ЗАПИСКИ МИХАИЛА ЧАЙКОВСКОГО

(МЕХМЕТ-САДЫК ПАШИ)

(См. “Русскую Старину ” май 1900 г.)

LXVII

Заслуги поляков в Турции во время войны 1853-1856 г г.— Поручение Чайковскому наблюдать границу Турции с Грецией.— Командировка его в Добруджу, в Молдавию и Валахию. — Возвращение в Константинополь.— Неудавшийся проект об устройстве военных поселений. — Пожалование Чайковскому чина бейлербея.

Война (1853-1850 гг.) окончилась миром, при заключении которого не было и помина о Польше и о польском вопросе.

Я горевал при мысли о потраченных нами бесплодно трудах и стараниях и о новом оскорблении, нанесенном нашему народному делу. Меня огорчало также, что поляки мало знали и вовсе не понимали меня. Так, например когда генерал Высоцкий, с которым я лично не был знаком и с которым не хотел сближаться, возвратясь из-за границы, говорил полякам, что казаки Чайковского оказали Турции серьезные и несомненные услуги, а генерал Хржановский но особенно ко мне расположенный, говорил что в эту войну только один Чайковский с честью носит польское имя и не забывал о польском деле в Дели-Ормане, Бургасе и на берегах Прута, то Душинский, писатель, состоявший на жаловании у Отеля Ламберт, которого я извлек из ничтожества и ввел в политический [686] мир, написал брошюру о деятельности поляков в восточную войну и не словом не обмолвился в ней о поляках, служивших под моим начальством, ни обо мне, ни о казаках, которые одни только и вели себя как следует во время войны; он не упоминал о нас, как будто нас вовсе не было на свете или как будто мы не были поляками. Так писались материалы для будущей истории Польши.

Обескураженный всем этим, признаюсь, я был готов, все бросить и поселиться в моем фольварке, и прекрасно бы сделал; но Решид-паша, которого я искренно уважал и которому был за многое признателен, отговорил меня от этого намерения, и я остался на своем месте.

Высокая Порта решила в то время послать первый казачий полк на границу Греции и мне было поручено наблюдение за этой границей, которую постоянно тревожили шайки разбойников, греков и арнаут. Я заявил, что для этого мне необходимо иметь драгун. Риза-паша признал мое требование справедливым, и нисколько дней спустя после сделанного мною заявления был издан приказ сформировать три эскадрона драгун, которые вместе с казаками должны были состоять под моею командою. Мне было дозволено привлечь в драгунский полк поляков из бывшей дивизия Замойского, если они изъявят на это свое согласие. Но я встретил в этом случае большое сопротивление со стороны Владислава Замойского и его приспешников.

У великого визиря, Решид-паши, было имение в Фессалии, в Эпире, в весьма плодородной местности; кроме всевозможных злаков на его земле росли оливковые деревья, шелковица, были прекрасные пастбища и отличный строевой лес, одним словом, тут было все необходимое для поселения и для ведения сельского хозяйства. К сожалению, климат этой местности, вследствие присутствия болот, был не особенно здоровый, но этому горю можно было помочь, поселяясь на более высоких местах, как это делают местные жители, которые, обрабатывая землю в долинах, строят дома на горах и, пользуясь прекрасным здоровьем, доживают до глубокой старости. Замойский вздумал лишь поселить на этой земле тех поляков, которые служили в его дивизии. С точки зрения материальной, это предприятие сулило большие выгоды, но с точки зрения политической оно не представляю никаких выгод ни в настоящем, ни в будущем. Интересы польского дела требовали, чтобы поляки поселились или в Добрудже или в окрестностях Константинополя, так как Добруджа лежала на пути в Польшу, а Константинополь представлял собою тот пункт, где рано или поздно должен решиться восточный вопрос, а Польша ведь, волей, неволей связана с востоком, а не с западом.

На вопрос Решида-паши о том, что я думаю об этом проекте, [687] я отвечал, что при умелом ведении дела он может принести большие материальные выгоды и что меня лично этот план очень радует, ибо с его осуществлением мои казаки также будут иметь под старость приют среди своих соотечественников; дети же поселенцев могут поступить со временем охотниками в казачье полки, и таким образом в турецком войске сохранится польский элемент. Мое заявление огорчило Замойского; он надеялся, что его проект помешает полякам поступать в драгунский и казачий полки, коими я командовал. Он отказался от него и, желая разъединить поляков и выпроводить их из Константинополя, позволил своим друзьям рассовать их по фольваркам, принадлежавшим разным грекам и армянам.

Из числа 240 поляков, записавшихся в мой полк, я сформировал два эскадрона и, желая содействовать планам великого визиря, послал в Добруджу вербовать людей для третьего эскадрона. Я хотел этим еще раз показать Замойскому, что я не держусь его тактики, а содействую всему, что связано с польскими интересами.

К сожалению, из этого проекта ничего не вышло. Решид-паша истратил на него массу денег, но из поселенцев многие перемерли, другие разошлись в разные стороны, и уже нисколько лет спустя об этом поселения не было более помина и в Фессалии об нем говорили как о каком-то мифе. Этот печальный результат надобно приписать неудачному выбору людей, на коих была возложена организация этого дела. Их неумение и недобросовестность были причиною, что дело пошло не так, как следует. Так как большинство солдат распущенной дивизия искренно любили военное дело, то Замойский, желая во что бы то ни стало помешать поступлению поляков в драгуны, выдумал вместе с англичанами и главным образом с лордом Редклифом снарядить экспедицию на Кавказ, послав туда несколько сот поляков под командою Липинского, который был, произведен в полковники с званием тевфик-бея. Организация и снаряжение этой экспедиции были поручены братьям Иордан, Владиславу и Сигизмунду, и для этого дела в Турции и в Англии была собрана довольно большая сумма денег. Экспедиционный отряд высадился на берег в землю шапсугов, в Джубе, где он вел себя самым постыдным образом; пьянство, драки, буйство, своеволие и неповиновение начальству ознаменовали пребывание поляков среди черкес, у которых они сделались посмешищем. Проведя некоторое время на Кавказе в полном бездействия, они возвратились небольшими партиями в Стамбул. Не знаю, выиграл ли от этого что-либо железный фонд и обогатились ли отдельные лица, но Замойский достиг того, что хотел, а именно, помешал мне укомплектовать драгунский полк; если [688] бы в него вступили все поляки, желавшие служить в войске, и приняли участие в экспедиция на Кавказ, то я мог бы сформировать полных шесть эскадронов.

Так как у Замойского должно было сохраниться полное обмундирование более нежели на 500 человек солдат, ибо во втором полку конных стрелков было не более 500 человек, а ему было отпущено мундиров слишком на 1.000 человек, поэтому ему предложили отдать эти мундиры драгунам, но он заявил, что мундиры и оружие, данное ему французами и англичанами, израсходованы при снаряжения экспедиции на Кавказ. На беду, офицер Горенштейн нашел эти мундиры в лавке купца Поподаки, в Галаце, который скупал их; сераскериат приобретал у него эти мундиры для драгун по дешевой сравнительно цене. Оказалось, что у Константинопольских купцов была такая масса сапог, белья, сбруи, одним словом всевозможных вещей, принадлежавших дивизии Замойского я скупленных ими, что этих предметов хватило бы на обмундирование нескольких полков. В Афины были проданы уланские шапки, седла, пистолеты, сабли. Вся чернь Константинопольских предместий оделась в мундиры этих польских легионов. Сердце обливалось кровью при виде того, как расточалось таким образом народное достояние, ибо все это было достоянием народа польского, все эти вещи и деньги были даны для его народного дела, а не отдельным лицам, которые хотели или умели этим воспользоваться. Поляки все еще ожидали, что их придут спасать красные штаны, а сами не хотели вместе с ними отвоевать свою свободу и жаловались впоследствии, что никто не пришел им на помощь: действительно, никто не взял их за уши и не повел их сражаться за отечество.

Казачий полк отправился из Шумлы в Адрианополь, где ему велено было ожидать дальнейших приказаний; мне же велено было отправиться в Добруджу и снять карту острова Леты, который отошел по мирному договору к Турции так же, как и остров Св. Георгия. Мне было также поручено ознакомиться с казаками, жившими на берегах Дуная, и проехать в Молдавию и Валахию, чтобы ознакомиться с духом тамошнего населения. В это время был поднят вопрос о слиянии этих двух княжеств и об избрании господаря. Вместе со мною отправились Люборадский, Ходосевич и Ромер.

В Тульче местное казацкое население приняло нас весьма приязненно; в течение трех дней в казачий и драгунский полки записалось более 200 казаков, поляков я крымских татар, говоривших по-русски и служивших ранее по большей части в русской армия. Полсотни журиловских казаков также заявили желание служить под [689] моим начальством; староверы тотчас собрали деньги на содержание этих людей и даже выдачу им жалованья. Я побывал в 5 староверских деревнях, состоявших на правах военных поселений: Сири-киой, Журиловке или Ени-киой, Славе с монастырем, служившим местопребыванием патриарха, Камне и Новинке или Дышдаре. Нас встретили везде радушно. Старшина этих деревень и г. Тульчи подал мне на имя Высокой Порты прошение староверов, которые просили, чтобы казаков зачислили в редифы регулярных казачьих эскадронов, состоявших под ружьем, а кубанце , в редифы драгунских полков. Я отослал немедленно это прошение при рапорте сераскиру Риза-паше и получил от него несколько дней спустя ответ, с приказанием составить списки казаков, желавших служить в редифах, и выработать план нового военного поселения на островах Лета, Сулине и на берегах Дунаевца, с указанием, к какого рода оружию они могут со временем быть причислены.

Я поручил старшине составить эти списки, сам же со своей свитою отправился по Дунаевцу на острова Сулину и Лета. В устье реки мы наткнулись на заброшенный тони, о которых ни правительству, не местным жителям не было известно; оне тянулись на нисколько верст: по обеим сторонам узких плотин, перекинутых чрез болота, по которым могла проехать только одна лошадь, тянулись болота и трясины, поросшие осокой и очеретом. Среди этих болот самою природою были прорезаны каналы, по которым можно было проезжать в каике и ловить рыбу. Среди этого болота, подобно оазисам в Аравийской пустыне, попадались настоящие озера, кое-где небольшие перелески, среди которых росли местами огромные деревья; берега каналов заросли ивняком; около селения Кара-Орман, на острове Судане, был великолепный дубовый лес, в котором было обилие всяких зверей, кабанов, оленей и т. п., а на реке водились во множестве дикие птицы. Большая часть острова Сулины была покрыта болотом и перерезана реками, хотя на нем были и обработанные поля, берега были плоские, а самый город Сулина стоял на болоте; дома были построены на сваях, только сторона, обращенная к морю, была песчаная и более возвышенная.

На острове Лета характер местности был совершенно иной. Тут было обилие леса, виднелись зеленеющие пастбища, селения хотя были немногочисленны, но расположены в прекрасной местности, между ними самое лучшее — Старая Килия; почва острова плодородна, и пшеница, собираемая на нем, известная под названием Килийской, считается наилучшей. Как тот, так и другой остров были весьма мало заселены; большую часть населения составляли казаки. На острове Лета [690] нас встретила депутация казаков из Вилкова, которые пригласили нас остановиться у них.

Селение Вилково, лежащее на левом берегу Дуная, на песчаном мысе, вдающемся в Килийский рукав, состояло более нежели из 1.200 домов; жители этой деревни во времена русского владычества служили матросами в Дунайской флотилия; они пользовались значительными привилегиями и благосостоянием и если бы их не преследовали за принадлежность к староверческой вере, то они были бы счастливейшими из подданных могущественного царя. Несмотря на это преследования, они остались верны Россия до конца и тяготели к ней, но, как староверы, все же имели сношение с староверческим митрополитом. Они были недовольны присоединением их к Молдавии, даже протестовали против него и обратились с просьбою о защите к союзным дворам, подписавшим парижский договор. Чтобы избегнуть подчинения молдавскому господарю, они хотели переселиться на остров Лету, в урочище Закуты, и подобно кубанцам и староверам нести военную службу с условием, что им будет дозволено, за известную плату, заниматься рыбною ловлею в Дунае; они просили начальника моей турецкой канцелярии Гассиб-Эфенди написать о том прошение на имя султана и Высокой Порты. Этот завзятый шляхтич-босняк не допускал и мысли, чтобы такие грязные люди, как казаки, запачканные рыбой и вонявшие рыбьим жиром, могли подать прошение такому великому монарху, как султан. Он придумал, что лучше написать прошение от самих чистеньких, хорошеньких рыбок, и сочинил его в этом духе, вложив в уста рыб исторические воспоминания о бывших султанах и их величии и молитву за благоденствие правящего султана. Никто из нас не умел читать по-турецки; к прошению была приложена печать, и оно было послано на имя Решид-паши; результата был совершенно неожиданный: Гассиб-Эфенди получил повышения, а впоследствии был назначен губернатором на Афоне.

В Вилково ко мне явилась депутация из староверческих деревень: Некрасовки и Большой Некрасовки и некоторых других, и из русинских деревень с левого берега Дуная с заявлением, что староверы не хотят оставаться под властью Румынии, а желают переселиться на остров Лету и находиться под непосредственной властью Высокой Порты; они просили меня ходатайствовать о них перед турецким правительством.

Это заявление как нельзя более согласовалось с моими планами, с моим желанием организовать военные поселения на островке Лета, Сулине и на берегу Дунаевца. Мне хотелось перевести на эти острова всех казаков, малороссов и русских, живших на берегах Дуная, [691] и возможно большее число поляков и, заселив этим однородным (славянским) населением все устье Дуная, сослужить этим службу Турция, а при случае быть наготове служить и Польше, так как эти поселения были бы связующим звеном между северными и южными славянами; эта роль принадлежала, по моему мнению, именно казачеству, как представителю славянского рыцарства.

Я не заблуждался насчет затруднений, какие могли возникнуть со стороны дипломатии, мне было хорошо известно анти-славянское настроения Англии, которую можно назвать ненавистницею славянства, я знал также, как недоброжелательно относилась Австрия ко всем планам, имевшим целью подчинение славян власти турецкого правительства; я знал, как ошибочно смотрела на это дело французская дипломатия, которая только во времена Матюрина Цора и графа де-Буркене имела более правильное понятие о славянстве и смотрела на дела Востока с более правильной точки зрения; все это было мне хорошо известно, но я полагал, что в данный момент, при доброжелательстве к нам министров Высокой Порты и самого султана, удастся, быть может, чего-нибудь достигнуть, благодаря прямодушной политике султана Абдул-Меджида и его министра Решид-паши. Я возлагал большие надежды на здравый смысл и благородство Этхем-паши, бывшего в то время министром иностранных дел.

Люборадский и Ходасевич сняли подробную карту островов Леты, Сулины и берегов Дунаевца и обозначили на ней пункты, на которых можно было поселить 4 батальона пехоты, по два на каждом остров, распределив их в 16 деревнях; две бригады канонерских лодок предполагалось разместить в 12 деревнях у трех рукавов Дуная: Георгиевского, Сулинского и Килийского и в 12 деревнях на берегу Дунаевца, а 12 эскадронов кавалерии—на берегу озера Базельма. Я рассчитывал, что в 56 деревнях можно будет поселить на первых порах 10.000 человек, без особенных затрат со стороны правительства и без особенных хлопот с моей стороны. Казацкое войско, составленное из 4 батальонов пехоты, 21 эскадрона кавалерии, которые легко можно было довести до 24 эскадронов, прибавив к ним полк драгун и две бригады канонерок, было бы прекрасным подспорьем для армии султана. Само собою разумеется, что этому войску надобно было дать достаточное количество артиллерии, что было не трудно, имея прекрасных артиллерийских офицеров и солдат. Быть может и поляки примкнули бы к этой организация, которая при их способности, деятельности и энергии могла бы сделаться со временем образцовым войском. С этой надеждою я принялся за дело.

Я побывал в Новой Килии, в Измаиле и даже в Галаце. Меня [692] особенно интересовало посещение Новой Килии, представлявшей собою укрепленный лагерь, в котором могло поместиться несколько тысяч войска; мне говорили, что этот лагерь был устроен по мысли генерала Жомини. Лагерь был расположен на берегу большой реки, в весьма плодородной местности. Укрепленный со всех сторон, он представлял собою неправильный четырехугольник, одна сторона которого, вдоль реки, имела 15 в. в длину, а другая—1,4 в. Местечко или самый лагерь был разделен широкими дорогами на квадраты, изображавшие собою бригады; дома находились в довольно большом расстояния один от другого; на каждом дворе стояло по два дома, один для местных жителей, другой для солдат; в местах, предназначенных для кавалерии и артиллерия, были устроены прекрасный конюшни. При каждом доме был огород, фруктовый сад, поле, луг и лес для рубки дров; перед домами, в которых помещался полковой, бригадный и дивизионный штаб, находились площади, на которых производилось ученье, а около лагеря были выгоны для пастбищ. Губернатору молдаванин, служивший некогда в русском войске, показывал мне планы и расчеты, по которым было видно, что в черте лагеря было достаточное количество пахотной земли, чтобы прокормить 50 тысячное войско безо всякого подвоза извне. Устройство этого военного поселения еще не было окончено, но оно должно было утвердить раз на всегда владычество Россия над устьем Дуная. Инициатива этого важного и обширного дела принадлежала императору Николаю. Подав эту мысль, великий монарх не мог иметь другой цели, как соединить северных славян с южными. Молдавия и Валахия были заняты в то время обсуждением вопроса о слияния княжеств в одно целое или о сохранении ими самостоятельности, об избрания одного или двух господарей. Каймакамом Валахия был кн. Александр Гика, бывший господарь этого княжества, человек опытный, справедливый, знатного рода и пользовавшийся большим влиянием у соотечественников, как среди консерваторов, так и среди либералов. В Молдавия каймакамом был кн. Николай Вогоридес Конаки, родом болгарин из Казани, сын известного на Востоке бея Стефана Вогоридеса, бывшего драгомана, а впоследствии советника Высокой Порты, большого приятеля лорда Редклифа, которому последний особенно покровительствовал. Князь Николай был женат на богатой молдаванке, Конаки, и присоединить ее фамилию к своей. Это был человек не особенно способный и крайне легкомысленный. Его назначили каймакамом по ходатайству лорда Редклифа; по его же просьбе бывший второй секретарь Саффет-эфенди был назначен комиссаром; англичане надеялись, что эти два человека своим влиянием и своими стараниями сумеют помешать слиянию княжеств, что вполне согласовалось с [693] желанием Высокой Порты и на чем едва не настояла Англия. Наполеоновская Франция напротив горячо стояла за соединение княжеств. Англия, добившись того, что вопрос о восстановлении Польши был предан забвению, не особенно мешала видам французской дипломатии в Стамбуле.

Австрия весьма естественно вызвала неудовольствия румын своей оккупацией, но не решалась противодействовать требованиям Франции; впрочем, слияние княжеств соответствовало ее собственным, интересам, так как оно вредило славянству и подавало надежду венгерцам, что они хотя со временем сольются с румынами во вред славянам. Италия поддерживала Францию, ибо это вполне согласовалось с ее видами, как державы католической.

Русские и поляки, считающие себя обреченными на вечное соперничество, на всегдашнее разногласие, одинаково не могли сочувствовать унии Молдавия и Валахии; русским было выгоднее, чтобы Румынии была разъединена, чтобы в ней было два господаря, действующие; порознь и обыкновенно между собою не ладящие. Для поляков это было необходимо для того, чтобы действовать в Подолии и Украйне, где легче всего могло распространиться повстание.

Как поляк и славянин, я был против этого соединения и не скрывал своих мыслей. Многие молдаване, с коими я виделся в Галаце, и многие валахи, с коими я беседовал в Журжево, были против соединении княжеств в одно государство, хотя как патриоты они должны бы были желать этого, что я и высказал откровенно многим из моих бывших приятелей, присовокупив, что я, лично, стою за старый порядок и полагаю, что в Валахии должен бы быть господарем кн. Александр Гика, или кн. Стирбей, а в Молдавии кн. Григорий Стурдза, как человек способный и оказавший Турции наиболее крупный услуги. Я говорил в этом смысле с князем Кузою, который был в то время префектом в Галаце и поджигал патриотизм кн.. Николая Вогоридеса-Конаки. Французские дипломаты были встревожены тем, что около меня сгруппировались молдаване и валахи, приверженцы старого порядка вещей. В Высокую Порту начали посылать донесении, одно удивительнее другого. Почтенный кн. Вогоридесъ-Конаки обвинял меня в том, что я вывел всех казаков из Бессарабии и основал казацкое княжество на остров Лета. Саффет эфенди доносил, что ему сказали, будто я вооружаю казаков, чтобы начать с ними новую войну, а Франции, основываясь вероятно на донесениях поляков, обвиняла меня в том, что я расстраиваю доброе согласие, царствовавшее в придунайских княжествах. Все они выражали желание, чтобы я был отозван в Стамбул, что вскоре и случилось. [694]

Я ожидал, что вследствие нападков дипломатов мена встретят по приезде в Стамбул недоброжелательно; я отправился прежде всего к сераскиру с рапортом и со списками казаков, изъявивших желание быть зачисленными в редифы казачьего полка и драгун. Сераксир, Риза-паша принял меня очень любезно, внимательно просмотрел мои бумаги и обещал тотчас подготовить по ним доклад великому визирю и самому султану. Великий визирь также принял меня очень любезно и сказал, что в награду за мои труды все милостивейший наш монарх приказал произвести меня в чин Румелийского бейлербея. Несколько дней спустя фирман о моем производстве был прочитан в Высокой Порте с обычным в этих случаях церемониалом и опубликован по армии.

Вскоре появилось ираде султана, повелевавшее привести в исполнение проекта, о коем мною было сделано представление. Это оффициальное повеление не могло остаться тайною. Против него протестовал французский посланник Тувенель, мотивируя свой протест тем, что проектированное мною поселение было бы вечным яблоком раздора между Турцией и Россией и могло даже повести к столкновению и к войне с этой державою. Вина за это пала бы исключительно на Высокую Порту. Он требовал именем своего правительства фирмана, несогласного с парижским трактатом. Англия, Австрия я даже Италия энергично поддержали ноту французского посланника. Пруссия сделала со своей стороны дружеское представление, советуя не начинать этого дела, которое, как бы ни толковала его Высокая Порта, все же вынудило бы Австрию и Россию выставить войско на границу, так как этот проекта свидетельствовал бы о сочувствия турецкого правительства к полякам и угрожал бы спокойствию держав, разделивших между собою Польшу.

Но султан, не взирая на столь энергичный протеста держав, подписавших парижский договор, не согласился отменить ираде; а только отложил его выполнение до более удобного времени, когда проект мог бы быть приведен в исполнение, не тревожа спокойствия союзных держав. Этот ответ был сообщен дипломатам и мне. Поляки вероятно также знали об нем и по своему обыкновению радовались, потому что мои планы не удались.

Я написал Гортензии Корну, жалуясь на образ действий Тувенеля, и просил ее довести об этом до сведения императора; она отвечала мне, что император сожалеет о случившемся, но не может ничего сделать, чтобы не выказать этим недоверия к европейским дворам; она писала также, что это произошло вследствие того, что поляки неверно изобразили Тувенелю положение дел и объяснили ему все мои поступки желанием подорвать французское влияние в Румынии, [695] освободить Турцию от надзора и покровительства христианских держав; они говорили ему, что вся моя деятельность направлена против католичества и запада и клонится к утверждению православия и славянства.

Г-жа Корну уверяла меня, что Тувенель будет в скором времени отозван и что его приемнику на строжайшим образом будет приказано не противиться исполнению фирмана, если, обстоятельства позволят выполнить мой план.

Этим обещанием меня помазали по губам. Мои политические противники, соотечественники-поляки не удовлетворились этим; они боялись, что не погребенный еще ираде султана воскреснет из мертвых. Замойский действовал в этом случае рука об руку с демократами. В Добруджу был послан Сигизмунд Милковский, нашедший себе помощника в лице жида Палея Падлевского, который незадолго перед тем подвергся телесному наказанию и был исключен из казачьего полка. Милковский разъезжал с ним из селения в селение, стращая казаков, русин и староверов, что если они запишутся в мой полк, то их заставит отбывать барщину и что им дадут в начальники Киркора, который будет учить их ногайкой подобно тому, как он учил казаков и драгун. Они рассказывали обо мне самые невероятные вещи, которые распространялись не только в Добрудже, но и за Дунаем. Лет десять спустя сам Сигизмунд Милковский разсказывал мне об этих происках. В это же приблизительно время Вороничу и Жуковскому было поручено Отелем Ламберт повлиять на Осипа Семеновича Гончарова, назначенная моим заместителем в Добруджу, и, действуя на его самолюбие и тщеславие убедить его, что он будет вполне зависеть от меня и будет мне подчинен до тех пор, пока казаки будут считаться войском. Его убедили, что ему нечего не остается, как уговорить казаков просить Высокую Порту о том, чтобы она сняла с них военное звание, ибо, хотя с ним и были связаны некоторые преимущества, но вместе с тем были соединены и неудобства; а именно оно обязывало являться по первому требованию на службу и отбывать воинскую повинность. Его уверили, что эта просьба будет приятна не только Высокой Порте, которая увидит в этом шаге безграничное доверия казаков к своему правительству, но заслужит одобрение и союзных дворов, доведет самого Осипа Семеновича до места губернатора Добруджи и поставит его в полную независимость от меня.

Этим было затронуто его больное место, и он решил по отъезде Замойского из Стамбула съездить в Париж и в Лондон.

Добавив к его казацкому мундиру жилет с золотым шитьем, цилиндр, лайковые перчатки, лакированные сапоги и часы с золотой [696] цепочкою и брелочками, Замойский представил Гончарова императору и императрице французским и королеве английской, водил его на обеды к лорду Пальмерстону и к Тувенелю и так привязал его к себе, так повлиял на него, что Гончаров, вернувшись в Добруджу стал убеждать казаков именем французского императора и английской королевы подписать прошение о том, чтобы с них сняли военное звание, в котором они совершили столько блестящих подвигов, и обратили бы их в райю, т.е. в таким же подданных султана, каковыми были болгары, армяне и евреи. Гончаров соблазнял их такими блестящими обещаниями, и его так усердно поддерживали поляки, что прошение было подписано, в конце концов тысячью казаками и отправлено с Гончаровым в Стамбул. Просьбу казаков поддержали представители западных держав, в особенности германский посланник. Дело тянулось несколько лет и было решено уже по смерти Решида-паши и султана Абдул-Меджида; казаки были обращены в райю, а фирман или ираде султана Абдул-Меджида уничтожился сам собою, так как его некому было привести в исполнение.

Поляки-демократы и католики одержали победу, которая вероятно была для них дороже освобождения их отечества, по крайней мере они действовали в этом случае энергичнее. Замойский не опасался более, что я буду мешать ему в Польше.

Я находился в то время на границе Греция, но до меня и туда доходили вести о ликования по этому поводу поляков,— которые прозою и стихами воспевали победу над казацкой гидрою и над новым Богданом Хмельницким, созданным пылким воображением Замойского.

Казаки обратились в райю, а Осип Гончаров не был назначен губернатором. Когда же казаки поняли сделанную ими ошибку, они призвали его в свой круг, помяли его цилиндр, а самого Осипа Семеновича поподчивали, по казацкому обычаю, ногайками.

Перев. В. В. Тимощук.

(Продолжение следует).

(пер. В. В. Тимощук)
Текст воспроизведен по изданию: Записки Михаила Чайковского (Мехмед-Садык-паши) // Русская старина, № 6. 1900