ЗАПИСКИ МИХАИЛА ЧАЙКОВСКОГО

(МЕХМЕТ-САДЫК ПАШИ)

(См. “Русскую Старину ” апрель 1900 г.)

LXV.

Дезертирство польских солдат. — Прибытие в лагерь Адама Мицкевича и кн. Владислава Чарторыйского. — Новый проект Замойского. — Интриги его и лорда Редклифа. — Неудавшаяся попытка привлечь болгар на службу в английском войске.

Турецкая кавалерия стояла лагерем под Бургасом и Сизеполом, куда должны были придти за нею суда, для отвоза в Азиатскую Турцию, но чем более приближался момент посадки на суда, тем менее охоты выказывал второй казачий полк идти в поход; казаки роптали, некоторые просили даже уволить их из полка, что и было исполнено.

Однажды ко мне вошел полковник Слубицкий с рапортом, по шесть вахмистров второго полка дезертировали, не желая идти в Азию, и своим примером заразили солдат; что касается офицеров, то и те вероятно не захотят идти. Это рапортовал мне полковник-поляк, командир полка, в котором офицеры и солдаты были все, без исключения, поляки.

Я тотчас приказал поручику Усаковскому с казаками переловить этих дезертиров. Приятно было видеть, как эти молодцы понеслись в Балканы выслеживать нового рода [456] зверя — дезертиров-поляков. Под вечер они привезли связанными пять человек; только одному из них, по фамилии Богуславскому, удалось скрыться.

Произведенное дознание показало, что эти вахмистры были подговорены к, побегу теми же офицерами, которые дали им денег на дорогу и выпустили из лагеря. Я узнал имена всех этих офицеров. Дезертиры во всем сознались в присутствии полковника Киркора и заявили, что им было приказано действовать так от имени Замойского. Я просил полковника Киркора, который доложил мне об этом, держать втайне сведения, добытые на предварительном, следствии, и приказал нарядить военный суд над дезертирами и над всеми офицерами, участвовавшими в заговоре.

Суд представил на мое утверждение следующий приговор: обрить виновным головы и усы, дать им по 120 ударов палкой и заковать на три года в кандалы. Прочитав решение суда, я сказал, что если бы виновных приговорили к расстрелянию, то я тотчас помиловал бы всех пятерых и предал бы забвению это дело, позорящее честь и доброе имя поляков, но я не позволю обрить их и подвергнуть телесному наказанию, не лишив их предварительно шляхетного звания, а отправлю их в кандалах в Стамбул, в сераскериат, при моем рапорте.

В это время в наш лагерь приехал Адам Мицкевич и кн. Владислав Чарторыйский. Я и мои казаки приняли этих дорогих гостей с распростертыми объятии. Адам Мицкевич был для нас певцом Польши, выразителем польских дум и надежд, а кн. Владислав — был сын того, кто стоял во главе польского дела. Один Мицкевич понял вполне чувства, которые нас одушевляли, и умел оценить их; что касается князя Владислава, то хотя он не сумел снискать нашего сердечного расположения, однако, держал себя очень хорошо, не принимал участия в интригах Замойского, и когда Адам Мицкевич, в откровенной беседе, обвинял Замойского в том, что он всегда старался выставить нас в невыгодном свете, и дезорганизовать нас, то кн. Владислав был очень огорчен этим и приписывал это зависти и подозрительности Замойского; он просил Адама Мицкевича написать его отцу, чтобы опровергнуть слова Замойского, выставить нас в истинном свете и отклонить взведенные на нас ложные обвинения. Исполнил ли это Мицкевич или нет — не знаю, но обещал сделать это.

Адам Мицкевич говорит, что он ожил в нашем лагере, что он отдыхает у нас своею польскою душою, и хотел записаться в полк иррегулярных казаков, уверяя, что он уже слишком стар для службы в регулярном полку. Этот великий поляк любил нас и своею любовью сторицею вознаграждал нас за равнодушие и за ту, [457] ничем не вызванную неприязнь, с какою относились к нам в самой Польше и в эмиграции поляки, даже те из них, которые не были нашими врагами; к сожалению, у нас немало было и врагов; к числу их; принадлежали все те, которые не хотели сражаться, а между тем выдавали себя за патриотов.

Я уговорил князя Владислава одеть мундир 2-го казачьего полка и в качестве охотника принять участие в ученьях и в военных прогулках. Польскому сердцу отрадно было видеть эти 14 казачьих сотен с их развевающимися знаменами, напоминавшими те знамена, с которыми польская шляхта сражалась во времена Сигизмунда. Эта прекрасная конница была очень хорошо обмундирована и посажена на великолепных лошадей. Сердце военного человека радостно билось при виде этих бунчуков, развевавшихся по ветру, при виде этих молодых казаков, румяных, как маков цвет. В лагере гремели польские залихватские песни, раздавались грустные литовские и украинские напевы, гремели трубы; на ученьях грохотами выстрелы, а военные прогулки напоминали прежние казацкие и татарские набеги; борзые загоняли в ряды лисиц и зайцев; раздавался хохот, веселье, а по возвращении в лагерь устраивалась веселая пирушка — настоящая польская жизнь!

Князь Владислав Чарторыйский уехал от нас навстречу Замойскому, которого ожидали из Стамбула. Мицкевич остался с нами. Мы жили шумной лагерной жизнью и ожидали приказания садиться на суда, как вдруг к нам приехали маршал Абдул-Керим-паша, назначенный Омер-пашею командовать войском, посылаемым в Грузию; в то же время Замойский, прибывший уже в Стамбул, прислал казакам четыре пушки, яко бы в подарок от Англии; и в пространном письме о разных военных событиях, он писал между прочим, что вошел в сношение с английским правительством, о чем мы вскоре узнаем более подробно.

Адам Мицкевич, читая это письмо, сказал:

— Измена! Я знаю Замойского; он прислал пушки, чтобы прикрыть этим свою измену, подобно тому, как он старался оправдать посылку в Галицию Ромарино и самого лучшего корпуса польских войск.

В скором времени я получил письмо из Константинополя, в котором меня уведомляли о сформировании дивизии, которая будет состоять на жаловании Англии и будет составлена из трех родов оружия, и о том, что выработан план перехода казаков на службу Англии и что Замойский вошел в соглашение с подполковником Клементием Пршевлоцким, который подал от имени охотников 3-го казачьего полка заявление об их желании быть зачисленными в [458] контингент английского войска; это заявление было предъявлено лорду Редклифу. Только двое казачьих офицеров: Юлий Корсак и Рогончик не захотели перейти на службу Англии.

С той же самой почтой от сераскира была получена официальная бумага на имя мое и маршала Абдул Керима, в которой говорилось, что так как английский. посол известил его, сераскира, о том, что казаки хотят поступить на жалование Англии, если это окажется справедливо, то турецкое правительство ничего не имеет против этого и поручает мне опросить казаков. Я попросил маршала приехать в лагерь и присутствовать при чтении этой бумаги казакам, на что он изъявил согласие.

Мы еще закусывали, когда ко мне явился полковник Киркор, с заявлением, что вторая сотня первого казачьего полка просит позволения видеть меня.

С разрешения маршала сотня вошла в палатку, и казаки заявив в один голос, что они не желают быть английскими наемниками, что они служат, как казаки, а не как наемники султана, который издавна был союзником их отечества, что за него и за его государство они готовы пожертвовать жизни и пролить кровь, но не хотят продавать ни то, ни другое за английские деньги, и что если султан не нуждается более в их службе, то они сложат свои пики и сабли и разойдутся, куда глаза глядят. Маршал велел составить об этом протокол. В этот момент подошли и остальные сотни первого полка с подобным же заявлением; их примеру последовали и иррегулярные сотни. Все офицеры были на стороне казаков, за исключением двоих, из коих один подал в отставку, а другой отправился в лагерь 2-го полка. Казаки второго полка стояли молча, потупив голову; им было совестно, но у офицеров позвякивало в кармане английское золото, заглушая голос правды и долга.

Не только Адам Мицкевич, но сам маршал был глубоко тронут этим рыцарским, благородным поступком 1-го казачьего полка. Киркор торжествовал и гордился быть начальником этой украинской молодежи, в которой сохранились традиции прежних времен. Маршал донес об этом сераскериату, от которого первый казачий полк получил похвалу и благодарность от имени султана и Высокой Порты; в этой благодарности между прочим говорилось, что 1-й казачий полк своей службою и преданностью достоин занять первое место во главе армии султана.

Все эти заявления ни мало не трогали поляков второго казачьего полка; звон английского золота был им приятен, и поэтому они не хотели идти на войну, а предпочитали поступить за хорошее жалованье на службу Англии. [459]

Замойский уже подписывался командующим корпусом, к которому были причислены: первый пахотный полк, второй полк казаков султана, которые называли также вторым полком конных стрелков.

По мнению Замойского, это двоякое название, данное полку, было верхом политической мудрости; так как первый буквы этого названия К. С. означали и казаков султана и конных стрелков, то, имея всего один полк, можно было обозначать его двумя названиями и в дневных приказах, по полку получилось бы впечатление, как будто на самом деле существовало два полка. Итак, подполковник Клементий Пршевлоцкий, командовавший полком казаков султана, сделался и командиром полка конных стрелков; затем в состав корпуса входили: третий полк пеших стрелков, четвертый пехотный линейный полк, пятый уланский имени Замойского полк, и наконец, 4 батареи артиллерии, по одному орудию в каждой (!) под командою Ордона. Начальником штаба был назначен генерал Бреанский, квартирмейстером полковник Заблоцкий; при штабе числилось множество аудиторов, адъютантов, чиновников особых поручений и инженеров, а численность корпуса не доходила и до двух тысяч человек, считая, в том числе 1.180 человек второго казачьего полка, из которого было сформировано два полка кавалерии, четыре батареи артиллерии я одна рота пеших стрелков.

Англичане давали для этого корпуса мундиры, оружие, лошадей и деньги; и всем командирам было приказано не церемониться с несчастными турками в отмщение за то, что не удалось внести четырех миллионов в кассу железного фонда.

Этот приказ исполнялся так хорошо, что когда в Бургас приехал какой-то английский поручик, чтобы увести этот полк в Варну, то этот офицер дал, как потом оказалось, звонкою монетою необходимую сумму денег на содержание полка во время похода из Бургаса в Варну, на 8 дней, на 4 дня марша и 4 дня дневок, чтобы не утомить людей и лошадей. От меня же полковник Слубицкий потребовал для полка провиант, фураж и все прочие предметы. Так как я получил от сераскериата приказание снабдить полк всем необходимым до прибытия его в Варну, то я обратился по этому поводу к интенданту Фехим-паше, который приказал выдать все это натурою; полученный таким образом провиант и фураж тут же на месте был продан подрядчику для французского войска, а полк во время марша брал все в виде реквизиции, ни за что, не платя, а только выдавая на все квитанции и расписки.

Слубицкий продал также оружие, лошадей и различные полковые предметы. Я купил за 2 тысячи пиастров 500 английских сабель, за такую же [460] сумму 100 английских карабинов; 40 превосходных лошадей по 100 пиастров каждая; мы покупали все это с полковником Киркором из третьих рук и обогатили полк. Одним словом, это была неслыханная и невиданная распродажа с аукциона; но полковник Слубицкий отвечал на все делаемые ему возражения, что ему так приказано Замойским, что деньги эти будут употреблены с пользою. Англйскому правительству его обошлось так дорого, что нисколько лет спустя, когда снова зашла речь о легионах и Замойский изъявил готовность организовать их, лорд Пальмерстон заявил, что Англия не настолько богата, чтобы дать средства на организацию легионов Замойским.

Мне сообщили из Константинополя, что со времени приезда Замойского лорд Редклиф всячески старался, чтобы ни я, ни мои казаки не участвовали в походе в Грузию, и Что Адам Мицкевич, который уехал нисколько дней перед тем из Бургаса в Стамбул, рассказал обо всех проделках племянника князя Адама (Замойского), и в свою очередь писал ему и князю А. Чарторыйскому, порицая его отношение ко мне, которое сильно вредило нашему делу. Б Константинополь приезжали поляки, известные своим прошлым и своими способностями, как например полковник Николай Каменский, который еще в 1831 г. составил себе репутацию превосходного кавалериста, майор Ольшевский, служивший в 1831 г. в 4-м полку конных стрелков а был одним из лучших офицеров великого князя Константина Павловича, полковник Понинский, отличавшийся в Венгерской кампании, командуя красными уланами, и многие другие, и Замойский не умел или лучше сказать не хотел воспользоваться ими, точно как в 1831 г. он обрек на бездействие слишком 20-ти тысячное прекрасное польское войско, которое сложило по его милости оружие в Галиции.

Поступая таким образом, он руководствовался в данном случае той мыслью, что не следовало выводить поляков на сцену действия, а хотел выждать, чтобы французы поставили Польшу на ноги, а тогда уже, организовав поляков, как жандармерию, принять в управление освобожденную и очищенную от неприятелей Польшу и устроить в ней такое правительство и такой порядок, какой он найдет нужным, и даже установить ту династию, которая более всего соответствовала бы его целям, хотя бы предложив самого себя в родоначальники династии. Кроме этой главной и более отдаленной цели, у него была цель и более близкая, а именно собрать, как можно более денег в железную кассу я при помощи ее привести в исполнение все свои планы. [461]

По моему мнению, ошибаются те, кто говорит, что он боялся распространения православной церкви и поэтому; не хотел, чтобы в восстании принимали участие казаки, которые, памятуя свою историю и традиции и имея в своей среде более храбрых людей, нежели их насчитывали среди остального населения Польши, образовали бы новый шляхетный элемент, казацкую православную и доблестную шляхту. По моему мнению, подобные опасения не могли влиять на действия Замойского; это были бы соображения слишком отвлеченные, поэтические, а Замойский был чужд поэзии, к тому же он вовсе не понимал казачества, православия и славянства, и когда с ним об этом говорили, то видно было, как все это ему чуждо. Вернее всего охарактеризовал его Карл Сенкевич.

«Это потомок Орлеанской династии, — говорил он о Замойском, — которому хотелось бы иметь сокровища Ротшильда!»

Замойский душою и сердцем стремился к власти, к деньгам. Первой он не сумел достигнуть потому, что он завидовал достоинству и заслугам других, никому не доверял и не умел выбирать людей; он чувствовал какое-то отвращение к таким достойным людям, каковы были Николай Каминский, Бреанский и т. п., и любил таких людей, как Калинка. Он старался приобретать деньги, но никогда не имел их достаточно, или столько, сколько он хотел, сколько ему было нужно; он не был щедр, не хотел сеять, чтобы пожинать, а хотел пожинать, не сеявши; он любил азартную игру и спускал все деньги, проходившие чрез его руки; поэтому железного фонда не только было мало для Польши, но не знаю даже, хватало ли для его семьи.

Не нужно было съесть пуд соли с Владиславом Замойским, чтобы понять его, для этого достаточно было нисколько раз поговорить с ним. Надобно сознаться, что при его готовности посвятить все свои силы польскому делу, при такой усиленной деятельности на ее пользу, никто не сделал Польше так много зла, как он

Настала худая погода, приближалась зима. Первый полк выступил на зимние квартиры в Айдос, а несколько дней спустя и второй полк ушел в Варну.

Хотя между мною и Владиславом Замойским уже произошел окончательный разрыв, но он не переставал вредить мне. Лорд Редклиф и австрийский интернунций запротестовали против моего участия в походе на Кавказ, под тем предлогом, что так как я сумел, помимо конвенции, заключенной Омером-пашею и генералом Коронини, перейти Серет и занять линию Прута, с целью перевести военный действия в Бессарабию, то мне наверно удастся возбудить восстание в Грузии, войти в сношение с черкесами, Шамилем и [462] затянуть войну, которую все хотели покончить как можно скорее. Решид-паша, уведомляя меня о том, что я не приму участие в походе, писал, что оппозиция дипломатии против моего участия в экспедиции делает мне честь, как человеку военному и как поляку, и что хотя Высокая Порта была вынуждена уступить требованиям союзников, но она ценит мои заслуги и рассчитывает на них в будущем.

Хотя война еще продолжалась, но нас старались перевести подальше, из Айдоса в Карнабат, из Карнабата в Сливны, а чтобы мы не соскучились, нам разрешили ловить разбойников; кроме того мы охотились до упада.

Так как Гакки-Измаил-паша постоянно обвинял нас в злоупотреблениях, совершенных нами во время стоянки в Лесковцах, то я просил сераскериат назначить комиссию для производства следствия. С этой целью был послан дивизионный генерал Тевфик-паша, начальник штаба военного министерства, человек с европейским образованием. Все обвинения, взводимые на нас, оказались ложными, и мы были оправданы, по всем пунктам. Тевфик-паша провел с нами несколько дней и в это время познакомился с прекрасными качествами казацкого войска; составленное им мнение о нас более всего содействовало опровержению клеветы, которую, с легкой руки Замойского, распространял против нас Гакки-Измаил-паша.

Тевфик-паша, приехав, чтобы открыть злоупотребления казаков, открыл попутно массу злоупотреблений военного интендантства. Губернатор Бургаса сознался письменно в том, что все запасы, хранившиеся в складах, были проданы английским и французским поставщикам и ими вывезены, а затем склады подожжены; виновными были интендантские чиновники. Правительство потеряло миллионы, губернатор был отдан под суд за то, что он произвел следствие военными, а не гражданскими властями, как следовало. Главный интендант, вызванный в Константинополь и отданный под суд, оправдался и был назначен губернатором, а бедный губернатор с отчаяния (ибо каждый турок впадает в отчаяние, лишившись места) сошел с ума и окончил жизнь в сумасшедшем доме, а казенные миллионы сгорели вместе с пустыми складами.

Казаки первого полка снискали расположение болгар, из коих многие изъявили желание записаться в этот полк; местные жители называли казаков: наше войско, славянское войско. Это встревожило Замойского и так как англичане получили фирман на сформирование на средства английского правительства шести полков сипаев и баши- бузуков, то Замойский подал мысль вербовать в это войско болгар [463] христиан, которые, под руководством английских офицеров, могли бы составить надежное войско и даже в мирное время содействовали бы утверждению английского влияния и проведению тех реформ, которые будут признаны Англией необходимыми; впоследствии к ним можно было бы присоединить дивизию поляков, состоящих на жаловании Англии, и поставив этот полк в окрестностях Филиппополя, где все местное население состоит из католиков, сформировать таким образом вооруженную силу, которая поддерживала бы интересы Англии.

Генерал Мак-Кампель был послан с нисколькими офицерами- поляками вербовать болгар. В числе этих поляков были братья Пршевтоцкие, Смоленский, Добровольский и др. Они отправились в маленькие города, а генерал Мак-Кампель прибыл в Сливну. Не зная, кто я такой или по какой другой причине, генерал Мак-Кампель, который был принять мною весьма любезно, рассказал мне всю сущность дела и даже показал мне все свои бумаги. Проект сформирования этого полка не соответствовал интересам ни польского дела, ни славянства, ни самой Турции, так как оно находилось бы всецело под ведением и контролем Англии, и могло принести пользу только ей и организаторам этого дела. Из писем Замойского, показанных мне генералом, можно было заключить, что он надеется стать во главе этого дела. Я немедленно уведомил обо всем Решида-пашу и так как он поручил мне следить за этим делом и всячески мешать его осуществлению, то я послал в Трнов и его окрестности Бервинского и Дм. Мано.

Их деятельность была успешна, ибо ни один болгарин не изъявил желания поступить на службу Англии; результатом этой командировки была докладная записка, составленная Бервинским и препровожденная мною в Константинополь, в которой, описывая отличительные черты болгар и дух, господствующий между ними, он доказывал что из них можно было бы сформировать сильное и преданное войско для службы султану и Оттоманской Порте.

Я получил от Решида-паши письмо, в котором он благодарил меня за разрешение чрезвычайно трудного вопроса о слияния в войске христан и мусульман я ассимилировании их под турецким знаменем.

Большею ошибкою было бы сформирование в Турции войска сипаев, состоящих на жаловании Англии, в тот момент, когда союзники могли хозяйничать в Турции, как хотели, когда во главе их стояла Англия, а Австрия действовала с нею рука об руку, желая помешать усилению Наполеоновской Франции.

Помешать при этих обстоятельствах сформированию на английские [464] деньги сипаев-христиан в Турции было немалою заслугою перед Турцией и перед славянством.

LXVI.

Попытка Ротшильда образовать полк из евреев и основать израильское царство в Иерусалиме. — Падение Севастополя и прекращение военных действий. — Участие болгар в железнодорожном акционерном обществе. — Не сбывшиеся надежды поляков на восстановление Польши. — Поездка Чайковского в Константинополь — Свидание с Замойским. — Письмо к Чайковскому Гортензии Корну.

Мы остались на зимних квартирах в Сливне; война еще не кончилась, Севастополь не был взят.

Осаду Севастополя смело можно сравнить с осадою Трои; славяне сразились тут с западно-европейцами, православные с союзниками: католиками, протестантами и магометанами.

Мы провели всю зиму в Балканах, занимаясь ловлею разбойников и охотою, а с наступлением весны сераскир-паша известил меня, что кавалерии, переформированной из второго казачьего полка я состоявшей под командою Замойского, приказано идти из Варны в Стамбул. Это означало, что война близится к концу.

Поэтому я был крайне удивлен, когда к нам приехал Арман Леви с письмами от Адама Мицкевича, с известием о намерении Ротшильда сформировать полк еврейской кавалерии и присоединить его к казакам. Сераскир-паша сообщал мне об этом плане конфиденциально и советовал не отклонять предложений, которые будут сделаны мне в этом смысле.

Мне писали из Константинополя о приезде молодого Ротшильда, для переговоров по поводу займа, который хотело заключить турецкое правительство, и что ему оказывал содействие сераскир, предпочитавший, чтобы турецкое правительство имело дело с крупным финансистом, нежели с какими-нибудь мелкими и незначительными банкирами, — которые были для Турции настоящими пиявками; потому-то сераскир и согласился на сформирование полка из евреев, надеясь снискать этим расположение Ротшильда. Душою этого дела был Адам Мицкевич; он сделал мне впоследствии жестокий выговор за то, что я высказал ему, как безобразно будет видеть еврея рядом с казаком под командою шляхтича поляка.

Мундир, придуманный Ротшильдом, был таков: кофейного цвета брюки, желтые ментики и доломаны с серебром для офицеров, и с [465] белым шнурком для солдата, медвежья шапка, украшенная трехцветным султаном — белым, желтым и кофейным, и плащ с кантами желтого и кофейного цвета.

Этих евреев решено было называть гусарами Махабенча. Леви привез мне еврейские образа, какие-то священнические одежды левитов, скрижали, талмуд, мишну, гомору и еще какие-то книжки, которые он оставил на хранение у меня, как у будущего командира эитих махабенчей, и которые я должен был передать полковнику, который приведет этих евреев. Я передал эти еврейские драгоценности с торжественной церемонией, на хранение трем евреям, служившим у меня в полку.

Когда Леви донес об этом Адаму Мицкевичу, это несколько успокоило его гнев; он хвастал моим знакомым, что этот казак, (т. е. я) умнее польской шляхты, ибо евреи самый древний и заслуженный народ, и поляки идут уже после них; судьба обоих народов сходна, и их ожидает одинаковое будущее; поэтому необходимо их соединить и составить из них одно войско.

Я предложить назначить командиром полка Махмуда Фрейнда, который, по моему мнению, наиболее подходил для этого, как еврей и прекрасный офицер, но Ротшильд и Адам Мицкевич хотели, во что бы то ни стало, чтобы полком командовал польский шляхтич. Полушутя, полусерьезно, я предложил на это место Николая Каминского, но и этот выбор не был одобрен; выбор пал на демократа полковника Беднардчика. Он был католик и демократ, должно быть также и шляхтич, но, к сожалению, в нем не было ничего благородного, шляхетного, он походил скорее на келаря или на сборщика подаяния, да и то на самого плохого; но за то сумел, как нельзя лучше, втереться в доверие Ротшильду.

Ротшильд был избран почетным шефом полка, с правом носить мундир. Неспособность Беднардчика, полное отсутствие в нем энергии и случившаяся в это время кончина Адама Мицкевича помешали осуществлению этого плана, который, несмотря на всю его оригинальность, мог принести некоторую пользу. Мехмед-Руджи-паша, при всей своей медлительности, осторожности и нерешительности, обладал всеми качествами, которые отличают истинно-турецкого деятеля и выражаются лучше всего известною турецкою пословицею, что «зайца легче всего поймать, едучи на возе, запряженном волами». Он был человек практичный и дальновидный, и горевал о том, что эта комбинация не удалась. Он неоднократно высказывал мне по этому поводу свое сожаление, говоря: «если бы у нас был еврейский полк, мы бы удержали Ротшильдов в Турции, несмотря на оппозицию наших банкиров, и наши финансы были бы в ином положении». Быть может, [466] это принесло бы пользу и казакам; им был бы открыт кредит у товарищей-евреев, и они могли бы погулять на их счет. Служальский передавал мне, что Адам Мицкевич горевал перед своей кончиной о том, что этот план не осуществился, и говорил: «когда меня не станет, никто не сумеет этого сделать». Меня удивляло в этом деле одно обстоятельство, а именно, что Замойский не пытался вмешаться в него, но впоследствии я узнал от Людвика Зверковского, что Замойскому это дело было известно я что он очень хотел стать во главе этой жидовской организации, но, перейдя со своим полком на жалованье английского правительства, много потерял этим в глазах Ротшильдов, которые хотели иметь дело только с одним турецким правительством, и поэтому Аксенфельд указал им на меня. Зверковский писал, что ему было достоверно известно, что Ротшильды хотели войти в денежный сделки с турецким правительством и намерены были прибрести в свое владение Иерусалим с округом и сделаться подданными султана, с титулом владетельных князей; поэтому они и хотели воспользоваться войною, чтобы организовать полк под знаменами султана, так как это дало бы им возможность иметь свое собственное войско, для поддержания порядка и представительства в их ленном княжестве. По всей вероятности, этот проект еще не был вполне выработан; если бы Ротшильды серьезно хотели иметь княжество и войско, наверно это им удалось бы, ибо у кого есть деньги, тому все удается на этом свете.

Мне писали из Константинополя, что австрийский интернунций ручался за то, что через 2 недели Севастополь будет взят, война окончится и будет заключен мир, но защита Севастополя была геройская, он пал доблестно, как Троя. Я припоминаю, что болгары которые неоднократно доказали свою преданность султану, радовались, однако, геройству, с коим русские сражались против западных войск; признаюсь, я испытывал то же самое чувство, так как это были славяне...

Военный действия прекратились, и мы получили приказание отправиться в Шумлу. Мы стали лагерем у Сатмана, в 8-ми верстах от Шумлы.

Туда собрались все войска, находившиеся в Болгарии, в ожидании дальнейших приказаний: сбор войска был громадный; на всем пространстве, которое можно было окинуть взором, белели палатки, поэтому приходилось нередко терпеть от недостатка съестных припасов, и неудивительно — по близости не было ни складочных магазинов, ни главного интенданта; маршал Измаил-паша, во избежание хлопот, отправился на осмотр берегов Дуная.

Интенданты объявили нам однажды, что войска три дня не [467] получат мяса, ибо только через три дня будет пригнано стадо баранов. Туркам выдали кукурузу, рис и разные сласти, и они были довольны, но мои казаки-поляки не были охотники до сладкого, им необходимо было мясо; поэтому я устроил большую охоту; мы затравили в один день 84 зайца и настреляли множество птиц, так что солдаты все три дня имели живность.

Между тем в войске, как это часто бывает после войны, начало проявляться своеволие и нарушение дисциплины. Беспорядки обнаруживались особенно часто среди баши-бузуков, состоявших под командою англичан, из коих большинство были арнауты. Их офицеры англичане были, по большей части, не настоящие военные, а между тем они хотели изображать службистов-педантов. Ничего не могло быть смешнее зрелища, которое представляли эти баши-бузуки, когда они стояли выстроившись на ученье, и к ним подъезжал полковник или генерал и хотел что-либо скомандовать через переводчика, а тут вдруг вся шеренга закричит в один голос: «Постой, командир, дай нам выкурить трубку». Солдаты вынимали трубки, закуривали их, затягивались, а англичанин с нетерпением разъезжал перед фронтом, но желая нарушать обычая мусульман и опасаясь, вместе с тем, как бы его власть не улетучилась вместе с дымом. Выкури в трубку, солдаты кричали: «теперь командуй». Но едва успевал англичанин скомандовать раза два-три, как они уже кричали: «стой, теперь час намаза» (молитвы), и расходились по домам; солдаты расхаживали толпою по улицам, стреляли своим офицерам под-ноги, как бы отдавая им этим честь. Однажды, ко мне приехал в Салман один из англичан, с жалобою, что его полк взбунтовался; что он говорит с солдатами, а они смеются и не хотят идти туда, куда он приказывает, а стоят в местечке; я послал разъяснить дело чауса; полк объяснил ему, что он не понимает того, что говорит англичанин и чего он от него требует; чаус, которого они прекрасно понимали, повел полк в Шумлу.

Нисколько дней спустя кубанцы ушли домой; они плакали; мы также проливали слезы. Грустно было с ними расстаться; походная, боевая жизнь тесно сближает людей одного полка.

Вслед за кубанцами ушли казаки Добруджи; по повелению правительства, им было дано оружие.

Мы остались на зимних квартирах в Шумле. По парижскому договору, коим окончилась восточная война, Англия и Австрия приобрели огромные выгоды, русский флот был уничтожен; Черное море надолго было потеряно для России.

Изменение границы Бессарабии отделило Россию от Дуная и [468] превратило славянскую реку, это единственное связующее звено между северными и южными славянами, — в немецкую реку.

Поляки, которые могли бы воспользоваться этой войною для того, чтобы восстановить политическое существование Польши, не извлекли из нее ни малейшей пользы. Они ожидали, что Франция и Англия возвратит им их утраченную самостоятельность. Потом и кровью трудились они над увеличением железного фонда Замойского, а он отвлек массу поляков от их родного польского дела, подобно тому, как в 1831 г. он вывел из Польши наше прекрасное войско.

Так называемая дивизия Владислава Замойского состояла из людей дельных, способных, заслуженных, а во что она обратилась? В наемное войско, состоявшее на жаловании у Англии, и которое она содержала, пока оно было ей нужно, а когда надобность миновала, то она распустила его, как наемную челядь, как простых наемников. Служа в войске, поляки сделались интриганами, стали стремиться к обогащению, вносили эту заразу всюду, где они ни появлялись — вот в чем выразилась политическая деятельность Замойского.

Вскоре после падения Севастополя в Стамбуле появилось множество спекуляторов, которые добивались разрешения на постройку железных и шоссейных дорог, портов, на устройство канализации и т. д. Возник между прочим проект постройки железной дороги от Варны до Рущука. Решиду-паше хотелось испробовать, нельзя ли привлечь к этому предприятию местных жителей, и мне, как лицу, стоявшему во главе вооруженных болгар, он поручил разузнать, не пожелают ли болгары принять участие в этом предприятии. Я созвал немедля чорбаджий болгар, и через несколько недель болгары подписались на сумму 8.500.000 пиастров. Я снесся также с варненским губернатором, босняком, человеком весьма почтенным горячим славянином, и он собрал среди жителей Варны подписку на 2 1/2 миллиона. Видя столь неожиданный успех, я послал в Стамбул хлопотать об этом деле младшего брата чорбаджия Анастасия Стояновича, а сам, получив приказание прибыть в столицу как можно скорее, отправился туда сухим путем Анастасий Стоянович получил на постройку этой дороги фирман. Неопытность болгар, происки англичан, евреев и других иностранцев и главным образом лорда Редклифа были причиною того, что это дело не осталось в руках болгар. Стоянович продал, впрочем весьма выгодно, свой фирман какой-то английско-голландокой болгарской компании; но готовность болгар вложить свои деньги на местный предприятия произвела все-таки отличное впечатление не только на турецкое правительство, но и на дружественный Турции державы.

Я выехал из Шумлы в самую отвратительную погоду: снег, [469] дождь, ураганы не прекращались всю дорогу; к тому же приходилось ехать по болоту и по разлившимся рекам, но мы уже привыкли к трудам и невзгодам к переносили все это безропотно и даже довольно весело.

Замойский еще был в Стамбуле и занимался продажею вещей, полученных им для войска от Франции и Англии; полученные таким образом деньги он вносил в кассу железного фонда — по крайней мере он так говорил.

Я встретился с ним на обеде у Решида-паши; он подошел ко мне с улыбкой, подал мне руку и распростер объятия, чтобы заключить меня в них но я не совладел с собою, сердце мое болезненно сжалось при мысли о погибшей польской справе; я весь похолодел и не мог произнести ни слова; глядя на него, перед мною промелькнуло не только воспоминание обо всех утраченных надеждах, обо всем том, чего нам не удалось достигнуть. Я видел перед собою как бы олицетворение зла, которое с улыбкой на устах насмехаюсь надо мною. Я никогда не умел притворяться, но этот раз, хотя бы мне и хотелось не выказать своих чувств, я бы не в состоянии был это сделать. Я был не только холоден, я был невежлив, Душевное волнение сковало мне язык. Я объяснил потом свое поведение Решиду-паше, даже извинился перед ним, но он не рассердился, так как понял меня. Хотя он был турок, но он желал восстановления Польши точно так же, как и я; хотел ли того Замойский, за это я не ручаюсь. Все, что он делал, все его поступки заставляли меня сомневаться в том.

Я получил письмо от Гортензии Корну, молочной сестры императора Наполеона, с которой я находился постоянно в переписка Она любила Наполеона и старалась оправдать его, говоря, что он не восстановил Польшу потому, что сами поляки этого не захотели; что он окончил войну потому, что не для чего было проливать кровь французов и тратить деньги, коль скоро нечего было думать о Польше, коль скоро сами поляки о ней перестали думать. Она советовала мне от имени императора Наполеона остаться во главе; казацкого войска, говоря, что, быть может, придет время, когда поляки захотят снова стать поляками, и если они захотят примириться с Россией, то с оружием в руках этого можно достигнуть легче и вернее.

Ее слова были для меня евангельским откровением, они вселили в сердце мое надежду, вселили в меня энергию, и я остался с казаками на служба султана, Польши и славянства.

Перевод В. В. Тимощук

(Продолжение следует).

(пер. В. В. Тимощук)
Текст воспроизведен по изданию: Записки Михаила Чайковского (Мехмед-Садык-паши) // Русская старина, № 5. 1900