ЗАПИСКИ МИХАИЛА ЧАЙКОВСКОГО

(МЕХМЕТ-САДЫК ПАШИ)

(См. “Русскую Старину ” декабрь 1898 г.)

LХII

Ираде о сформировании второго казацкого полка. — Князь Витольд Чарторыйский. — Выступление из Браилова —  Инструкция сердар-экрема. — Отношение к нам молдаван. — Столкновение с австрийцами. — Карнавал в Галаце.

В Браилов я получил известие о появившемся ираде, или указе султана относительно сформирования второго казачьего полка. В этом указе говорилось, что в виду важных услуг, оказанных первым казачьим полком, и выказанной им храбрости, повелевается, по представлению сердар-экрема, сформировать второй такой же полк, по образцу первого. Сформирование этого полка поручается, по моему указанию, Владиславу Замойскому, но полк, в мирное и военное время, будет подчинен непосредственно мне.

Вместе с этим ираде, присланным мне сердар-экремом, было получено письмо от Владислава Замойского, который, для проформы, ислрашивал моих приказаний и просил назначить командующим вновь формируемым полком полковника Слубицкого, а Пршевлоцкого —  его помощником. Я выразил Замойскому желание, чтобы командиром полка был назначен не Слубицкий, а князь Витольд [220] Чарторыйский, так как полк будет сформирован исключительно из поляков-католиков, следовательно, командование им весьма естественно вверить потомку Ягеллонов. Замойский согласился на это, но не собирался выехать из Букареста, пока туда не продеть его молодая супруга.

Для большей верности я послал одно представление о назначении Чарторыйского командующим полком сердар-экрему, а другое — прямо в сераскериат, Ризе-паше. Первое куда-то затерялось в канцелярии сердар-экрема, а второе вызвало фирман султана о назначении командиром полка князя Витольда, который был препровожден ему чрез посольство. Князь Витольд отказался от командования полком и засвидетельствовал, к сожалению, письменно, что он не чувствует никакого призвания к военному делу и не обладает ни малейшей способностью к военной карьере. Не надеясь оправдать доверия Высокой Порты, он благодарил за лестное предложение и просил назначить на его место того, кого Замойский признает к тому способным. Этот документ, присланный в сераскериат, был препровожден мне в копии. Сообщая мне об этом, Замойский писал: «Я тебе говорил, что Чарторыйские — люди не военные: ни один Чарторыйский никогда не участвовал еще ни в одной войне, веденной Польшею; между гетманами не найдешь имени Чарторыйских; ты не хотел этому верить! Вынужденный сознаться в этом, бедный Витольд отказался от всего, лишь бы не идти на войну; жаль, что мы вынудили его к этому, но по крайней мере ты знаешь теперь, как велика их склонность к войне».

Вся эта история видимо доставила удовольствие Замойскому; меня же ответ князя Витольда чрезвычайно огорчил, потому что был адресован официально Замойскому, а не мне, командовавшему в Турции казаками. Этот ответ ясно доказывал, что Чарторыйские не хотели иметь со мною ничего общего. В случае беды они были не прочь иногда воспользоваться моими трудами и моим влиянием, но мне, видимо, не следовало рассчитывать не только на поддержку, но и на содействие с их стороны. Я мог ожидать от них только помехи и убедился в том, что я предоставлен своим собственным силам и должен действовать сам по себе, согласно с девизом нашего родового герба «Bog i ja ze mne».

В силу соглашения, заключенного между главнокомандующим турецкими войсками и командующим австрийскими, войсками, которое было утверждено турецким правительством, Букарест был занят войсками обеих держав; их главные квартиры находились в этом города. Левый берег Дуная, от Журжева до Браилова, был занят турецкой армией; линия Серета до границы Молдавии также должна [221] была быть занята турками, кроме Водени, где полагался военный пост союзных войск и моста через Серет у Водени, который австрийцы должны были выстроить пополам с турками. Галац, Яссы, Фокшаны и линия Прута были предоставлены австрийцам; Малая Вылахия также была занята ими. Одним словом, австрийцы охраняли границы; в их руках были самые важные пункты. Мы была как бы стиснуты в австрийских клещах и по их желанию могли быть, во всякое время, отброшены к Дунаю. Этот план был выработан на глазах у полковника Рустем-бея (Вольского) и Замойского, людей образованных, понимавших толк в политике и в военном деле; они были поляки, пользовались доверием сердар-экрема, и между тем ни один из них не сказал ему правды. Не мудрено, что генерал Коронини поспешил одобрить этот план. Румыны видели, в каком фальшивом положении находилось наше войско. Меня уведомил об этом князь Александр Гика и затем, князь Стирбей, а равно и наш агент Градович. Соглашение было заключено несколько дней спустя после моего отъезда из Букареста.

Вследствие этого соглашения в Браилов пришел Ахмет-паша с корпусом в несколько тысяч человек. Мне было приказано занять линию Серета с восемью сотнями казаков, шестью эскадронами 1-го полка конной гвардии, тремя эскадронами 1-го гвардейского полка, девятью батальонами редифов и четырьмя батареями конной артиллерии. Строго говоря я, как младший в чине, должен бы подчиняться Ахмету-паше, но в инструкции, присланной мне сердар-экремом, говорилось, чтобы я действовал совершенно самостоятельно и за все отвечал сам. В инструкции же Ахмету - паше воспрещаюсь отдавать какое-либо приказания или предпринимать какое-либо движение, не посоветовавшись со мною и не получив моего одобрения. Я смеялся над этими инструкциями и говорил Ахмету, что его можно сравнять с президентом Ионических островов, который пользуется титулом светлости, а меня английским комиссаром, который, будучи ; простым генералом, имеет право принимать рапорты от его светлости и одобрять или порицать его поступки и представления. Но Ахмет-паша не был этим удивлен, напротив, это казалось ему вполне естественно и логично. Он просил меня, по приказанию сердар-экрема, назначить в его штаб, для пользы службы, поляков. Я откомандировал к нему майора Иержмановского, бывшего у меня правителем канцелярии, и адъютанта Маврикия Остоя.

Накануне моего отъезда из Браилова город дал нам большой бал, на котором присутствовали многие паши, префект полиции, все местные власти, офицерство и масса молодежи. Ахмет-паша так разошелся, что пустился танцевать с пани Гепатес, супругою ректора [222] университета, какой-то турецкий танец с платочком; все смотрели с удивлением на упражнения этих двух артистов, похожих скорее на учеников Сморгонской академии.

В Воденях стоял эскадрон улан 13-го австрийского полка, в котором все солдаты и унтер-офицеры были чехи и моравы, а офицеры ополяченные немцы, равные Шмидты, Шульцы, Шицы и т.п., уроженцы Львова, превосходно говорившие по-польски. Я поставил в Воденях первую сотню, сформированную исключительно из поляков; казаки стояли в Максименах и вдоль всего берега Серета до впадения его в Дунай. Поэтому мне пришлось иметь сношение с молдаванскими властями, которые так же, как и румыны, выразили полную готовность оказать нам во всем свое содействие. Префект города Галаца, Иер. Гика, был человек в высшей степени почтенный и деятельный. Гражданским комиссаром Молдавии был назначен г. Георгиель из Батушан, румын, преданный своей родине, которую он хорошо изучил. Они оба сочувствовали полякам и польскому делу.

В Максименах были сооружены, под наблюдением капитана Остоя, два понтонных моста с предмостными укреплениями; мы нашли броды, через которые были устроены переправы; наконец сооружены магазины, наполненные провиантом.

Австрийские уланы были переведены из Водени в Галац. В моих руках было все нижнее течение Серета. Мой образ действий заслужил полное одобрение сердар-экрема, и он уполномочил меня действовать также впредь и дойти до Прута. Замойский имел в Рущуке до трехсот поляков, записавшихся во второй казачий полк. Мне очень хотелось иметь их на боевой линии, так как в числе моих казаков едва можно было насчитать человек шестьдесят поляков.

Я мог действовать успешно с казаками в Молдавии, но для того, чтобы перейти Прут и вступить в Бессарабию, мне необходимо было иметь поляков; одно это слово расшевелило бы население соседних провинций. При том я все-таки более рассчитывал на их храбрость и преданность, нежели на болгар. Если бы у меня было человек триста поляков, то я действовал бы так, как действовал Карл Ружицкий, в надежде, что Наполеон III, по совету Решид-паши, перенесет военные действия в Польшу. Я завел с Замойским переговоры о поляках, и он обещал исполнить мое желание. Я сообщил ему мой план и объяснил, каким образом я предполагал перейти Прут.

Он обсуждал этот план вместе со мною, давал, мне советы, делал замечания, одним словом, можно было думать, что мы поняли [223] наконец друг друга и можем отнестись друг к другу с доверием.

Мы провели нисколько дней чрезвычайно весело: нас приглашали семейства Балш, Негри и Гика. Последний напоминал мне наших оригиналов-поляков: ему уже было лет под шестьдесят; он всю жизнь занимался определением разных пород рыб, водившихся в румынских реках; единственною его мечтою было получить от султана фирман на звание первого рыболова Оттоманской империи и разрешение носить на сюртуке золотую нашивку с изображением рыбы. Так как он пользовался всеобщим уважением по своему происхождению, богатству и личным качествам, то Замойский хотел сделать ему приятное и обещал выхлопотать ему желаемый фирман. Однажды он пригласил Замойского на секретное совещание. Замойский, предполагая, что разговор коснется политики, захватил с собою некоторые документы; но к его удивлению хозяин вытащил нисколько шкур убитых бобров и, рассчитывая на научные познания Замойского, просил его определить по этим шкурам, были ли то самцы или самки. Совещание длилось часа два.

Мы познакомились с богатым помещиком князем Николаем Вогоридесом, у которого была прехорошенькая дочь Мария. Отец хвалил ее, говоря, что она хорошая хозяйка; но у нее была удивительная страсть к верховой езде, и она выбирала чаще всего для прогулок самые мало посещаемые места. Каждый раз, когда она ездила кататься с кем-либо из русских офицеров, они всегда сбивались с дороги и возвращались только на второй или на третий день; однажды, поехав кататься с одним драгунским полковником, она блуждала с ним по степи две недели.

На масленице австрийский генерал Августин запретил в Галаце маскарады и просил меня утвердить это распоряжение, основываясь на том, что молдаване народ такой же неспокойный я склонный к революции, как и румыны, поэтому они могут воспользоваться маскарадом и устроить нечто в роде сицилийской вечерни. Одновременно с получением этого письма приехал ко мне префект Галаца с жалобою местных жителей на это распоряжение. Обе стороны обратились ко мне за решением, как к высшей инстанции; я этим воспользовался и, не сносясь с сердар-экремом, написал генералу Августину, что считаю его опасения неосновательными и разрешаю маскарады; но для поддержания спокойствия в городе, будет назначен эскадрон казаков. Префект Гика получил разрешение устроить карнавал с маскарадом.

На следующей день ко мне приехал генерал Августин вместе с префектом Галаца; они заявили, что уже уговорились насчет [224] всего и составили программу маскарада, которую просят меня утвердить. В программе было около двадцати пунктов, которых я не могу привести здесь подробно; помню только, что в них говорилось между прочим: что в бальной зале, на некотором возвышении, будет поставлено тринадцать кресел, из коих одно, с вызолоченными ручками, обитое бархатом, для генерала Августина, а прочие двенадцать, красного дерева, обитые малиновым сукном, для двенадцати штаб-офицеров. Все австрийские офицеры получат на ужин бесплатно шницели с картофелем и жаркое с салатом я по куфелю пива; кучеру генерала Августина не дадут ни водки, ни вина, а большую чашку кофе с молоком и булку с сыром. Молдаванкам строго воспрещалось насмехаться над австрийскими офицерами, хотя бы и пехотными.

Я одобрил программу и уполномочил префекта напечатать ее в газетах; она была перепечатана не только в румынских, но и во всех иностранных газетах. Не знаю, что сказал по этому поводу генералу Августину генерал Коронини; по крайней мере, мне никто не заявлял по поводу этой программы никаких жалоб.

С самого нашего вступления в Молдавию я был свидетелем отвратительного обращения австрийцев с бедными женщинами, которых они запирали силою на гауптвахтах; одну или двух даже высекли розгами. Я заявил генералу Августину решительно, что я этого не потерплю и употреблю в случае надобности для пресечения ага казаков. Молдаване были также признательны мне за оказанную им защиту.

LXIII.

Беспечность австрийцев. — Интриги Замойского. — Приказание идти в Крым, а мне остаться на Дунае — Расформирование нашего корпуса. — Столкновение с неприятелем близ Тульчи. — Мои распоряжения.

По отъезде Замойского я стянул свой отряд к берегу Прута между Гушем и Рени. Австрийских постов нигде не оказалось, но казаки поймали трех офицеров австрийцев, возвращавшихся из Бессарабии, куда они ездили повидаться со знакомыми; при них были найдены письма русских офицеров к их знакомым дамам в Галац. Это было прямое доказательство того, что линия Прута никем не охранялась, и что неприятель мог свободно сноситься с местными жителями, тем более, что ему помогали в этом австрийцы. Я донес немедленно обо всем рапортом, в котором описал все [225] происшедшее, сообщая, что я занял линию Прута моими постами, да обеспечения спокойствия нашего в наших союзников. Генералу Августину я также дал знать, что линия Прута занята мною, и что я буду охранять ее турецкими- постами.

Я составил такой план: если донцы вступит в Молдавии, то мы будем преследовать их и дойдем до Бессарабии; с этой целью я приготовил огромный бочки, на которых хотел перекинуть мост через Прут. Все было приготовлено, но, к сожалению, с тех пор как мы подошли в Пруту, донцы не показывались более даже на левом берегу этой реки; шпионы донесли, что они отступили к озеру Ялпуха в не высылают в нашу сторону даже разъездов. Мне было совершенно ясно, что между австрийцами в русскими существовало какое-либо соглашение, имевшее целью помешать нашей встрече с русскими войсками и способствовать таким образом локализации военных.

Напрасно ожидал я прибытия трехсот поляков, которых должен был выслать мне Замойский из Рущука; вместо поляков я получил от Омера-паши приказание ни под каким видом не переходить Прут; таково было желание высшей власти, которой я обязан повиноваться. В довершение всего в Браилов приехал адъютант Замойского, Калинка, и поручил Ахмету-паше следить за моими действиями, за который он должен был отвечать, если бы я решился перейти Прут.

На театр военных действий произошла перемена декораций: сердар-экрему было приказано отправиться в Крым с половиною войска, находившегося под его командою; мы должны были отступить от Прута в даже от Серета на правый берег Дуная; только в Букарест для утешения Австрии за ее преданность Турции должен был остаться полк пехоты, полк кавалерии и две батареи артиллерии, чтобы все видели, что турецкое войско остается под командою австрийского генерала. Австрийское войско, также в награду за преданность Австрии и за ее готовность исполнять приказания султана и Высокой Порты, должно было занять Румынию. Турецкие сановники понимали, как невыгодно было Турции посылать войско в Крым, но влияние Англии и Австрии было так велико и Наполеон III до того заблуждался, ожидая справедливости от законных монархов, что Турция хладнокровно решилась на эту бойню, бездельную для Турции и которая могла принести пользу только вероломной Австрии. Она желала погубить и уничтожить Турцию, повредить России, вырвать у нее устье Дуная и земли, соединявшие южных и северных славян через Добруджу и Буджак, и сыграть в руку своему любимому союзнику Наполеону III. Мы шли воевать для Австрии, на пользу немцам. [226]

Я изложил все эти мысли в довольно резкой форме в письме к де-Буркене, бывшему в то время французским посланником в Вене. Я очень уважал этого дипломата; мне было прискорбно видеть, что на его глазах творились подобный вещи и что он не старался этому помешать. Он ничего не ответил на мое письмо, но несколько лет спустя я имел удовольствие слышать, как он высказал в присутствии нескольких дипломатов и графа Валевского, в то время министра иностранных дел во Франции, следующее:

— Все мы были тогда слепы, все мы потеряли голову. Один только Чайка (он всегда называл меня так) ясно понимал положение дел; вот его письмо, прочтите его.

Мое письмо было прочитано, но уже было поздно. Впоследствии, когда началось несчастное восстание в Польше, в 1863 г., и когда император Наполеон III хлопотал о ее восстановлении, де-Буркене сказал в присутствии молочной сестры императора, г-жи Гортензии Корну:

— Надобно было слушать Чайку, в 1853 г., а не Замойского, и у нас была бы Польша.

Сердар-экрем хотел, чтобы я шел с казаками в Крым и по-прежнему командовал авангардом, и чтобы казаки несли аванпостную службу. Мы были бы рады этому назначению, предпочитая действовать, нежели проводить время бездельно где-нибудь в Добрудже или в Балканах. Но в Стамбуле не утвердили представления сердар-экрема; ему отвечали, что султан желает, чтобы Садык-паша остался с казаками на Дунае. На это были, как говорили, две причины: во-первых, Англия и Австрия не хотели, чтобы к этой войне был примешан польский вопрос; а это могло случиться, если бы казаки вступили в Бессарабию и Украйну и приняли бы участие в военных действиях в Крыму. Второю причиною была вражда, которую Риза-паша питал к Омеру-паше и которая проявлялась иногда довольно резко, несмотря на высокий патриотизм этого сановника. Прекрасно зная, как я был полезен сердар-экрему на Дунае, Риза-паша не хотел, чтобы тоже самое повторилось в Крыму. Так объяснял этот факт сердар-экрем, узнав, что я страстно желал идти в Крым, и лично просил о том великого визиря в сераскира. Но мне кажется, что Омер-паша ошибался, приписывая такой оборот дела Ризе-паше; по моему мнению, в этом были виновны английский и австрийский посланники.

Замойский, находившейся в Букаресте в то время, как происходила переписка обо мне и о казаках, как истый последователь Лойолы, ловко сумел внушить сердар-экрему мысль, будто я не хочу идти с казаками в Крым и хлопочу об этом в Стамбуле; он [227] показал, ему какое-то письмо Калинки, в котором тот писал ему об этом, доказывая, между прочим, что я хочу вступить в Бессарабию и Украйну (чего я вовсе не скрывал) и что я намерен привести это в исполнение в отсутствие сердар-экрема. Он сумел этим восстановить против меня Омера-пашу, который говорил во всеуслышание, что я не желаю действовать вместе с ним, а хочу делать все самостоятельно, в свою голову. Кроме того, Замойский подал ему мысль послать в Крым Косцельского, сказав, что он ручается за него, как за самого себя, и что сам он будет следить за мною, чтобы я не выкинул какой-нибудь штуки. Встретив поддержку в лице полковника Рустем-бея, Замойский добился своего, помешав мне в этот раз осуществить мой план.

Я получил от сердар-экрема приказание немедленно отослать в Добруджу две сотни добрудженских казаков, на смену которым должны были придти, как это у них принято, другие две сотни. Кроме того мне было приказано послать две сотни регулярных казаков в Тульчу, в распоряжение Али-паши, командовавшего войском в Добрудже; стянуть первый полк конной гвардии к Пруту и отослать его немедленно в Браилов в распоряжение Ахмет-паши; батальон пехоты и с артиллерией послать в Мачин. Туда же велено было послать Юссуф-пашу с 4-м полком конной гвардии для конвоирования транспортов с провиантом из этого города в Бальчик. Наконец, велено было сдать румынским властям мосты, все оконченные работы и материалы и ожидать дальнейших распоряжений. Таким образом, наш корпус был расформирован, и я остался с четырьмя сотнями регулярных казаков.

Приказание сердар-экрема было исполнено. Молдаване, пришедшие проститься со мною, рассказывали, что австрийцы радуются тому, что мы оставляем Дунай и что мы понесли поражение в Добрудже, откуда было получено известие, что русские заняли Тульчу. Славные, милые союзники! Я оставил берега Серета с сокрушенным сердцем, видя, то самые практичные мои планы не увенчались успехом и что приходилось оставить преданных нам и добродушных румын на съедение австрийцам. Я не ожидал в будущем ничего хорошего.

Прибыв в Браилов, я нашел там пятую сотню и кубанцев, пришедших из Мачина недели за две до моего приезда. Они рассказали мне следующее:

У Али-паши, с казаками и биши-базуками, было в Тульче свыше трех тысяч кавалерии и пехоты и шесть орудий; в Бабадаге стояло шесть эскадронов 3-го полка конной гвардии и шесть орудий, под командою полковника Ахмет-бея. От Мачина до Бальчика было эшелонировано девять батальонов редифов под командою [228] Яйа-паши, а 4-й полк конной гвардии, под командою Юссуф-паши, занимал линию от Мачина, чрез Чамурлы до Каракермана. Таким образом, транспорт, был вполне обеспечен от нападения, так как его защищало до 18 тысяч войск равного рода оружия. С этим транспортом отправлялся для армии в Крым зерновой хлеб, мясо, масло, быки и бараны, коих гнали целыми стадами. Не доставало лишь одного: главного начальника, опытного и смелого кавалерийского офицера, да не было единодушия; всякий делал, что хотел. Чорбаджи, по случаю праздника Пасхи, приглашали на перерыв Саргош-Али-пашу и его офицеров из дома в дом и уверяли его, что численность русского войска не так велика, чтобы они решились напасть на транспорт и что они об этом даже и не помышляют. Жид Абрамка, подкупленный русскими и разыгрывавший роль турецкого шпона, доносил им обо всем, что происходило в Измаиле. Али-паша, получив от меня предостережение, только посмеялся и не придал ему никакого значения, сказав, что трусят ляхи, а он, турок, ничего не боится.

Капитан Горчинский также не разделял моих опасений, но как добросовестный кавалерийский офицер исполнил мое приказание и предупреждал Али-пашу, что русские делают какие-то приготовления на противоположном берегу реки и перевозят на пароход войска, на остров, на котором они чинят бывшее турецкое укрепление. Али-паша смеялся над этим, говоря, что это обыкновенный уловки русских, к которым они прибегают, чтобы не дать людям время выспаться и развлечься. Он советовал Горчинскому не обращать на это внимания, приказать расседлать лошадей и приехать вместе с прочими офицерами провести с ним вечер. Горчинский так и сделал, ограничившись тем, что у моста, который вел на остров, был поставлен форпост, состоявший из одной роты казаков под командою чауша Грегора Христо, так как офицерам было разрешено отлучиться. Мост не был снят, Али-паша не дозволил этого, сказав: русские так хорошо его построили, он так удобен для жителей, что было бы грешно уничтожить его из-за пустого страха.

Горчинский приказал расседлать лошадей, позволил казакам гулять и сам с офицерами беседовал с Али-пашею. Чауш Христо три раза присылал сказать, что на острове видна масса русских, что они уже приближаются; Али-паша и Горчинский отвечали каждый раз: пусть себе идут, пусть идут, мы пригласим их откушать и выпить с нами. Когда, уже в сумерки, стало известно, что наши казаки дерутся на мосту с русскими, в городе поднялась тревога, все вскочили со своих мест и пустились бежать в величайшем [229] беспорядка. Али-паша также бежал. Горчинский сел на лошадь и поехал к посту.

Между тем Грегор Христо, после упорной защиты моста, отступил к городу.

Русские наступали, сожгли казармы, но не вступили в Бабадаг и пробыли всего 48 часов в Тульче, где они взяли раненого Горчинского, десять казаков и кубанцев, болтавшихся по корчмах; да около ста башибузуков и возвратились в Измаил.

Турецкий конвой бросил по пути транспорт, солдаты разбежались кто Кюстенджи, кто в Бальчик и Мангалию, некоторые явились в Варну. Поэтому я получил от Омера-паши приказание идти с казаками в Добруджу, собрать оставшийся конвой, водворить в этой местности порядок и остаться там впредь до получения дальнейших приказаний.

Я перевез казаков на турецкий берег на пароходах Дунайской флотилии под самое Гирсово. Погода была бурная, над Дунаем нависла грозная туча, так что мы совершили эту переправу с трудом даже с некоторой опасностью жизни.

Гирсово совершенно опустело; окрестные татарские деревни также были покинуты жителями, которые со всем своим добром ушли в Дели-Орман, но молдаванские села были многолюдны и не только зажиточны, но даже богаты. Я отрядил две сотни для розыска пропавшего транспорта и возвращения его в ближайшие деревни; поиски шля успешно. Мои казаки пригнали в Бальчик стадо быков и баранов, блуждавших по близости в степи, и погнали их дальше в Кара-Су (ныне Меджидиэ), где магазины быстро наполнилась всяким добром. Я послал несколько человек казаков в Дели-Орман уведомить татар, что они могут вернуться со своим имуществом, что им не угрожает никакой опасности, вошел в сношение с властями Мачина, Исакчи, Тульчи и Бабадага и организовал вновь местное управление в Гирсово. Воззвание, с которым я обратился к властям, было принято везде сочувственно; только в Тульче ничего не ответили на мое циркулярное послание.

Я тотчас решил идти в город в познакомиться с жителями.

На следующий день, на рассвете, мы были уже в Тульче. Мои стрелки вступили на остров и обошли город с другой стороны. Махмуд-Муха с кубанцами вошел в город, арестовал каймакама я весь меджлис с кади и отослал их под конвоем в мою главную квартиру.

С назначением нового каймакама, кади и членов меджлиса, все успокоилось, и на другой день утром из Тульчинского уезда двинулось в Бальчик 70 возов с провиантом. [230]

Я расставил аванпосты и пикеты; эта предосторожность была не лишняя, так как Дунай обмелел, и его легко было перейти в брод; при первом морозе можно было бы переправиться через реку я верхом. С теми силами, какая находились в моем распоряжении, Добруджа была вполне безопасна от нападения со стороны неприятеля, тем более, что были приняты все меры для обеспечения зимней стоянки войска по близости от неприятеля.

LXIV.

Недружелюбное отношение ко мне поляков. — Их насмешки. Интрига против меня Замойского. — Неудавшаяся попытка войти в сношение с кавказскими племенами. — Новая интрига Замойского.

Устроив дела в Добрудже и покончив все возложенный на меня поручения, я получил благодарность от сераскира и великого визиря; вместе с тем иною было получено от Гакки приказание Измаила- паши послать казаков на подножный корм в Ласковицы, в окрестности Тырнова, а самому явиться в Шумлу для сформирования второго казачьего полка, а затем отправиться в Стамбул, где меня желает видеть новый сераскир Мехмед Ружди-паша.

Отведя сотни в Силистрию, я отправился в Шумлу вместе с правителем своей канцелярии.

В Шумле Измаил-паша и Замойский встретили меня также весьма сердечно, но я знал отлично, что ни тот, ни другой не питают ко мне особенной приязни. В Стамбуле Решид-паша встретил меня как родной отец. Сердечно приветствовали меня и прочие турецкие сановники.

Стамбул в то время был переполнен поляками, которые усердно занимались обсуждением разных политических вопросов, сидя в стамбульских кофейнях. Все они были против моих казаков и говорили: ради чего эти ослы дерутся? Карл Бржозовский написал какую-то брошюру или стихотворение против казаков, которое я не читал; но говорят, что он страшно поносил их. Мильковский писал прозою и стихами, что казак Садык хуже всякого калмыка и башкира; какой-то Ширманский написал сатиру на нагайку полковника Киркора, от которой он предостерегал молодежь; Калинка и Иордан подстрекали клубы и комитеты против бедных казаков.

Чего ради носятся эти черти на своих лошадях, говорили они, — когда мы сидим тут спокойно, хорошо едим и пьем и в карты [231] поигрываем; надо обыграть молодежь, собирающуюся в поход; человек без денег то же, что пташка без крыльев — никуда не полетит; пусть они лучше останутся с нами.

Рыцари печального образа, прибывшие из-под Карса, бряцали саблями по мостовой и обделывали втихомолку свои делишки, а о войне в думать перестали; война и ее лавры до того опротивели им, что их отослали из Карса, чтобы они не мешали другим. Некоторые из них занялись торговыми оборотами; некто Михаловский нагрузил трехмачтовое судно маслом, яйцами, разной живностью и зеленью, и так счастливо и быстро все распродал, что получил огромный барыш. Потом он торговал сукнами, часами и т. п. вещами в нажил тысячи. И все это делалось во славу бедной Польши, на пользу железного фонда.

Не стоило иметь дело с такими милыми патриотами, и я не только перестал искать с ними сближения, но даже стал избегать их.

Воспользовавшись случаем, я подал сераскиру мысль сформировать третий казачий полк, одев его, по образу русских линейных казаков, в черкесское платье, и навербовав в состав его в Азии дезертиров и черкес, а в случае недостатка, людей, — болгар. Он изъявил свое согласие, и сераскириат предложил мне назначить майором этого полка Юлиана Корсака и послать для набора рекрут подполковника Пршевлоцкого, который жил в Стамбуле без всякого дела в хорошо говорил по-турецки, дав ему в помощники двух поручиков: молодого Пршевлоцкого в Добровольского, уволенного из французского войска, где его место занял Ромер; его товарищ, Ходасевич, был назначен вместо Бзеделаха, который подал в отставку и также был уволен.

Бзеделах, родом кабардинец, ненавидевший англичан и назначенный состоять при штабе их армии, постоянно рисовал на них карикатуры, что, само собою разумеется, чрезвычайно восстановило против него британцев. С одним из штабных офицеров у него было крупное столкновение, которое могло окончиться дуэлью, но англичанин предложил кабардинцу тысячу фунтов стерлингов с условием, чтобы он подал в отставку и уехал из Турции. не показываясь более в казачьем полку. Тот согласился и отправился в Швейцарию.

Замойский возвратился в Шумлу и настоял на том, чтобы туда был вызван первый казачий полк, который за моим отсутствием поступил временно под его команду.

На моих казаков тотчас посыпались всевозможный жалобы из Добрудже; их принимали адъютанты Измаила-паши и поляки, имевшие сношение с Замойским; против меня начались интриги; [232] офицеров и в особенности полковника Киркора старались всячески восстановить против меня. Если Замойскому не удалось достигнуть своей цели и нарушить доброе согласие, существовавшее между нами, то это надобно приписать порядочности полковника Киркора, который отверг все предложения, делаемые ему Замойским. Последнему повредила также удивительная его привязанность к католицизму. В дневных приказах по полку казакам предписывалось собираться то к обедне, то на разные другие богослужения; некоторых солдат он перекрестил даже в католическую веру. Если бы он действовал иначе, то ему удалось бы пожалуй восстановить против меня полк, так как поляки любят все новенькое, всякую перемену.

Уведомленный полковником Киркором о недобросовестных действиях Замойского, я был вынужден отдать нисколько строгих приказов, которые были так же неприятны мне самому, как и Замойскому, ибо это шло в разрез с моими политическими взглядами, в силу которых я всегда старался поддерживать влияние князя Адама (Чарторыйского) и относиться с уважением к тем лицам, которые являлись представителями его власти, но Замойский употребил во зло это обстоятельство и окончательно вывел меня из терпения. Я был вынужден настоять на том, чтобы сераскир-паша приказал Измаилу-паше отстранить Замойского от командования первым казачьим полком.

Замойский вместе с женою уехал в Стамбул и несколько дней спустя в Париж.

В Стамбуле мы виделись с ним несколько раз; он по-прежнему уверял меня в своей готовности действовать со мною заодно и доказывал мне непрактичность моего образа действий; на что я отвечал ему, что имею полное право не доверять его искренности.

Не входя в обсуждение его дальнейших планов, я дал слово ни в чем не мешать ему, хотя бы это и было в моей власти.

Перед отъездом Замойского приехал сердарь-экрем. Англичане намеревались предпринять экспедицию из Керчи на Анапу и далее в глубь страны. Я одобрял этот план, но был того мнения, что следовало бы войти в сношения также с линейными казаками, между которыми много староверов, и с нагайцами-мусульманами. Решид-паша поручал мне составить записку о черноморских казаках, нагайцах и других кавказских племенах;я приложил к ней карту местности и прибавил некоторые стратегические соображения. Записка эта была передана Решид- пашою лорду Редклиффу, который, тщательно изучив ее, сказал, что он одобряет все сказанное мною и находит практичным, но что он видит в этом проекте упорное желание с моей стороны перенести военные действия в Польшу(?!), на что союзники, до взятия [233] Севастополя, никак не могут согласиться; поэтому нечего и думать идти за Кубань, надобно довольствоваться взятием Анапы и сношениями с племенами независимых черкесов.

По ходатайству Замойского, Сигизмунд Иордан был назначен в комиссию, во главе которой стоял Лангворт и которая должна была отправиться на Кавказ, подготовить там почву и войти в сношение с местными жителями. Сефер-паша-Зан-оглу отправился к шапсугам, нагайцам и абадзехам, а Измаил-паша, по происхождение черкес, служивши по почтовому ведомству, был послан к убыхам и другим племенам, с поручением войти в сношение с Гамид-беем. Замойский рекомендовал Иордана как искусного пошлин и сведущего штабного офицера. Кажется, деятельность этих господ между черкесами отвратила последних от всякого желания принять участие в войне; они предпочитали иметь соседями русских, а не турок, и не хотели иметь никакого дела с поляками и англичанами. Сефер-паша-Зан-оглу почти ничего не добился в своем отечестве, а Измаил-паша вернулся в Стамбул с невольниками и невольницами. С чем вернулись Лангворт и Сигизнунд Иордан, мне не известно, кажется, ни с чем, причинив только большой убыток английской кассе.

По отъезде Замойского было решено совершить экспедицию в Грузию, употребив на это турецкое войско, находившееся под Севастополем, и значительную часть войска, находившегося в Болгарии. Я поучил приказание отправиться в Ахиоли-Бургас (Или Аялу-Бургас, небольшой украшенный город в Европейской Турции, на косе в Бургасском заливе. В. Т.) собрать там казачьи полки и уцелевшие эскадроны кавалерийских полков, находившихся в Крыму, в приготовить их к посадке на суда.

Поляки все еще прибывали в Стамбул, поселялись в Пере и своим бездействием и пустой болтовней напоминали поведение своих соотечественников в Варшаве в 1831 г. Но теперь у них была по крайней мере причина выжидать. Они ожидали Замойского.

Ксаверий Браницкий и генерал Быстроновкий (Арслан-паша) исчезли с политического горизонта; генерал Высоцкий и другие предводителя демократ также более не показывались; мои казаки и я сам были осмеяны и осуждены поляками в прозе и стихах; Замойский остался полновластным хозяином политического положения.

Из массы поляков, приехавших в Стамбул, только двое поступили в мой казачий полк, а именно: Михаил Котович, бывший капитан 3-го уланского полка в 1831 г., который имел какую-то неприятность с Замойским, и Ришард Бервинский, известный писатель [234] и публицист, автор Дон-Жуана, нескольких статей о литературе в других сочинений, из коих одно «Рим и Константинополь» было украдено у него в рукописи. Искрений патриот, здравое суждение которого и высокие качества души были оценены по справедливости графом Велепольским, он уже перенес много горя ради Польши и все еще стремился сражаться за нее. Не выискивая особенного случая, он прямо явился ко мне и записался в казаки. И теперь, по прошествии многих лет, я смело скажу, что если бы было побольше таких поляков, то нечего было бы горевать о Польше.

Я послал Ришарда Бервинского в Варну с приказанием, чтобы полки шли в Ахиоли-Бургас, где были назначены сборные пункты кавалерии. Несколько дней спустя я сам отправился туда и нарочно заехал по пути в Варну, чтобы узнать, ушли ли полки. Первый полк уже выступил, а второй готовился к выступлению, но я нашел в нем величайший беспорядок: солдаты не были обмундированы, для большинства лошадей не хватало седел, оружие было разнокалиберное. Некоторые офицеры сообщили мне в откровенной беседе, что причиной этой неурядицы — Замойский, который желал оттянуть формирование полка до своего приезда, чтобы я грехом не взял его и не повел в бой. Один из этих господ, близкий приятель Замойского, сказал мне, между прочим:

— Наш генерал по крайней мере не думает о том, чтобы мы дрались, так как из этого ничего не выходит; стоя под ружьем, мы будем торговаться и быть может что-нибудь выторгуешь для себя и для Польши. Это более практично!

От него же я узнал, что полковник Слубицкий постоянно переписывается с Замойским, чрез английского консула в Варне, в что с самого выступления первого полка из Шумлы он не сносится непосредственно с турецкими властями даже в вопросах, касающихся провианта и фуража, но действует всегда чрез английского консула. Я узнал наконец, что обмундирование, сбруя, седла и обувь уже присланы из Франции и находятся на французском судне, название которого он мне также сообщил, и что Леваль и Калинка, адъютанты Замойского, хлопочут о том, чтобы эти вещи не выгружались до его приезда и чтобы ни я, ни турецкое правительство не узнало о приходе судна с вещами.

Я тотчас воспользовался этим сведением и сообщил сераскиру рапортом, а французскому поеду письмом,что полк сформирован что люди и лошади все в сборе, но в самом жалком виде, не одеты, не вооружены; я просил, чтобы полученный из Франции одежда и обувь были немедленно присланы в Бургас, куда я отправляюсь со вторым полком. [235]

Так как полковник Слубицкий, исполняя приказание Замойского, действовал со мною дипломатично, то и я поступал точно также; а осмотрел полк в лагере в сумерки, не произвел ему настоящего смотра и приказал выступить из Варны через два дня. Мне было противно смотреть на этих солдат и офицеров, на этих поляков, которые были убеждены в том, что сражаться нет надобности, что достаточно носить мундир, быть вооруженным и считаться военным не для того, чтобы воевать, а для того, чтобы торговаться о деньгах. Все эти господа, к сожалению, действительно были убеждены в том, что это так и должно быть.

На обеде у губернатора я познакомился с английским консулом Ниелем и при нем просил губернатора не выдавать полку съестных припасов и фуража, ежели он не выйдет из Варны на неделе. Я хотел, чтобы это было известно английскому консулу и чтобы он не потворствовал комедии, разыгрываемой Замойским, которая унижала польское имя в глазах турок.

Английский консул, Ниель, человек в высшей степени честный и порядочный, находил, что я не понимаю поступков Замойского, что это не согласуются ни с его именем, ни с делом, которому он служит.

Я выехал в Ахиоли-Бургас, ночью с конвоем от второго полка. Командир 1-го полка, подполковник Киркор был давнишний приятель полковника Слубидкого, и многие другие офицеры, издавна служившие в этом полку, были того мнения, что Замойский своим энтузиазмом и жаждою наживы дотого испортил этот полк, что из него никогда не будет путного войска, и что, находясь вместе с первым полком, он может заразить его духом интриги. Поэтому было бы лучше, если бы он перешел окончательно к англичанам, тем более, что уже носится слух, что Замойский переводит его на жалованье Англии и офицеры 2-го полка будут получать его золотыми и серебряными фунтами стерлингов, а не бумажками, как мы. В Бургасе мы узнали впервые о переговорах, которые вел Замойский, чтобы превратить польских воинов в английских солдат.

Я отлично понимал, что от этого полка не будет никакой пользы для польского дела, но мне хотелось устроить его, обмундировать и прежде, чем расстаться с ним, показать всем, что это настоящий полк в что если им не сумеют воспользоваться, то в этом виноваты не поляки, а Замойский; одним словом, я хотел, чтобы обвинение в отсутствии военной доблести пало не на поляков, а было бы приписано интригам одного человека.

Я послал полковнику Слубицкому строгий приказ, чтобы он немедленно шел с полком в Бургас, присовокупив, что [236] ежели он не выступит на другой же день, то а вышлю иррегулярных казаков, которым будет приказано депортировать его; и я сделал бы это, я послал бы казаков, но Слубицкий, по совету Ниеля, тотчас выступил и привел полк в Бургас. В Стамбуле разыскали французское судно; все привезенные на нем вещи, которые оказались в совершенной исправности и прекрасного качества, были выданы мне с согласия сераскириата и французского интендантства, несмотря на протест Калинки и Леваля. Четыре дна спустя полк был, уже одет в мундиры французских конных егерей и, что интереснее всего, на нем были красные штаны.

(Продолжение следует).

(пер. В. В. Тимощук)
Текст воспроизведен по изданию: Записки Михаила Чайковского (Мехмед-Садык-паши) // Русская старина, № 4. 1900

© текст - Тимощук В. В. 1900
© сетевая версия - Тhietmar. 2013
© OCR - Тамара. 2013
© Русская старина. 1900