Записки Михаила Чайковского

ЗАПИСКИ МИХАИЛА ЧАЙКОВСКОГО

(МЕХМЕТ-САДЫК ПАШИ)

(См. «Русскую Старину» апрель 1896 г.).

Волынь. — Тадеуш Валевский. — Викентий Тышкевич. — Съезды и приготовлены. — Известие о ноябрьском движении. — Контракты в Kиеве. — Генерал Кайсаров. — Братья Тышкевичи.

На выборы в Житомир не приехал ни Тадеуш Валевский, ни один из его видимых подначальных; не было даже купца Лаговского, который не привык пропускать такие торжества без того, чтобы не привезти на них свои товары: борзых, обезьян и горчицу. Bсе выехали со своим начальником в Галицию, а оттуда в Карлсбад. Только семейство Шотровских, которые на Волыни покровительствовали Тадеушу Валевскому, подобно тому как в Подолии Еловицкие покровительствовали Викентию Тышкевичу, утверждало, что это был искусный маневр с целью укрыться от взоров властей и вместе с тем войти в соглашение с князем Адамом Чарторыйским, которого можно было найти только за границей. Пиотровские, которые по своим убеждением и симпатиям были сторонниками наследственной монархии, считали роды князей Чарторыйских и Сангушков как прямых потомков Ягеллонов, имеющих по устранении Саксонской династии, право на польскую корону. Однако, при всех своих достоинствах, эти Пиотровские отличались одним, чисто польским недостатком, [392] который, быть может, принес более всего зла польскому делу, — необузданной страстью командовать всеми, водить всех за нос, страстью, соединенною с отсутствием решимости стать самим во главе дела из боязни и тени ответственности. Благодаря их усилиям был не выбран, а скорее намечен Тадеуш Валевский, человек в высшей степени легкомысленный и безрассудный, лишенный всякого национального чувства, даже не знавший, что такое была Польша; необразованный, не выдававшийся заслугами среди дворянства, человек, единственное достоинство которого заключалось в том, что он был мужем Анны Карвицкой, хорошей патриотки и умной женщины, которая принесла ему в приданое запас венгерского из погреба в Мизоч, подобного которому не было ни в Польше, ни в Венгрии. Пиотровскиеe боялись двух кандидатов на его место: князя Романа Сангушка, которого желали все волынские помещики, и князя Михаила Радзивилла, подлужанского и бердичевского, который принял бы на себя начальство, если бы оно было ему предложено. Князь Роман Сангушко был храбрый офицер русской гвардии, слыл за человека с твердым характером, был потомок Ягеллонов, носил имя Романа и фамилии Сангушко, а подвиги Сангушек воспевал Падура и другиеe поэты Украины. Михаил Радзивилл служил при Наполеоне полковником в польском войске, был женат на Ворцель, семейство которой имело большое значение среди помещиков, и считался хорошим администратором, так как умел держать в повиновении и швейцарцев и бердичевских евреев.

Упомянутый выше недостаток польского общества — соперничество, доходило до того, что даже близкие родственники Чайковских и Гленбоцких неохотно видели маршалком Яна-Канта Гленбоцкого, а особенно в описываемое время, потому что он был человеком с сильной волей, и выдавался благодаря своим заслугам и в среди помещиков и в русской армии, где он отличился мужеством и способностями, потому что был человеком образованным, получившим в Виленском университете диплом на степень магистра прав и администрации; потому что имел обыкновение входить во все сам, ни на кого не полагаясь, и в течение шестилетнего предводительства показал, что никому не позволит вмешиваться в свои распоряжения. — За это-то и хотели сместить его с предводительства.

Житомирский повет состоял из двух частей: Полесья — на левом берегу Тетерева, которое издавна, еще с тех пор, как поветы Житомирский и Овручский входили в состав Киевского воеводства, принадлежало к этому повету, — и Украины, на правом берегу Тетерева, незадолго пред тем присоединенной к Волынской губернии, а ныне опять причисленной к Киевской и составляющей Бердичевкий [393] уезд. Жители Полесья и Украины были постоянно между собой в распрях, носивших политический характер. Первые были демократами, потому что между ними было мало крупных землевладельцев, украинцев все называли аристократами, потому что среди них было много людей богатых и образованных. Гленбоцкие давали тон на Полесье, так как были там богаче других, на Украине же первенствовали генерал Корженевский и Северин Залесский, а под их главенством Пиотровские распоряжались этою частью повета.

Под предлогом удовлетворения желаний обеих частей повета, было предложено выставить на должность предводителя трех кандидатов: Яна-Канта Гленбоцкого, чтобы удовлетворить жителей Полесья, меня, чтобы сделать приятное генералу Корженевскому и Северину Залесскому, моему предполагаемому тестю и, наконец, Барошевского, человека добраго, но не пользовавшегося значением в обществе и необразованного. Из 220 голосов мой дядя Кант Гленбоцкий получил 64 отрицательных, а я всего только пять, и таким образом я оказался избранным в предводители. Я не хотел принимать этой должности, так как любил и уважал Канта Гленбоцкого, и сослался на свое камер-юнкерство, против чего нельзя было ничего возразить. Гленбоцкий остался предводителем, предупредив, что через год откажется от должности, а я, получив отпуск в Петербурге, вступлю, как кандидат, в исправление его обязанностей. Смущение было большое, но дело уладилось. Я рассказываю об этом случае единственно для того, чтобы показать, как недостаток общественная сознания у поляков вредил делу и как, вследствие этого, людям самостоятельным и достойным преграждали возможность служить обществу и во главе управления ставили людей негодных, а боязнь ответственности умножала число трусов и интриганов, вредящих всякому делу, за которое брались.

Во время этих выборов мы получили известие о ноябрьских событиях в Варшаве.

В то время как Тадеуш Валевский почти не подавал признаков своего существования, его ближайшие сторонники — Пиотровские, Карл Буржинский, Михаил и Мартын Краевские и Игнатий Стемпковский, который на последних выборах попал в заславские предводители дворянства, объезжали всю Волынь, более присматриваясь к средствам жителей, возбуждая патриотизм и готовность к восстанию, нежели устраивая политическую организации Викентий Тышкевич гораздо добросовестнее и разумнее выполнял свои обязанности: он пригласил к себе на съезд в Очеретяную более выдающихся помещиков Подолии и Украины; здесь был установлен правильный денежный сбор, не помню, по дукату или по два с души; в каждом [394] повете назначен поветовый начальнику на обязанности которого лежало вычисление вооруженных сил, какие каждый повет должен был выставить в поле и т. п.

Пред этим съездом Иосиф и Герман Потоцкие, которые была с нами в очень близких отношениях и жили в Белиловке, в тогдашнем Махновском уезде, потребовали посылки делегатов от нас, потому что на Волыни никто об этом съезде и не подозревал. Тогда, вместе с Потоцкими, поехали Карл Ружицкий, Игнатий Струмилло, Северин Пильховский. Возвратись, они рассказывали, что на этот съезд приехал генерал Козловский, который отличился в персидскую войну под Эриванью, командуя русской кавалерией, а потом в 1827-28 гг. в Азиатской Турции, под начальством Паскевича. Оставив военную службу, он служил теперь предводителем дворянства. Без обиняков он сказал, что примкнет к восстанию, но с условием, чтобы ему было поручено командование войском с неограниченною властью; далее он говорил, что для него важно не количество сил, какое могут выставить местные жители, а только полное послушание; что, начавши с отрядом даже в сотню всадников, он уверен, что скоро будет располагать несколькими тысячами отборного войска. Догадывались, что он рассчитывает на военный поселения на Украине, где у него было много стари иных товарищей и приятелей.

Козловский был тогда во цвете лет и сил, с неистощимым запасом энергии, закаленный в трудах и, благодаря военной службе, он был, бесспорно, одним из лучших генералов, капе только существовали между поляками. Все говорило за то, что он будет вождем восстания. Само благоразумие требовало этого, но политический смысл поляков воспротивился этому.

Викентий Тышкевич первый высказался против него в кругу своих приятелей, в числе которых были два брата Потоцкие, Иосиф и Герман:

-Мы хотим свергнуть власть монарха, а сами добровольно станем гнуть шею перед этим начальником, которого себе невяжем?

Мнение Викентия Тышкевича одобрили, предложение генерала Козловского было отвергнуто с негодованием, которого не сумели даже прикрыть любезностью, и Козловский уехал, заявляя, что не желает иметь никакого отношения к восстанию.

На этом съезде было постановлено оставить гражданскую и военную власть за Викентием Тышкевичем, а старому Еловицкому и трем его сыновьям поручено найти главнокомандующего, чем они и занялись.

В Подолии и на Украине сбор денег шел очень успешно. [395]

Потоцкие рассказывали нам, что один из них, которому было поручено взимать эти сборы, приехал однажды с этой целью в Ружины к г-же Челищевой, рожденной Потоцкой, которая была сперва замужем за генералом Калиновским. Она была чрезвычайно скупа и не хотела давать денег, отговариваясь тем, что, вышедши замуж за русского, она не может делать пожертвования на польское дело, во вред Poccии. Челищев, который в то время был уже в отставке, услыхав спор, догадался в чем дело; он отправился в комнату в жене, переговорил с нею наедине и вынес огромный мешок с золотом, который вручил Потоцкому.

-Я русский и послужил своему отечеству, — сказал он, — но жена моя не перестала быть полькой; она рожденная Потоцкая, была замужем за Калиновским, имеет известные обязанности по отношению к своему отечеству, как и все остальные; вот вам ее подать и штраф.

За каждую душу было дано по е дуката, а у Челищевой было много крестьян, много земли и денег.

Этот поступок Челищева, сам по себе весьма удивительный, вероятно был вызван какими-нибудь особенными, сокровенными причинами, тем более, что он чрезвычайно напоминает другой поступок его с ремонтерами польского войска. Главная квартира ремонтеров была в Ружанах. После ноябрьских событий в Варшаве, Kиевский губернатор или, лучше сказать, фельдмаршал Сакен, пользуясь раздражением, которое существовало в то время против поляков среди чиновников и в особенности среди военных, послал Челищеву, как подполковнику в отставке и владельцу Ружан, приказание, чтобы он сообщил польским офицерам о событиях, происшедших в Варшаве, и передал им желание правительства, чтобы они отправились со своими командами и с приобретенными ими лошадьми в Курск.

Челищев исполнил это поручение весьма деликатно. Когда майор Гужковский, начальник отряда, и все офицеры изъявили готовность исполнить волю правительства, то один из них, поручик Лудвиг Пиотровский, пылкий молодой украинец, ремонтер первого уланского полка, сказал, что насильно мало ли чего не сделаешь, но что если бы у него были деньги на дорогу и команда, которая повела бы лошадей, то он не пошел бы в Курск, а в Любартов, вообще туда, где будет его полк. Челищев взглянул на него, но ничего не сказал, а когда офицеры выходили, он задержал этого офицера и сказал громко, что его следует заковать в кандалы и оправить в Киев, где его расстреляют. Но оставшись с Пиотровским с главу на глаз, он рассчитал, сколько ему понадобится денег на дорогу, ибо [396] у него было 80 лошадей и 12 человек солдат, даль поручику эта деньги и объявил, кроме того, что на рассвете к нему явятся 30 человек чиншевых шляхтичей, и он волен идти куда хочет; он просил только об одном — держать это в тайне от прочих офицеров.

-Вы поляк, и я понимаю ваше желание и ваши чувства; я сделал бы то же самое, если бы был на вашем месте; но помните, что я хоть и pyccкий человек, но предпочитаю охотиться на зайцев в Украине, а не стрелять соболей в Сибири, а это теперь будет зависеть от вас, смотря по тому, как вы сумеете сохранить тайну.

На другой день майор Гужковский, со многими храбрыми офицерами, в числе коих были Иосиф Валевский и Николай Бобруйский, отправился в Курск, куда в дошел благополучно, а Лудвиг Пиотровский провел лошадей и солдат на Влодаву в свой полк; на этих самых конях он и его уланы храбро сражались на Литве и под Вильною, под начальством генерала Хлопицкого.

Вся Украина, Волынь и Подолия говорила об одном приключении Челищева с родными Абрамовича, но об этом деле ходили столь разноречивые толки, оно было так запутано и таинственно, что трудно было узнать всю правду даже от тех, кто был в нем непосредственно замешан или кто был свидетелем происшедшего.

Челищев, будучи еще ротмистром гусарского, принца Оранского, полка, проходя со своим эскадроном чрез село Ювефовку, принадлежавшее маршалку Абрамовичу, выслал вперед квартирмейстером юнкера Берчавского.

Берчавский был соседом Абрамовича по имению и давно был с ним не в ладах. Видно, его соблазнить теперь гусарский мундир, и он стал командовать шляхтичами; Абрамович обиделся и вытолкал его за дверь. Челищев, узнав о том, явился требовать удовлетворения за своего юнкера и вызвал Абрамовича на дуэль. К Абрамовичу съехалось в ту пору несколько родных; от слов дошло до дела; Челищева выпроводили и должно быть ему при этом порядком попало. Абрамовичи думали, что дело этим кончится, так как прошло несколько дней, а о нем не было ни слуху, ни духу. Между тем настали именины Абрамовича; на торжество съехалась вся родня; веселье было в полном разгаре, как вдруг пред началом танцев явился ротмистр Челищев, в полной форме, и самым любезным образом поздравил именинника, который до того смутился, что не нашелся, что ответить, был неприветлив и негостеприимен; все присутствующие видимо сторонились от ротмистра. Начались танцы; ротмистр подходил поочередно ко всем девицам, приглашая их танцевать, но все отказывались; только две девицы Крыжановския, [397] сводные сестры Нарк. Абрамовича, согласились танцевать с ним, да один офицер польского войска, Иосиф Валевский, капитан 1-го стрелкового конного полка, согласился быть его визави с другою панною Крыжановскою. Таким образом они протанцевали в одной из комнат мазурку в две пары.

Как только окончилась мазурка, послышался какой-то странный шум; дом был окружен эскадроном гусар, и в залу вошло нисколько десятков гусар. Челищев объявил, что если присутствующие пустить в ход оружие, то дело будет иметь самые печальные последствия; оставалось покориться и понести наказание, не сопротивляясь.

Затем Челищев передал через капитана Валевского, что он готов дать всякое удовлетворение, какого только от него потребуют; но дело это было оставлено без последствий; о нем поговорили, даже писали, но оно так и осталось темным. Я упомянул об этом случай только потому, что он отошел уже в область истории и не может повредить доброй слав семейства Абрамовичей, среди которых были люди весьма почтенные, но, конечно, как и в каждой семье, были и личности не особенно достойные. В упомянутом случай вина была, вероятно, с обеих сторон, впрочем, все это дело давно минувших лет.

Ротмистру Челищеву это событие сослужило ту службу, что он сделался с этой минуты в глазах прекрасного пола чем-то вроде средневекового рыцаря, тем более, что происшествие случилось с Абрамовичами, которых во всем округе не любили. Таким-то образом за него вышла замуж генеральша Калиновская, рожденная Потоцкая, одна из богатейших помещиц Украины и владелица Ружан, родового имения князей Ружинских, которые некогда предводительствовали в боях славными казацкими полками. Челищев стал другом поляков, не переставь быть русским.

На все приготовления к восстанию, о которых я упоминал выше, смотрели сквозь пальцы, и на Украине, и в Подолии готовились серьезно и старательно.

В Бердичевском повете мы вручили командование Карлу Ружицкому, слывшему лучшим офицером во 2-м уланском полку. Он вступил в военную службу в 1809 г., одновременно с Дверницким; взятый в плен под Миром, он провел богатые событиями годы на юге Poccии в качестве военнопленного; по возвращении польского войска из Франции, когда оно было вновь организовано, Ружицкий поступил в него, также в уланский полк, в чине подпоручика. Неохотно подчиняясь стеснению, которое налагает военная служба, он вышел в отставку в чине капитана, но, и находясь в [398] отставке, поддерживал в себе военный дух и имел высокое понятие о военном искусстве, много читал по своей специальности и постоянно изучать деяния великих полководцев. Он был прекрасными кавалеристом, может быть лучшим в польском войске, потому что, когда в Варшаву приехал какой-то английский принц посмотреть знаменитую кавалерию цесаревича Константина Павловича, то выбран был взвод из 2-го уланского полка, и Ружицкий был вызван для командования этим взводом из Бердичева, где он проживал в качестве ремонтера. На Саксонской площади этот взвод показал такие чудеса кавалерийского искусства, что англичанин был совершенно поражен, а Ружицкий получил за это чин поручика и коня из конюшни цесаревича, на котором он с тех пор постоянно ездил, что ему доставило большую известность не только в полку, но и во всем войске. Последствия показали, насколько он был искусен в военном деле. Кружок, который выбрал его в начальники, составлял как бы одну семью; все это были товарищи по школе, вместе охотившееся и веселившиеся дома. Смело могу сказать, что это была отборная молодежь, как по рождению, так по образованию и по светскому воспитанию.

Так мы устроились у себя, но только Тадеуш Валевский не хотел ничего знать о Ружицком, а Ружвцкий не заискивал у Валевского.

Игнатий Стемпковский, глава тамплиеров, когда его спросили о Валевском, отвечал:

— Оставьте меня в покое; он не виноват ни душой, ни телом; политика не про него писана; делайте как знаете и как можете, и, если Бог поможет, то все пойдет хорошо.

Это был очень характерный взгляд, который тогда выражался этими государственными людьми, вступившими в разные тайные политические общества, которые вскружили им голову.

Были вести из Варшавы, но столь извращенные, что трудно было доискаться в них истины. Так, например, слух, который циркулировал тогда у нас, и о котором я не нашел впоследствии в сочинениях эмигрантов ничего ясного и определенного, заключался в том, будто Замойские объявили цесаревича Константина лишенным польской короны, которую он хотел возложить на свою голову, и намеревались предложить ее одному из австрийских эрцгерцогов, как члену ультра-католической семьи, и что вся эта комбинация была устроена австрийским консулом в Варшаве, женатым на польке, при помощи графов Малаховского и Владислава Замойского, бывшего адъютанта цесаревича. Этот слух привез Верещинский, директор бердичевского и одесского отделений варшавского заемного [399] банка. Этот Верещинский, бывший горячим сторонником Адама Чарторыйского и Ягеллонов, находившийся в родстве почти со всеми уроженцами Юго-Западного края, окружавшими князя Адама, был очень смущен этим слухом и утверждал, что польское дело погибло в самом зародыше. Тогда мы в первый раз услышали от него эти слова. Что же потом было в Париже? Замойским захотелось уподобиться орлеанистам: «Если королем не будет цесаревич Константин или князь Адам — то горе будет Польше! Немцы нас онемечат, как всегда онемечивали; лучше бы мы не рвались в бой как львы, для того, чтобы погибнуть как мухи; лучше бы мы оставались в мире с Россией, может быть, мы и дошли бы до чего-нибудь хорошего». Так говорил человек, который, однако, бросил все — место, положение и пошел драться. Я хорошо запомнил эти слова и, признаюсь, был тогда того же мнения.

Первым неутешительным слухом, который разносил по краю молодой Мошковский, был ответ, данный диктатором Хлопицким уроженцам Литвы и Руси, напомнившим ему, что и там есть поляка.

-Для литвинов и русинов у меня нет ничего.

Так говорил кумир Варшавы и доблестного тогда польского войска, так говорил поляк, родившийся на Руси, у которого были там и родное гнездо, и могилы предков. После этого известия, которое, как всякая дурная весть, с быстротою молнии разнеслась по краю, многие, как говорится, опустили руки и стали равнодушно относиться к восстанию, говоря, что это какая-то варшавская драка, а не польское дело.

Так дождались мы киевских контрактов. Рождество, новый год и Крещенье прошли очень спокойно, без всяких арестов и преследований; не было даже заметно, чтобы в Киеве, Бердичеве или Житомире стягивались войска. Двигались, правда, полки с Дуная, из Молдавии и Валахии, но такими малыми отрядами, что на них трудно было обратить особенное внимание, и это передвижение не представлялось чем-либо необычайным.

Между русскими офицерами, особенно низшими, господствовало полное неведение о происшествиях в Варшаве. В день Рождества проходил через Гальчинец пехотный батальон, следовавший с Дуная. В числе прочих гостей в Гальчинце были два брата Гродзинских, Казимир, капитан Харьковского уланского полка, и Михаил, служивший в Петербургском уланском полку. Мы пригласили обедать командовавшего пехотным батальоном майора с его офицерами. Это были люди очень почтенные, но вовсе не светские, особенно майор, принадлежавший к многочисленному тогда разряду так [400] называемых бурбонов. После нескольких рюмок вина, он начал нам рассказывать по секрету, но при всех и громко, что они вдуть под Варшаву, потому что там случились некоторые происшествия. По его словам, в каком-то трактире за городом польские офицеры играли на бильярде с русскими, они стали говорить друг другу колкости, вышла ссора, и, наконец, дело дошло до драки; играющие вооружились бильярдными киями, а так как польские офицеры были хорошие фехтовальщики, то и поколотили русских офицеров и выгнали их из трактира, и хорошо сделали, добавил майор, понижая голос и озираясь на все стороны, потому что это были все немцы. Дело дошло до цесаревича, и он принял сторону поляков, но в Петербурге немцы заступились за немцев. Цесаревичу был сделан выговор, он разгневался, сел на коня и ухал из Варшавы, бросив службу и взяв с собой и гвардию. Поляки остались одни, не знают, что делать, и вот нас посылают туда, чтобы удержать их, если они затеют какую-нибудь глупость, соскучившись по цесаревиче. Я привожу этот рассказ слово в слово, так как я его прекрасно запомнил.

Между крестьянами тоже шли разговоры о варшавских событиях. Однако совершенно неверны рассказы, исходившие из некоторых католических монастырей, о том, будто бы православные священники и правительственные агенты разжигали ненависть крестьян к панам и подготовляли новую коливщину, на подобие той, которая произошла под предводительством Гонты и Железняка. Подобной агитации среди крестьян не было и ничего подобного нельзя было подметить. Отношения между крестьянами и панами были всегда одинаковы. Большая часть панов также грабила и угнетала крестьян после варшавских событий, как и перед ними, немного было таких, которые стали смотреть на крестьян не так пренебрежительно, и еще меньше таких, которые стали сближаться с ними, да я всякое сближение не было бы принято за чистую монету или за вещь необходимую. Вообще крестьяне не были расположены к панам, но не составляли против них заговоров, а только мечтали о чем-то лучшем, но откуда должно было прийти это лучшее, они не могли сказать, а только повторяли: «Будет лучше, потому что теперь очень худо. Бог милостив, умилостивится и над нами».

Правительство, без сомнений, не хотело никаких волнений и беспорядков в крае, которые могли бы повести к восстанию. Правление императора Николая Павловича было отмечено в то время кротостью; оно было, можно сказать, отеческое, и даже впоследствии, когда ему пришлось прибегнуть к строгим и суровым мерам, он все же действовал без злобы, не прибегая к хитрости, так как это [401] совершенно не соответствовало характеру этого монарха, который был, так сказать, рыцарем справедливости, правды и строго соблюдал все обязанности монарха. Скорее можно допустить, что русское правительство не поняло истинного значения варшавских волнений, чего не случалось бы, если бы оно обратило внимание на то, какие люди стояли во главе движения.

Цесаревич видимо охладел к Варшаве и к королевству Польскому скорее под влиянием негодования и раздражения за неблагодарность поляков, в особенности того отборного польского войска, которое было создано его чисто отеческими заботами, ибо, несмотря на все подстрекательства и наущения, цесаревич мог бы остаться в Варшаве и восстановить порядок, так как пламя мятежа вспыхнуло с особенной силою только в Варшаве, а вне ее никто не рвался в бой, как во времена Костюшки, и войско неохотно присоединилось к повстанцам. Большинство офицеров шло с ними только потому, что они носили польские фамилии и боялись, что поневоле будут вынуждены сражаться, чтобы не потерять своего положения, и что им будет более чести и спокойнее пойти добровольно и тем сохранить свое доброе имя и хорошее место. Солдаты шли за ними из послушания и по привычке к военной дисциплине, но и те и другие действовали робко, в надежде, не случится ли чего-нибудь такого, что вернуло бы им их любимого цесаревича и прежние порядки, которые поневоле любили, так как они давали им уверенность в успехе и обеспечивали их судьбу, а при повстаньи все ставилось на карту, все было ненадежно.

У цесаревича не было достаточно решимости, а в войске прямоты и чистосердечия, и с той и с другой стороны было слишком мало доверия, чтобы дело могло принять иной оборот. Однако вряд- ли в каждом полку нашлось бы хотя пять ярых повстанцев.

Русскому правительство все это должно было быть известно как нельзя лучше, но дело в том, что трудно было сладить с цесаревичем, который при всех своих выдающихся качествах был раздражителен, как самая нервная женщина, всегда хотел поставить на своем. Когда же это ему не удавалось, то он внезапно охладевал к делу и уже никогда к нему не возвращался.

Диктатура Хлопицкого была поистине политической нелепостью; это был недоношенный плод польской политики. Напрасно нарядили эту ворону в павлиньи перья, напрасно он занял место, оставленное цесаревичем. Он все же остался тем Хлопицким, который не верил в повстанье, не имел веры в войска, не верил в самого себя и в польское дело, и эта неуверенность его могла быть для русского правительства лучшею порукою в том, что [402] грозная туча восстания разрешится мелким дождем. Поэтому-то вероятно оно не преследовало и не притесняло русских и литовских помещиков; может быть их не велено было будить от сна чрезмерным надзором, иначе никак нельзя объяснить себе того, что правительственной власти не обращали внимания на наши приготовления.

Между тем везде скупали коней, приготовляли амуницию, оружие, даже обучали дворовых и мелкую шляхту. Крестьяне и священники видели это, но не доносили. Паны, как всегда, не доверяли крестьянам и думали: пусть только придет польское войско, зададим мы этим проклятым хамам, а попов и на семена не оставить. Что касается крестьян, то они, вероятно, думали наоборот.

Паны, которые стыдились дурно обходиться с людьми, а особенно с прислугой, не стеснялись вести при них разговоры политического характера, — доказательство того, что тогда не было ни доносчиков, ни шпионов. Старые слуги, по давнему старо-польскому обычаю, имели даже обыкновение и право вмешиваться в разговоры господ и высказывать свое мнение.

Однажды, мы беседовали о повстаньи; старый охотник Ян, присутствовавши при этом разговоре, безо всякого стеснения спросил Ружицкого, не думают ли повстанцы завербовать крестьян; получив отрицательный ответ, он покрутил усы и сказал: «когда шляхта поколотит русских, так и жидов поколотит!»

Когда стали говорить о том, что князь Роман Сангушко оставил словаков и один приехал через Галицию в королевство Польское и вступил в ряды народного ополчения, охотник Ян нахмурился:

-Вот дурак; и наш Дмитрий поступил бы умнее и быль бы лучшим солдатом, нежели князь Роман, так как он сильнее и лучше может переносить всякие труды и невзгоды. Князю Роману следовало остаться в Славонии, крикнуть клич казакам и выйти в поле с десяти тысячным войском; это было бы достойно Сангушки. О, ляхи, ляхи, Господь Бог никогда не дает вам разума на доброе дело, а худому черт вас всегда научит.

Холопы своим разумом понимали вещи правильно, а мы своим панским разумом вечно портили дело. Их замечаний и советов мы не только не слушали, но даже не обращали на них ни малейшего внимания: хам, ведь, не человек, как смеет такая каналья думать; за то мы жадно прислушивались к тому, что французы уже перешли Рейн и Майн и подвигаются к Одеру, чтобы придти на помощь польским повстанцам; мы верили тому, что Людовик-Филипп, этот мещанский король, провожал это войско, сидя в омнибусе, с зонтиком под мышкой; мы верили тому, что на помощь полякам, [403] Бог весть из какой страны, идут белые арабы, что мадьяры уже перешли Карпаты и едут на своих конях по песчаным берегам Вислы; что эрцгерцог Гарул уже в Кракове, что он давал бал в Сукеницах и танцевал краковяк с краковянками; мы верили, наконец, тому, что в Вислу приплыли крокодилы для того, чтобы пожрать тех, кого не добьют поляки. Нам сообщали подобные чудеса и россказни, прося верить им слепо, но мы и без того охотно верили всякой нелепости.

Рассказывали также об удивительных поступках диктатора Хлопицкого: будто к нему явилась депутация от офицеров Литовского корпуса с заявлением, что, в виду союза Литвы с Польшей, они готовы присоединиться к польскому войску для совместных действий, но он отвечал им отказом, назвав их глупцами, и грозил отправить в Петербург, если они не выкинуть из головы подобной глупости, так как он вовсе не намерен вступать с какими-то козявками в борьбу со слоном. Он приказал не давать заостренных пик уланам, которые были посланы им в Подлесье, в авангардную цепь против русских, а майору Яновичу, командовавшему этими уланами, даль словесное приказание действовать осторожно, не вступать в литовские земли и не иметь столкновений с русскими солдатами. Диктатор не хотел воевать, не умел умилостивить царя, а был не в духе; видно, он не мог найти партнеров в вист, или общественные дела отнимали у него дорогое время, которое он с радостью посвятил бы игре в карты.

Киевские контракты прошли без всяких демонстраций со стороны дворян; со стороны же правительства не было заметно ни мер предосторожности, ни знаков недоверия к дворянству. Губернатор Катеринич, состоявший в знакомстве и приятельских отношениях почти со всеми помещиками, весьма любезно принимал их у себя, говорил о варшавских происшествиях, показывал газеты, которые он полу чал, сожалел о несчастных жертвах, которые должны были быть, но утверждал, что волнения эти скоро прекратятся, говоря, что ни войско не показывает большой энергии, ни народ не хочет добровольно принять деятельного участия в этом деле, и сожалел поляков.

Фельдмаршал Сакен, будучи уже в преклонных летах, не мог принимать такого деятельного участия, как прежде, ни в политике, ни в военных делах. По внешности власть принадлежала фельдмаршалу, но настоящим деятелем был генерал Кайсаров. Он приводил в движение все пружины и заправлял всей машиной, и так как он был человек замечательно образованный и рыцарски благородный, то военная власть не давала себя чувствовать жителям и даже [404] оказывала сильное влияние на действия власти гражданской. Впрочем, Кайсаров не был таким оптимистом, как губернатор Катеринич; его беспокоило появление на сцене диктатора Хлопицкого, — он знал всю ограниченность государственных способностей этого генерала, и ее-то больше всего и опасался. Генриху Тышкевичу, с которым он был в дружеских отношениях, он говорил, что Хлопицкий — один из идолов, созданных воображением поляков; рассказы о его воинской доблести, переходя из уст в уста, от Испании до Польши, сделали его каким-то богатырем, которого никто не трогал, который никому не был помехой, и слава его не была ни оспариваема, ни умаляема; в войске рассказывают столько чудес о его подвигах, что одно его имя может возбудить одушевление, которого, как говорят, теперь недостает. Он не возьмет, или скорее не сумеет крепко взять в свои руки власть, ибо слухи об его талантах или, вернее, твердости далеко превосходят его действительные способности. Его гордость и тщеславие так возбуждены, что он теперь будет бояться каждого смелого шага, который мог бы поколебать хорошее о нем мнение, на его взгляд вполне заслуженное. Он будет колебаться, сердиться, мучиться, и ни на что не решится, между тем другие овладеют кормилом правления, а возбужденное мало-помалу войско и даже народ, помимо заправил, доведут дело до войны, гибельной для обоих народов.

Так думал о положении дел Кайсаров и, надо сознаться, думал трезвее всех; эти мысли он изложил брату Викентия Тышкевича, о роли которого в готовящемся восстании трудно допустить, чтобы он не знал: это было бы слишком удивительно Одним словом, путаница, вызванная варшавскими событиями, была так велика, что, казалось разъяснить ее не удастся и остается только развести руками и воскликнуть:

Dziwnie siу wszystko plecie
Na tym tu Bozym swiecie

(Удивительные дела творятся на белом свете).

Генерал Тышкевич, в то время киевский губернский предводитель дворянства, вполне разделял взгляды брата. Он, без сомнения, отличался большими способностями, и политическими и военными, чем Викентий; он служил в военной службе, принимал деятельное участие в последних войнах Наполеона I и был одним из лучших офицеров польского войска; он знал многих знаменитых в политическом миpe людей, бывал при дворе в Петербурге, Вене и Дрездене, что несомненно должно было повлиять на его развитие. Всего этого недоставало Викентию, имевшему несчастие в молодости убить свою мать, выстрелив из пистолета в призрак, который явился ему ночью [405] и которым оказалась его бедная мать, имевшая страсть пугать других. Этот случай произвел такое сильное впечатление на молодого человека, что он почти совершенно удалился от света, провел молодые годы, терзаясь укорами совести и только гораздо позднее возвратился к обществу, где уже многое не привлекало его, так как годы его и желания были не те. После развода Михаила Маржчинского, он женился на его жене, родной сестре жены его брата Генриха.

Приятелям Викентий Тышкевич говорил, что принял начальствование временно и тотчас передаст его в руки брата Генриха, как только восстание начнется и будет провозглашено открыто в Украине; что теперь такое провозглашение повредило бы делу, так как Генрих Тышкевич, будучи предводителем дворянства и имея влияние у правительства, мог и покрывать приготовления, и успокоить подозрения правительства, если бы таковые возникли; что он обошелся так нетактично и даже невежливо с генералом Козловским только с целью доставить начальствование своему брату. Эти слова разнеслись во время контрактов между помещиками трех губерний.

Иосиф Залесский принял начальство над Киевским уездом и городом Киевом, постоянно агитировал среди киевских мещан, которые очень серьезно и деятельно принялись снаряжать народную милицию. В Киеве, местные жители говорили, что город выставить до тысячи двухсот всадников. Залеский завел также, с дозволения коменданта киевской крепости, сношения с Голеевским, отбывшим в этой крепости наказание, а комендант дал ему это разрешение, вероятно будучи на то уполномочен высшими властями. После одного из разговоров с заключенными Залесский пришел обрадованный и сообщил под секретом нескольким лицам, что «крепость может быть нашей». Эта тайна тотчас стала известной между помещиками. Такая деятельность, отличавшаяся политической незрелостью и легкомыслием, которые всегда губили польское дело, происходила на глазах у властей и при этом ни Генрих Тышкевич, и никто из его единомышленников ничем не поплатились. Подобное бездействие властей было совершенно необъяснимо.

(Продолжение следует)

(пер. В. В. Тимощук)
Текст воспроизведен по изданию: Записки Михаила Чайковского (Мехмед-Садык-паши) // Русская старина, № 5. 1896