ЗАПИСКИ МИХАИЛА ЧАЙКОВСКОГО

(МЕХМЕТ-САДЫК ПАШИ)

(См. «Русскую Старину», октябрь 1900 г.)

LХХV

Причины, вызвавшие восстание болгар. — Митхад-паша. — Ахмед Россим-паша. — Маршал Мелеменли Мустафа-паша. — Этнографическая карта расквартирования войск в Сливнах. — Военные посты в Балкапах. — Поимка разбойников в Чам-Дере. — Восстание в дунайском вилайете. — Деятельность барона Окши. — Путешествие султана за границу. — Возвращение. — Казаки в Адрианополе. — Консулы. — Адрианопольское общество. — Выступление двух казацких эскадронов из Стамбула.

Вслед за появлением географических карт, составленных агентами барона Окши при участии иностранных консулов, румынские агитаторы начали формировать болгарские банды, приписывая в то же время эту агитаторскую деятельность русским, работавшим яко бы на пользу панславизма и православия. Благодаря моим сношениям со сливенскими чорбаджиями, коим все это было, как нельзя лучше известно, и которые опасались волнений среди болгар, я знал, что Россия не принимала в этих происках ни малейшего участия; и хотя русскому правительству о них, несомненно, было известно, но оно не имело повода вмешиваться в это дело. Румынское правительство смотрело на происходившую агитацию сквозь пальцы, а в тайне поощряло агитаторов, позволяло им подстрекать болгар к восстанию, в [722] надежде, что они уйдут на берега Дуная, на землю, принадлежащую румынскому правительству.

Главным управителем дунайского вилайета был Митхад-паша. В то время в Турции впервые была сделана попытка децентрализовать местное управление, усилив власть губернаторов и создав из них нечто вроде вице-королей. Это преобразование могло быть выгодно во всех отношениях, но для того чтобы оно принесло действительную пользу, надобно было найти на эти места людей образованных, искренно преданных интересам правительства, а таковых, к сожалению, в Турции было мало, поэтому лица, коим было вверено на первых порах управление вилайетами, не только не принесли стране ни малейшей пользы, но причинили ей даже не мало вреда.

Митхад-паша был так же честен и неподкупен, как Кибризли Мехмед-паша, у которого он был одно время директором канцелярии, но вместе с тем это был человек нервный, горячий готовый подчиняться всякому совету влиянию и охотник до доносов. Кибризли имел перед ним то преимущество, что он был человек знатного происхождения, видавший свет: бывал в Париже, Лондоне, Петербурге и других столицах Европы; при том не злоупотреблял властью, хотя любил, чтобы его значение признавали.

Митхад — человек скорее ученый, нежели военный, добился занимаемого им положения своим собственным трудом; незнакомый со светом, в соприкосновении с которым вырабатывается ум и сердце человека, не обладавший талантами, которые дали бы ему возможность блистать в свете, и в то же время жаждая власти и значения, он хватался за все, что моглодоставить ему это значение.

Его советником и приближенным был Ахмет Россим-паша, грек, получивший образование в Афинах, о котором я уже однажды упоминал. В начале своей служебной карьеры он был назначен комиссаром при греческих эмигрантах, искавших убежище на турецкой земле, раскрыл все тайные замыслы гетерии и написал в своем донесении следующее: «за эмигрантами надобно следить по способу, принятому в Австрии, это вернейшее средство накрыть их, отделаться же от них надобно старинным турецким способом: употребляя для этого кофе и шелковый шнурок; только одни мертвецы не встают из гроба и не могут вредить».

За это донесение он был уволен от службы, это было во времена Решида-паши.

Впоследствии Ахмед-паша был губернатором Виддина, но жил большею частью в Рущуке, пользуясь особым покровительством Митхада-паши — его дальнего родственника. Он находился в постоянных сношениях с румынскими консулами и драгоманами, а равно [723] и с стамбульскими агентами барона Окши, поэтому имел полную возможность агитировать и питал надежду, что подготовлявшееся восстание доставит Митхаду честь и славу, а ему более существенный материальный выгоды. Ему сообщали из Ясс и Букареста о том, что евреи доставляли болгарам морем и сухим путем большие запасы оружия и амуниции; все это приписывалось русским. Консулы доносили о том своим правительотвам, и иностранные кабинеты охотно верили их донесениям, так как это вполне соответствовало их понятию о коварной яко бы политике русского кабинета. Благодаря наветам поляков этот пролог к болгарской драме принял вскоре обширные размеры; Европа ожидала, что разыграется чудовищная драма; Турция готовилась подавлять восстание.

Сердар-экрем был вызван из Шумлы в Стамбул; вместо него командующим войсками был назначен маршал Мелеменли Мустафа-паша, человек благородный, честный, но характера довольно пассивного; он отличился в молодости на поле битвы и дослужился до высших чинов только благодаря своим заслугам; когда же на военном небосклоне заблестели люди ученые, так называемые мектебли, которые оттеснили мало-по-малу всех лиц, достигших положения в войске единственно благодаря выслуге лет, то Мелеменли, как большинство турок, ничего так не боявшийся как потерять место и связанные с ним доходы, вполне подчинился мектеблям. Сидя с утра до вечера в канцелярии, он прикладывал печати к мазбатам, приказам и иным бумагам, которые писались этими учеными людьми, чем и ограничивалась его деятельность; строго говоря, он был уже не маршалом, не предводителем войска, так как я никогда не видал его ни на учебном плацу, ни в казармах. Штабные ученые руководили в армии военной частью по своему благоусмотрению, а Мелеменли, желая удержаться на месте, только преклонялся перед их умом и знанием.

Однажды майору Рахми-эфенди, любимцу Гусни Авни-паши, было приказано составить топографическую и этнографическую карту Адрианопольского округа и представить ее в штаб второго корпуса. Рахми- эфенди обратился к офицерам с вопросом, что значит этнография? Один из них отвечал как по-писанному: это есть изображение на карте всего живущего и произрастающего в крае. Карта была составлена и передана Мелеменли-паше, который показал ее мне.

Опишу подробно эту курьезную вещь: на огромном листе бумаги было нарисовано два больших тутовых дерева с множеством шелковичных червей; на верхних ветвях сидели голуби, куры, индюшки; внизу под одним деревом лежал заяц, а под другим — лисица, подняв мордочку, смотрела на голубей; между зайцем и лисицей [724] находилась надпись: Адрианополь, вторая столица Турции; по обе стороны были изображены: пшеница, ячмень, кукуруза; на лужайке пасся домашний скот; возле дерева извивались три голубые ленты — на одной из них был изображен сом и надписано Марица, на другой нарисована утка и надписано Арда, на третьей — четыре ивы и надписано Тунджа. Вокруг шла надпись Адрианопольский округ и была изображена большая дорога, обвитая яркими цветами и зелеными листьями. Маршал восхищался картою, говоря: прекрасно сделана, может быть повергнута к стопам султана! Я не мог удержаться от смеха; когда все вышли, то маршал сказал мне на ухо: не смейся, если об этом узнает Гусни Авни-паша, то он тебе этого не простит. Карта была препровождена в штаб, для снятия с нее копии.

Таков был штаб, под надзором которого находились в дунайском вилайете наши войска, состоявшие из 12 батальонов линейной пехоты, 4 стрелковых батальонов, 30 эскадронов регулярной кавалерии, 8 батарей пешей, 2 батареи конной и 2 батареи горной артиллерии; кроме того у нас были редифы, которые, в случае надобности, могли выставить по меньшей мере 18 тысяч солдат и около 2.000 заптиев — жандармерии; с таким прекрасным войском можно было не только водворить спокойствие в Болгарии, но даже покорить всю Румынию.

По приказанию Фуада-паши, вновь назначенного в то время сераскиром, мои 5 казачьих и 2 драгунских эскадрона не были причислены к составу второго корпуса, стоявшего в дунайском вилайете и имевшего главную квартиру в Шумле; они составляли под моею командою как бы отдельный небольшой отряд; я был подчинен непосредственно одному лишь сераскиру и командиру гвардейского корпуса, в котором числилась моя кавалерия. Мне была поручена охрана всего Адрианопольского вилайета и Балкан от Шипки до Черного моря, хотя большая часть этого пространства принадлежала дунайскому вилайету, но охрана этой местности была вверена мне; к моему отряду был присоединен батальон Сливенских редифов, а в случае каких-либо смут или беспорядков мне было разрешено потребовать от Адрианопольского вали несколько батальонов редифов его вилайета, Артиллерии у меня не было.

В местности, вверенной моей охране, находились многолюдные и богатые болгарские селения: Казан (Котел), Баш-киой (Жеромо), Градач, Вечера, Папаскиой; в самом меньшем из этих сел насчитывали до 1.000 домов, жители их имели фольварки в Добрудже, где у них паслись огромные стада овец, лошадей и рогатого скота, они вели постоянную торговлю с Румынией и Бессарабией. Среди местного населения можно было встретить людей, говорящих на [725] иностранных языках, которые выписывали иностранные книга и журналы и интересовались политикой.

Мой младший сын, Музафар-бей (Владислав Чайковский), бывший адъютантом сераскира, а впоследствии заведовавший унтер-офицерскою казацкою и драгунскою школою, был назначен адъютантом к султану. Несколько недель спустя у меня взяли подпоручика Лизикевича, назначенного также адъютантом к султану. Я до сих пор не могу понять, почему мне было указано послать в Стамбул именно этого офицера, так как этот выбор был весьма неудачен во всех отношениях: Лизикевич был некогда агентом барона Окши по устройству дезертиров казаков в поселений о. о. Лазаристов; затем, не имея средств к жизни, он записался в казачий полк; это был человек завистливый, злостный; мне не раз приходило на ум, что он все еще оставался в тайне агентом барона Окши и поступил в казацкое войско с целью посеять в нем смуту; но в этом случае, как и во многих других, у меня не хватило духа отказать ему как поляку, когда он изъявил желание поступить в мои полк. Живя в Стамбуле, он не только не старался сделать что-либо для казаков, но напротив того постоянно интриговал против нас и, как оказалось впоследствии, много повредил нашей организации и доброму имени поляков.

В Болгарии шла, как я уже сказал, деятельная пропаганда; ею занимался главным образом болгарский комитета, заседавший в Филиппополе, и «общество молодой Болгарии», издававшее политические журналы и брошюры в Букаресте, Белграде и Венгрии; старо-болгарская партия пропагандой не занималась, а только сформировывала банды в Румынии и четы в Сербии для нападения на турецкие владения. Болгарский комитет преследовал главным образом одну цель: отделение болгарского народа, для каковой цели, с ведома правительства, производились сборы и велась агитация против греческого духовенства. Но долголетнее порабощение и принижение, в каком турки держали болгарский народ, убили в нем всякую охоту к какой-либо политической деятельности; никто из болгар не смел и думать о том, чтобы взяться за оружие, восстать против турок и свергнуть их иго, а если подобные мысли и приходили в голову какому-либо болгарину, то боясь, как-бы об этом не проведали турки, он убегал в горы и леса. В сущности болгары были озадачены всем происходившим но не могли дать себе ясного отчета, в своем положении. Это весьма понятно, ибо у них не было своих народных предводителей, не было людей военных, образованных, которые могли бы стать во главе народа и руководить им. Но если бы турецкое правительство не стало бы противодействовать пропаганде, [726] то оно могло бы дождаться того, что народ додумался бы наконец до восстания и стал бы присоединяться к бандам.

Мне было известно все, что происходило в Болгарии; я знал, что в городах, где жило купечество и народ был образованнее, нас, казаков, не особенно долюбливали, как людей, служивших турецкому султану и преданных магометанству, но зато нас очень боялись, а деревенское население нас любило и смотрело на нас как на народное войско; болгарам было приятно видеть, что их единоплеменники-славяне носили турецкий мундир, оружие, не трепетали перед беями, агами, заптиями, а защищали болгар от их вымогательств ибо где бы мы ни появились, турки тотчас начинали относиться к болгарам более гуманно, не били их более палками, не называли гяурами, собаками, и обращались с ними более по-человечески; местные власти также становились к ним гораздо снисходительнее; вследствие этого наша кавалерия пользовалась среди болгар-крестьян большим уважением, и болгарская молодежь охотно поступала в ее ряды.

Мне хотелось нагнать еще более страха на городских жителей и снискать любовь крестьян. Счастливый случай доставил мне к тому возможность. В Сливенском санджаке славился в то время своими разбоями Кучу-Оглу, мусульманин, пользовавшийся большим влиянием у беев и прочих местных властей: он был грозою болгар, хотя с некоторыми из них находился в тайных сношениях. У него была большая шайка разбойников из мусульман. Я разведал от местных жителей о том, где он скрывался, и обратился к губернатору с просьбою оказать мне содействие к поимке этого разбойника и его шайки. Он не мог отказать мне в этом, но так как о наших переговорах было известно подчиненным, то кто-то предупредил Кучу-Оглу. Тем не менее первая казацкая сотня, посланная в Чам-Дере под командою Тимур-бея (Адама Чайковского), захватила всю шайку кроме самого Кучу-Оглу. Этот эпизод описан мною в моей повести «Болгария», поэтому я не буду повторять здесь тех подробностей, которые приведены в повести. Поимка разбойников произвела огромное впечатление на жителей, которые увидели преимущество казаков над заптиями и турецким войском; после этого нас стали еще более бояться и уважать. Даже мусульмане, кои были не особенно довольны поимкою разбойников, служивших для них своего рода жандармерией, начали заискивать во мне, во-первых, для того, чтобы я не производил следствия над разбойниками, так как оно могло раскрыть много для них неприятного, во-вторых, потому, что они видели в нас силу, которая в случае надобности могла защитить их от пантов , как они называли гайдуков, из коих сформировывались банды на Дунае. [727]

Сливенский мутезариф, 70-ти летний старик, энергично восстававший по наущению беев и фанатика муфтия против того, чтобы казаки стояли в Сливнах, сделался в скором времени нашим первым сторонником; его примеру последовали все должностные лица. Я дал понять чорбаджиям болгарам, что мне известно о ведущейся у них пропаганде, и что я разсчитываю более на их благоразумие, нежели на их преданность; я обещал не преследовать и не арестовывать их и даже защищать их от преследования до тех пор, пока они не примут деятельного участия в движении, каково бы оно ни было; в противном случае, — сказал я, — я поступлю с ними по всей строгости закона, не принимая во внимание никаких смягчающих обстоятельств, так как я считаю внутренние смуты пагубными для государства и для страны и употреблю всю силу к тому, чтобы спасти от них правительство, коему я служу.

Я потребовал, чтобы они сообщали мне все, что им известно о народном движении, происходившем в Болгарии, я доказывал чорбаджиям, что с их стороны было бы неблагоразумно поддерживать это движение и поощрять к нему народ, которому лучше жить под верховной властью султана, так как он начал уже сближаться с турками, нежели искать иных защитников и покровителей, ибо сами болгары не в состоянии управлять страною; я приводил в пример поляков, которые ничего не выиграли от восстаний, и сохранили бы гораздо более свою самобытность, если бы они вовсе не брались за оружие. Я советовал им подумать об этом.

Мои беседы с болгарами принесли большую пользу. Когда Митхад-паша телеграфировал мне, что десять тысяч пантов прошли чрез Добруджу в Балканы, то я мог ответить, что их не прошло и десять человек, и перечислил по фамилиям всех тех, кои переправились через Дунай; когда же маршал Мелеменли уведомил меня, что в Балканах устроен завод для отливки пушек и приготовления оружия, и намекнул, что все необходимые для этого машины привезены из России, через Добруджу, то я просил маршала не придавать значения этим слухам и уверил его, что в Болгарии не будет отлито ни одной пушки и не будет изготовлено ни одного ружья; а когда оба они написали мне, чтобы я призвал к оружию редифов, то я отвечал, что я не сделаю этого, не получив приказания от сераскира, а если он прикажет мне это, то я подам в отставку, так как по своим убеждениям я не желаю вызывать междоусобной войны между мусульманами и христианами, подданными одного монарха, и надеюсь поддержать порядок с помощью казаков и драгун, не призывая редифов.

Я занял отрядами казаков и драгун проходы Балканских гор. [728] Скажу, вопреки общераспространенному мнению, что в Болгарии чрез Балканы везде легко можно переправиться верхом и пешком, а во многих пунктах легко даже провезти оружие и обоз, но с другой стороны в этих горах встречаются поля и долины, изобилующие водою, и лесом так, что эта местность самой природою приспособлена к продолжительной и упорной обороне; в ней встречаются в изобилии всякого рода дичь и все необходимое для жизни. Трудно найти более подходящую местность для ведения партизанской войны в больших и малых размерах; имея хорошего предводителя, в этих горах можно долго обороняться против многочисленного неприятеля, вооруженного по последнему слову науки, так как дальнобойность орудий не имеет тут особенного значения, а препятствия, воздвигнутые самой природою, таковы, что не трудно преградить путь отряду, который вздумал бы проникнуть в горы; для того, чтобы занять все проходы, все горные тропинки, нужно иметь миллионное войско.

Я расставил военные посты в горах для того, чтобы иметь более точные сведения о том, что делалось в окрестностях. В моем отряде были превосходные офицеры и солдаты, и служба шла отлично.

В Европе говорили: «Болгария объята восстанием; бунтовщики вступили в Сербию и Румынию, там идет страшная резня». А между тем восстание ограничивалось тем, что человек 100 всякого сброда перешли через Дунай в Румынию, двумя бандами: одна из них, состоявшая из 40 человек, под командою Филиппа Тоти, была разбита наголову близ Систова самими жителями; другую банду, под предводительством Димитрия Кавгаджия, постигла та же участь в Балканах, близ Шипки.

Митхад-паша, по совету Ахмета Россима-паши, собрал около двух тысяч поляков, чтобы при их помощи следить за местными жителями. Поляки охотно взялись за дело, расхаживали по горам и лесам, в турецких мундирах, забирали у жителей и поедали баранов, сыр, масло, облагали крестьян контрибуцией, словом, хозяйничали вволю; они разорили таким образом весь Дунайский вилайет и вскоре подошли к тому месту, где были расставлены мои военные посты. Несколько банд поляков были задержаны казаками и, хотя они предъявили паспорта, выданные им Митхадом-пашею, но я приказал моим офицерам обезоружить их и препроводить под конвоем в Тырново, где проживал большею частью Митхад-паша.

Он был чрезвычайно разгневан этим, а агенты барона Окши еще более раздражили его, уверяя, что в числе пантов находятся уволенные в отставку казаки и драгуны, и что их можно узнать по выпушке на штанах. Но это оказалось пустой выдумкою.

Евреи, изо всего умеющие извлекать выгоду, хотели по-своему [729] воспользоваться событиями, происходившими в Болгарии. В летнее время в Балканы пригоняют громадные стада овец из Добруджи, строят для них огромные сараи, в которых доят скот и выделывают масло и сыры, известные в Турции под название и кашкавалов. Выделкою этих сыров занимаются преимущественно евреи.

В четырех часах езды от Сливен, за деревней Чотра находилось имение богатого болгарина, имевшего несколько тысяч дойных овец, у него жил еврей, наблюдавший за приготовлением кашкавалов.

Однажды вечером ко мне явился крайне встревоженный сливенский губернатор Джавад-паша с этим евреем и двумя чобанами, которые с испуганным видом рассказали мне о нападении, произведенном на дом их хозяина отрядом пантов в несколько тысяч человек, которые захватили будто бы все кашкавалы, масло и баранов и пощадили только их жизнь. Взяв с собою 40 человек казаков первой сотни, еврея и чобанов, я отправился к месту происшествия; прибыв туда под утро, я не нашел и следа бывшего по их словам разбоя; допрошенные мною чобаны смешались в своих показаниях, а казаки, посланные в погоню за грабителями, задержали под Бургасом более десяти возов с сырами и маслом и целое стадо баранов, которых еврей, наклеветавший на пантов, послал продать на рынок; весь этот транспорта был препровожден в Сливну, а еврею порядком досталось от казаков.

В Дунайском вилойете пантов арестовывали, даже вешали, и их удалось довольно скоро обуздать, но волнение умов не успокоилось, поэтому Митхад-паша потребовал, чтобы я прислал отряд казаков под командою дельного офицера, который показал бы, как следует успокаивать несчастный болгарский народ. Я тотчас командировал пол-эскадрона казаков под командою штабс-капитана Адама Морозовича, одного из наилучших и самых дельных моих офицеров. Митхад-паша остался очень доволен им и рассказал ему, между прочим о доносах, полученных им от агентов барона Окши, показал ему даже письменные доносы. Я не был удивлен этими происками поляков; это было только новое доказательство зависти их руководителей к казакам, к нашей польско-славянской организации и ко мне. Грустно было видеть эту ненависть поляков к организации, которая могла быть в будущем опорою нашей деятельности.

Штабс-капитан Морозович рассказал мне о следующем практичном способе усмирять болгар. В то время, когда он был в Тырнове, казначей-болгарин (на это место назначается обыкновенно кто-либо из богатейших местных жителей) просил уволить его от этой должности. [730]

Паша никак не мог убедить его остаться на месте, а это было весьма важно, так как болгарин был капиталист и в случае надобности нередко жертвовал свои средства на казенные надобности. Видя, что все его старания напрасны, паша просил капитана Морозовича отправиться с болгарином к известному месту в лес; придя туда, они увидели поставленные под тремя деревьями бочки; на каждой из этих бочек сидел болгарин с обмотанной на шее веревкой, другой конец которой был привязан к ветвям дерева. Возле бочек стояли жандармы; когда показался капитан Морозович с казначеем, то бочки были опрокинуты, и болгаре повисли на воздухе. Казначей побледнел и задрожал, как осиновый лист, так что казацкий офицер едва удержал его на ногах; в это время явился слуга паши и попросил его в конак.

Когда он вошел, то паша сказал:

— Ну что, надумался ли ты?

Болгарин поклонился до земли.

— Приказание твое для меня свято, — сказал он, — я останусь казначеем, если ты этого желаешь.

Паша улыбнулся и заметил Морозовичу: «видишь, как хорошо я умею убеждать упрямых людей».

В Дунайском валайет было повешено не мало болгар; их вешали так же просто, как в Польше в 1831 г., вешали евреев на виселицах, на деревьях, на крюках от колодцев, на крышах. Их вешали у нас за шпионство, за то, что они слишком много говорили, а болгар за то, что они слишком иного молчали; во время народных волнений и то и другое бывает опасно.

Так окончилось это великое восстание болгар. Газеты, протрубившие о нем и не скупившиеся на всякие выдумки, взводя небылицы на Россию, стыдились сознаться в своем донкихотстве и хранили молчание. Митхад-паша был награжден за усмирение восстания; никто не оспаривал у него этой славы, в таких случаях молчание есть наилучший приговор народа.

Эти события придали еще более торжественный характер путешествию султана по Европе, предпринятому им с целью посетить союзных монархов, пришедших ему на помощь в 1855 г. и подписавших Парижский трактат. Могущественный султан уже не был в то время в их глазах больным человеком, которого хотели лечить перед Крымской войной, он был здоров и силен и имел хороших врачей, искоренявших недуги, которые появлялись в его государстве.

Али-паша, управлявший государством в отсутствие султана, обнаружил тайные замыслы так называемой партии молодой Турции, к [731] которой принадлежало немало турецкой молодежи и даже видных государственных деятелей. О существовании этого общества было давно известно, но Фуад-паша не преследовал его. Ала-паша захватил при помощи агентов барона Окши бумаги этого общества и список его членов; начались аресты; многие потеряли места и были вынуждены эмигрировать, но наиболее влиятельные лица остались целы и невредимы.

Вскоре после этого в Лондоне и Париже появились политические эмигранты-турки; таким образом Турция и в этом отношении сравнялась с европейскими или христианскими государствами.

Между тем, султан возвратился из путешествия и предполагал проехать сухим путем из Рущука в Адрианополь, где он хотел остановиться на несколько дней. Мне было приказано идти для встречи монарха с казаками и драгунами в Адрианополь, взяв с собою три батареи конной артиллерии. Мы расположились в Адрианополе на плацу перед казармами, и я начал производить своему отряду усиленные ученья, чтобы не ударить перед султаном лицом в грязь. Я хотел произвести в его присутствии примерное ученье ночью, чтобы войско дефилировало посреди зажженных костров и кавалеристы перескакивали бы через них; наши солдаты были так прекрасно обучены и лошади так отлично объезжены, что на это можно было рискнуть; действительно, произведенное мною примерное ученье превзошло все ожидания. Солдаты проехали повзводно посреди горевших костров перед палаткой, в которой должен был сидеть султан; поперек дороги также были расставлены и зажжены костры, через которые перепрыгивал взвод за взводом; ни одна лошадь не споткнулась, ни один всадник не вылетел из седла. Сердце радовалось, глядя на эту превосходную кавалерию, в которой были представители всех славянских племен; невольно приходило на мысль, какая могла бы возникнуть образцовая конфедерация славянских государств, если бы они соединились под властью одного монарха! Весь мир — все германские и латинские государства были бы вынуждены преклониться перед нею.

В этой горсточке казаков была жизнь, была душа и сила.

Не знаю, был ли султан утомлен путешествием и хотел скорее увидеть свой дворец, свои минареты и Босфор, или же он поверил существованию заговора и поэтому хотел скорее быть в столице, как бы то ни было, он изменил свой маршрут и отправился из Рущука по железной дороге в Варну, оттуда в Стамбул, а мы остались стоять в парке бывших султанов, который был разбит на острове, омываемом двумя рукавами Тунджи. У нас в лагере каждый вечер распевали песни, играла музыка, к нам наезжали из города гости: консулы, купцы, эфенди, аги и беи; я помещался в дворцовом киоске и попирал ногами тот же мраморный пол, по которому ходили [732] султаны Мурад, Баязет и Сулейман. Время проходило весело, привольно.

Старшим консулом в Адрианополе был русский консул Золотарев, женатый на девице Маршан; английским консулом был Джон Блюнт (Blunt), женатый на красавице Фанни Симсон; австрийским консулом — Камерегер, бывший некогда адъютантом Мирославского, а французским — де-Куртуа.

В Адрианополе были ксендзы-поляки, были также католические монахи и монахини и даже один униатский епископ.

Адрианополь с его мечетями, лучше которых нет даже в Стамбуле, и со своими беями, из коих иные превзошли евреев в умении наживать деньги, походил на настоящую столицу.

Имея в своем распоряжении артиллерию, я производил ей ученья, одновременно с кавалерией, желая приучить их действовать совместно. Я прилагал всевозможное старание к тому, чтобы выработать из поляков образцовое войско и создать из них собратьев славянам по оружию, но я не встретил в этом ни малейшего сочувствия со стороны местного населения, а среди эмигрантов это возбудило непонятную для меня зависть и недоброжелательство.

Капитан Лисикевич, в качестве адъютанта находившийся в свите султана на обратном его пути из Парижа, писал своему товарищу, поручику Чернецкому, что он виделся с князем Владиславом Чарторыйским и с моими прежними товарищами, из коих многие были мне обязаны занимаемыми ими местами, беседовал с ними подолгу о нашей казацкой организации и убедился в их крайнем недоброжелательстве ко мне и в их желании расстроить созданное мною войско; деятельность Окши находилась, по его словам, с этим в тесной связи; Лисикевич просил Чернецкого передать все это его товарищам, и сделать со своей стороны все возможное, чтобы отстранить меня и моих сыновей от нашей военной организации и преобразовать ее на новых началах, но на каких именно, об этом он умалчивал. Это письмо было написано так ядовито и дышало такою злобою и ненавистью, что мне было больно читать его, но, по крайней мере, я узнал истинные чувства эмигрантов по отношению ко мне и к казацкому войску. Я видел ясно, что у меня не было в Париже иных политических друзей, кроме Бенкевича, уроженца Подолии, между тем многие из лиц, интриговавших против меня, находились со мною в постоянной переписке и давали мне разные поручения, которые я охотно исполнял. Я узнал об их истинных чувствах впервые из письма Лисикевича, но, несмотря на это, я твердо решил действовать по-прежнему, тем более, что солдаты и даже [733] большая часть офицеров любили меня и до сих пор в моем полку не было ни одного человека, подобного Лисикевичу.

По приезде султана в Стамбул мне было приказано послать в столицу два эскадрона казаков, которые должны были составить конвой монарха. Это была большая честь для поляков, для христиан и славян. Я послал в Стамбул первый эскадрон под командою моего старшего сына, Тимур-бея (Адама Чайковского) и пятый эскадрон под командою Мамай-бея, Фредро. Это были два лучших эскадрона моего полка, первый эскадрон был посажен на белых лошадях арабской породы. Пятый — на гнедых лошадях, между коими также было не мало лошадей арабской и анатолийской породы. К сожалению, у меня не было хорошего штаб-офицера, и мне пришлось вверить командование дивизионом Ариф-бею, Фарнези, который был величайшей бездарностью; я надеялся однако, что он не будет вмешиваться в организацию эскадронов, и возлагал всю надежду на эскадронных командиров.

LХХVI.

Отношение поляков к казачьему войску. — Принц Наполеон в Константинополе. — Что происходило в Адрианополе и в Стамбуле. — Как поступали поляки и русские. — Познанская газета. — Генерал Богуславский. — Консул Золотарев, поручик Терлецкий. — Сераскир. — Польская шляхта. — Русское посольство, — Агент русского консула Губастый. — Капитан Ласковский. — Следствие. — Труды консулов и капитуляция. — Черкесы. — Показания пантов. — Возвращение в Турцию казаков и драгун. — Их заслуги.

Грустно вспоминать о том времени, когда поляки, наскучив службою в казачьем и драгунском полках, начали интриговать против нашей организации, которая была единственным звеном, существовавшим между нами и южными славянами.

Мы не были наемниками в турецком войске; мы поступили добровольно на службу турецкого султана, союзника бывшей Речи Посполитой и короля польского, и надеялись с его помощью послужить в будущем нашему отечеству, но поляки не хотели или не умели понять этого. Иезуитизм, демократизм и слепое поклонение перед Замойским — были главными врагами нашей организации, возникшей при помощи турецкого правительства не только безо всякой поддержки со стороны поляков-эмигрантов, но при полнейшем равнодушии и безучастии с их стороны, так что французское правительство, благодаря моим стараниям весьма сочувствовавшее нам вначале, само охладело к полякам, видя, как враждебно они относились к нам. [734]

Англия и Австрия были всегда враждебны к нам и не без причины, ибо мы служили султану, славянству и польскому делу, а не иностранцам. Так как поляки не выражали ни малейшего желания вступать в наш полк, то приходилось принимать в него без разбора всех, кто изъявлял на это согласие. Как поляки смотрели на охотников, поступавших в казачий полк, покажет следующий пример.

Приехав в Стамбул, Замойский вздумал сформировать легионы и сгруппировал около себя всех сколько-нибудь порядочных поляков, приезжавших на Восток. В это время казак-баши Берто дер-Давид отправился, со старинным знаменем Запорожской сечи, взятым из патриархата, из Стамбула в Варну, где ему было приказано сформировать полк охотников, прибывших из Добруджи. Перед отъездом он сообщил Замойскому о поручении, на него возложенном. В Варне к нему явилась совершенно неожиданно толпа поляков, служивших некогда во французском легионе и которые были препровождены к нему при бумаге из канцелярии Замойского, в коей его секретарь, Калинка, позволил себе написать, что «в Варну препровождается всякая сволочь из иностранного легиона, которая таскалась по улицам Стамбула и, быть может, пригодится на что-нибудь казакам».

Канели, прочитав это письмо, был глубоко возмущен взглядом польских эмигрантов на казачье войско, но опровергнуть его нужно было не словами, а делом, о чем мы со своей стороны всячески старались; действительно, лет через семнадцать нам удалось восстановить в мнении общества доброе имя казаков, но за то они были у многих как бельмо на глазу. Нам не давали покоя; сперва хотели ввести в нашу организацию турецкий язык и прельщали поляков надеждою, что если они усвоят этот язык и будут командовать на нем, то им будет открыта дорога к быстрому повышению, все они будут полковниками, пашами и наживут деньги. Это понравилось тем лицам, которые, не будучи патриотами, думали более о своих личных выгодах и по свойственной полякам слепоте не понимали, что хотя бы это и доставило им повышение, но за то на веки веков погубило бы нашу организацию. Трудно было рассчитывать на патриотизм, а тем более на здравый смысл эгоистов, только и мечтавших о чинах и повышениях, поэтому я употребил все свое старание к тому, чтобы в талимат, или основные правила нашей организации, был включен пункт, в силу которого никто из офицеров казачьего и драгунского полка не имел права переходить в другие полки точно также, как служащие в турецких полках не имеют права переходить в казачий и драгунский полки. [735]

Турецкие власти еще были проникнуты духом Риза-паши, который был против сформирования турецкой кавалерии, однако находил полезным иметь кадры христианского и славянского войска для сформирования на случай войны польского отряда. Добившись введения вышеупомянутого правила, я был спокоен, что недоброжелателям пресечена возможность вредить нашей организации; но, само собою, разумеется, я не мог этим устранить интриги.

В Стамбуле не переставали интриговать против нас. Барон Окша вошел в сношение с поручиком Ковалевским и некоторыми другими лицами, и в особенности с вахмистром Шпарковским, который занимал до вступления в казачий полк какое-то место в Румынии и давно уже был близок с Окшей и его агентами. Они начали снова подстрекать поляков к дезертированию из полка, поляки поддались их наветам; к стыду нашему, надобно признаться, что нашлись офицеры, которые сами выводили солдат из казарм и передавали их в руки барона Окши и сестры Изабеллы Домбровской, которая по-прежнему интриговала против нас. В течение месяца из двух эскадронов, стоявших в Стамбуле, дезертировало, при помощи офицеров, подкупленных Окшею, более сорока человек поляков. Они были переправлены за Дунай, снабжены Изабеллою Домбровского заграничными паспортами, а бароном Окшею — деньгами. В это время ничего не было слышно о каких-либо волнениях в Польше, следовательно, эти происки клонились единственно к уничтожению нашей организации.

В то же время шпионы следили за тем, что делалось в казачьих казармах. Ими заведовал майор Ариф Фарнези, человек глупый, к тому же мало сведущий в военном деле и не поляк. Его приближенным и доверенным лицом был писарь Ибрагим-эфенди и татарин Алай, по наущению которых он вздумал продать из полковой экономии 180 кило ячменя, выдав покупателю квитанцию в получении денег за проданный ячмень. Байрашевский, по наущению Шпарковского, донес на майора по начальству; бумаги дивизиона были немедленно опечатаны; началось следствие. Майор, желая оправдаться, выпросил у офицеров мазбат, коим они уполномочивали его продать эту экономию и употребить вырученные деньги на нужды полка. Защищаясь, он свалил всю вину на своих подчиненных; он поступил в этом случае весьма умно, зная, что его, лично, никто защищать не будет, а что за офицеров заступятся. По окончании следствия Дары-Шура, старший судья сераскериата, произнес приговор, в силу которого майор Фарнези был приговорен к исключению из полка и к трехлетнему заключению в тюрьме; всем прочим офицерам сделан строгий выговор за неправильные действия и злоупотребление. [736]

По пути в Стамбул я заехал на свой фольварок Зашлы Босния, где паслись лошади моего дивизиона, и занялся приготовлением всего нужного для принятия высочайшего гостя; получив надлежащие приказания от Омера-паши, я повел эскадроны в казармы в Стамбул.

Принц Наполеон принял меня любезно, расспрашивал меня о казацкой организации, и я, в течение нескольких часов, рассказал ему о ней все до малейшей подробности. Он повторял несколько раз, что ничего этого он не знал и считал нашу организацию чем-то вроде легиона, в который поляки поступали для того, чтобы упражняться в военном деле; тогда как, в сущности, казаки были настоящим войском, которое служило в былое время Польше.

— Если бы мне было известно все, о чем я впервые от вас слышу, — сказал он, — то, быть может, война приняла бы другой оборота; быть может, и я был бы вместе с казаками на Днепре, но мне в то время о казаках ничего не было известно. Когда мне писал о них впоследствии Мицкевич, то поляки, с которыми я разговаривал о вашей организации, говорили: «Мицкевич поэт, он находится под влиянием Михаила Чайковского, который также пишет; они сами себе создают эпопею».

На смотру я передал по приказанию сердар-экрема командование войском моему старшему сыну, хорошему кавалерийскому офицеру. Черкесский полк и кавалерия четвертого полка конной гвардии несколько [737] смешались, но за то казаки изумили всех своей выправкой и проворством. Принц Наполеон хвалил их, выразившись, что он не видал лучшей кавалерии. Не только он, но Намык-паша и сердар-экрем благодарили меня, а принц Наполеон просил представить ему моего старшего сына; младшего моего сына он знал ранее, так как он был назначен состоять при нем во время его пребывания в Стамбуле.

Благодаря меня за образцовую выправку казаков, Намык-паша спросил, что он может сделать для меня? Я отвечал: освободить Фарнези от суда, так как его проступок сделан по неосторожности, а не из дурных побуждений. Он тотчас приказал сердар-экрему прекратить это дело. Сердар-экрем хотел для соблюдения формальности, чтобы я написал задним числом приказ о том, будто я уполномочил Фарнези продать ячмень для надобностей дивизиона; я написал приказ, но Намык-паша не принял его, сказав: «Садык-паша не мог отдать подобного приказания, напишите просто что дело прекращено по моему приказанию, вследствие просьбы Садыкъ-паши и во внимание к его заслугам».

Так окончилось это злосчастное дело.

За обедом у султана принц Наполеон хвалил казаков, советовал султану увеличить славянскую организацию, так как это дало бы ему превосходную кавалерию и вместе с тем была бы достигнута и политическая цель: славяне приохотились бы к военной службе. Принц довольно долго говорил на эту тему; Фуад-паша переводил его слова султану. Фуад-паша отнесся к этому плану весьма сочувственно, но Али-паша едва не заболел со страха, что султан может одобрить его. Фуад-паша говорил мне, что этот разговор произ- вел большое впечатление на султана и вероятно не останется без последствий.

На следующий день я посетил со своим старшим сыном принца Наполеона на его судне; он повторил мне все сказанное на обеде у султана, обещал поговорить серьезно со своим отцом и склонить его к тому, чтобы Франция поддержала нашу организацию; он советовал мне не делать в ней никаких нововведений, повторяя, что лучшей кавалерии он не видал. Принц был весьма любезен с моим сыном и пожелал ему, чтобы он в первую же войну командовал полком такой прекрасной кавалерии, посаженной на таких же великолепных белых лошадях, который ему чрезвычайно понравились.

Он много говорил со мною о польских делах, который видимо хорошо знал, точно так же, как и характер поляков; он закончил разговор, сказав: «имея сто тысяч таких казаков, [738] как ваши, можно и Польшу восстановить и в самой Польше восстановить порядок», и присовокупил, что он хотел бы командовать таким стотысячным отрядом казаков, и что ему улыбалась бы мысль получить польскую корону.

Михмандаром при принце Наполеоне состоял Сефер-паша (дивизионный генерал), Владислав Косцельский, который относился весьма доброжелательно к казакам и ко мне лично; его поведение было для меня истинною отрадою, ибо оно свидетельствовало, что и между поляками находятся люди здравомыслящие и добрые патриоты.

Барона Окшу принц Наполеон принял очень холодно, а нередко и вовсе не принимал; это надобно приписать, разумеется, тому, что принц был хорошо осведомлен Косцельским о характере и деятельности барона Окши.

К сожалению, мы не имели возможности извлечь из этого никакой пользы, но изо всего сказанного можно заключить, как много можно было бы сделать для нашей организации, если бы о ней говорилась правда в 1854 г., если бы о ней не распространяли ложных слухов те самые поляки, которые были всем обязаны казакам и их начальству. Им лучше было бы служить в польском войске, нежели создавать легионы наемников и добиваться чинов и знаков отличия, которые не имели никакой цены, ибо всем было известно, что они были ими не заслужены, а выпрошены.

Но кто же виноват во всем этом? Я делал со своей стороны, что мог, но поляки не хотели помочь мне не только делом, но даже словом.

Перед самым приездом принца Наполеона в Стамбул явился граф Ксаверий Браницкий, с которым я тут впервые познакомился. Я не видел в нем настоящего поляка и безупречного шляхтича, но охотно верю, что это был человек вполне достойный и главное очень богатый. Я виделся с ним всего один раз, но и тут нам не дали поговорить на свободе, за нами наблюдали, очевидно опасаясь, чтобы я не воспользовался случаем и не вовлек его в какие-нибудь расходы для казаков. Поляки эксплуатировали графа и, боясь весьма естественно конкуренции, стерегли как драконы это золотое руно.

Из писем моих друзей и из их рассказов я узнал, что поляки самых разнообразные политических оттенков заботились единодушно о том, как бы я не сошелся с Браницким, как бы в нем не заговорило украинское сердце. Один из ангелов-хранителей этого польского Креза, отставной военный врач, говорил: «если ему удалось привлечь на сторону казаков Адама Мицкевича, то почему бы ему не привлечь и Ксаверия Браницкого? Лучше сразу помешать их сближению нежели потом исправлять сделанное». [739]

Не могу умолчать о злой шутке, которую чуть было не с играла с нами сестра Изабелла Домбровская. В казачьем полку были прекрасные трубачи, умевшие на простых трубах наигрывать самые разнообразные вещи, в особенности танцы, марши и песни. В музыканты шли по большей части поляки, евреи и цыгане, тогда как болгаре предпочитали служить в строю.

Мне донесли, что достопочтенная сестра Домбровская подкупила музыкантов с тою целью, чтобы они дезертировали из полка накануне нашего выступления из Адрианополя. Я приказал запереть трубачей в офицерском помещении; шутка не удалась. Когда мы выступили из города, трубачи шли впереди полка, но деньги были уже ими получены русскими кредитными рублями; когда у них увидели эти бумажки, то два унтер-офицера поляка были арестованы и преданы суду, по обвинению в делании фальшивых денег.

Их продержали под арестом несколько месяцев и выпустили на свободу по моему требованию и заявлению, что деньги эти получены ими от сестры Домбровской, и следовательно, она должна быть допрошена. Следственная комиссия, не желая впутывать ее в дело, выпустила унтер-офицеров из-под ареста. Таковы были жалкие происки, пущенные в ход против нас и которые исходили из лона католической церкви.

Капитан Рихард Бервинский в бытность свою в отпуску в Познани выступил на защиту нашей организации в печати, желая опровергнуть несколько корреспонденций из Турции, появившихся в краковских и львовских газетах за подписью некоего Корского, агента барона Окши.

В ответ на его статьи, в коих поносилась наша организация, Бервинский напечатал в «Познанском Дневнике» несколько статей, в коих он доказывал, что казаки, состоящие на службе у турецкого правительства, дали польскому войску во время последнего восстания несколько дельных офицеров и что казачьи полки суть прекрасная школа для подготовки польской молодежи к военному делу и в случае повстания могут дать польскому войску прекрасных офицеров. Статьи Бервинского были прекрасно написаны и поэтому обратили на себя внимание русской дипломатии. В русское посольство в Константинополь были присланы из Петербурга выдержки из этих статей, и князь Горчаков велел потребовать у Высокой Порты объяснений относительно казачьей организации.

Али-паша, в то время министр иностранных дел, был крайне встревожен этим запросом и если бы было в его власти, то он наверно тотчас приказал бы утопить всех казаков и драгун, привязав им камень на шею, чтобы не имеет из-за них [740] дипломатических хлопот. Но первый драгоман русского посольства, генерал Богуславский, с которым я был давно знаком, видя его испуг, пришел ко мне, показал мне выдержки из газет и передал содержание ноты, подученной от русского правительства. Я объяснил ему, что при казачьем и драгунском полках существует школа, в которой славянская молодежь и преимущественно поляки подготовляются к военной службе в турецком войске, но что в курсе проходимых в этой школе наук не упоминается ни слова о восстаниях и о Польше, и хотя многие из поляков, служащих в казачьем полку, действительно сражались против России в 1831, 1848, 1849,

1854, 1855 и наконец, в 1863 году, но в настоящее время они служат верою и правдою султану и что со стороны такого могущественного государства, как Россия, было бы недостойно вредить горсточке ее врагов, нашедших приют в соседней стране, и коим эта страна дала возможность возродиться к политической жизни. Я просил, чтобы русское посольство, с разрешения Высокой Порты, прислало кого-либо из своих чиновников и офицеров для ознакомления со школою и с нашим полком, обещая, что им все будет показано и объяснено, и присовокупив, что я бы очень желал услышать отзыв о наших полках офицера русской армии. Все это было изложено мною письменно.

Ознакомившись с моим ответом, русское посольство уведомило Али пашу, что оно считает себя вполне им удовлетворенным. Этот эпизод не имел дальнейшим последствий. Али-паша благодарил меня. Когда я спросил его, что бы он сделал в случае, ежели бы посольство не было удовлетворено моим ответом, то он отвечал не задумываясь: «я потребовал бы, чтобы полки были распущены и поляки выселены из Турции». Следовательно, полки были обязаны своим дальнейшим существованием благородству русского правительства.

По отъезде принца Наполеона, когда дело Фарнези было окончено, я заявил этому офицеру, что хотя я вполне уверен, что он не хотел присвоить себе денег, вырученных за проданный ячмень, и не желаю сказать ему ничего неприятного, но я не могу одобрить его образа действий и его желания свалить всю вину на его подчиненных, коих он обязан, напротив, защищать; поэтому я не могу более служить с ним и прошу его выйти из полка. Фарнези благодарил меня за то, что я вывел его из беды, выразил желание служить в артиллерии и дал мне слово, что если я его устрою согласно его желанию, то он не будет хлопотать о том, чтобы возвратиться в полк.

Я отправился к главному начальнику артиллерии, с которым я [741] был в самых приятельских отношениях, и Фарнези по моему ходатайству был прикомандирован к артиллерийскому ведомству и произведен в подполковники. Благодаря меня за хлопоты, Фарнези снова дал мне честное слово, что он никогда не вернется в мой полк.

Вскоре после моего возвращения в Адрианополь, между русским консулом Золотаревым и казачьим поручиком Терлецким произошло такого рода столкновение. Терлецкий, человек весьма неблаговоспитанный, столкнулся на тротуаре с русским консулом, который шел с женою в общественный сад. На улице было очень грязно; впереди консула шел кавас; другой офицер, поручик Стоянович, шедший вместе с Терлецким, уступил консулу дорогу, а Терлецкий не сдвинулся с места; кавас столкнул его в грязь, так что он запачкал мундир и шаровары. В первый момент он ничего не сказал; зайдя в соседний дом, он почистился и пошел вслед за консулом в общественный сад, где увидел его сидевшего за столиком распивая кофе; Терлецкий уселся со Стояновичем против консула и, просидев с час, встал, снял с руки перчатку, надул ее и подойдя к консулу поставил ее перед ним на столе, проговорив:

— Sur рlасе! что означало вызов на дуэль.

Терлецкий был высокого роста, прекрасно сложен, настоящий богатырь. Супруга консула, нервная особа, уцепилась за мужа и обмерла со страху. Муж и жена отправились тотчас к вали с жалобою на Терлецкого.

Мне донесли об этом; зная по опыту, какие неприятности может повлечь столкновение с консулом, я тотчас приказал арестовать Терлецкого и продержать его под арестом две недели. Получив по этому поводу запрос от вали, я написал ему, что офицер уже арестован и наказан.

Дело тем бы и кончилось, если бы эту историю не раздули прочие консулы, находившиеся в неприязненных отношениях с Золотаревым; эти господа и в особенности их жены, не терпевшие г-жу Золотареву за надменный тон, с каким она себя держала, так много говорили и смеялись по поводу этой истории, что русский консул, подстрекаемый молодой женою, с которой он недавно обвенчался, не удовлетворился тем, что Терлецкий был арестован, и обратился с жалобою к своему посольству, препроводил копию с нее вали, спустил на своем доме русский флаг и прервал сношения с местными властями. Дело принимало неприятный оборота. К тому же из частных писем, полученных мною из Стамбула, и из переписки, возникшей между вали и великим визирем, я убедился, что последний желал во что бы то ни стало удовлетворить консула. Ничего не помогли и заявления, представленные прочими консулами своим [742] посольствам, в которых они отзывались весьма неодобрительно о русском консуле.

По правде сказать, Терлецкий не особенно заслуживал, чтобы об нем хлопотали, но он был казачий офицер, носил казачий мундир; поэтому я счел долгом заступиться за него. Я изложил все дело в письме к генералу Богуславскому, который показал его посланнику, и последний, найдя, что я поступил в этом случае вполне правильно, приказал консулу считать себя удовлетворенным и вступить немедленно в сношения с местными властями. Когда над домом консула снова был поднят русский флаг, то я послал вали вторично официальный рапорт о том, что поручик Терлецкий был подвергнут мною за свой невежливый поступок наказанию и что, желая устранить всякий повод к недоразумению, я отправлю Терлецкого, по отбытии им наказания, в Стамбул, с просьбою перевести его в драгунский полк, стоявший в Ливане. Таким образом, благодаря доброжелательному и разумному отношению к нам русского посланника, дело уладилось и этот раз к обоюдному удовольствию. Золотарев был вскоре переведен из Адрианополя, а на его место назначен Губастов.

В то время как происходили эти истории в Адрианопольском гарнизоне, в Стамбуле также нередко возникали столкновения между тамошним гарнизоном и русским посольством. Три чауша Казимир Буржинский, Владимир Пиотровский, Лисовский и казак Одров отправились в кофейню какого-то жида или армянина, русского подданного, и о чем-то у него поспорили; дело дошло до рукопашной и окончилось несколькими подбитыми носами. Наши шляхтичи были арестованы и отданы под суд, а так как сераскир Мехмед Ружди-паша ненавидел шляхту всего света, а в особенности поляков, то они были приговорены к лишению чинов и к тюремному заключению на три года, по ходатайству генерала Богуславского, с согласия русского посланника, были помилованы и препровождены в Адрианополь, где менее нежели через год все трое были вновь произведены в офицеры.

К счастью, у нас в Польше и в Литве нет таких любителей судебных дел и ябед, какими являются консулы в турецких городах. По их вине возникают нескончаемые дела, коими они докучают местным властям; это делается ими из желания играть роль в дипломатии, писать донесения своему посольству. Чаще всего затевают подобный дела английские консулы, поэтому их более всего боятся. Французы много говорят и шумят, но не доводят дела до суда; они лают, но не кусаются.

В Балканах появились снова в описываемое время шайки [743] разбойников болгар, а в Адрианопольском вилайете на жителей наводили страх разбойники-черкесы.

Русское правительство выселило черкес с Кавказских гор на берега Черного моря и преподнесло их в подарок Турции. Для России эта мера была весьма полезна с точки зрения замирения вновь приобретенного Кавказского края и Грузии.

Высокая Порта, получив этот подарок от своего соседа, расселила черкес в Турции в селах, населенных мусульманами и христианами, где они занимались более воровством, нежели работою, уводили скот, угоняли лошадей и даже воровали детей; пересылая краденые вещи из села в село, они умели отлично прятать концы в воду.

В Стамбуле был сформирован конный полк из черкесов-охотников; каждому черкесу, записавшемуся в этот полк, выдавали на руки по 500 пиастров; сначала в этот полк набрали с великим трудом триста человек и укомплектовали его турками по большей части из отставных солдат. Черкесы вели себя первое время безобразно, не повиновались офицерам, кидались на них с кинжалами, а потом начали дезертировать, так что через два месяца в полку осталось не более 80 солдат. Привлечь новых охотников не было никакой возможности: получив на руки деньги, черкес бежал в другое село. Попытка приохотить черкесов к военной службе не удалась, так как они от природы более склонны к грабежу и разбою; полк, в котором они служили, был переименован в третий конный полк первого корпуса.

Быть может, последующие их поколения принесут Турции пользу в том отношении, что они смешаются с местными жителями и увеличат численность населения Турецкой империи, но пока они доставляют ей только заботы и хлопоты, хотя имеют сильных покровителей среди высших сановников, благодаря своим связям с гаремами и с дворцом султана.

Один паша говорил мне, что по переселении черкешенок в Турцию их тип дорого выродился, что теперь нет возможности приобрести красивую невольницу, и что черкесы вынуждены воровать девушек у болгар и других народов, чтобы исправить свой товар, ибо иначе они могут обанкротиться.

Это говорил мне паша, знаток этого дела, который покупал невольниц у черкес, обучал их под своим наблюдением танцам, поклонам, песням, даже разговору и, когда оне были обучены, продавал их во дворец султана и богатым сановникам. Это доставляло ему большой доход, давало возможность поддерживать связи. Один поляк, принявший мусульманскую веру, также занимался этой торговлею, женился на старой турчанке, славившейся умением [744] обучать невольниц и сбывать их с рук; супруги нажили несколько домов и составили себе большой капитал. И все это делалось и делается в то время, когда цивилизованная Европа ратует за прекращение торговли невольниками.

Я сам слышал, как поляк доказывал английскому драгоману, что эта торговля приносит черкесам большую пользу, ибо не только спасает их от нужды, но сближает их с цивилизованными людьми и дает им возможность достигать высших должностей и значения. Разумеется, противно видеть, когда сын продает свою мать, отец продает дочь, брат — сестру, но черкесам это кажется, так естественно, что всякая женщина не только желает быть проданной, но даже молит о том Бога; бывают случаи, что если ее никто не купит, то она лишает себя с отчаяния жизни. Таковы нравственные понятия черкес, коих враги России прославляли много лет, как каких-то богатырей.

Казаки и драгуны принялись ловить разбойников-черкес так успешно, что они попрятались в свои села и не показывались более на больших дорогах; в провинции водворились порядок и спокойствие. Эскадроны, посланные в Балканы, усмирили пантов, которые скрывались от них в горах и лесах; восстание было так же скоро усмирено, как и первый раз; вся честь этого принадлежала казакам и драгунам.

Слава казаков возросла до такой степени, что вали и мутезарифы чувствовали себя спокойнее под конвоем нескольких казаков, нежели под охраною нескольких эскадронов регулярной кавалерии или целого отряда жандармов. Это было очень лестно для нас; солдаты и унтер-офицеры понимали это и хвастали этим, но, к сожалению, многие офицеры и преимущественно поляки, не давали себе в этом ясного отчета и умаляли заслуги казаков.

Перевод В. В. Тимощук.

(Продолжение следует).

(пер. В. В. Тимощук)
Текст воспроизведен по изданию: Записки Михаила Чайковского (Мехмед-Садык-паши) // Русская старина, № 12. 1900