ЗАПИСКИ МИХАИЛА ЧАЙКОВСКОГО

(МЕХМЕТ-САДЫК ПАШИ)

(См. «Русскую Старину», октябрь 1904 г.)

Так как я пишу для своих близких, а не для публики, то я расскажу здесь некоторые эпизоды польских ухищрений против меня, нередко весьма комичных. В первом казацком полку служил офицер Деверне, принявший ислам и вместе с тем имя Мехмед-Садык, т. е. то самое имя, какое я носил между турками. Это был весьма порядочный и ловкий офицер, молодой и необыкновенно красивый; он любил общество женщин, забывался в нем совершенно, и они делали с ним, что хотели. Однажды, в праздник Божия Тела, я получаю от сестры милосердия Изабеллы Домбровской просьбу командировать взвод казаков в полной парадной форме на церковную церемонию, и чтобы этим взводом командовал непременно поручик Деверне, мусульманин, что это будет доказательством религиозной терпимости турок и произведет самое хорошее впечатление на европейскую католическую публику. Сестра Изабелла была полька, весьма приятная особа, но я не знал еще, в то время, что она состояла в тесной политической дружбе с бароном Окшей. Я поспешил сообщать ее желание военному министру и получил разрешение удовлетворить ее просьбу.

Деверне, нарядившись в мундир с иголочки, явился, куда ему было приказано. После церемонии он был приглашен к сестре Изабелле и встретить у нее несколько кокетливых я смазливеньких полек-католичек. Их приятные улыбки и сладкие речи сделали свое дело: после приема у сестры Изабеллы, Деверне отрекся [559] от ислама, исповедался и причастился в костеле перед взводом своей команды и в присутствии многочисленной публики, а на следующий день во французской газете появилась заметка следующего содержания: «Mehmed-Sadyk est rentre dans le giron de l'eglise catho-lique Apostolique Romaine. La ceremonie a eu lieu hier a l'eglise de St.-Benoit a Galata» (Мехмед-Садык возвратился в лоно католической апостольской церкви; церемония состоялась вчера, в церкви св. Бенедикта в Галате).

Не успел я хорошенько прочесть эту статейку, как ко мне стали явиться с визитами и поздравлениями равные католики, и в то же время явилась депутация офицеров казацкого полка с формальным прошением удалить из полка Деверне за это непростительное оскорбление ислама и власти султана, которому мы служили и от которого получали благодеяния. Я принужден был поехать с объяснениям к военному министру, где много смеялись по поводу этого образчика монастырской католической дипломатия, но все решили единогласно, что эта выходка была внушена бароном Окшей. Бедный Деверне принужден был выйти из полка, и мне не оставалось ничего, как выхлопотать ему место в гражданской службе, чтобы доставить ему средства к жизни. Польки только посмеялись над его легкомыслием, но ничего для него не сделали.

__________________

До прибытия в Турцию комиссаров и агентов варшавского неведомого правительства 1863 г., я находился в наилучших отношениях с западною дипломатией. Мне удавалось неоднократно располагать ее в пользу славян и оказывать чрез нее непосредственно или при ее содействии добрые услуги славянам, что входило в программу моей политической деятельности. Я покровительствовал, католической миссии в Турции, во главе коей стоял ксендз Карл Каченовский, бывший храбрый капитан конной артиллерии, с которым мы воевали когда-то вместе, но я повторять ему постоянно, что религиозная пропаганда ни к чему не поведет, что она вредна славянству и отвращает славян от поляков. Я доказывал, что было бы целесообразнее не жалеть стараний на организацию учебных заведений, как это делают отцы-лазаристы в Бебеке и братья христианских школ в Галате (Вероятно, автор разумеет так называемых fratres scholarum piarum, или орден пиаров, главную задачу которого, по уставу, составляет учреждение школ и забота о доставлении воспитания в духе христианского благочестия). По просьбе Каченовского я оказывал покровительство болгарскому униатскому епископу Рафаилу, [560] но заявлял обоим откровенно, что я противник всякой религиозной пропаганды в Болгария и других славянских землях, при чем не делаю никакого различия между пропагандой уния и латинского католицизма.

__________________

В момент моего прибытия в Константинополь, у кормила правления не было государственных людей лично знакомых с князем А. Чарторыйским или поддерживавших с ним сношения.

У власти был Хассан-Риза-паша, любимец еще султана Махмуда, назначенный сыном его Абдул-Меджидом сарк-сераскиром, или джихам-сераскиром (сераскир сераскиров, сераскир мира), т. е. в звании, которое делало его военным министром и главнокомандующим всех вооруженных сил Оттоманской империи. Он правил государством, в полном смысле этого олова. Молодой султан питал к нему безграничное доверие. Общественное мнения считало его архи-гордым и противником европейцев и их цивилизация, всеми средствами стремившимся освободиться от влияния и опеки европейской дипломатии.

Англия ненавидела его, никто из дипломатов не любил его, но турки пред ним трепетали. Я решил представиться ему без всякой рекомендации и отправился к нему в сопровождения и драгомана из уроженцев Алеппо. Сам я по-турецки не понимал ни слова.

Он принял меня вежливо, я прямо сказал ему, что я поляк, приехал работать политически во славянстве на пользу польского дела, и таким образом могу служить Турции и быть ей полезен. Он смерил меня взглядом с головы до ног и спросил, чем я был в Польше: министром или корпусным командиром? Я ответил, что казацким поручиком в полку, который носил название Волынского конного полка.

Паша улыбнулся и прибавил: «Имеете ли вы по крайней мере в кармане сто тысяч солдат?»

— Не имею, но могу иметь, если Порта позволит мне действовать и поддержит мою деятельность.

Тут я начал излагать ему свои взгляды на польско-славянскую политику в связи с турецкой. В то время в Константинополе находились сербские сановники: Абрам Петроневич, Вучич, Стоян Симич, Илья Гарашанин и другие, изгнанные из отечества князем Михаилом Обреновиче. Русское посольство не привлекало их к себе, но было не прочь, чтобы они сами искали сближения с ним.

Сербы же не знали, у кого искать покровительства, но очевидно содрогались при мысли броситься в объятия турок. Я доказывал, [561] что было бы большою политическою победой, если бы изгнанники открыто отдались под покровительство и в распоряжение Оттоманской Порты, как своей верховной повелительницы. Риза-паша слушал мена весьма внимательно, требовал объяснений но многим предметам и наконец спросил, знаю ли а этих сербов. Я отвечал, что знаю. Тогда он сказал:

«Я кота в мешке не покупаю. Делайте дело с сербами; когда сделаете, тогда мы поговорим с вами и посмотрим, что делать».

Переговоры с сербами были удачны; они отдалясь под покровительство Оттоманской Порты, как верные вассалы султана. Риза-паша пригласил меня к себе и, приветствуя мена при входе, пожал мне руку и сказал: «Теперь мы с вами союзники. Делайте, что хотите; а вам во всем помогу».

И он свято сдержал слово до самого конца моего пребывания в Турции.

Знакомство с Риза-пашой, начавшееся при столь необычной обстановке, было для меня весьма полезно в моих сношениях с французским посольством, с лазаристами и даже впоследствии со славянами; ибо я являлся уже в их глазах не просителем, а лицом, которое вело с ними переговоры, как равный с равными.

Я объявил французскому посланнику и отцам-лазаристам решительно, что я отнюдь не буду поддерживать религиозной католической пропаганды между славянами и даже не стану вмешиваться в это дело. Барон де-Буркенэ и отец Лелу вполне одобрили это. Мы действовали совместно на этой почве много лет с пользой для польского дела и для славян и не без выгоды для Турции и для Франции.

Мена беспокоило несколько лишь следующее соображение. Отношения эти, согласные с моими политическими убеждениями, установились благодаря умным, практическим, чуждым фанатизма людям, каковы были г. г. де-Буркенэ, Лелу и Антоний Аллеон. «Но что я буду делать с другими людьми, думал я, которые могут занять их места, если они будут более фанатичны, не будут в состоянии понять моей политики и станут требовать, чтобы а поддерживал религиозную пропаганду западно-католической церкви?» Я решил, что в таком случае мне придется порвать с ними всякие отношения, ибо оградить себя от их требований мне было бы немыслимо. События благополучно устранили, однако, с моего пути эту опасность.

Старец Неофит, болгарский поп, известный учебниками для болгарских и сербских школ, а еще более своей идеей создать болгарскую народную церковь, освободить ее от гнета греческой вселенской патриархии, будучи преследуем, бежал в Сербия), откуда [562] он обратился ко мне с просьбой оказать ему защиту, при чем посредником между нами был Абрам Петроневич.

У Риза-паши я выхлопотал для этого достойного священника официальное разрешение прибыть в Константинополь, а для большей безопасности выпросил ему у ксендза Лелу дозволение жить в принадлежащем лазаристам монастыре Св. Бенедикта в Галате. При этом я поставил непременными условием, чтоб никто не беспокоил католическою пропагандой этого достойного болгарского священника, полагавшего первый камень болгарской народной церкви. Видя личность отца Неофита столь обеспеченной, другие болгары стали группироваться около него, в том числе отец Иларион, человек способный, энергичный, который, уже по признании болгарской церкви, сделался архиепископом в Тырнове, древней болгарской столице, где и скончался несколько лет тому назад.

Таким образом началась борьба из-за православной болгарской церкви. Польская агентура князя Адама Чарторыйского была ее первою покровительницею. Эта же агентура поставила дело так, что и католическая Франция волей неволей поддерживала православие в Болгарии. Мне это было весьма на руку; я получил возможность отражать напор неразумной пропаганды польских католиков и действовать энергично и согласно с моею политическою программой.

Почти в то же самое время старообрядцы в Россия, подвергаясь гонению, лишенные епископов, выслали из Белой Криницы двух монахов, Павла и Олимпия, искать православного епископа, который согласился бы принять старообрядчество и сделаться митрополитом. Предварительно они получили за хороший подарок согласие старого митрополита, что если найдется такой епископ, то он будет признан австрийским правительством. Некрасовцы, с которыми, сейчас по приезде в Турцию, я завел знакомство и завязал тесные политические отношения, привезли этих двух посланцев прямо ко мне. При содействии боснийского францисканца ксендза Филиппа Пашалича и босняка Мустафы-паши-Бабича, я отыскал епископа Амвросия, который долгое время архиерействовал в Боснии; он согласился на предложенный ему монахами условия и с данным ему мною в секретари сербом Огняновичем, человеком необыкновенно умным и честным, отправился в сопровождении обоих монахов в Белую Криницу. Таким образом я, или агентура князя Адама Чарторыйокого сделалась покровительницей старообрядческой церкви на Востоке, и я получил юридическое, логическое и политическое основание защищать и поддерживать православие в славянских землях. Я продолжал действовать в этом духе до того момента, когда настояния императора Николая об удаления меня из Турции не [563] побудили султана Абдул-Меджида предложить мне принять имя мусульманина и турецкое подданство я остаться на его службе.

Я стал мусульманином из признательности и преданности к султану и туркам, которые сделали мне столько добра, а также для того, чтобы не потерять плоды моей деятельности, ибо смело могу оказать, что польское имя и польская деятельность между славянами на Востоке стала настоящей силой, и лестное обаяние окружило особу князя Адама Чарторыйского и его политику, которая упрочила его влияние на западе.

В этот второй период моей деятельности на Востоке, не забывая ни о поляках, ни о польском деле, я опирался на казачество, надеясь на пробуждение воинственных чувств между славянами, на примирение их с султаном, на сближение мусульман со славянами и даже, до некоторой степени, на отуречение этих последних. Выполнение политической программы князя Адама Чарторыйского было вверено графу Владиславу Косцельскому, человеку весьма способному, понимавшему славянство я Восток, имевшему прекрасные связи в свете и в дипломатическою кругу. Не знаю почему, но ведение этой политики перешло вскоре в руки польского эмигранта Владислава Иордана, я не следил за ходом этой политики под руководством Иордана; я был в то время на боевой линии с казацкими сотнями, но я слышал, что все отношения, который были завязаны князем Чарторыйским в южно-славянских землях, в Румынии и на всем турецком Востоке, порвались одно за другим.

В эпоху войны 1854 года деятельность польских католиков открылась выпиской нескольких ксендзов-поляков и требованием, чтобы я назначил их капелланами в казацкие сотни. Находившийся под моим начальством отряд казаков состоял тогда из регулярного полка в шесть эскадронов и иррегулярного сводного полка, сформированного из некрасовцев, старообрядцев и раскольников. За исключением шестидесяти с небольшим поляков и такого же числа других иноверцев, большинство казаков, всего до 1.500 человек, принадлежали к православной церкви. На знамени регулярного полка, который, по смыслу султанского фирмана, должен был служить символом возрождения Запорожского войска, находились золотой крест православной церкви на серебряном поле и серебряный полумесяц на пурпуровом поле. Это было то самое знамя, которое получил гетман Дорошенко, отдавшийся под власть султана, заключив союз с Турцией. Это знамя было выдано мне из патриархии вместе с письменным свидетельством о его подлинности, скрепленным подписями и печатями двенадцати епископов и патриарха. Это была грамота, данная полку, на право называться старинным Запорожским [564]

войском короля польского и Речи Посполитой, его традиционный символ.

Католики хотели, чтобы я заменил крест восточной церкви крестом церкви западной и перекрестил православных в католическую веру. Это практиковалось позже, по сформировании второго казацкого полка и переходе его на содержание и под власть Англии. Казаков крестили в католическую веру, переменяли им имена и прозвища. Один из таких перекрещенцев, на вопрос Адама Мицкевича, как его зовут, отвечал: «Во святом, христианском, крещении Борис Золотухин, а в крещении графа Замойокого — Ян Злотницкий».

Я наотрез отказался исполнить столь неполитическое и смешное требование. В больших городах Турция почти везде были католические костелы и священники этого исповедания, а во всех селах православный церкви с приходскими священниками; следовательно, в исполнения религиозных треб не встречалось ни малейшего затруднения. Таким образом в моем отряде не было ни католических, ни православных священников; был только казенный имам для служивших в полку нескольких помаков и босняков мусульман, да дьякон, в сотнях некрасовцев, который читал часы молитвы в исправлял вместе с тем обязанности войскового писаря.

Другою попытку в том же роде со стороны католиков была подача главнокомандующему Омер-паше мемуары, в коем, после преувеличенных похвал моим дипломатическим и «даже поэтическим» способностям предлагалось назначить мне в помощники или заместители католика из прусских военных, близко знакомого с мелочами европейского военного быта, который не могли быть мне хорошо известны. Предложение мотивировалось тем, что это было бы весьма полезно для новой военной организации, облегчило бы мои труды и послужило бы ободрением для поляков, которым было бы лестно видеть при мне последователя западно-католической церкви. При этом заместителе должен был состоять его личный капеллан с викарием или помощником. Турецкие сановники много смеялись под этим маневром, и записка была препровождена им для приобщения к делам.

После этих двух нападков со стороны католиков и по обороне Силистрии, за каковую пред фронтом всего войска приказано было прочесть благодарственный фирман султана казакам и мне за нашу отличную и полезную службу, с засвидетельствованием Омер-паши, что мы были «ухом, оком и рукой» султанского войска, совершился наш переход на левый берег Дуная. Здесь произошла [565] кавалерийская стычка под Журжевом, при чем десять сотен, казаков, отряд пехоты и кавалерия принудили четыре полка русской конницы отступить из под Слободзи в лагерь под Фратешти, и удержали его там с самого утра до наступления ночи, дав Омер-паше время укрепить предмостный шанц, без чего турецкое войско не могло бы перейти на Румынский берег.

Английский агент Симонс, по своим политическим убеждениям не расположенный к полякам, и вследствие того бывший со мною не в хороших отношениях, в своем рапорте в Лондон следующим образом отозвался об этой стычке: «чтобы судить о казаках Садык-паши, надобно видеть их в деле». За эту стычку я получил Меджидиэ на шею, а офицерам и солдатам Омер-паша и турецкое войско дали банкет в Журжеве.

Дни за два до этой стычки приехал в мой лагерь граф Вл. Замойский. При встрече со мною он бросился в мои объятия и сказал: «я ничего не сделал и ничего не могу сделать. Я знаю ваше польское сердце; делайте для Польши, что хотите и знаете, распоряжайтесь мною как вам угодно».

Я поцеловал его от всего сердца и, не делая никаких ему упреков; оказал: «будемте трудиться вместе, согласно, больше для Польши и меньше для католицизма, который обойдется и без нашей помощи; тогда может быть мы и сделаем что-нибудь хорошее».

Омер-паша был так нами доволен, что повторял мне несколько раз, чтоб я требовал чего пожелаю, а он все исполнит. Я просил о сформировании другого полка казаков с назначением графа Вл. Замойского организатором этого полка. Омер-паша телеграфировал в Константинополь, и чрез несколько дней пришло султанское ираде, разрешавшее сформировать второй полк с тем, чтобы он, так же как и первый, находился под моим непосредственным начальством.

Организация началась тотчас в Рущуке. Император Наполеон III дал на этот полк полный комплект обмундирования, конской сбруи и оружия, а Турция дала хороших коней.

Все шло хорошо, но вскоре организатор уехал в Париж и Лондон, дав своему преемнику приказ не спешить окончанием организации, чтобы не пойти вместе с православным полком сражаться за Польшу.

В Лондоне граф Замойский успел перевести второй казацкий полк на содержание Англии с присоединением его к турецко-английскому контингенту. В ираде, разрешавшем эту перемену, было сказано, что если первый и иррегулярные полки захотят перейти на такое же положение, то это будет им разрешено. Но эти два полка [567] отвергли предложения продать за английские фунты военный народный быть и отступиться от народных исторических внамен.

Награждая этот поступок, султан повелел причислить казацкий полк к постоянному контингенту других турецких полков с предоставлениям ему всех прав и привилегий этих последних в с сохранениям за ним наименования и преимуществ Запорожского войска.

Это ясно показывало, что переход полка графа Замойского на содержание Англии не понравился ни султану, ни Оттоманской Порте.

Последствием этого перехода было, что этот второй казацкий полк утратил прежде всего свое название, которое сближало его с православием и славянством, и был разделен на два кавалерийских и три пехотных полка с артиллерией, которые были наименованы: первый — линейным пехотным полком второй — конным стрелковым, третий — пехотным стрелковым, четвертый — линейно-пехотным. Солдаты были старые, польские солдаты, прошедшие хорошую военную школу, офицеры все отборные из польских войск, которыми командовал цесаревич Константин Павлович.

Это был прекрасный отряд; граф Замойский был назначен его командиром в чине дивизионного генерала. Но английская власть не дозволила ему иметь знамя с польским орлом и литовским всадником и даже предписала, чтобы деловая переписка велась на английском, а не на польском языке.

Полкам были розданы особые полевые знамена в роде тех, какие английское правительство дает индийским сипаям или давало лицам, составлявшим наемное войско во время войн с Наполеоном I.

Но все же это была могучая сила и надежда для польского дела. Материально дивизия ни в чем не нуждалась. Английское и французское правительства обильно снабжали ее всем, что было нужно; турецкое правительство также не отказывало ни в чем; из Польши деньги текли, как говорится, рекой. Магазины были такие, что их хватило бы на целый корпус.

В отношении материальном дивизия была сразу поставлена в положение противоположное тому, в каком находились казацкие полки, бывшие под моим предводительством. То же самое можно сказать до некоторой степени про них и в отношения моральном и военно-интеллигентном.

Турецкое правительство, бывшее тогда в критическом финансовом положении, не могло поставлять для моего отряда все нужное ни во время, ни в должном количестве; по качеству же все было отвратительное. Император Наполеон III прислал оружие и обувь для [567]

офицеров, и только этих предметов и было достаточно. Казацкая организация, от начала и во все время ее существования, не получила из Польши и от поляков ни полушки. Католицизм не позволял поддерживать православных, шедших в бой за польское дело, или служивших польскому делу.

За то нашу организацию всюду поддерживали своими дарами бояре Молдавии и Валахии, чорбаджии, болгары и некоторые греки из духовенства и купечества. Таким образом казаки ни в чем не нуждались: они были одеты и вооружены не только красиво, но даже великолепно, и сидели на добрых конях.

Регулярный полк моего отряда состоял исключительно из казаков; полк иррегулярный из охотников, принадлежавших по именному происхождению к тридцати одной народности, по большей части из людей, которые на первых порах не имели ни малейшего представления о военной службе. Что касается морального настроения этих охотников, то достаточно сказать, что между ними было до ста славянских гайдуков (разбойников), выпущенных из турецких тюрем, по заявлению, что они хотят служить султану в войске, в казаках. Это были болгары, сербы, черногорцы и босняки.

Было несколько офицеров из польского войска 1831 года, столько же из русского, а остальные — молодежи из так называемого венгерского войска, люди усердные, дельные, но оставлявшие многого желать в отношения военной выправки и знания военного дела.

И в то время как этот полк, при таких недостатках и составленный из таких элементов, служил как во время войны, так и после нее, в гражданском и в военном отношении образцом для всей армия, польская дивизия генерала Замойского теряла время в молитвах, во вражде и внутренних интригах, а под конец кавалерия восстала против своих начальников и потребовалось призвать турецкое войско для усмирения бунта.

Граф Влад. Замойский несомненно был выдающийся политик и военный. Между всеми нашими магнатами, которые умели и умеют жертвовать для отечества личностью и достоянием, он был, говоря по совести, бесспорно первый в самый достойный. Но его ослепляли религиозный фанатизм и необъяснимая в таком человеке ненависть к православию; отсюда его отвращение к славянству, недоверия к нему и боязнь сношений с ним.

__________________

Так как я пишу эти заметки для моих детей и внуков, а не для печати, то я считаю себя вправе опровергнуть мнение, распространенное на мой счет в Турции, в самом начале моей политической карьеры, моими политическими и религиозными противниками [568] поляками, без сомнения с целью ослабить этим доверие, которое оказывали мое турецкое правительство и мои подчиненные.

За мной признавали способности дипломата, поэта, но отнюдь не военного, а когда не удалось доказать это на деле, так как факты говорили за меня и свидетельствовали противное, то мои успехи на этом поприще были приписаны удаче, слепому счастью.

По возвращении моем в Россию, на меня посылались подобнаго рода инсинуаций в журналах и частных письмах, а в Галиции меня обвиняли даже в том, что во время моего пребывания в Турции султан Абдул-Азис поручил мне инспектирование и заведование арсеналами Турецкой империи (что, между прочим, никогда не было мне поручено) и будто я вошел в соглашение с русским посланником и в один прекрасный день передал ему все орудия из турецких арсеналов Топхане и Цейтун-бурну, в Константинополе и будто бы орудия эти были отправлены на русских судах в Одессу, а бедный султан лишился таким образом почти всей своей артиллерии: тогда барон Окша, Иордан и Лонгевич, движимые патриотизмом, взялись доставить султану Крупповские пушки, чтобы пополнить его артиллерию). Я слышал даже, что одна полька, занимающая высокое положение по своему происхождению и горячая патриотка, горько оплакивала подобный поступок с моей стороны. Я написал ей, чтобы она успокоилась на этот счет, так как в Турции мне никогда не поручали ни инспектирования, ни заведования арсеналами и, уезжая из этой страны, я не увез с собою никакого оружия кроме сабли, наследованной мною от отца и которую я передал не в русские арсеналы, а моему сыну, служащему ныне в русской армии.

__________________

Одна из главных причин всех бедствий, постигших Турцию, как политическое государство, заключается в том, что болгары, вместо того чтобы служить в рядах ее войска, что было вполне возможно после восточной войны, были вынуждены перейти в ряды оппозиция и приняли участие в восстании, которое подорвало могущество Турецкой империи и султана.

Ответственность за эту капитальную политическую ошибку, ибо иначе ее нельзя назвать, падает не на турок, ибо многие из них понимали необходимость привлечь на службу христиан и славян и стремились к достижению этой цели; в этом смысле действовали султан Абдул-Меджид и его государственные деятели: Риза, Решид и Фуад-паша; доказательством этого была казацкая организация, существовавшая под их покровительством семнадцать лет. [569]

Но все их намерения были парализованы советами посланников и нередко протестами западных кабинетов, в особенности английского и австро-венгерского.

Вследствие сделанного мною турецкому правительству предложения, появился ираде или указ султана, коим повелевалось организовать казацкий полк с тем, чтобы всякий славянин, подданный султана, имел право поступить в него волонтером.

Прослужив положенные пять лет, он освобождался от службы и пользовался, наравне с мусульманами, всеми гражданскими и политическими правами. Даже в самом начале число волонтеров-поляков в полку было не велико; две трети его составляли болгары, среди которых желания носить саблю и военный мундир было так велико, что менее чем в две недели было сформировано два эскадрона исключительно из волонтеров-болгар.

Все время, пока существовали эти полки, не было недостатка в волонтерах-болгарах, которые являлись сами, не ожидая офицера-вербовщика. Я был даже вынужден отказывать многим, чтобы не превысить норму, определенную для наличного состава войска.

Омер-паша, к которому жители часто обращались с жалобою по поводу того, что в полках не было вакансий, доложил об этом военному министру Риза-паше, и последний приказал не отказывать волонтерам и разрешил увеличить состав полков с 1.200 до 1.600 человек, сказав, что следует поощрять рвение славян служить султану в рядах турецкого войска, но впоследствии состав турецких кавалерийских полков был уменьшен до 750 чел. Мехмед-Руджи-паша, бывший в то время военным министром, человек, в высшей степени достойный и преданный своему отечеству, но не одобрявший того, что в турецком войске служили христиане, писал мне по этому поводу, что хотя новый закон касался также казацких полков, но, принимая во внимание их доблесть и оказанный ими услуги, им будет выдаваться по его распоряжению жалование и паек не по новому положению о кавалерийских полках, а по числу солдат, находившихся в тот момент на службе.

Многие солдаты оставались на службе по выслуге установленного срока и им было предоставлено впоследствии право на пенсию по выслуге определенного числа лет.

Выходившие в отставку казаки получали места при железной дороге, телеграфе. Митхад-паша, бывший губернатором придунайской провинции, принял многих отставных казаков в местное жандармское управление и был очень доволен ими. Во время смут, бывших в этой провинции, никто из отставных солдат не принимал в них участия; напротив того, они, своим присутствием, нередко [570] удерживали турок от противозаконных поборов и имели также большое влияние на своих соотечественников-болгар; я не раз был свидетелем этого; сами турки отдавали им полную справедливость. Вместе с христианами служило в казацком войске до сотни мусульман-босняков, помаков и др., все они жили дружно, не выказывая ни малейшего фанатизма и нетерпимости.

Казацкие полки помещались рядом с турецкими мусульманскими полками и несли одинокие с ними обязанности как на сборных пунктах, так и в больших городах, где они занимали гарнизоны. Между ними никогда не возникало ссор; на Пасху солдаты-мусульмане приглашались нередко за стол к своим товарищам-христианам, а последние приглашались на мусульманский праздник Байрама.

__________________

В 1856 г. я получил официальное письмо от великого визиря Решида-паши, в котором, поздравляя меня с примерным поведением войск во время войны, он писал, что благодаря моим постоянным и неусыпным заботам доказана возможность совместной службы солдат мусульман и христиан, и что он видит в этом самое лучшее средство к уравнению их прав в к решению вопроса об их политическом равенстве.

Военный министр Риза-паша, производя в 1866 г. смотр гвардейским полкам, отправляемым на Дунай в состав обсервационного корпуса, и заметив, что один из офицеров, командовавший дивизионом казацкого полка, который стоял гарнизоном в Константинополе, желая, вероятно, выслужиться, стал командовать на турецком языке, подошел к нему и приказал произносить командные слова на славянском языке. Затем, обратившись к послам и офицерам, стоявшим подле него, он присовокупил:

«Я не желаю, чтобы в турецкой армии было двумя кавалерийскими полками более, хотя бы эти полки были лучшие в мире; это не имеет значения для войска, но правительство желает, чтобы эти два полка сохранили свой славянский характер, который составляет их силу и оправдывает их существования».

Великий визирь Фуад-паша зачислил двух болгар унтер-офицеров этого полка в конвой султана и назначил к нему ординарцами двух поляков, двух болгар и одного босняка православного исповедания. Им же был составлен проект сформировать из христиан два новых полка; проект этот был одобрен султаном, но с отъездом Фуад-паши за границу исполнение его было отложено, а с назначением военным министром, по смерти Фуада-паши, Гуссейн-Авни-паши одержала верх политика враждебная христианам и славянам, и все эти планы были окончательно оставлены. [571]

Все эго доказывает, что многие государственные люди Турции понимали необходимость допустить мало-по-малу христиан к службе в турецком войске. Это было бы наилучшим средством восстановить их личное достоинство, приниженное многими летами рабства.

Турецкое население не выказывало к этим полкам ни ненависти, ни антипатии, точно так же, как и высшее мусульманское духовенство, относившееся к ним гораздо более беспристрастно, нежели католическое духовенство, которое не могло равнодушно видеть эти полки, состоявшие из православных солдата.

Западные кабинеты отнюдь не хотели, чтобы христиане были допущены в военную службу, и так как они не могли противиться этому открыто, то действовали окольными путями, намекая турецкому правительству на опасность даровать политическую равноправность одинаково побежденным и победителям, дозволив тем и другим носить оружие. Турок побуждали к судебным реформам, к преобразованию прав поземельной собственности, к реформе народного образования и даже к дарованию некоторой свободы прессе, но умалчивали о военной службе, дающей известные права и преимущества, и даже старались всеми силами удержать турецкое правительство от подобной реформы, в чем я имел неоднократно случай убедиться во время моей многолетней деятельности на политическом поприще в Турции.

В 1856 г., по заключении Парижского трактата, я представил оттоманскому правительству записку, в которой доказывал, что обладание Румынией Дунайским устьем будет чрезвычайно невыгодно для Турции, так как это даст немцам и мадьярам повод завладеть этим важным пунктом, и они будут стремиться к достижению этой цели, или при помощи колонизации, допущенной трактатами в принципе, или стараясь поселить смуты между разноплеменным населением Добруджи. Единственное средство предотвратить эту опасность заключалось, по моему мнению, в заселения островов Дунайского устья военным элементом.

Эта мысль была одобрена султаном и его министрами, и меня командировали с несколькими офицерами, чтобы снять план этой местности, наметить пункты для колонизации и переписать местных жителей казаков, под именем редифов или резервов казацкого корпуса.

Добровольное зачисление казаков Добруджи в резерв совершилось весьма охотно и быстро; несколько тысяч казаков правого и левого берега Дуная внесли свои имена в списки. Староверы, распущенные по окончании войны, вооружили добровольно, по моем приезде, [572] сотню казаков, которая должна была сопровождать меня, предложив содержать эту сотню, во все время моего пребывания у них, без всякого вознаграждения со стороны правительства.

Я не мог рассчитывать в этом случае на содействие поляков, живших в Добрудже и по берегам Дуная, так как они относились враждебно ко мне и к турецкому войску. Во главе их стоял некто Мильковский, принадлежавший к демократической партии, но действовавший в этом случае заодно с католиками, и они старались повлиять, главным образом, на казаков из малороссов, населявших деревень двадцать по обоим берегам Дуная.

Это были, по большей части, крестьяне, бежавшие из Малороссии, чтобы избегнуть крепостной зависимости и уклониться от военной службы в России. Поляки успели поселить в них недоверие ко мне и к казацкому войску, твердя им, что я приехал с целью поработить их. Мои поездки по Добрудже, в сопровождении сотни казаков, доставили полякам прекрасный случай распространять эти слухи, и они донесли французскому посланнику в Константинополе, что, находясь в дружественных отношениях с многими румынами и в особенности с кн. Георгием Стурдзою, Вогоридесом, Конаки и другими, я приехал с целью помешать союзу двух княжеств и организую с этой целью в этой местности казацкое войско.

Этот союз придунайских княжеств был излюбленною мыслью Наполеона III.

Французский посланник Тувенель поверил доносу, на что он имел полное основания, так как, встречаясь и беседуя с ним в Константинополе, я высказывал ему не раз откровенно, что создание Румынского княжества будет первым шагом к отделению его от Турции, и вместе с тем к распадению Турецкой империи, а ему было известно мое усердие к службе султану и его правительству.

Тувенель заявил решительно протест против моего плана, и я был отозван из Добруджи. Однако, по возвращении моем в Константинополь, я представил правительству вполне выработанный план колонизации в устье Дуная 4 батальонами пехоты и 12 эскадронами кавалерии и передал списки казаков, изъявивших желание принадлежать к этой военной колонии; вскоре появился ираде султана, коим разрешалось устройство этого военного поселения.

Я узнал впоследствии, какую бурю вызвал этот проект.

Прежде всего подняло тревогу посольство католической Австрии, так как предполагаемое поселение образовывалось из православных славян. Интернунций не хотел протестовать открыто, но обратился с жалобою к лорду Редклиффу. Последний, по своему [573] обыкновению, поднял крик и наделал не мало шума, обвиняя меня в том, что я хочу быть новым Ермаком, что я хочу идти по стопам Богдана Хмельницкого и не даром нахожусь в подозрения у поляков-католиков. Он этим не ограничился; дело было предоставлено французскому посланнику.

Тувенель, крайне озлобленный моей поездкою в Валахию, подобно Дон-Кихоту, начал сражаться с ветряными мельницами.

— Все польские эмигранты примкнуть к этой военной колоши, — говорил он; — Россия не допустить у своих границ подобного поселения, которое будет угрожать спокойствию Европы, тогда как мы заботимся о сохранения мира и не желаем новой войны.

Протест Тувенеля был вполне понятен, так как он был вызван тайной боязнью панславизма и православия и постоянным желанием западных держав, чтобы силы и значение Турецкой империя не возрастали, и чтобы она находилась постоянно в шатком положения и, следовательно, в зависимости от прихоти западных держав.

Султан не изменил данного им указа, но повелел отложить его выполнение до более удобного времени, иначе сказать, — в долгий ящик.

Несколько времени опусти мне было приказано изложить письменно мой взгляд относительно допущения христиан в военную службу, и султан повелел обсудить представленный мною проект совместно с посланниками западных держав.

Последние отнеслись к нему крайне неодобрительно.

Лорд Редклифф воскликнул: «Таким образом христианские подданные будут иметь в своем распоряжения чрез несколько лет целую армию, вполне обмундированную и обученную, способную сражаться; этого не должно быть, мы вовсе не для того заботимся о неприкосновенности Турецкой империи и не для того старались обеспечить ее трактатами».

Того же мнения было и австрийское посольство; оно опасалось кроме того пробуждения воинственного духа в славянах Турецкой империи, что отнюдь не соответствовало ее видам.

Турецкое правительство встретило со всех сторон оппозицию, и, в конце концов, ему не дозволили провести эту реформу, которая имела бы вероятно ближайшим последствием усиление могущества империи.

Таким образом, в политической ошибке недопущения своевременно христиански подданных Турции в военную службу наравне с мусульманами надобно обвинять не турецкое правительство, а западные державы. [574]

__________________

Проследив внимательно историю Польши в то время, когда она находилась на вершине своего могущества и славы, мы наталкиваемся везде на тот факт, что поляки, славяне, по происхождению, обычаям и языку, самою судьбою предназначенные стать во главе славянских народов и сделаться первою я самою сильною державою восточной Европы, отказались добровольно от этой миссии.

В первые века своего исторического существования они не имели среди славянских наций соперниц, который могли бы взять на себя эту великую задачу.

Поляки отнеслись с презрением ко всему, что было им доступно, и вопреки всякому здравому политическому смыслу стали действовать в противоположном направления. Делая ошибку за ошибкой, они дошли до добровольного, смешного, чтобы не сказать преступного отрицания своего славянского происхождения, забыв его и отрицая будущность того племени, к которому они принадлежать, и роль, которую оно призвано играть в истории, они вынудили Россию, силою вещей, взяться за эту задачу и стать во главе славянства.

В этом случай они не могут даже оправдываться незнанием, ибо первые два короля этой воинственной нации, Болеслав Храбрый я Болеслав Смелый, самые даровитые их правители, поняв или, лучше сказать, предугадав истинную задачу Польши и значения славянства, указали полякам путь, по которому им надлежало идти, обратив свои взоры на восток, на русские земли, на Киев.

Все короли династии Пястов по чувствам и стремлениям были славяне, но их держала в руках римско-католическая западная церковь.

Ягеллоны были хорошими монархами и относительно порядка и уменья управлять стояли выше Пястов, лучше их понимали обязанности правителей, но они не были славянами по происхождению и не понимали того, что соответствовало интересам этого племени я к какой цели его следовало вести. Они не могли иметь племенной любви к славянам, и поэтому трудно было ожидать, чтобы они постигли их нужды.

Поляки должны хорошо взвесить и обдумать свое положение, ибо им придется волей неволей высказаться и решить вопросы: быть им славянами или не быть.

На России лежит великая задача объединения славян; она должна быть для них тем же, чем стала Пруссия для германских народов. Ей дано все необходимое для выполнения этой великой задачи; славяне, оставив свое соперничество и свои личные интересы, должны повиноваться голосу политической необходимости и соединиться с Россией, чтобы действовать с нею заодно. [575]

Поляки должны хоть раз воспользоваться опытом прошлого и понять, что Польша пала вследствие того, что она отшатнулась от славянства, тогда как она имела возможность стать во главе его; но она добровольно отказалась от этой роли и пошла по стопам западных держав.

Поляки должны без всякой задней мысли сознаться в своей ошибке и покаяться в ней, так как почти все они, за весьма малым исключением, находились всегда в лагере враждебном славянам.

Они должны протянуть братскую руку России и стремиться к лучшему будущему, признав могущество русского монарха, который держит в своих руках судьбу всех славян, — вот в чем состоит задача поляков.

Что касается прочих славянских народов, то сербы должны остерегаться инсинуаций Австрия и Германии, имея перед глазами прошлое и настоящее положения Польши, и должны признать чистосердечно, что сила и могущество находятся на стороне России.

По примеру поляков и сербов все прочие славяне также присоединились бы к России, и когда, таким образом, все славянские народы составили бы, по чувствам и стремлениям, одно целое, их могущество было бы несокрушимо.

Правда, германские народы имеют в своем распоряжении все технические усовершенствования, сделанные в последнее время в военном искусстве, имеют хорошо обученных солдат, вполне организованную армию и опытных, способных предводителей. Но все это могут иметь и славяне; между темь как ни одна нация в мире не имеет такого множества превосходных кавалеристов и верховых лошадей, как славяне. Значительное превосходство кавалерия, употребленной в дело с уменьем, может пополнить многие пробелы и загладить не одну ошибку.

Я представил турецкому правительству в 1874 г. следующую записку:

В настоящее время для правительства не составляет особенной необходимости привлекать на службу поляков, но эта мера может принести большую пользу в будущем. Поляки, вследствие сделанных ими политических ошибок, дошли до того, что у них нет ни настоящих политических вождей, ни кружков, ни обществ, опирающихся на национальную политику; их действия не имеют никакого основания, никакого исходного пункта. Легкомысленное поведете некоторых личностей, действовавших более из спекулятивных целей, нежели под влиянием честолюбия, невысокие качества массы польского населения, их полное непонимание своих политических и [576] социальных нужд — все это погубило без возврата их материальный и нравственный силы, погубило их будущность. Не имея ни руководителей, ни определенной национальной цели, поляки предоставлены теперь на произвол событий и интриг, как внутренних, так и внешних.

Во Франции поляки утратили всякое уважение правительства благодаря своему участию в коммуне, неуместной храбрости, выказанной ими в рядах германского войска, в котором сражалось несколько поляков из Познани — и своему нежеланию стать на защиту Франция в то время, как они могли это сделать. В то же время, благодаря своим интригам и политической бестактности, они утратили и в Турция положение, приобретенное ими благодаря военной организация, существовавшей в этой стране 17 лет, и сделались агентами тайной политической полиции, служа одинаково туркам, австрийцам, мадьярам и всякому, кто пожелает.

Польские эмигранты рассеяны по всему свету; по большей части это люди экзальтированные, не имеющие определенных средств к жизни, доступные всем искушениям нищеты и отчаяния.

В 1863 г., эмигранты не доставили почти ни одного солдата для поддержания этого злополучного восстания, окончательно погубившего Польшу, несмотря на то, что среди них были еще старые опытные вояки. Из числа пятисотъ поляков, служивших в казацком войске в Турция, не более десяти человек присоединилось к мятежникам, несмотря на все происки лиц, состоявших на службе и занимавшихся пропагандою, и на равнодушное отношение к этим проискам турецкого правительства. Эта апатия, этот недостаток сочувствия объясняются тем, что во Франции в в Турции существовали тогда польские кружки, польские общества, успевшие внушить своим соотечественникам некоторую осмотрительность в их политических поступках. Ныне эти кружки более не существуют, и польские эмигранты, в особенности эмигранты 1863 г., поддаются влиянию первого встречного, восстановляющего их против России.

Несмотря на неблагоприятный условия, в каких находятся эмигранты, несомненно, что они имеют сношения со своими соотечественниками, живущими в России, и можно думать, что в случае подстрекательства со стороны Англии, Германии или какой бы то ни было иной державы, враждебной России, они поднимут знамя восстания под которое стекутся многие из их соотечественников.

Даже не вступив в борьбу с Россией они уже послужат ее врагам, как защитники волнений и заговоров и как клеветники, выступающие в органах печати с превратным толкованием всего того, что делается в России. [577]

Наиболее рассудительные эмигранты, поняв наконец свое политическое и социальное положение, пугаются отчаянных воплей своих товарищей, но вместе с тем они относится недоверчиво к актам, обнародованным, русским правительством, видя, с каким недоверием их принимают западные державы. По этой причине немногие эмигранты возвращаются на родину; большинство остается за границею.

Эмигрантов, имеющих смелость делать то, что им подсказывает их внутреннее убеждение, и решающихся без всякой задней мысли возвратиться на родину, с тем, чтобы быть верными России, считают агентами русского правительства, и имена их становятся достояниям клеветы и памфлетов; они лишаются того влияния, которое они имели за границею, и становятся силою вещей более вредными, нежели полезными делу примирения двух родственных наций, соединенных под одною монархическою властью.

__________________

Феликс Веселовский издал брошюру, под заглавием «Примирение русских с поляками», посвященную полякам и русским, которая увеличила собою значительное число разных сочинений, появившихся по этому вопросу, имеющему огромное значение для России и для всего славянства.

Веселовский приводит документы, которые имеют несомненно историческую важность и извлечены им вероятно из архивов какого-нибудь семейства, игравшего видную роль при разделе Польши. В своем кратком историческом очерке он громит Фридриха II и Пруссию, превозносит Марию-Терезию и министра Кауница и австрийскую политику, говорит мельком о том, что Россия была, так сказать, увлечена к участию в этом разделе, к которому Англия отнеслась с беспечным равнодушием, и в заключение говорит, что в гибели Польши виновата Франция и что эту несчастную страну погубил Людовик XV.

Открытие, сделанное Веселовским, не принадлежим ему лично, а есть выражение тайных взглядов, распространенных между эмигрантами 1863 года.

Веселовский обвиняет Людовика XV подобно тому, как другие обвиняли Наполеона I и князя Ад. Чарторыйского, в том, что они старались внушить полякам доверия к их собственным силам и хотели, чтобы они действовали самостоятельно, не нуждаясь в посторонней опеке.

Людовик ХV говорил барским конфедератам: «изберите себе короля, который мог бы и умел бы управлять вами, организуйте войско для защиты, и тогда я приду вам на помощь».

Но конфедераты, несмотря на свою преданность отечеству и [578] на свою военную доблесть, постоянно враждовали между собою и не сумели устроить себе какое бы то ни было правительство.

Назвав Фридриха II и Людовика XV главными виновниками раздела Польши, Веселовский едва касается действий польских магнатов и анархии, господствовавшей в королевстве; очевидно, он не хочет возбудить неудовольствие привилегированного сословия и вероятно по той же причине, не желая восстановить против себя русское правительство, он приводит политические документы о разделе Польши только до эпохи Барской конфедерации, совершенно умалчивая о том, что происходило после этого события до нашего времени.

Вопрос о слиянии поляков и русских в одно государство поднят не в наше время; он обсуждается под разными видами уже несколько столетий. Но влияние католицизма и германства поселило раздор, зависть и недоброжелательство между двумя соседними народами, принадлежащими к одному и тому же имени, ибо если бы эти две нация слились в одно государство, под властью одного монарха, то они составили бы такую могущественную державу, которая привлекла бы к себе все прочие славянские народы, создав на Востоке силу грозную для западных держав. Оне не могли желать этого и стали действовать при помощи своего духовенства. Православная церковь не имела политически организованного духовенства и воинственных религиозных орденов, поэтому она не могла поддерживать политику православных народов и бороться с западною церковью равным оружием.

Иезуиты старались приобрести влияния над русскими православными княгинями и княжнами, и когда им не удавалось оторвать их от их веры, то они находили средство наполнить их жизнь огорчениями и заботами. Самый выдающийся пример этой низкой деятельности представляет Елена, дочь Иоанна III и супруга короля Александра из династии Ягеллонов.

Преследуя ту же политическую цель, иезуитам удалось обратить в католицизм магнатов малороссийских губерний, прельстив их равными привилегиями и преимуществами.

Иезуиты помешали королю Владиславу, действовавшему в духе и направлении Ягеллонов, сделаться русским царем, так как это повело бы к слиянию России с Польшею.

Король Ян Казимир, неудачное правление которого подчинило его иезуитам и западным державам, обладал твердым, добродетельным характером и был гораздо образованнее своих подданных и многих современных ему монархов; предвидя будущность, ожидавшую Польшу, он сделался горячим сторонником соединения русских и поляков в одно государство. Он любил свое отечество [579] более самого себя и своей власти. Он понял будущность славянства.

В сочинении Веспасиана Роховского, озаглавленном: «История царствования Яна Казимира», изданном в Познани в 1839 г., на 329 стр. первого тома находим циркуляр этого короля к сейму, который должен был открыться в Варшаве 10-го августа 1658 г.

Вот подлинные его олова:

«Мы дали е. в. царю России доказательства нашего искреннего желания присоединиться к России. Теперь мы созываем сейм для того, чтобы обсудить, каким путем соединить Россию и Польшу в одно государство, так как они состоят с незапамятных времен из народов славянского племени и, находясь под властью одного монарха, сделались бы державою грозною для внешних врагов. Исполнению этого проекта препятствовали до сих пор войны, которые нам пришлось вести со шведами, венгерцами, казаками и татарами.

«В настоящее время, благодаря всемогущему Провидению, мы обеспечены от нападения, неприятель изгнан с нашей территории, поэтому теперь наступило время привести этот план в исполнение; пора подкрепить славянские народы этим союзом. Вот почему мы обращаемся с этим циркуляром к сейму, который должен собраться в Варшаве 10-го августа» и т. д.

Это были слова короля мученика и пророка. Он был мучеником вследствие интриги германцев и католической церкви. Он говорил, что польским королем следовало избрать русского царя или его сына, и предсказывал все бедствия и несчастья, которые должны были обрушиться на страну, предсказывал даже будущий раздел Польши в том случае, ежели такового выбора не будет сделано. Но этого не случилось вследствие происков католического духовенства я западных держав; и страну действительно постигли все несчастья, какие предсказывал ей этот король мученик и пророк.

В царствование императора Александра I князь Адам Чарторыйский рассматривал циркуляр короля Яна Казимира с тем, чтобы привести его в действие и соединить эти два народа «без всяких условий», как он говорил в своих записках, которые он дал мне прочесть.

Результатом его занятий я первым шагом на пути к этому слиянию была попытка создать польские легионы под знаменем русского императора с целью уменьшить этим влияние польских легионов, сражавшихся под знаменами Наполеона.

Но против осуществления этого проекта энергично восстало «семейство» (Familia), так назывался тесный кружок, руководивший [580] в последние годы существования Польши политикой Чарторыйских и Замойских; в числе наиболее влиятельных членов этого кружка находились кн. Константин Чарторыйский и граф Андрей Замойский, которые, находясь в близких отношениях с кн. Меттернихом и высшей венской аристократией, отклонили князя Адама от политики, согласной с циркуляром короля Яна Казимира.

Граф Андрей Замойский, после свидания с кн. Меттернихом, дал князю Адаму следующий совет:

«Вы не должны, князь, отказываться от тех прав, какие вы имеете, как потомок династии Ягеллонов; ваше отречение может, при более подходящих обстоятельствах, принести большую пользу, если оно будет вызвано необходимостью».

Смысл этого ответа выяснился в 1830 г., когда, в ноябре месяце, вспыхнуло восстание. Княгиня Анна Чарторыйская, супруга князя Адама, женщина молодая, энергичная, живая, видя несогласия и распри, существовавшие между руководителями революционного движения, бросилась перед мужем на колени, в присутствии гр. Владислава Замойского и Карла Зенкевича, и умоляла провозгласить себя королем или уехать за границу, так как, не будучи королем, он своим присутствием только вредил делу отчизны. Граф Замойский сообщил об этом Малаховскому, который в свою очередь передал его слова австрийскому консулу в Варшаве, а тот отправил с этим известием эстафету в Вену.

Несколько дней спустя, в ответ на это сообщение, ему было поручено кн. Меттернихом выразить полное его сочувствие полякам и их делу и передать им, что если кн. Адам Чарторыйский обратится к императору и предложит польский престол одному из австрийских эрцгерцогов, то поляки получат его и будут иметь в своем распоряжении деньги, нужные для продолжения войны.

Князь Адам медлил обратиться к императору с этой просьбою, но требования во имя блага отечества стали так настойчивы, что князь уступил и сделал то, что от него требовали. Получив эту просьбу, Меттерних сказал с улыбкою:

«Теперь в моих руках отречение Ягеллона, князя Адама Чарторыйского, революционное движения зависит теперь от меня, я могу вести переговоры с тем, кто даст мне больше».

Событие это не имело никаких последствий, но оно любопытно как доказательство того, каким образом западные державы и немцы в особенности относились к полякам.

Польское королевство, созданное после Венского конгресса, не имело ни малейшей политической симпатии к славянству.

Войско, чиновничество, все население было проникнуто нравами и [581] обычаями и стремлениями запада; в этой организации не было никакой связи, которая бы соединила и скрепила эти два родственные народа в одно государство; малейшее недоразумение могло повести к разрыву, что и случилось действительно в 1830 и 1831 гг.

Война, последовавшая за восстанием и положившая конец политическому существованию страны, привела за границу множество эмигрантов, можно сказать без преувеличения, весь цвет нации, как по благородству чувств, так и по бескорыстию стремлений. Эти эмигранты, движимые патриотизмом, быть может плохо понятым, но тем не менее возвышенным и бескорыстным, еще более усилили разлад своими враждебными манифестациями, доставив немалое торжество Западу.

То была пора тайных обществ, заговоров против правительства, пропаганды в народе. Эмигранты также заразились эпидемией, свирепствовавшей в то время в обществе; они составляли заговоры и пропагандировали в народе, но не прибегали к револьверам и кинжалам, которые не были еще тогда в ходу, а старались распространить свои демократические утопии в народе, который не понимал их и не хотел понять.

Все эти враждебные действия были направлены против Россия и порождались желанием отомстить ей и возвратить отечеству прежнюю независимость; они поддерживались также наущениями западных держав и различных тайных обществ, а равно и постоянным подстрекательством западного католического духовенства.

Надобно сознаться, что в то время никому не приходила еще мысль о соединения и слиянии с русскими; несмотря на то, что некоторые начинали уже изучать славянство и славян, даже начинали брататься с ними и, что еще важнее, поляки, служившие в казацких полках и имевшие сношения с староверами, начинали примиряться с православием и не относились уже к нему с теми насмешками и упреками, как прежде, — польское население литовских и русских губерний было гораздо менее фанатично, нежели жители собственно Польши или «Конгрессовки», как ее называли. Эти последние далеко не одобряли подобную веротерпимость, но не высказывались, чувствуя, как смешон был бы подобный протест; одно только духовенство по обыкновению не переставало интриговать и действовать неустанно против православия.

Это продолжалось до 1856 г. После смерти императора Николая I, все поляки как жившие в России, так и эмигранты, отнеслись чрезвычайно сочувственно к молодому императору; все письма, которые мы получали из родины, были наполнены похвалами его доброму сердцу, его дружелюбному отношению к полякам; его превозносили [582] до небес. Старые эмигранты, поседевшие за границею, стали поговаривать, что им следует возвратиться на родину; «такова очевидно воля Господа, — говорили они, — чтобы мы послужили молодому императору и, подчинясь его державной воле, позабыли наши распри с русскими и соединились с ними в одну монархию. Превратности нашей скитальческой жизни в чужих краях сделали нас опытнее, и этим опытом мы должны воспользоваться».

Если бы в то время была объявлена всеобщая амнистия, без всяких ограничений и с предоставлением полякам всех прав и привилегий, которыми они пользовались прежде, то за границею остались бы лишь весьма немногие эмигранты, все остальные воспользовались бы дарованным прощением, и это было бы самое практическое средство к слиянию двух родственных наций в одну монархию. В среде эмигрантов, известных под именем «старых эмигрантов», было много благородных, талантливых людей, обогащенных к тому же многолетним опытом; поэтому на них можно было вполне положиться.

Не раз приходилось мне слышать рассуждения старых офицеров- эмигрантов, служивших в наших полках: «почему бы нам не служить вместе с русскими, — говорили они, — правда, мы сражались с ними, но сражались открыто и честно на поле брани; между нами нет особенного различия ни в нравах и обычаях, ни в языке, мы исповедуем одну и ту же христианскую веру. Почему не признать нам своим императором молодого монарха, только-что вступившего на престол. Если будет объявлена общая амнистия, то мы не замедлим воспользоваться ею; наша честь и долг, возлагаемый на нас благодарностью, могут служить гарантией того, что мы будем его верными и преданными подданными».

Таково было настроение, таковы были желания эмигрантов не только в 1831 г., но и в 1848 г. Первые эмигранты известны под именем «старых», а эмигранты 1848 г. разделяются на венгерских и итальянских, названных так потому, что одни из них служили в Венгрии, а другие в Италии во время революционных смут, бывших в это время в Европе.

В 1860 году в Польше раздались молитвы, призывы, увещания, сочиненные польскими змартвыхвстанцами, жившими в Риме. Они воскрешали во имя предков, во имя католичества улегшееся недоброжелательство поляков к русским. Вслед за этой первой попыткой из Вены, Парижа, Лондона были присланы новые увещания, новые советы поддерживать оппозицию; полякам намекали, что в Европе готовятся к новым войнам и что прежние границы Польши несомненно будут восстановлены. Все это можно формулировать в весьма [583] эффектной, но комичной в настоящем случае формул usque ad finem, «упорствуй до конца».

В 1866 г., вследствие слухов о готовившемся восстании в Болгарии и Румынии, я получил приказание немедленно выступить на Дунай с кавалерией султанской гвардии, которая находилась в то время в Константинополе и к которой принадлежали также казацкие полки.

Столь неожиданное и поспешное выступление многочисленной кавалерии и артиллерии обратило внимание общества, следившего за текущими событиями, и чрезвычайно заинтересовало поляков, вообразивших, что султан объявляет войну России.

Несколько поляков, участвовавших в восстании 1863 г., которых я знавал еще в Польше, явились ко мне депутатами, с просьбою не забыть польского дела и, пользуясь моим влиянием, выхлопотать, чтобы турецкое правительство послало сильный отряд баши- бузуков с целью занять Подолию, Волынь и Украйну.

Подобное желание, признаюсь, нисколько удивило меня, и я спросил его, на что им понадобились эти башибузуки?

— Для того, чтобы поскрести кожу с крестьян и сделать их умнее, — отвечал он.

— Откуда же происходит подобное недоброжелательство, вы же были одним из редакторов «Золотой грамоты», сулившей крестьянам золотые горы.

— Это. правда, но мы делали это с целью привлечь их на свою сторону.

— Ну, а если бы это вам удалось?

— Тогда мы уничтожили бы все эти привилегии и возвратились бы к старому порядку вещей.

— Так в этом и заключалась настоящая ваша цель?

— Иной цели у нас не было, иначе мы не взялись бы за оружие.

К этому он присовокупил, что один из его соседей, землевладелец, говорил, что крестьян нужно надувать как глупцов, и что землю не следует отдавать этим потомкам хама, ибо земля, оставленная нам нашими предками, составляет нашу неотъемлемую собственность.

Депутат, передавший мне все это, был человек вполне искренний, настоящий джентльмен, говоривший всегда только то, в чем он был убежден.

Меня обвиняли в старании примирить поляков с православием, с Россией, называли будущим Хмельницким, врагом западных держав, католицизма и польского дела. Австро-венгерский посланник поддерживал всеми возможными средствами поляков в их [584] усилиях устранить славянский элемент из казацкого войска и удалить меня со службы.

В этом случай поляков поддерживали также посланники прочих держав, не исключая французского, несмотря на то, что французское правительство дважды предлагало мне орден Почетного Легиона, первый раз в царствование Людовика-Филиппа, и затем при первой республике, но я отказался от этого знака отличия под тем предлогом, что это могло возбудить недоверие со стороны турок, внушив им мысль, будто я служу Франции, что, в свою очередь, могло уменьшить мое влияние на них.

Подобного рода отношение ко мне, по крайней мере, со стороны австро-венгерского правительства поддерживалось, быть может, воспоминанием о следующем эпизоде.

Во время венгерского восстания 1848 г. Кошут и граф Батьяни предложили мне место главного дипломатического агента Венгрии в Константинополе и убедительно просили меня принять его, а в подкрепление своей просьбы ссылались на письмо князя Чарторыйского, в котором говорилось, что он будет очень доволен, если я соглашусь принять его, так как это вполне согласуется с интересами польского дела. Я ответил князю, что я считаю союз с Венгрией пагубным для нас, ибо он не согласуется с интересами славянства. Кошуту и Батьяни я написал, что так как Венгрия воспользовалась первым разделом Польши к своей выгоде, то в настоящее время долг справедливости требует, чтобы венгерцы, объявив войну Австрии, издали манифест, коим они отказались бы признать первый раздел Польши и возвратили бы этому государству земли, доставшиеся на долю Венгрии. Во-вторых, венгерцы должны бы возвратить Турции исторические знамена Герцеговины я Болгарии, находящиеся в Венгрии, а равно вычеркнуть из текста присяги, произносимой королями при вступлении на венгерский престол, слова, которыми они клянутся употребить все свое старание к тому, чтобы присоединить эти провинции к Венгрии. Если эти два условия будут выполнены, то я, как поляк, буду иметь возможность служить по совести венгерскому делу и вести переговоры с турками, иначе я торжественно объявляю, что я не могу этого сделать и не приму предложенного мне места.

После этого ответа с моей стороны, в Константинополь был послан гр. Юлий Андраши, которого Кошут и Батьяни снабдили письмами ко мне, прося оказать ему содействие. Он передал мне также письмо от князя Ад. Чарторыйского, в котором тот убедительно просил меня сделать это, оставив на этот раз в стороне мои славянские тенденции. Он писал, что он вполне понимает и [585] разделяет мои мысли, но что теперь дело идет о совместном действии с венгерцами против Австрии, падения которой освободит Венгрию и может послужить началом освобождения Польши.

Между мною и гр. Андраши установились самые дружеские отношения, хотя я и не скрывал от него своих симпатий к славянам и не раз высказывал откровенно, что для поляков было бы гораздо выгоднее, если бы Польша была присоединена к одной державе.

Быть может впоследствии, достигнув власти, гр. Андраши вспомнил мои слова, так как его агенты особенно старались об искоренении славянского элемента из казацких полков. Между прочим, гр. Андраши особенно покровительствовал барону Окше и его товарищам 1863 года.

Я привожу здесь мало кому известные подробности факта, который прошел незамеченный и не имеет, быть может, особенного значения, хотя он и занимал в свое время европейских дипломатов; а сам был участником в этом событии, которое, несмотря на всю его маловажность, свидетельствует о том, с каким вниманием западные державы и католическое духовенство следят за воякой попыткой со стороны славян-католиков к сближению с их православными единоплеменниками, не пренебрегая никаким средством, чтобы помешать славянам не только слитьса в одну монархию, но даже образовать славянский союз.

В 1877 г. я получил из Львова письмо от г. Бенкевича, с которым я был уже много лет в дружеских отношениях.

Этот подольский землевладелец поселился, по окончании крымской кампании, на жительство в Париже, где, по моей рекомендации, познакомился с Гортензией Корну, молочной сестрою Наполеона III, женщиною образованной и энергичной, благодаря которой, ему удалось вступить в сношение не только со многими государственными людьми того времени, но и с самим императором французов.

После неудач, понесенных Францией в франко-прусскую войну, он переселился в Галицию и поддерживал сношения с представителями всех польских политических партий. Это был человек в высшей степени честный, прямой, горячий патриот, понимавший вполне польское дело. Вот что он писал мне:

«Вам известно, любезный генерал, что а давно вполне разделяю ваш взгляд на славянский и польский вопросы и на отношение их к славянскому племени и к России. Поляки находились слишком долго под гнетом и влиянием запада.

«Они родились, воспитались и жили под влиянием римско-католической церкви; чем менее они понимают, что такое религия; [586] чем менее они в действительности исповедуют ее, тем более в них развивается фанатизм, доходящий в политике до крайних пределов; это выражается не только в их словах, но и в их взглядах и убеждениях, если они таковые имеют.

«Запад с его римско-католическою церковью является вековым и непримиримым врагом востока, т. е. востока европейского, который есть не что иное, как славянство с его православною церковью. Запад поддерживается его вечно борющимся духовенством, его иезуитами в рясах, фраках и даже в юбках, это не безделица.

«Люди половчее и подальновиднее идут по этому пути ради своих личных выгод, или для того, чтобы расположить в свою пользу общественное мнение; люди более простые и менее дальновидные надеются достигнуть этим спасения души и вечного блаженства.

«Вот мои мысли о тайной политической борьбе, происходящей между западом и востоком, или между западными державами и славянским племенем, так как о турецкой монархии нечего и говорить, ибо она близится к концу, так как западные державы не позволят туркам искать поддержки в южных славянах, как вы советовали, доказав на деле, что это мыслимо и возможно.

«Когда, в 1853 г., по вашей инициативе, на турецкую службу были призваны польские генералы и офицеры и вы добились организации казацкого полка, в который могли поступать волонтерами славяне всех наций и славянский язык был допущен в этом полку и в то же время вам было вверено начальство над казаками Добруджи и над некрасовцами, то польское католическое духовенство немедленно принялось за дело. Во-первых, оно стало отговаривать поляков от поступления в этот полк, утверждая, будто вы хотите ославянить их и склонить к православию, вот причина, почему у вас вначале было так мало польских волонтеров.

«Когда, после первых успехов, одержанных в начале кампании, после снятия осады Силистрии, множество волонтеров, несмотря на запрещения духовенства, записалось в казацкие полки и вместе с ними приехал сам Адам Мицкевич, то второй полк, который было поручено организовать графу Замойскому, тотчас был включен в контингент англо-турецкого войска и к нему были сформированы кадры из польской дивизии, находившейся на жаловании Англии».

Я видел копию с донесения французского посланника в Константинополе, Тувенеля, которую показала мне г-жа Корну. Он писал: «Агент кн. Чарторыйского сообщил мне, что главная мысль Садык-паши состоит в устройстве казацкой колонии в устье Дуная с целью поддерживать постоянные сношения между северными и [587] южными славянами и помешать западным державам колонизировать этот пункт».

Начиная с 1864 г. барон Окша постоянно писал и доносил, что вы намереваетесь обратить поляков в православие и внушить им мысль о союзе с Россией. Пропаганда доставляла ему материальную помощь; он встретил также могучую поддержку в австро-венгерском посланнике. Барон Окша действовал в том же духе и после вашего удаления со службы и отъезда из Турции; его памфлеты и обвинения преследовали вас везде. К действиям; направленным против вас, следует отнести и сделанное книгопродавцем запрещение продавать ваши сочинения и брошюры, разъясняющие цель и направление вашей политики на Востоке.

«Все вышеприведенные факты доказываю» бесспорно, вместе с последними политическими событиями в Европе, на сколько западные державы тревожатся всем тем, что клонится к освобождению славян и к развитию славянского племени, как им неприятен союз поляков с русскими и возможность слиянию этих двух родственных наций в одну монархию, ибо подобное слияние неизбежно внушит всем славянам мысль составить одно политическое целое под какою бы то ни было формою».

Это было последнее письмо, полученное мною от Бенкевича; вскоре после этого он скончался во Львове.

Следующие заметки написаны мною в Киеве в 1874 г.

Недовольство поляков против России и русских не только не прекращается, но повидимому еще более усилилось новым политическим соображением, я говорю о симпатии поляков к немцам, о развивающемся в них стремлении к германизация и ко всему немецкому; это стремление, как говорят, особенно распространяется между учащеюся молодежью Львовского и Краковского университетов, на которую имеют влияние некоторые из предводителей эмиграции 1863 г.

Программа этого нового политического движения резюмируется по- видимому в следующем:

Многолетний опыт и в особенности последние события убедили наконец поляков в невозможности восстановить независимость Польши; утратив всякую надежду к достижению этой цели и к поддержанию польского элемента при помощи восстаний и революций, они не желают в то же время соединиться с Россией, чтобы не отстать от католицизма и не принять православия, религии, исповедуемой большей частью славян. Поэтому они предлагают соединиться с немцами, огерманиться даже, если это будет неизбежно, ибо немецкая цивилизация более подходить к полякам и будет могучим средством их умственного политического развития. [588]

Эта программа не оставалась долго в области теории, но стала осуществляться на практике. Я не могу допустить, чтобы большинство поляков разделяло эти убеждения и даже понимало эту новую политику, но предводители восстания 1863 г. так напугали поляков невидимым правительством в слишком видными жандармами его, что этот страх не скоро пройдет. Масса народа верит до сих пор в существование невидимого правительства и, по ее понятиям, оно поддерживается католическим духовенством, фанатичными ханжами и целым легионом политических борцов, представителями коих служат журналисты Галиции и отчасти Познани. Масса боится также невидимых жандармов, вера в существования которых укоренилась в ней и дает предводителям партий, агитаторам и заговорщикам возможность говорить от имени всех поляков и поддерживать недовольство против русского правительства и народа. Действия предводителей и безмолвие напуганной массы заставляют думать, что все поляки согласны с этой политикой, лишенной здравого смысла и которую даже трудно понять.

Трудно допустить, чтобы люди, руководящие этой политикой, действовали искренно, пропагандируя польско-германский союз; эта безумная выходка, вероятно, не что иное, как новая уловка с целью сохранить власть над массою эмигрантов, которые не знают, чего иъ держаться, и над напуганной польской нацией, а может быть и для того, чтобы извлечь побольше денег от Австрии.

Эти новые политики желают убедить немцев, что поляки порвали всякую связь с Францией, как они и доказали это своим поведением в 1870 г., и что, желая поддержать дружеские отношения с западными державами, они перенесли свои симпатии на австрийцев и пруссаков.

Эта новая комбинация нравится, повидимому, полякам, которые, к сожалению, никогда не хотят отнестись серьезно к тому, что происходит у них и вокруг них.

До вступления на престол императора Александра II можно было устраивать либеральные и социальные крестовые походы против Россия, против крепостного права, самодержавия, против того замкнутого положения, в каком Россия держалась по отношению к Европе; словом, для громких фраз и оппозиции было достаточно пищи.

Но после гуманных реформ Александра II Россия развивается так быстро, что в пределах возможного она опередила не одно государство, а поляки, ослепленные политическими утопиями, не хотят видеть и понять этих преобразований.

Я помню, что говорил по поводу крестьянской реформы старый наполеоновский служака, гусарский капитан Тржецяк графу [589] Владиславу Замойскому, живо интересовавшемуся вопросом об улучшения участи крестьян.

— Крестьянин лошадь дворянина, граф, а вы помышляете об его образовании; это равносильно, тому как будто вы выучили свою лошадь опрокидывать вас из седла. Вы дворянин и прекрасный наездник, поэтому должны знать, что если лошадь научится опрокидывать вас, то потом ее не обуздаешь; когда вы дадите крестьянам образование, они сумеют безо всяких контрактов свергнуть ваше иго; образование научит их, как этого достигнуть.

В настоящее время существования Польского королевства, сейм, названный четырехлетним, объявил во всеуслышание, что польское дворянство изыскивает средства сравнять крестьян в отношении политических и гражданских правь с привилегированным классом дворян. На этом сейме и на всех прочих собраниях, созванных для обсуждения этого вопроса, обсуждались всевозможные дела, но о крестьянском вопросе сказано было всего несколько слов. Несколько речей, произнесенных по этому вопросу, не обратили внимания собравшейся публики и послужили только поводом отложить обсуждение вопроса до другого времени.

Все манифестации и злополучные события 1861 — 1863 гг. были вызваны единственно оппозицией против освобождения крестьян и надела их землею. Поляки были гораздо более ожесточены против России, нежели против Австрии, так как католическое духовенство подстрекало их в этом случае к действию против православного русского правительства, отнюдь не затрагивая в то же время австрийского, преданного католицизму.

Польские магнаты считают себя как бы оскорбленными русским правительством, отнявшим у них крестьян, и до сих пор не могут забыть этого. Бросив взгляд на прошлое, мы увидим, с каким ожесточением, с каким упорством магнаты защищали всегда свои привилегии и свою помещичью власть, поэтому недовольство магнатов становится ясно; трудно только объяснить ослепление дворянства, которое должно было знать нравственную и политическую доблесть этого сословия. Также точно были ослеплены и революционные агенты последнего восстания, которые были лишь агентами недовольных магнатов и антиславянской политики и действовали против России, против славянского духа и владычества.

Подобное заблуждение дворянства можно объяснить лишь полнейшие незнанием того, что происходит в стране и за границею, в желанием оставаться в этом неведении. К этому присоединяется еще, как я уже сказал, тайная боязнь невидимого правительства, существующая до сих пор в воображении этого дворянства, [590] которое не любить анализировать и наследовать свои собственные мысли и чувства.

Польские журналисты Галиции и отчасти Познани стараются умышленно поддержать это заблуждение поляков, действуя в этом случае совершенно в духе немецких журналистов Австрии.

Три года тому назад польские журналисты, идя по стопам австро-венгерской прессы, обвиняли Россию в панславизме, теперь те же самые журналисты обвиняют ее в отсутствии славянских тенденций в ее европейской политике и в отсутствии христианства в ее азиатской политике.

Государственный деятель Австро-Венгрии, г. Андраши, отлично понял, что желания и надежда магнатов сохранить власть над крестьянами каким бы то ни было образом составляет довольно могучее средство привязать поляков к Австрии.

Между тем, до сих пор, повидимому, не понимают, что нежелание эмигрантов явиться на защиту Франции во время франко-прусской войны и участие их в коммуне, а равно энергия, с которой польские офицеры и солдаты из Познани сражались в рядах прусской армии, не могли иметь благотворного влияния на расположение французского народа и правительства к полякам.

Политические деятели Франции, следящие без предубеждения за современными событиями, поняли вполне, что по мнению поляков восстание 1863 г. нанесло смертельный удар польскому делу; то же можно сказать о здравомыслящей французской журналистике, ибо восстание 1863 г. было явным протестом населения собственно польских и литовских губерний; народ не хочет отдельного существования Польши, и последнее восстание только доказало, что русские губернии, бывшие под властью Польши, не имеют с нею прочной связи и удерживались ею до сих пор только силою. Такое положение, доказанное фактами, говорить в пользу России и совершенно оправдывает ее политику.

Подобные факты и подобные выводы произвели, разумеется, большое впечатление на французский народ, который более всякого другого уважает желания всякого народа и признает их законность.

Ныне поляки значительно утратили влияние, которое они имели в прежнее время, когда они были могучей нацией; теперь это небольшая нация, окруженная могучими соседями, не имеющая естественных границ; ее высший класс не может даже рассчитывать на свой собственный народ, который, имея с ним один язык и одну религию, предпочитает находиться под властью государств, разделивших Польшу, нежели образовать самостоятельную нацию. В политике люди уважают только тех политических друзей, которые [591] имеют действительное и существенное значение, но уважение их охлаждается, когда за помощь, оказанную этим друзьям, они не видят от них никакой выгоды.

Это именно и охладило французов к полякам и к их делу но особенно повлияло на них то глубокое уважение, какое заслужила во Франции Россия и ее монарх-освободитель.

Реформы, совершаемые в России, и прогресс, ими вызванный, были вполне оценены французами, несмотря на все жалобы поляков на русское правительство; политическое мнение Франции теперь окончательно на стороне России. Честное и даже великодушное положение, принятое Россией по инициативе императора Александра П во время франко-прусской войны, заслужило симпатию всего французского народа.

Англия никогда не симпатизировала особенно польскому делу; она пользовалась услугами поляков, но всегда игнорировала их патриотизм, давала им денег — и только; а польским эмигрантам позволяла кричать и делать заговоры против России не потому, чтобы она сочувствовала их делу, а единственно по своему соперничеству с Россией в азиатских делах.

Турция предлагала полякам искреннее, честное политическое гостеприимство; она позволяла им не только лелеять надежду на освобождение, но даже вступить в сношения с южными славянами, подданными султана. Эмигранты имели некоторую политическую будущность в лице национального войска, существовавшего в армия султана. Турки, оказывавшие полякам в течение многих лет симпатию и покровительство, со временем оставили их вследствие интриг самих поляков и зависти, существовавшей между ними, которая тут, как и везде, разрушила все созданное для них и уничтожила окончательно польский характер этого войска.

Польские эмигранты утратили в глазах турок всякое политическое значение вследствие своих собственных ошибок и своего поведения, в если турки оказывают им до сих пор гостеприимство и дают им средства к жизни, то они обязаны этим единственно великодушию и благородству турецкого населения и стараниям генерала Игнатьева, который избегает всякого столкновения с эмигрантами и никогда не жалуется на них турецкому правительству. Как бы то ни было, они утратили окончательно свое значение в глазах турок и по всей вероятности навсегда.

Хотя та часть польской нации, которую можно назвать ультрапольскою, еще не обрусела, но она искренно расположена к России за то благосостояние, которым она пользуется при настоящем монархе (Александр II); [592] я несмотря на все усилия католического духовенства, несмотря на пропаганду революционного пролетариата, она должна через нисколько поколений позабыть все свои польские традиции.

Достойно сожаления польское дворянство, недовольство которого поддерживается постоянно революционными агитаторами 1863 г., встречающими в свою очередь поддержку в пролетариате и западных революционерах. Оно становится все более я более одиноко, и ему остается только эмигрировать или предстоит онемечиться или наконец перенести в новый свет убитую им национальность, населив пустыни Америки или Австралии, между тем как, соединившись с Россией в одну монархию, поляки могли бы сохранить свою национальность, составляя часть Российской империи. Мысль о союзе, о соединении с Россией не представляет новость; я изложил здесь те попытки, которые были сделаны с этой целью государственными людьми, вдохновленными Провидением и действовавшими под влиянием искреннего патриотизма и здравого политического смысла.

Я прибавлю ко всему изложенному мною в этих заметках письмо, написанное Игнатиям Ягелловичем, бывшим офицером Сумского гусарского полка, человеком честным, вполне понимавшим положение польского дела и польской нация.

«Многие поляки стараются доказать, — писать мне Ягеллович, — что благосостояние и будущность не только поляков, но и многих славян заключается в соединении их под властью германского императора; я не разделяю этого взгляда в имею достаточно исторических данных в настоящей и прошлой истории поляков, чтобы утверждать, что ни одна немецкая династия не обладает необходимыми качествами для того, чтобы привести славян к свободе и благосостоянию: эта роль принадлежат единственно династии, царствующей ныне в России. Я объявляю смело, что в этом заключается истина, и говорю это самым ярым сторонникам германизации; пусть они оспаривают меня, я сумею ответить им.

«Кто даровал амнистию вашему национальному герою, Фаддею Костюшке, и принял его с уважением и благосклонностью; кто возвратил свободу ему и нескольким тысячам поляков, сражавшихся против России? Кто сделал это с такою добротою и великодушием? Блаженной памяти император Павел. Это первый пример.

«Вторым примером служит император Александр I. Где найти монарха подобного ему по доброте и возвышенности чувств? Кто возвысил Польшу после ее падения, поставил ее на ноги и образовал Польское королевство? Фаддей Костюшко написал этому великодушному монарху благодарственное письмо и получил от него ответ, исполненный великодушия и доброты, который подобно лучу весеннего солнца [593] озарил последние дни старого польского героя. Кто дозволил перевести в Польшу остатки князя Иосифа Понятовского и приказал отдать им все почести, щадя этим самолюбие поляков? Все это было сделано императором Александром I.

«Император Николай I во многих случаях был добр и великодушен к полякам, и я испытал на себе его великодушие.

«Разве император Александр II не простил вас самих, не произнес вашей амнистии и не предал всего забвению, тогда как вы были, можно сказать, самым вредным и самым последовательным врагом России между всеми поляками? Приняв вас с чисто отеческою добротою, он сказал вам:

«Я люблю поляков и желаю им добра. Я хотел бы, чтобы все они отличались такою же гражданскою доблестью, какую вы выказали».

«Александр II не имеет себе равного по доброте и великодушию.

«Если бы мои слова могли иметь влияние на моих соотечественников то я сказал бы им: «братья, подумаем серьезно и, ударив себя в грудь, повторим: это наша вина». Этим мы выскажем только истину и не должны стыдиться ее. Бог любит правду и прощает тому, кто серьезно раскаивается.

«Я думаю и даже убежден в том, что большая часть польского дворянства разделяет мое мнение, только они не смеют высказать этого по недостатку гражданского мужества, а равно из боязни, внушенной им революционерами 1863 г. и религиозным фанатизмом их духовенства.

«Однако пора бы собраться с силами и высказаться решительно. Пусть потомки освободителей Вены и былые товарищи немцев, победителей французов, подумают о том, какова будет участь поляков славян, если они будут подчинены немцам.

«Гогенцоллерны не скрывают своих намерений и той будущности, которую они готовят полякам и польскому делу. Мы имеем перед глазами Померанию, восточную Пруссию и даже Познань; их внутренняя организация свидетельствует ясно о том, чего хотят немцы: они хотят отнять у поляков землю и онемечить их.

«В Германии поляков не защитит католицизм. Католическое духовенство далеко не пользуется в Германии теми преимуществами, как в России; последние события доказали, что германское правительство не остановится перед самыми строгими мерами, когда дело идет об ограждении его основных правительственных принципов, и что оно преследует всегда свою цель до конца.

«В Галиции издавна замечается антагонизм между польским и русским населением принадлежащим к одному и тому же племени, и между польскими вельможами и крестьянами; это известно [594] австрийским властям, а между тем правительство не только не принимает меры к устранению подобного порядка вещей, но даже старается продлить и усилить его. Мнимая симпатия Австро-Венгрии к восстаниям 1830 и 1863 гг., о которой так много говорили магнаты, скрывала только их желание создать новые затруднения Россия и парализовать во время революционные тенденции поляков. Все эти симпатии были лишь плодом уклончивой политики старого Меттерниха, девизом которого было «разъединить, чтобы властвовать», не давать никаких определенных прав и привилегий, чтобы всегда иметь возможность отменить их.

«Что касается симпатии венгерцев, то я повторю по этому поводу то, что я говорил уже много раз: в 1848 г. поляки сражались вместе с венгерцами, польские генералы командовали венгерскими войсками, и польские политические деятели помогали венгерскому делу своим влиянием и своими трудами, поэтому поляки потребовали от венгерских революционеров, чтобы они отказались, от имени Венгрии от польских земель, доставшихся ей вследствие раздела Польши; с этим требованием поляки обращались к Кошуту, Батьяни и Андраши, но венгерцы после многих прений отвечали им: «нет, мы не можем (или, лучше сказать, не хотим) этого сделать. Это служит лучшим доказательством симпатии к нам венгерцев».

Таково было содержание этого письма.

Я не задавался целью обсуждать в своих записках положение польского вопроса, но чистосердечно изложил в них некоторые факты, которые я и предлагаю на обсуждение поляков, советуя им поторопиться, покуда еще есть время, чтобы не упустить благоприятного случая исправить сделанные ими ошибки; вместе с тем я искренно желаю, чтобы соединения двух главных славянских народов в одну монархию совершилось как можно скорее и чтобы поляки примкнули снова к славянским народам и, возвратившись к исполнению своего долга, могли бы пользоваться вместе с русским народом благодеяниями монарха-освободителя и его преемников.

(пер. В. В. Тимощук)
Текст воспроизведен по изданию: Записки Михаила Чайковского (Мехмед-Садык-паши) // Русская старина, № 12. 1904

© текст - Тимощук В. В. 1904
© сетевая версия - Тhietmar. 2013
© OCR - Тамара. 2013
© Русская старина. 1904