ЗАПИСКИ МИХАИЛА ЧАЙКОВСКОГО

(МЕХМЕТ-САДЫК ПАШИ)

(См. “Русскую Старину”, июнь 1900 г.)

LXVIII

Деятельность Чайковского после кампании. — Объезд им южной границы. — Устройство военной школы в Фессалии. Внутреннее устройство этой провинции. — Разбойники и борьба с ними. — Али-паша, комендант крепости. Превоза. Крепость Беш. Бунар и ее комендант. Янина. Нравы турок.

По окончании войны, когда все известия, доходившие до нас с родины, свидетельствовали о наступлении для польского народа новой эры благодаря гуманным мерам императора Александра II. Я не мог более мечтать о новых войнах для восстановление Польши и о восстании в самой Польше и решил направить все свои усилия на военную выправку поляков и прочих славян, служивших султану под именем казаков, и на более тесное сближение поляков со славянами. Я хотел, чтобы поляки верою и правдою служили султану и Оттоманской Порте, сохраняя под турецкими знаменами свою народность, язык и обычаи, я хотел сблизить их со славянами в ожидании того времени, когда господь позволил бы нам, по своей неизреченной милости, сложить наши труды на алтарь отечества.

Я привез из Парижа целую библиотеку всевозможных военных сочинений и, приехав в Фессалию, собрал молодых унтер-офицеров поляков и славян и основал военную школу, директором [202] которой был мною назначен капитан Грабский, бывший ветеран польской армии во времена Наполеона I; офицеры добровольно согласились проходить с этими унтер-офицерами курс разных наук; кроме военных предметов в этой школе преподавались топография, география, арифметика, история и даже польская грамматика; все науки преподавались на польском языке. Занятия в школе были сразу поставлены как следует, несмотря на то, что этому всячески старались помешать старые малограмотные служаки и все те, которые полагали, что если солдаты будут более образованы, то офицеры утратят над ними неограниченную власть, до которой они были большие охотники, несмотря на свои демократические взгляды. Меня всегда смешили речи этих господ.

— Когда болгары будут более образованы, — говорили они, — то они перестанут повиноваться нам; лучше было бы оставить их такими, какими были наши холопы в Польше; палка и дисциплина — вот наилучшая школа.

Такие мысли высказывались за границею польскими шляхтичами-демократами; видно, трудно отвыкнуть под старость от того, к чему привыкнешь смолоду.

Многие роптали на мое нововведение, но повиновались мне, и дело пошло на лад.

Взяв с собою один эскадрон драгун, коим командовал капитан Рика, я отправился с ним на объезд границы.

Что за чудная страна Фессалия и Эпир, по истине это местопребывание богов! Высокие горы поросли великолепным лесом; вершины их покрыты вечными снегами, а у подножия их тянутся благоухающие степи, как на нашей Украйне, луга и пахотные поля, на которых зерно родится сам 30, растут оливковые, померанцевые, лимонные и гранатовые рощи, тутовые деревья; тут же целый горы разноцветного мрамора и гранита, рудники, в которых добывается золото, серебро, медь, железо и каменный уголь; берега этой благодатной страны омываются двумя морями, почва ее орошается множеством ручьев и рек; в лесах водятся всевозможные звери, дикие козы, серны, олени, медведи и даже рыси; моря и реки изобилуют рыбою, которую отправляют в чужие края целыми судами, — такова дивная Фессалия. Имение, стоящее сто тысяч, при посредственном управлении приносит сто тысяч дохода, а при хорошем управлении и более того. Как было древним богам не любить этот край? Его облюбовали бы и современные финансовые боги, с самим Ротшильдом во главе, если бы они имели возможность поселиться в этой стране и извлекать из нее доход. Но она завоевана мусульманским оружием, ею владеют потомки сипаев, которые сами не хотят [203] работать и другим не дают, а хотят только без всякого труда извлекать из всего выгоду и грабить народ, хотят, чтобы им валились в рот прямо жареные перепелки. Вопреки всякой справедливости они покровительствуют разбойникам для того, чтобы держать в вечной тревоге и повиновении покоренных им райев. Они предпочитают оставлять поля необработанными, предпочитают, чтобы богатый и плодородный край обратился в пустыню, нежели уступить кому-нибудь хоть пядь земли своих поместий, нежели подчиниться танджимату. Беи владели землями вопреки танджимату, разбойники были покорными исполнителями их воли, а земля и жившие на ней христиане были их добычею и жертвою, терпели всевозможные злоупотребления, которые прикрывались благовидным предлогом, будто все это делалось для сохранения преобладающего влияния мусульман над христианами; поэтому мусульманские власти не смели притеснять беев и поблажали им, тогда как все их поступки шли в разрез с танджиматом.

Арнауты, как говорит, потомки мирмидонян (Древнее ахейское племя в Фессалии), сражавшихся под предводительством Ахилла и Александра Великого, не знали иного занятия кроме военной службы. Одни из них поступали в пограничную стражу, куда их поставляли особые чиновники, так называемые сергердари; другие служили беями или становились атаманами разбойничьих шаек, ибо надобно как-нибудь заработать средства к жизни.

Правительство выдавало сергердарю на каждого солдата по 60 пиастров, или 12 франков в месяц, и по 300 драхм муки в день. Сергердарь должен был дать взятку сначала в Стамбуле, затем местным властям и кроме того нередко и иностранным консулам. Он должен был нанимать бинбашей, юзбашей, муэдзинов и чаушей, да и сам должен же был кое-что заработать; поэтому, вместо того чтобы выставить под ружье 1.000 человек, как он обязывался по контракту, он снаряжал всего человек 150-200. Но этим солдатам он не платил жалования, объясняя это недостатком наличных денег в казне; поэтому навербованные им бедняки, отслужив срок, возвращались домой и распродавали свое имущество за третью часть его стоимости какому-либо чиновнику, подставленному сергердарем; положенной им муки они никогда не ведали; а так как им надобно же было чем-нибудь существовать, то они занимались кражами, грабежами, которые приписывались разбойникам, [204] гайдукам, арматолам или клефтам (Христианские предводители, после завоевания Греция османами удалившиеся в горы Македонии, Эпира и Фессалии, славились своими грабежами и внушали такой страх, что турецкие паши заключали с ними договоры и платили им жалованье и выдавали съестные припасы); несчастный народ страдал, а газеты трубили о разбоях.

Арнауты, ставшие атаманами разбойничьих шаек немного получали денег от беев, у которых их также было не особенно много, но они всегда могли жить на всем готовом у них на фольварках и в имениях; они ели у них, пили, пользовались всеми удобствами и делились доходами от своих разбоев со своими покровителями-беями. Они знали друг друга наперечет; на мнимых разбойников устраивались облавы, в горы посылались небольшие отряды чтобы изловить их; они шумели, стреляли, но при этом никогда не бывало убито или поймано ни одного разбойника; иногда для виду убивали ни в чем неповинного пастуха, пасшего овец в горах, который быть может сам сделался бы со временем разбойником, если пожил долее на свете; но дальновидные арнауты, желая спасти его от греха, заблаговременно отправляли его на тот свет.

Разбои были самой главной статьей дохода губернаторов; доход этот, хотя и незаконный, но был освящен обычаем. Получив известие о появлении разбойника или о совершении какой-либо крупной кражи, губернатор не разыскивал разбойника или украденной вещи, но арестовывал всех жителей деревни, заподозренной в укрывательстве вора; держал их взаперти до тех пор, пока они не откупались за известную сумму. Сергердари сами производили следствие, мучили людей и облагали повинностью ту деревню, через которую проходили разбойники, что они узнавали по следам, оставленными ими на песке или на камнях.

Приехав в Лариссу (Енишер), я нашел в этом, городе аре стованными 3.053 ятакчей и ни одного разбойника. Каждый ятакча должен был заплатить губернатору 1.000 пиастров, иные платили и в десять раз больше. В то время самым отчаянным разбойником считался Скальзояни из Эпира; он был племянник одного помещика грека, Бератли, который пользовался особыми привилегиями и таким влиянием, что губернатор Арты, где он проживал, был в полной от него зависимости. Молодой Скальзояни, которому не более 16 лет, слыл лучшим стрелком в округе; но он был большой сорвиголова. Дядя часто строго наказывал его за проделки; когда же племянник пожаловался на него однажды губернатору Арты, который был с ним не в ладах, то тот подарил молодому [205] человеку прекрасную английскую винтовку, сказав: «чтобы отнять у твоего дяди охоту вмешиваться не в свое дело, лучше всего поподчивать его пулею, чтобы он более не встал».

Этот совет не пропал даром: молодой Скальзояни, в тот же день устроив засаду, застрелил дядю, а сам сделался атаманом шайки разбойников. Весь Радовистский округ трепетал перед ним.

Радовистский округ, лежащий на правом берегу Аспропотама, против Аграфы Фессалийской, представляет собою страну скал, оврагов, пропастей, поросших оливковыми деревьями и до того крутых, что по ним с трудом взбираются дикие козы. Все дома в нем каменные, с бойницами и отстоят один от другого на расстоянии 1/2 версты и более. Дома эти, будучи разбросаны на расстоянии 20 кв. верст, составляют одну деревню или урочище с населением в несколько тысяч душ.

Во время восстания 1855 г. Скальзояни играл видную роль и был самым деятельным предводителем клефтов, а по окончания восстания сделался снова атаманом разбойников.

Эпирский губернатор Гусни-паша послал против него батальон пехоты, эскадрон кавалерии и батарею артиллерии; однажды, в тот самый момент, когда был подан обед, ему донесли, что Скальзояни находится по близости; Гусни-паша, не дотровувшись до еды, вскочил на лошадь и поскакал в погоню за ним со всею своею свитою; поймать его однако не удалось; когда же все вернулись и уселись снова за обед, и сняли крышки с мисок, то оказалось, что оне были пусты, а в одной из них лежала карточка Скальзояни, на которой была вычислена стоимость всего съеденного и было сказано, что все съедено им и его клефтами. Это не рассердило Гусни-пашу, но нагнало на него такой страх, что он ушел с своим войском в Янину, а Скальзояни преспокойно хозяйничал в Радовисте.

Вот в каком положении я застал Фессалию и Эпир. Мне была подчинена пограничная стража, состоявшая в Фессалии из четырех, а в Эпире из двух бинбашликов, под начальством сергердаря Халиль-бея, впоследствии паши. Пограничных стражников числилось до трех тысяч человек, но на саном деле их было едва 1.000 человек.

Я начал свой объезд с порта Воло, который мог бы быть одним из самых значительных торговых городов в мире и его порт мог бы быть прекраснейшею гаванью для обширного флота. Залив Воло представляет собою как бы внутреннее море; образует возле города узкий заливчик, на берегу которого лежит местечко Тригория — гнездо словаков; на греческом берегу лежит город Амабополис, а на турецком — селение Лихония с красивыми виллами [206] и померанцевыми, лимонными и гранатовыми рощами, принадлежащими по большей части одесским, марсельским и лондонским купцам. Ромер видел там много красивых гречанок из Одессы, который были украшением Лихонии. В самом Воло также было довольно большое общество, состоявшее из консулов и их семей и местных купцов; английским консулом был Стуарт, которого весьма интересовал вопрос о местонахождении древних Фив. Желая отыскать его, он то и дело совершал с своей женою поездки по стране, но так как оба они не говорили ни по-турецки, ни по-гречески, то не могли столковаться с проводниками; проводники не понимали, чего он искал, а Стуарт только повторял: «Teby» (Фивы); а по-турецки tepe значит гора; поэтому проводники полагали, что он хочет полюбоваться видом с горы, водили его с горы на гору, говори tepe; англичанин заносил в свою записную книжку: «Teby» и нагружал ослов и нулов камнями, взятыми на каждой горке, полагая, что это камни с развалин прежних Фив; он насчитал таким образом до двух тысяч пригорков, на которых стояли некогда Фивы, о набрал столько камней, что нагрузил ими впоследствии целое судно, которое послал в дар королеве Виктории.

Объезжая военные посты в окрестностях Воло, я нашел везде полный комплект пограничных стражников-арнаут, но все они была до того похожи друг на друга, как близнецы; мои казаки сделали то же наблюдение, и как люди опытные, бывалые, разговаривая с арнаутами, они сделали незаметным образом на них кресты; оказалось, что мы увидали тех же, отмеченных крестами арнаут на следующий постах; тогда мы поняла маневр сергердарей, который состоял в том, что на первом посту был положенный комплект солдат, которые по окончании смотра и по нашем отъезде из местечка, тотчас спешили окольными путями на следующий пост ожидали нас, изображая новую часть в полном комплекте и далее; таким образом обманывали инспекторов, посылаемых правительством. Не желая играть такую глупую роль, я показал бинбашам отмеченных крестами арнаутов; они были очень сконфужены, признались в обмане, но уверяли, что иначе поступать не могли, за неимением средств. Этот опыт послужил мне впоследствии мне пользу.

Из Турки, куда выехали мне на встречу местные греческие власти, я отправился в Чатальджи, или Ферсалу, где и остановился в доме богатого Шех-бея; он рассказывал мне, что Чатальджи считается самой нездоровой местностью Фессалии, но что в самом городе нигде нет блох и клопов и что они не могут тут жить. Действительно, в его доме не было этих врагов человеческого покоя. [207]

Желая убедить нас в истине своих слов, он послал в Демако человека, который привез оттуда большой горшек, наполненный живыми клопами; их выпустили в одну комнату, где они быстро расползлись по всему полу; на другой день он повел нас в эту комнату, и мы увидели всех клопов мертвыми; турок доказывал, что это зависит от воздуха, и что в Денако, которое лежит на горе и пользуется хорошим климатом, водятся миллионы клопов; мы испытали это впоследствии на себе.

Из Демако, где находилась древняя крепость, укрепленная согласно всем новейшим требованиям науки, мы отправились в Кардисту — сердце Фессалии, так называли этот город в древности, и это вполне справедливо. Надобно признать, что в прежнее время люди были лучшими стратегами, нежели теперь, ибо все укрепления, возведенные в Демако и в Фанаре, были расположены так, что их было не заметно даже спускаясь с гор на равнину, между тем как никто не мог проезжать мимо Кардисты не замеченным из крепости; поэтому я поставил в Кардисте сильный гарнизон и, развивая мой план обороны границы, доказывал необходимость укрепить Кардисту и иметь там главную квартиру или центральный пункт пограничной стражи Фессалии и Эпира.

В монастыре, называемом Корона, в котором было 200 келий, был помещен весь штаб и эскадрон, и люди и лошади имели вдоволь всего необходимого. Монастырь был укреплен подобно крепости и стоял над обрывом, по которому шла дорога с плоскогорья Неврокополи на плоскогорье Кардиста; другая дорога шла от плоскогорья Неврокополи к границе через большое и довольно многолюдное селение, Рендиево, жители которого, румыны, назывались каракачанами. Многие их поселения находятся в Фессалии и Эпире и даже в горах Македонии. Мужское население очень красиво, напоминает древних римлян; это потомки бывших римских легионеров, которые не сметались с другими народами. Их богатство составляют стада овец и рогатого скота: они занимаются выделкою разных шерстяных материй, летом живут в горах, а зимою спускаются в долины; их дома построены из камня и походят на маленькие крепостцы, с бойницами. Они очень зажиточны и более образованы, нежели прочие жители Турции, характера смелого и отважного, и если бы румынскому правительству удалось переманить их на левый берег Дуная, то у него были бы прекрасные легионы для защиты своих владений. Многие румыны, как напр. Гика, Конаки и др., суть выходцы из Эпира и Фессалии, которые переселились из тамошних гор в разное время; удивительно, что румыны, которые у себя на родине отличаются большим легкомыслием и своеволием, находясь под иноземной властью, [208] оказываются самыми степенными людьми и готовы научиться самому строгому порядку. В них сохранилась до сих пор твердость характера, настойчивость и храбрость древних римлян. Каракачаны внушают к себе в окрестных жителях страх и уважение.

В Кастании мы пили вино, которое пенилось и было вкусно, как шампанское. На месте оно сохраняется много лет, не утрачивая своих качеств и продолжая пениться, но, будучи вывезено за Кастанские горы, теряет вкус и более не пенится.

В Серменикиой нам пришлось пробыть три дня по причине сильных ветров, во время которых опасно ехать по горам, у подошвы которых зияют пропасти. С гор приходится опускаться несколько верст на самом краю пропасти, по столь узким тропинкам, по которым может идти в ряд только одна лошадь. Господь хранил нас, и мы совершили этот путь благополучно.

На реке Аспропотам, отделяющей Аграф от Радовиста, находится старинный римский мост, перекинутый, с одной горы на другую; длина этого моста, у которого нет перил — 120 шагов, а ширина 3 шага; глубина же пропасти до дна реки не менее 2.000 сажен; местные жители считают эту глубину равною 200 минаретам, каждый вышиной в 10 сажень; через мост переходят пешком и так как тут было много несчастных случаев, то никто не решается в настоящее время проехать через него на муле или на осле. Гусни-паша хотел, чтобы арнауты перевезли его через этот мост на каком-то подобии санок, к которым он велел привязать себя, но, едва вступив на мост, он до того перепугался, что стал кричать благим матом, как будто с него сдирали шкуру; его тотчас потащили назад вместе с санками.

Я велел скупить в соседних деревнях весь холст, который можно было достать, и натянуть его на веревках по обе стороны поста, чтобы ни люди, ни лошади не могли видеть пропасти, и чтобы они шли как бы между двумя полотняными стенами; самый же мост я приказал посыпать песком. Таким образом я прошел благополучно по этому мосту со всем эскадроном.

Этот переход создал нам среди местных жителей славу искусных кавалеристов, каких-то новых центавров; они вообразили что если мы за кем погонимся, то от нас никому не уйти; это значительно помогло нам поддерживать в крае тишину и порядок.

Пройдя через Радовист, мы увидели в Комбоции первую сторожевую башню, коих предполагалось выстроить на границе 180, каждая стоимостью до 300 тысяч. Пока этих башен выстроено всего пять, а в Анино был построен блокгауз, обошедшийся около миллиона; он стоял на самой границ; по другую сторону ее тянулась высокая цепь [209] гор; в блокгаузе было устроено помещение для орудий; не знаю, что бы с ним стали делать в случае ненадобности. Смешно было строить блокгаузы и сторожевые башни против разбойников, когда для этого было бы достаточно иметь кордоны. В случае войны с Грецией при отступлении войска эти миллионные сооружения пришлось бы оставить в добычу неприятелю, а если бы турецкое войско перешло границу и вступило в Грецию, то их пришлось бы оставить без всякого употребления. Я написал в этом смысле донесение из Арты и приостановил работы по постройке этих башен, к величайшему неудовольствию штаба и архитектора, или каменщиков и плотников-греков, которые в действительности были строителями этих зданий и офицерами штаба, так как сами штабные офицеры, коих тут было три, не имели ни малейшего понятия ни о строительном искусстве, ни о фортификации. Один из них признался мне, что он был чубукчем у начальника артиллерии, другой — что он был сыном привратника военной школы, а третий — был из придворных музыкантов, играл на флейте; все трое числились офицерами штаба, ели, пили и спали в Арте, но ни один из них не умел указать, в каких именно пунктах находились сторожевые башни. Мне пришлось отправиться за сведениями к Кальфам, строителям грекам и с ними объехать окрестности.

В Арте мы нашли великолепный каменный римский мост, утвержденный на одной арке я сохранившийся так прекрасно, что казалось, будто он только-что построен. За этим мостом нам пришлось ехать более 10 верст по померанцевой и лимонной роще, в которой деревья были так высоки, как самые высокие наши клены. Выехав из этого леса, мы вступили в обработанное поле, где охотились совершенно новым для меня способом. В этой местности водилось множество куниц, желтых, как лисички, и известных там под названием цингар; мы рассыпались по полю, а куницы взбирались на деревья, где их и стреляли, мы убили в несколько часов 120 куниц.

В Салагоре находятся казенный солеварни и такие обширные рыбные промыслы, каких мне еще не доводилось видеть. Торговля рыбными продуктами ведется преимущественно с тремя городами: Корфу, Триестом и Мальтой, куда вывозится маринованная форель, омары в виде консервов и бутарга — род красной, сухой икры превосходного вкуса. Торговля эта столь доходная, что Гассан-бей, болгарин из Филлиполя, принявший мусульманскую веру и поселившийся в Превезе, стал самым богатым из окрестных помещиков, купил два небольших парохода, которые были заняты исключительно перевозкой этих рыбных продуктов из Салагоры в Корфу, Триест и Мальту. [210]

Превосходная крепость Превеза, комендантом которой был Али-паша, построена, как говорит, под наблюдением инженера-немца, который получил за свои труды отличное вознаграждение, но ни денег не привез в Германию, ни сам не вернулся домой. Али-паша имел обыкновение поручать подобного рода работы иностранцам, платить за них щедро, в присутствия иностранных консулов, а инженеров, возвращавшихся домой морем или сухим путем, убивали его клевреты, и деньги, которые они везли с собою, возвращались в кассу паши; он умел обставить дело так, что никто и не подозревал этого, и он всегда находил охотников производить у него новые работы.

В Превезе нам оказал истинно славянское гостепримство Гассан-бей. Мы застали в этом городе комиссию, посланную для составления карты границ; комиссия эта состояла из известного турецкого каллиграфа и из доктора медицины, коим велено было исполнять обязанности инженеров; доктор кроме того числился офицером штаба. Они находились в Превезе уже 3 месяца и не знали, как приняться за работу; наш приезд вывел их из затруднительного положения; наш чертежник переснял для них карту, составленную капитанами Ходосевичем и Боровичем, и они отправились в Стамбул, не взглянув даже на границу. Эфенди был пожалован пашою и так полюбил с тех пор карты, что где бы он ни видел новенькую карту, он тотчас приказывал срисовать и раскрасить ее; надобно сказать, что он всегда выказывал мне расположение и признательность, что особенно удивительно со стороны турка; второй был произведен в полковники и командует по-сейчас пехотным полком, в котором медицинская часть сильно хромает, но за то чрезвычайно развита любовь к топографическим работам.

Превеза с ее садами и заборами, обвитыми кактусами и алоем, с ее прекрасным местоположением, по справедливости может назваться одним из красивейших городов этой местности. На полупути из Превезы в Янину находится небольшая крепость Беч-Бунар — пять источников. Она выстроена Али-пашою, чтобы держать в повиновении его излюбленных союзников сулиотов (Сулиоты — албанский народец православного вероисповедания, в начале нынешнего века сохранявший свою независимость от турок. В войну за освобождение они оказали Греции важные услуги. В. Т.) со стороны суши, так же точно, как для охраны со стороны моря были выстроены крепости Превеза и Парги. Этот развратный и честолюбивый правитель арнаутов мечтал об образования королевства Эпир, под владычеством которого находились бы греки и арнауты. Поэтому он хотел удержать в своем любимом Эпире сулиотов, самых [211] лучших своих солдат греков и христиан, даровав им различные выгоды и привилегии, чтобы в случае надобности имет всегда наготове греческую фалангу.

Мы застали в Беч-Бунарской крепости старичка-капитана, бывшего комендантом еще во времена султана Селима. С тех пор, как он был назначен комендантом этой крепости, он ни разу не был ни в Янине, ни даже в Превезе; гарнизон крепости состоял из 26 полуслепых и хромых солдат и 4 артиллеристов, которые обрабатывали сады, сеяли просо, кукурузу; у них была в крепости мельница, две коровы, штук четырнадцать коз и много разной домашней птицы; они возделывали табак и покупали только кофе, сахар, соль и свечи; деньги же на покупку этих вещей они добывали продажею лисиц и куниц, на которых охотились. Во всей крепости не было ни одной женщины. Комендант умел читать и писать и получал иногда старые турецкие газеты. Когда к нему приехал капитан Ходосевич, посланный вперед, чтобы приготовить для нас помещение, то старичек сказал ему, что о казаках и обо мне он слышал и читал в газетах, что ему известно, что по окончании войны русский император, заключив мир с султаном, дал ему полк казаков и меня с ними для того, чтобы мы очистила страну от разбойников, и что он согласен принять казаков и устроить их как можно лучше, как войско, состоящее на службе султана, но что он никогда не слыхал о таком народе, как «драгуны» и не знает, что это за люди; поэтому он не может впустить их в крепость, так как может быть под этим кроется какая-нибудь измена со стороны греков. Ходосевич успокоил его, сказав, что он и сам хорошенько не знает, что за народ эти драгуны, но что их нашли в горах и ведут напоказ султану, как добровольных пленных, которые сами себя отдали под покровительство султана. Комендант принял эти слова за чистую монету, однако для пущей осторожности выкатил из сарая единственное орудие, бывшее в крепости и которое он прятал в сарай под замок, чтобы его не украли; он зарядил его картечью, и сам с Ходосевичем поставил его в том месте, где должны были стоять драгуны.

Приготовившись таким образом, он принял нас весьма любезно и со всевозможными почестями, и я только от Ходосевича знал о том, что он побаивался драгун; он посматривал на них с любопытством и, несмотря на то, что Ходосевич успокаивал его, он всю ночь не смыкал глаз, карауля их с заряженной пушкою. Впоследствии я поставил в Беч-Бунаре военный пост из драгун с офицером, и комендант так подружился с «народом драгунов», что когда, три года спустя, драгуны ушли из Эпира, то [212] бедный старичок заболел горячкой; ему все мерещились разбойники- греки, он призывал на помощь драгун, и видя, что они не приходят, умер с отчаяния. Когда мы вернулись в Фессалию и в Эпир, то мы застали старичка умершим и похоронили его в крепости, где он остался комендантом и после своей смерти, так как его место никем не было занято.

В Янине мы застали губернатором маршала Рифат-пашу, того самого, который, по смерти Муссы-паши, был комендантом Силистрии. Но гораздо замечательнее его были в то время в Янине: Хагир-бей, бывший в молодости товарищем Мехмед-Али египетского; Паша-бей — зять Али-паши, который открыл все его замыслы Высокой Порте и был до некоторой степени виновным в смерти этого выдающегося человека, и Эльнар-ага — селигдар, т. е. оруженосец, его любимец и слуга, не разлучавшийся с ним с его 15-тилетняго возраста до самой смерти.

Паша-бей и Эльмар-ага были люди очень престарелые; первого мучило угрызение совести, а второй еще горевал о смерти паши, которого он боготворил, и оба ни о чем ином и не думали и не говорили, как об Али-паше. Они тотчас явились ко мне, каждый с своими рассказами, но так ненавидели друг друга, что их избегали приглашать вместе, опасаясь какого-нибудь неприятного столкновения.

Эльмар-ага восхваляет ум Али-паши, который победил всех своих противников не оружием, а своими действиями; если бы его не убили, говорил ага, то он наверно довел бы все свои планы до конца; Эльмар-паша объяснял все жестокости, совершенные им, необходимостью.

Паша-бей говорил, что он из преданности к мусульманству обвинил Али-пашу перед Высокой Портою в измене отечеству, ибо, будучи его зятем и человеком хорошо образованным, он вел его корреспонденцию на греческом языке и из нее узнал, что паша уговорился не только с греческой гетерией, но и с славянами, живущими в Сербия, и с боснийскими беями, даже с князем черногорским напасть одновременно на турок, сбросить их ярмо и выгнать их из Европы. Бедный Паша-бей, пораженный мыслю о том, что было бы с могущественным мусульманским государством без калифа и султана, и опасаясь этого несчастия, которое представлялось ему страшнее конца мира, предпочел пожертвовать тестем, которого он любил, как своего благодетеля; его побудила к этому преданность к мусульманской вере. Рассказав это, он тотчас начал читать вполголоса молитвы и перебирать четки.

Мы осмотрели дом Эльмар-аги, который был настоящим музеем произведений арнаутского искусства. Стены и потолки во всех [213] комнатах, коих было довольно много, были отделаны разноцветным деревом, украшенным резьбой с цветами, птицами и зверьми, которые были написаны так естественно, так были полны жизни, что они не потеряли бы по сравнению с образцовыми произведениями самых лучших мастеров. На одной стене был изображен Али-паша во весь рост, на коне, вступающий верхом в Прагу. Лошадь была сделана так живо, как будто она готова соскочить со стены, а лицо Али-паши было так сурово, что вас невольно охватывала дрожь. На другой стене была изображена его жена, а возле нее две павы. Василика была похожа на Юнону, а павлиньи перья были исполнены так художественно, что каждое перышко, каждая пушинка отделялись) как у живой птицы. В огромном зале, называемом диван-хане, были изображены на стенах битвы, в которых участвовала арнауты, и охотничьи сцены, исполненный также мастерски. Во всех комнатах была масса оружия работы арнаутов, отделанного в серебро и золото и осыпанного драгоценными камнями; диваны были обиты шелковой материей ручной работой арнауток. Его дом стоял посреди небольшого, но хорошенького парка, в котором были устроены пруды и ручейки. Эльмар-ага угостить вас бараниной, зажаренною по-арнаутски, и мы ели ее также по-арнаутски, без ножей и вилок, и рвали мясо руками, принимая вкусные куски из рук хозяина.

Я посетил вместе с Рифат-пашою остров и развалины замка, в котором томился и окончил жизнь гроза Эпира и Фессалии — Али-паша. Рифат-паша, как истый турок, не восторгался действиями этого бунтовщика, а ломал себе голову над вопросом, как бы найти сокровища Али-паши, который наверно были где-либо зарыты. Видя, как дружелюбно относились ко мне арнауты, он всячески подлаживался ко мне, полагая, что я узнал, где спрятаны эти сокровища. Он был занят этим более, нежели своим губернаторством.

Это был тип современного турка, воспитанного в вене; он говорил отлично по-немецки и недурно по-французски. Он не выказал во время войны ни малейших военных способностей в не отличался храбростью, но за то превзошел себя в происках и интригах. Будучи назначен председателем военного суда в Шумле, он подстрекал тайно мусульман против Омер-паши, как гяура, который только прикидывался мусульманином, а Омер-паше доносил тайно все, что о нем говорили, не щадя никого. В своих секретных донесениях сераскиру он изображал Онер-пашу самыми черными красками, а Омер-паше доставлял для прочтения секретную корреспонденцию, из которой тот мог видеть, как неприязненно относился к нему сераскир. Он обращался со всеми в высшей степени любезно [214] а за спиною делал всякому неприятности. Он ненавидел из политических видов всех христиан и иностранцев.

Однажды, я был нечаянно свидетелем с несколькими офицерами, как этот паша преподавать урок практической жизни своим трем сыновьям, малолеткам. Паша лежал под деревом на диване, а перед ним стояли его сыновья, одетые в мундиры с саблею на боку, и много других детей, одетых одни — христианскими священниками, другие иностранными консулами, а некоторые в своих собственных платьях. Один из его сыновей сел в кресло; к нему стали подходить попы, целовали поды его платья, он указывал им место на земле, и они садились кучками; смотря на них с улыбкою, он приказывал подать им кофе и, как говорил мой слуга Гассиб, угощал их по-турецки. Двое других мальчиков скрывались в это время под деревом и, когда попы ушли, то, они напали на них и ограбили, отняв все, что те имели при себе. Та же сцена разыгралась с консулами, с тою лишь разницею, что консула усадили в кресло и угощали его стоя, но и его ограбили, когда он уходил, и сделали вид, будто его топят в реке. Затем происходил суд; детей ловили, вели в суд; те, которые были коноводами, собственноручно били их палками, чтобы, убив их, зарыть вместе с ними в землю свою тайну; по окончании суда читался фирман султана, и раздавались заграничные ордена.

Примитив нас, Рифат-паша немного сконфузился, но сказал, улыбаясь: «они забавляются».

Я отвечал: «учатся быть пашами».

— Совершенно верно, — отвечал он, — если бы не учились этому с детства, то мы не умели бы управлять народом, как должно.

Он был прав, я ничего не мог возразить на это.

Условившись с Рифат-пашею, что он наберет 500 арнаутов, которые, находясь непосредственно под командою сергердара Муслим-бея, будут подчинены мне, я уехал в Мецову.

Мецова — огромное местечко, в котором живут каракачаны, о коих я уже говорил; население этого местечка доходит до 6 тысяч душ; в нем имеется 800 каменных прекрасно построенных домов. Глубокий овраг делить это местечко на две половины: большое и малое Мецово. В последнем немало домов, меблированных на европейский лад; мы видели там несколько фортепьяно; каракачанки играют на рояле, хорошо говорит по-французски, занимаются преподаванием и имеют много учениц. Жители этого местечка зажиточны, даже богаты; главное их богатство составляют стада овец и рогатого скота и сильных и выносливых лошадей, число коих весьма значительно. Между ними встречается довольно много лошадей с [215] вьющейся, как у баранов, шерстью; такие лошади ценятся особенно высоко, так как их считают очень сильными и кроткими, — два качества, отличающие каракачанских лошадей.

Мы разговорились с местными жителями о легионах Трояна, о румынах; они утверждали, что семейство Гика по происхождению не албанцы, а настоящие потомки бывших легионеров и что колыбель их рода — Мецова; нам показывали даже развалины домов, принадлежавших семейству Гика и многим другим молдаванским и валахским семействам, одного происхождения с ними. Говорят, что когда господари фанариоты набирали рекрут арнаутов для своей личной стражи, то мусульмане не захотели служить господарям гяурам, арнауты также не выказали желания служить в войске, поэтому к ним на службу поступили каракачаны.

По дороге от Саламбрии к Малой Мецове нам показывали пропасть, где гибнет ежегодно довольно много людей и лошадей. Впоследствии, когда мне пришлось часто проезжать этой дорогою, я этому не удивлялся, так как от Малой Мецовы местность идет под гору и сворачивает влево так круто, образуя обрыв, что лошадь, спускаясь с горы, ступает на самом краю этого обрыва. Я никак не мог добиться того, чтобы с этой стороны были устроены перила. Местные власти отвечали мне на все мои просьбы: «своей судьбы не миновать», а местные жители уверяли, что власти не разрешили им сделать перила, говоря, что человек не должен переустраивать то, что сделано Богом. Драгунский военный пост, поставленный мною в Мецове, сделал по моему приказанию) перила вдоль обрыва, и несчастные случаи прекратились, но когда драгуны выступили из этого местечка, то перила тотчас были сброшены в пропасть арнаутами.

В 1854 г. в этом месте произошло сражения между повстанцами-греками и турецким войском, под командою черкеса Абди-паши. Повстанцы сожгли несколько домов; но черкес Абди-паша спас церковь, которую поджог кто-то из его единомышленников. Абди-паша, спрятавшийся в этой церкви, заметил огонь и успел потушить его. Этот паша был очень умен и отличный стрелок; он сражался с повстанцами и собственноручно убил многих из них; за это сражение турецкое правительство наградило его званием маршала, а за спасение церкви он получил орден от русского правительства. Ревностно служа Высокой Порте он считал себя верноподданным русского императора и получал за это дорогие подарки в виде золотых кубков, серебряных сервизов и перстней с драгоценными камнями. Не получив специального военного образования, он достиг высших должностей, снискал себе расположение солдат и составил себе порядочное состояние, благодаря счастью, удаче, своему [216] низкопоклонству перед стариками и умению снискать популярность между равными себе и подчиненными. Вообще черкесы нередко составляют себе карьеру в Турции; гаремы турецких сановников переполнены черкешенками, которые им покровительствуют: ce que femme veut. Dieu le veut.

Выехав из Мецовы, переправившись чрез высокие горы Сигос и Малакам и проехав обширное селение Каракачанку, мы прибьли в Калабак — селение, лежащее у подошвы горы Метеор при самом начале Фессалийского плоскогорья. На горе Метеор также точно, как на Афонской горе, стоять 12 православных монастырей. Обе эти монашеские республики владеют обширными имениями в Румынии, из коих патриарх, синод и приближенные патриарха извлекают большие доходы. Между этими двумя монашескими республиками та лишь разница, что на Афоне не только нет ни одной женщины, но даже нет ни одного зверя, женского пола, тогда как в Калабаке довольно много женщин, при том весьма красивых, а на самой высокой скале стоит женский монастырь, с исправительным домом для фанарских грешниц и для греческой аристократии других городов. К этому монастырю нет дороги и даже самой узенькой тропинки; в него можно попасть только одним способом: подняться в корзине, которую втягивают кверху на канате и в которой могут поместиться всего две особы, но обыкновенно подымают только одну. Женский монастырь отделяется от мужского непроходимою пропастью; и в мужской монастырь также подымаются в корзине, хотя туда можно подняться и по ступеням, высеченным в скале.

Местечко Калабак известно победою, одержанною турецким войском под начальством Фуад-паши, который еще был в то время Фуадом-эфенди, над соединенными силами повстанцев Греции, Эпира и Фессалии; этим сражением была окончена междоусобная война, и водворено спокойствие в этих двух турецких провинциях. Фуад-паша, не будучи военным по профессии, но обладая выдающимися способностями к военному делу, достиг в несколько недель того, чего военачальники не могли достигнуть в несколько месяцев с регулярным и иррегулярным войском. Человек талантливый и действующий настойчиво всегда стоить выше ремесленника и может достигнуть большего.

Во время нашего пребывания в Калабаке, однажды, рано утром, когда едва начинало светать, ко мне явился неожиданно капитан Ромер и рапортовал следующее. Ему не спалось, и он вышел из монастыря, в котором мы помещались у подошвы горы, подышать чистым воздухом и прохаживался у подошвы горы Метеор, как вдруг услыхал крик женщины, и, побежав к тому месту, откуда он [217] раздавался, он увидал, что туда уже сбежалось несколько казаков. Кричала женщина, лицо которой было закрыто вуалью и которую четыре монаха и какой-то грек старались насильно посадить в корзину, не смотря на ее слезы и крики. Капитан Ромер приказал монахам именем Садыка-паши остановиться; женщина, услыхав мое имя, закричала по-французски.

— Если он друг Антона Аллеона, я умоляю его именем этой дружбы спасти меня.

Капитан Ромер приказал солдатам освободить эту даму из рук монахов и грека и отвел ее в один из соседних домов, где жил чорбаджий с семьей; предоставив ее на попечение женщин, он приставил к дому сильный караул, а сам отправился ко мне.

Я тотчас пошел к этой даме, которая сообщила мне, что она родом из Еникиоя, на берегу Босфора, что она близкая родственница Аристарха, великого Логофета; схвачена по его приказанию и привезена сюда для пожизненного заточения в монастыре. Она плакала, рыдала, просила меня защитить ее, говоря, что она хорошо знакома с Аллеоном, часто слышала от него мое имя, и что великий Логофет говорил, что нас соединяет с Аллеоном тесная дружба. Дама хорошо говорила по-французски, была хороша собою и симпатична. Ей было лет двадцать с небольшим. Я не спрашивал ее о причине столь сурового к ней отношения великого Логофета; она также не касалась этого вопроса.

Грек и монахи тем временем скрылись, а калобакский епископ, к которому я обратился по этому поводу, отвечал, что он в такие дела не мешается, что это не его дело; и что единственную его обязанность составляет поить и кормить мусульманских сановников и увеселять их. Он и нас пригласил на роскошный завтрак, за которым угостил нас превосходным старым вином, и сам так много пил, что начал под конец петь песни, играть на балалайке и подтанцовывать; он велел снести кушанье даме, прося не мешать его в это дело.

Спасенная нами дама или девица отправилась в моем экипаже в Трикалу, где я поместил ее в доме первого чорбаджия Фессалии. Она прожила у него несколько месяцев; ее никто не преследовал и не разыскивал. В скором времени она вышла замуж за Музуруса, богатого купца с Ионических островов, у которого было довольно большое имения в Фессалии. Брак этот был очень счастливый, но мы с капитаном Ромером никак не могли узнать, что была за причина постигшей ее беды.

На все наши вопросы она отвечала только: Monsieur Antoine (Alleon) y a ete pour beaucoup. (В этом много виновен Антон Аллеон).

Несмотря на все наше любопытство, мы не могли быть назойливы. [218]

Я писал об этом Аллеону; но он отвечал мне уклончиво; когда же я упомянул об этом случае при свидания с ним, то он сначала отмалчивался, но потом попросил прекратить этот разговор. Так дело и осталось тайною, а быть может оно могло бы послужить темою для интереснейшего романа или повести. Г-жа Музурус жива досель и окружена взрослыми детьми, из коих старшего зовут Антоном.

Я избрал для своей главной квартиры Трикалу, родину Ахилла, не потому, что в этом городе родился герой Илиады, а для того, чтобы не жить в одном месте с губернатором Фессалии, Гусни-пашою, который жил в Лариссе. Это был человек мало знакомый с делами и не особенно приятный в обхождении; я не хотел иметь с ним лишнего дела, что было бы неизбежно, живя в одном городе; я предпочитал объясняться с ним письменно. К тому же в силу данной мне инструкции я был совершенно независим от губернатора и предпочитали, быть первым в Трикале, нежели вторым в Лариссе.

Главная квартира и 1-й эскадрон казаков находился в Трикал 2-й эскадрон стоял в Кардисе, 3-й — в Демако, 4-й — в Армиро, 5-й — в Воло и 6-й — в Чатальджи.

Первый эскадрон драгун стоял в Янине, 2-й — в Превезе и Салагоре, 3-й — в Орси, там же был и полковой штаб. Тысяча человек арнаутов под командою Халим-бея занимали военные посты на границе Фессалии от Воло до Аспропотама, а 500 человек арнаутов под командою Муслим-аги были расставлены от Аспропотома вдоль границы Эпира, до Превезы. Казацкие и драгунские почтовые отряды заняли: Калабак, Молокаш, Мевну, Беч-Бунар. Эти почтовые отряды состояли каждый из 6-ти солдат и 1-го унтер-офицера и употреблялись для перевозки корреспонденции и охраны дорог; так как они находились постоянно в сношениях с местными жителями, то им было поручено следить за всем, что происходило в окрестностях. Таким образом войска были расставлены вдоль всей границы, и она находилась постоянно под их наблюдением.

Арнауты получали от меня жалованье полностью и своевременно; каждому выдавалось, кроме того, 300 драхм муки в день. При бин-башах-арнаутах состояли офицеры и унтер-офицеры казаки и драгуны, говорившие по-турецки. В крае водворился порядок, разбои и злодейства прекратились, их как рукою сняло. Денежная почта товары не подвергались более ограблению на больших дорогах; вообще имущество и личность были в большей безопасности, так как беи не позволяли себе прежних злоупотреблений.

Это положение дел встревожило Гусни-пашу; он стал сбирать мазбат против меня и казаков, нашел несколько беев, которые приложили свои печати к этому мазбату, но люди более порядочные [219] из числа мусульман и христиан, во главе с богачем Гассан-беем, Молла-Тевфик-беем и другими лицами написали со своей стороны мазбат, который был послан великому визирю и в котором они благодарили его за присылку казаков и меня. Были также получены письма от греческого правительства, из Афин, которое благодарило за соблюдения договора и за образцовую охрану границы. Тогда великий визирь, Али-паша, относившийся ко мне всегда недоброжелательно, написал мне письмо, горячо благодарил меня за все, сделанное мною, и просил написать ему откровенно, могу ли я ладить с Гусни-пашою; в противном случае он просил указать, кого бы я желал видеть на его месте.

Я не жаловался в своем ответном письме великому визирю на Гусни-пашу, но просил прислать Азиса-пашу, босняка, сына Изета-паши, прекраснейшего кавалерийского офицера и моего доброго приятеля.

В скором времени, приехал Азис-паша, и я перенес свою главную квартиру из Трикалы в Енишер, или Лариссу, чтобы быть с ним в одном городе.

LХIХ.

Интриги в полку. — Ценные качества арнаутов и болгар. — Освобождение арестантов. — Беи и арнауты. — Кончина Решид-паши.

Во время нашего пребывания в Фессалии и Эпире нам жалось очень не дурно. Военная слава казаков и драгун была упрочена.

К сожалению, на нас обрушились в это время две беды: во-первых, болезни; во-вторых, интриги, нарушившие доброе согласие между офицерами, что отразилось, само собою разумеется, и на солдатах, и было причиною их дезертирства, особенно частого между поляками. Вследствие этого, многим офицерам пришлось выйти в отставку.

Эти интриги произвели на меня крайне неприятное впечатление и доказали, что ненормальное положение, в каком находились эмигранты-поляки, влияло неблагоприятно на их ум и характер и лишило их прежнего благородства. Поневоле приходилось признать, что эмигранты 1848 г. внесли много дурного в среду эмигрантов 1831 г., которые, несмотря на все сделанные ими промахи и ошибки, все же были представителями настоящего польского шляхетства, всегда готового принести отечеству в жертву свои личные выгоды и стремления, и которое худо ли хорошо служило Польше и полагало в этом свою заслугу. Богатство, материальные выгоды, обеспечение будущности, желание [220] выдвинуться в ущерб другому и занять чужое место, словом, весь катехизис современных практических людей был незнаком политическим эмигрантам 1831 г.

Все, что делалось ими, даже в том случае, когда их действия были направлены против личностей, которых они обличали в отсутствии патриотизма, делалось обыкновенно с убеждением, что этого требует благо отечества.

Демократы нарушили своими происками сплоченность польского шляхетства; выше упомянутыми отрицательными свойствами обладали преимущественно эмигранты 1848 г., от которых ими заразились быть может бестолковые, но все же искренние и благородные эмигранты 1831 г. Это было очевидно всем; все понимали, как трудно помочь горю, тем более, что войны не предвиделось по крайней мере в скором времени, а пограничная служба перестала интересовать поляков. В начале у нас было много дела, но когда пограничные жители были приведены в повиновение, когда прекратились мало-по-малу разбои и наступило бездействие, то поляки, почив на лаврах, увлеклись интригами и происками; впрочем, они и к этому скоро охладели, видя, что интриги не приносит им никаких существенных выгод, ни повышений, ни денежных наград.

Мне хотелось, чтобы наше войско было отозвано с границы и получило какое-нибудь новое назначение, которое освежило бы его, подняло бы его дух и прекратило бы дезертирство, принявшее столь огромные размеры, что третий например эскадрон, коим командовал Дворницкий, потерял почти всех нижних чинов. Правда, капитан был человек довольно несносный, допекавший солдат; я назначил ему в помощники майора Махмуда-Муху, но тогда дело пошло еще хуже, они начали вдвоем преследовать русских, коих в третьем эскадроне была добрая половина; все унтер-офицеры, а за ними солдаты дезертировали; бежали и поляки; на своих местах остались только болгары, которые несли одни всю службу.

Заботясь о том, как бы поскорее освободить войско от пограничной службы, я убедил моего приятеля, Фессалийского губернатора Азиса-пашу, созвать меджилис из статских и военных лиц для пересмотра судебных дел, по которым много лиц томилось в заключение со времен Гусни-паши. Я был председателем этого меджилиса. Мы освободили в течение нескольких дней до двух тысяч арестантов; народ благословлял нас и молился за здоровье султана Абдул-Меджид-хана. Мусульмане и христиане послали по этому случаю благодарственные мазбаты Высокой Порте и султану. Иностранные консулы, проживавшие в Лариссе и в Воло, писали в своих [221] донесениях посланникам что в Фессалия никогда еще не было так спокойно и жители не пользовались такою безопасностью.

Г. Кономенес, исполнявший обязанности посланника в Афинах, сообщил мне, что греческий министр послал, по повелению короля Оттона, благодарность Высокой Порте за водворения порядка на границе; мне была прислана копия с этой бумаги.

Все это было очень приятно, но ни мало не содействовало исполнению моих желаний. Мы продолжали стоять на границе.

Следующее обстоятельство пришлось для меня весьма кстати, изменив положение дел. В Герцеговине начались волнения, Черногория готовилась к войне. Во главе возмутившихся герцеговинцев сталь Лука Вуколлович; сербов заподозрили в участии в этом движении. Так как правительству было известно о моих сношениях с сербами, то сераскир обратился ко мне за советом, — как поступить в этом случае; я отвечал, что, по моему мнению, лучше всего было бы произвести демонстрацию, которая, не угрожая непосредственно Сербии, заставила бы ее государственных людей призадуматься; и что да этого следовало бы выставить на Коссовом поле довольно сильный корпус войск; это было бы угрозою для Черногории и показало бы в то же время, что мы имеем на-готове довольно значительный силы.

Я вызвал драгун из Эпира, а казаков послал на границу и втал ожидать дальнейших приказаний.

Я был в хороших отношениях с Фессалийскими беями; многие из них были люди весьма образованные, начитанные, знакомые с греческой философией, историей и литературой. Молоденькая и хорошенькая внучка Али-паши, вышедшая впоследствии замуж за Риза-бея, который был посланником в Петербурге и Тегеране, писала на греческом языке стихотворения и повести, подражая Жорж-Занд. С многими беями можно было приятно провести время, но они знали, что я ни под каким видом не буду потворствовать их проделкам, к поэтому во время моего пребывания в Фессалии воздерживались от своих привычек; этим отчасти объясняется, почему количество разбоев за это время значительно уменьшилось.

Арнауты были прекрасные солдаты пограничной стражи; из них вырабатывались дельные и способные офицеры. У меня в Аграфе был один бинбаш, Ибрагим-ага, который считался бы прекрасным офицером в любом европейском войске. Я думаю, что если бы сформировать стрелковые батальоны из одних арнаутов, то лучшего войска нельзя бы желать; только следовало бы сохранить их строй, их обычаи и поставить во главе их офицеров исключительно из арнаутов. По моему мнению, они от природы такие же превосходные пехотинцы, как донцы природные кавалеристы. Они обладают такой же [222] любовью к военному делу, такой же привязанностью к своей родине и ко всему своему, родному. Подобно тому, как донцы воспевают в своих песнях Стеньку Разина и Полтавскую битву, так, арнауты воспевают Али-пашу и Мустафу-пашу. Героями их песен являются только свои, родные им люди. Они до такой степени дорожат жалованьем, что существует такой анекдот: когда один богатый ага, умирая, горевал о том, что он оправляется на тот свет, а один, то его слуги, арнауты, сказали ему, что если он прибавит им жалованья на 5 пиастров и будет платить его аккуратно вперед, то они согласны идти с ним и на тот свет. Чем более я присматривался к арнаутам, тем более убеждался в том, что это действительно потомки славных воинов Ахилла и Александра Македонского и, что обращаясь с ними, умело, из них можно было бы сформировать превосходное войско. Я мог положиться на них более чем на поляков, и сейчас сохранил с ними дружественные отношения.

Энергия и слепое повиновение болгар, служивших в казачьем войске, могли быть поставлены в пример.

В это время я получил приказание приехать как можно скорее в Стамбул. Когда я приехал, то во главе министерства стоял сам Решид-паша, но его вскоре похитила смерть. Я был у него накануне его кончины; он сказал мне, что когда нас можно будет отозвать с границы и когда дипломаты дружественных и враждебных к нам дворов свыкнутся с мыслью, что мы служим султану и числимся в турецком войске, то он передвинет нас в славянские земли, чтобы сформировать польско-славянское войско, будет служить в настоящее время султану, а в будущем Польше, и что он уже говорил об этом с Риза-пашею. Решид-паша поручил мне написать об этом записку, которую он хотел представить на следующий день султану; он просил меня остаться ночевать у него в Эмиргиане, и у него же написать эту записку, но я просто попросил отпустить меня домой, обещав привезти записку по утру. Я проработал всю ночь и на рассвете, оседлав коня, поехал в Эмиргиан.

Спускаясь с горы, я увидел, что весь берег от Балты-Лимана, до дворца великого визиря был усеян народом, а на Босфоре стояло такое множество каиков, что из Европы в Азию можно было перейти сухим путем, шагая из одного каика в другой. На всех отражалось искреннее горе, даже отчаяния, многие плакали на взрыд. Я никогда не видал выражения столь единодушной печали.

Решид-паша скончался на рассвете. Доктора не считали его болезнь смертельной и даже опасной, но Господь в своих неисповедимых судьбах отозвал его, лишив Оттоманскую Порту человека [223] который много для нее потрудился и высоко держал знамя правительства.

Люди, во всем желающие видеть что-либо необычайное, приписывали кончину Решида-паши отраве; одни обвиняли в этом врачей греков, подкупленных яко бы Россией — во главе этих лиц стояли англичане и немцы; другие обвиняли имамов в отравлении визиря, которого некоторые глупцы, из религиозного фанатизма, называли гяуром. Греки любили Решида-пашу за то, что он был к ним добр и справедлив; я не раз слышал, как он говорил:

— Я предпочитаю греков армянам потому, что они любят свою родину, а армяне любят только деньги; греки могли бы быть хорошими подданными султана, армян же мы никогда не насытим деньгами; они всегда будут обманывать нас и всегда будут нам чужие.

Я много раз слышал эти слова из уст Решид-паши. Музурусы, Фотиадесы, Аристархи и многие иные греки пользовались его высоким покровительством. Он доверял только одному армянину, своему секретарю Агоп-эфенди.

Мусульманское духовенство считало Решида-пашу человеком высокого ума, который оказал Турция большие услуги и поставил ее на ноги. При том, будучи очень богат, он делал много благодеяний; мусульмане любили его как родного отца, и действительно он был таковым для них; алчущие и жаждущие шли к Решиду-паше и уходили от него напоенные и накормленные; у кого было горе, тот шел к нему за советом и уходил от него утешенный. Он умел всякого обласкать и привлечь к себе и не обижал даже своих врагов; поэтому между мусульманами, конечно, не нашлось бы человека, который хотя бы мысленно задумал что-либо дурное против этого визиря. Что же касается христианского населения Турции, то можно сказать, что Решид-паша был его единственным защитником и покровителем.

У него могли быть недоброжелатели только среди высших сановников, завидовавших тому, что он достиг столь высокого положения и пользовался таким огромным влиянием и любовью народа, но, когда он скончался, то самые ярые его завистники и недоброжелатели скорбели об его утрате.

По смерти Решида-папш, садр-азамом был назначен Али-паша; деятельность правительства была по-прежнему успешна, так как султаном был Абдул-Меджид, а сераскиром Риза-паша. Несколько дней спустя после несчастного события я был у сераскира; он спросил меня о записке, которую я должен был подать Решиду-паше, и о которой он говорил с ними, условившись о том, как провести реформу.

Я представил Риза-паше свою записку и несколько дней спустя [224] был вызван в сераскериат, где мне сообщили, что войско, коим я командовал, было причислено к третьему корпусу и получило приказание двинуться в Битагли (Bitaglji) и ожидать моего прибытия; а я был временно назначен в комиссию, на которую была возложена обязанность выработать правила для войска, которое будет нести службу на греческой границе. В эту комиссию были назначены: дивизионный генерал Ибрагим-паша, бригадный генерал Нуредин-паша, член военного меджелиса, Мустафа-эфенди, драгоман сераскериата и я; письмоводителем был назначен мой диван-эфенди, т. е. директор моей канцелярии Весси-эфенди.

Перев. В. В. Тимощук.

(Продолжение следует).

(пер. В. В. Тимощук)
Текст воспроизведен по изданию: Записки Михаила Чайковского (Мехмед-Садык-паши) // Русская старина, № 7. 1900