хржановскому, ожидавшему в Замостье грядущих событий!

Мы решились идти к нему на соединение.

Генерал Хржановский хорошо знал о том, что мы перешли Буг и уже второй день сражаемся с русскими, но когда комиссар Люблинского воеводства Романовский сообщил ему об этом, то он отвечал, как передал нам комиссар:

— Пусть сражаются, зачем было приходить сюда!

Никто не выехал нам на встречу в деревню, где мы остановились на отдых. Константин Бернатович был послан к Хржановскому с рапортом от Ружицкого. Когда он возвратился, то застал нас уже двинувшимися к крепости и сообщил, что генерал с войском ждет нас на гласисе. На этом гласисе мы увидели два батальона пехоты, два эскадрона кавалерии и генерала Хржановского, который принял вас с недовольной миной и велел отвести кирпичный завод, где нам приказано было расположиться, а обоз препроводить в крепость.

Разместив нас, Ружицкий отправился немедленно к Хржановскому, но пробыл у него недолго и видимо был недоволен оказанным ему приемом. Он тотчас написал подробный рапорт генералу Скржинецкому, в то время бывшему главнокомандующим повстанцами, и на следующее утро отослал этот рапорт по назначению с Пильковским и Бернатовичем, по совету Хржановского, который сказал:

-Лучше всего напишите сами генералу Скржинецкому и пошлите к нему одного из ваших повстанцев.

Посланные отправились, и вместе с ними поехал Станислав Ворцель. От приближенных генерала Хржановского мы узнали, что он писал главнокомандующему, предлагая зачислить нас в первый конно-егерский полк.

Корпус генерала Хржановского состоял из четырнадцати пехотных батальонов, — из коих особенно выделялся пятый полк и батальон стрелков Сандомирского полка. Сверх того у него было два полка кавалерии: конные егеря и кракусы, каждый по 4 эскадрона, и четыре батареи артиллерии. Это было превосходное войско.

Холодный прием подействовал на нас очень неприятно. «Вот и сражайся за отечество» — говорили мы друг другу.

Офицеры старых полков, в особенности конные егеря, коими командовал некто Пашек или Пашык, по примеру генерала Хржановского смотрели на нас свысока; только одни кракусы, не знаю почему, отнеслись к нам очень дружелюбно и пригласили на пирушку, на которой было выпито не мало венгерского и шампанского. Тут мы [654] встретили многих украинцев и подолян из повстанцев Колыски; в числе их были Герман и Иосиф Потоцкие, Еловицкие, Собанские и др. Они приветствовали нас сердечно, от всей души, как родных братьев.

В это время в Замостье было сформировано два эскадрона кракусов, а в Звержинце два подольских эскадрона под командою Верещинского.

Кракусы, в особенности майор Казимир Любенский, человек весьма образованный и храбрый, были очень недовольны бездействием Хржановского и громко жаловались на то, что генерал теряет время; держит их в крепости как в тюрьме; что pyccкие успели бы позабыть о существовании поляков и о повстании, если бы не явилась украинцы. Эти слова дошли до слуха Хржановского, и он должен был уступить общественному мнению. На третий день после нашего прибытия он выступил во главе четырех тысячного отряда с батареей артиллерии, с целью предпринять экспедицию к Грубешову. Она окончилась неудачею. Донцы взяли в плен одного офицера и 15 кракусов и разбили эскадрон конных егерей, пришедший им на помощь, который потерял убитыми одного офицера и 18 человек солдат.

Это не помешало Хржановскому устроить торжественный въезд в крепость. Генерал вернулся в Замостье во главе войска, на коне взятом у нас; так как он был очень мал ростом и имел коротенькие ножки, то походил, сидя на лошади, на маленький пузырь, ножки его не доставали и боков лошади. Конь гарцовал, а генеал, подбрасываемый им как волною, качался на огромном седле взад и вперед; два кракуса везли за ним пленного донца, за которым следовал целый взвод солдат и все остальное войско с песнями и музыкой. Этот торжественный въезд послужил предметом насмешек со стороны повстанцев; Иосиф Потоцкий нарисовал на него карикатуру, а другой повстанец написал стихи, в которых сравнял прием, оказанный бердичевским повстанцам с триумфальным въездом генерала Хржановского. Карикатура и стихотворение тотчас дошли до сведения генерала, который был вне себя от гнева, хотя он прекрасно звал, что мы тут не причем, так как никто из нас не выходил на встречу войску, возвратившемуся с ним из экспедиции, и мы преспокойно сидели в кирпичном заводе, обдумывая свою дальнейшую судьбу в Польше. Однако генерал выместил на нас свою злобу: призвав на следующий день Ружицкого, он объявил ему, что так как мы не входим в состав его войск, то до получения приказаний от [655] главнокомандующего он прекращает выдачу нам провианта и фуража. Ружицкий не возражал, но только спросил:

— Позволит ли генерал нам самим добывать фураж?

Генерал усмехнулся и ответил:

— Можете грабить край, это я вам разрешаю. И тотчас отдал приказ коменданту крепости генералу Крысинскому выпускать нас из крепости и впускать в нее беспрепятственно.

Возвратившись на кирпичный завод, Ружицкий застал там комиссара Романовского, очень возмущавшегося поведением Хржановского относительно нас. Романовский сообщил, что в эту же ночь через Грабовчик должны пройти русский транспорт с провиантом и фуражем и стадо волов, посылаемые к австрийской границе, где ожидают прибытия корпуса генерала Кайсарова. Когда стемнело, первый эскадрон двинулся к Грабовчику под командою Станислава Дунина. Проводником был слуга комиссара Романовского.

Ждать пришлось недолго; в лесу скоро раздался скрип телег приближавшегося транспорта; при нем был весьма незначительный конвой, так как pyccкие, после неудачной экспедиции Хржановского, стали очень беспечны. Как только мы приблизились к транспорту, конвой, сделав несколько выстрелов, отступил, и в наши руки досталось много провианта и фуража. Мы возвратились на рассвете, так что о нашей экспедиции мало кому было известно.

Ружицкий велел оставить нам припасов на 25 дней, а остальное отослать Хржановскому для продовольствия его войска. Капитану Твардовскому, исполнившему это поручение, Хржановский приказал поблагодарить Ружицкого.

Но и трех дней не прошло, как Хржановский, призвав Ружицкого, приказал ему выступить на следующий день с его повстанцами в Томашев, взяв с собою продовольствие и фураж, и заняться там шитьем мундиров.

Мы двинулись в Томашев, имение графа Островского, лежащее на самой границе. В трех милях от Томашева, к деревне Крыница, стягивалась третья русская гусарская дивизия, а генерал Кайсаров, которому было приказано обложить с его корпусом Замостье, занял уже всю окрестность. Местные жители Томашева, евреи, относились очень недружелюбно к полякам и благоволили к русским, так как поляки их притесняли и вешали. Намерение Хржановского сбыть нас с рук и вынудить к переходу в Галицию было очевидно.

Ружицкий решил сшить нам на первых порах мундиры казацкого покроя, коричневые шаровары с белыми лампасами, белые куртки, коричневые казакины с откидными рукавами и с белыми [656] обшлагами. Шапки предполагалось сделать черные барашковые с белым донышком. Это был парадный мундир; для ежедневного употребления сделаны были сермяжные шаровары и коричневые казакины, но без откидных рукавов и белых отворотов; прибор к мундирам был серебряный как у всей польской кавалерии. Со временем предполагалось сделать нам синие шаровары и атласные куртки.

Служебные обязанности были распределены следующим образом: один эскадрон занимал караулы и следил за тем, чтобы никто не выходил из местечка; второй эскадрон стоял на площади с оседланными лошадьми, третий был занят в конюшнях, где лошадям задавали корм; лучшие лошади были поставлены в конюшни и предназначены на смену.

Все портные, которых можно было найти в Томашеве, были созваны и работали сидя на возах, запряжных тройками лошадей, который могли каждую минуту двинуться в путь, так как возницы были тут же, наготове. Сшитые, но еще не сданные мундиры складывались на воза, игравшие роль цейхгаузов. Все было обставлено так, что мы могли каждую минуту выступить из местечка со всем обозом, не оставив по себе следа.

Таким образом, пройдя тысячу верст по краю, занятому русскими войсками, мы были обречены генералом Хржановским, не ведомо за какие грехи, на бездействие. Много лет спустя, когда я уже был генералом и пользовался известностью, Хржановский, объясняя в моем присутствии князю Адаму Чарторыйскому свое тогдашнее поведете, сказал:

— Я хотел напугать Кайсарова и облегчить себе выход из Замостья; я знал, что Ружицкий может и с несколькими эскадронами совершить доблестный подвиг, и дал ему случай отличиться; его эскадроны доказали, что на их отвагу и стойкость можно положиться.

-Прекрасно, — возразил князь Адам, — это объясняет посылку отряда в Томашев, но как объяснить, генерал, ваше желание уморить его голодом в Замостье?

-Ваше сиятельство, у всякого свой характер: мне делали неприятности, и я платил тем же.

На том разговор и прекратился.

Во время войны только один Скржинецкий высоко ценил Ружицкого за его военные способности; но до тех пор пока он не сделался товянистом (Т.е. последователем учения Товянского, польского мистика (родился 1799г. ум. 1878 г.), который проповедовал полное перерождение человечества чрез постепенное и непрерывное вдохновение и коренную реорганизацию всех социальных отношений. В.Т.), у него и после повстанья была масса [657] завистников и недоброжелателей, несмотря на то, что он вполне сочувствовал польским стремлениям и шел рука об руку со своими соотечественниками. — Но когда узнали, что он товянист, то его впервые оценили, стали прославлять воспевать в стихах, сожалели о том, что ему не было отдано должного, что ему уже не удастся более выказать своих способностей, своего ума и доблести. В этом также сказался польский характер, который был одною из причин упадка нашей народности и невозможности поднять ее.

Мы пробыли в Тонашеве восемь дней; все это время наша служба была очень тяжела и опасна, так как мы могли ежеминутно подвергнуться нападению. На восьмой день, какой-то эконом из окрестностей Замостья, переодетый крестьянином, прибыл к нам с депешами от Хржановского и сказал, что едва пробрался к нам, так как гусары разъезжают по дороге в Звержинцу.

Тогда Ружицкий двинулся со своим Волынским конным или первым казацким полком из Томашева к Замостью, где получил даленейши приказания, за подписью корпусного командира, генерала Хржановского.

Совершенно в иных выражениях был написан приказ генерала Скржинецкого, полный той сердечности и патриотизма, о коих мы мечтали на Украине. Ружицкий был произведен в майоры и получил крест за военный заслуги; наш отряд получил название Волынского конного или 1-го казачьяго полка. Второй казачий полк был сформирован Лудовиком Стецким. Bсе наши офицеры были утверждены, по представлению Ружицкого, в занимаемых ими должностях. Вновь сформированным полкам была объявлена благодарность за услуги, с присовокуплением, что офицеры и солдаты доказали, что они могут служить примером и образцом для всей легкой кавалерии и что из старых казацких полков никто не будет принят во вновь сформированные полки.

Когда этот приказ был объявлен полку, то он вызвал всеобщую радость; все говорили: «хотя бывают Хржановские, но зато есть и Скржинецкие. Наконец-то мы в Польше».

Мундиры были почти все окончены, и розданы эскадронам, которые в новой форме имели чрезвычайно красивый вид. Ружицкий решил по этому случаю устроить угощение: на площадь выкатили бочки с вином и водкой и доставили огромное количество всяких снедей, как на настоящий Лукулловский пир. Чтобы дать людям возможность отдохнуть, было приказано оставить в карауле только один взвод, а командовавшему им офицеру было предписано не пропускать евреев, пробирающихся из города в поле. Лошади были расседланы, и мы уже собирались приступить к угощению, когда Ружицкий получил известие, что несколько евреев перешло через цепь [658] часовых. Тотчас было приказано седлать коней, усилить караулы, коим строго приказано не пропускать ни одной души, велено разбить бочки, из коих вино и водка ручьями полились по улицам, и разобрать съестные припасы. — В тот же вечер мы выступили из Томашева, увозя с собою все наши пожитки. Черев час после нашего ухода, на город с трех сторон напали гусары, уверенные, что захватят нас врасплох. Обманутые в своих расчетах, они, не найдя нас, не разузнали, куда мы пошли, и донесли в главную квартиру, что мы отступили в Галицию.

По дороге в Звержинец мы напали на гусарский патруль, высланный Маргуполеским полком, и захватили в плен двух рядовых. От них мы узнали, что генерал Кайсаров в Кринице и стягивает пехоту, так как ему приказано взять Замостье, куда он и направляется. В Звержинце мы застали Верещинского с сформированным им подольским легионом; это было отличное войско, — все красавцы уланы. Тут мы узнали о поражении повстанцев под Остроленкой, о подвигах 2-го уланского полка, в котором все четыре эскадронные командира были убиты, о чудесах храбрости, оказанных генералом Бемом и его артиллерией. Вести были не веселые и не предвещали ничего хорошего. Наши русины постоянно твердили: «трудно, чтобы Польша существовала без короля». Теперь же все провозглашали королем Адама I и повторяли слова княгини Анны Чарторыйской, супруги князя Адама, которая, упав к его ногам, умоляла его или принять царский венец, или уехать из Варшавы и Польши, так как, вступив на престол, он может спасти Польшу и даже наверно спасет ее; оставаясь же только князем Чарторыйским, он скорее повредит польскому делу, нежели принесет ему пользу. — В этих словах было много правды, но Станислав Малаховский и Владислав Замойский насмехались над патриотизмом княгини и, действуя своим умом, позаимствованным у немцев, навлекли на бедную Польшу новые беды.

В Звержинце мы застали и референдария Валицкого, ехавшего в Константинополь в качестве посла от ржонда народового к турецкому султану. При нем состоят помощником майор Вережчинский. Ни из слов посла, ни из его бумаг не было видно, чего желал или мог желать ржонд от султана. В грамотах были пышные фразы о Кардовицком трактате, о приязни Мустафы IV к полякам, о покровительстве, оказанном турками барским конфедератам, но много было слов, а мало дела. Новому послу очень хотелось все нам рассказать, все прочитать. — Я заметил, что надо бы спросить позволения султана поднять казаков, оставшихся на Дунае после войны 1828 г., вторгнуться с ними в Бессарабию и на Украину и возбудить там среди народа восстание во имя казачества и короля польского.

[659] Валицкий с изумлением посмотрел на меня, вытаращив глава.

— Какие казаки? — что это за казаки? Казаки нас бьют, а мы будем обращаться к ним за помощью?

Едва растолковали ему, что это за казаки. Он задумался, пробормотал молитву и сказал:

— Да ведь это схизматики, — и замолчал.

Вережчинский с ним не поехал, предпочитая остаться со своим отрядом. Что сделал Валицкий в Константинополе, чего он там добился, об этом я не мог узнать ни там, ни в Варшаве. Я знаю только, что он был в Константинополе, что у него была красивая дочь и сам он был ревностным католиком и горячим сторонником австрийского двора.

Мы пришли в Замостье вместе с подольским легионом. Этот раз нас ожидал иной прием: генерал Крысинский вышел нам на встречу со всем войском и устроил великолепное угощение для всех офицеров и солдат нашего полка. Зала местного собрания была роскошно убрана; в ожидании танцев уже собрались хорошенькие барышни; мы танцевали и веселились, как будто о русских не было и помина. Добрый генерал Крысинский плакал, глядя на нашу молодежь. Не было Хржановского, и все было по-польски, словно на другой день по заключении унии между Польшей, Литвою и Poccией.

Исполнить приказание, переданное нашему отряду от имени Хржановского, было весьма затруднительно. Он уже выступил с войском из Замостья, оставив обоз с негодным оружием, испорченные пушки и более 500 человек больных и приказав Ружицкому препроводить все это на левый берег Вислы, по той самой дороге, по которой он прошел со своим корпусом и по которой шли за ним следом два корпуса русских войск под начальством Крейца и Ридигера. Отряды этих двух корпусов стояли эшелонами, начиная от старого Замостья. К инструкции, составленной в штабе Хржановского, генерал присовокупил собственноручно:

-По вышеуказанной дороге я прошел сам, следовательно она доступна для войска; если же г. майор найдет другую, более доступную дорогу, то ему разрешается, на его личную ответственность, провести по ней вверенную ему команду.

Видимо в Хржановском заговорила совесть. У него было до шестнадцати тысяч храброго войска с орудиями, с самым малым обозом; неудивительно, что он мог пройти, имея неприятеля только в тылу. Мы же находились в совершенно ином положении.

Получив этот приказ, Ружицкий сказал Крысинскому, что на следующий день выступает в поход, но поведет обоз к назначенному месту по той дороге, которую признает наиболее удобною.

(Продолжение следует).

(пер. В. В Тимощук)
Текст воспроизведен по изданию: Записки Михаила Чайковского (Мехмед-Садык-паши) // Русская старина, № 9. 1896