ЗАПИСКИ МИХАИЛА ЧАЙКОВСКОГО

(МЕХМЕТ-САДЫК ПАШИ)

(См. “Русскую Старину ” октябрь 1898 г.)

LVIII.

Сосредоточение турецких войск под Шумлою. — Осада Силистрии. — Приготовление к отправке в крепость конвоя с транспортом. — Удачное выполнение этого замысла. — Появление кавалерии. — Возвращение в Шумлу. — Отношение англичанина Сименса к дезертирам-полякам. — Записка Вл. Замойского.

Турецкое войско было сосредоточено под Шумлою. Румелийский отряд стоял у входа в Дели-Орман со стороны Шумлы; Стамбульский отряд находился близ самой Шумлы, а Гаки-Измаил-паша с гвардейским корпусом ушел из Калафата и находился уже между Разградом и Арнаут-киоем. С ним выступило восемь полков кавалерии и четвертая сотня регулярных казаков; всей этой кавалерией командовал дивизионный генерал Халим-паша.

Сердар-экрем имел таким образом в своем распоряжении от 120 до 150 тысяч войска, массу кавалерии и не менее 300 орудий. Со столь значительными силами он смело мог напасть на русских, у которых было не более 80 тысяч в лагерях под Ада-киоем и Кара-Орманом; сердар-экрем мог идти лесами и оврагами, весьма удобной дорогой, где войско было бы все время прикрыто. В восьми верстах от русского лагеря местность начинала понижаться к Дунаю [452] и поросла редким лесом, чрезвычайно удобным для стрелков. Русское войско, попав между войском Омер-паши и Силистрией, и которому угрожала бы на открытой местности кавалерия Халима-паши и несколько тысяч баши-бузуков, было бы вынуждено снять осаду крепости или, решаясь вступить в сражение с турками, было бы отброшено к Дунаю.

Я был твердо убежден в этом и поэтому позволил себе изложить свое мнете не в официальном донесении, а в частном письме, которое послал Омер-паше, приложив к нему подробнейший список русских войск с обозначением нумеров каждого полка и фамилий генералов и полковых командиров. Сердар-экрем не отвечал на это письмо ни слова и впоследствии, когда я заводил о нем речь, он тотчас переводил разговор на другую тему. Омер-паша совершенно не полагался на храбрость турецких солдат и на уменье турецких офицеров маневрировать на поле битвы. Достигнув, благодаря счастливой случайности, такого положения и власти, о коих ему и во сне не снилось, он не хотел поставить все на карту, рискуя проиграть сражение. К этому присоединялось влияние Австрии, которая в то время контролировала уже все наши действия, все наши планы, вмешивалась решительно во все, ловко сумела окружить сердар-экрема преданными ей людьми и действовала на него чрез своего военного и английского комиссаров; кроме того, Омер-паша со времени своей службы в австрийской армии невольно подчинялся влиянию Австрии, от которого он и впоследствии не мог вполне отделаться.

Вместо всего войска в Дели-Орман был прислан английский генерал Канон (Байрам-паша) с несколькими батальонами пехоты, с одной батареей артиллерии и баши-бузуками из Алеппо, под командою Али-бея. Генералу Канону было поручено отвести пехоту в Силистрию, сменить находившиеся в крепости пять батальонов, измученных продолжительной службой и остаться под моею командою в Дели-Ормане. Оставив алеппских баши-бузуков в Рахманы-Ачикляре, я провел отряд Байрама-паши под прикрытием казаков в крепость и благополучно вывел его обратно, что, впрочем, не было сопряжено ни с малейшей опасностью; мы обменялись несколькими выстрелами с донцами, которые не причинили никому ни малейшего вреда. Комендант Силистрии заявил мне решительно, что крепость не в состоянии обороняться, что рано или поздно ей придется сдаться и что лучше капитулировать и выйти из крепости с оружием и военными почестями, нежели быть вынужденным к сдаче и быть взятым в плен. Он говорил, что ему недостает военных запасов и провианта, который он получает только от меня, и если неприятель будет блокировать крепость, то он будет вынужден сдаться, поэтому лучше принять [453] меры своевременно. Ему известно было, что русские не прочь начать переговоры о капитуляции и что будет не трудно выговорить для гарнизона самые выгодные условия при сдаче; наконец, ему было известно, как он говорил, из самых достоверных источников, что русские не намерены идти вглубь страны.

Я отвечал, что это меня не касается; однако, я сообщил об этом частным письмом Омер-паше, советуя ему стянуть войска в Дели-Орман; я писал, что ежели он не подойдет с вспомогательным отрядом, то крепости придется сдаться на капитуляцию, чтобы не тратить даром людей. Сердар-экрем отвечал на это: нельзя обрекать войско на верную гибель; уступить превосходству сил и неизбежной силе обстоятельств не может считаться преступным и постыдным. Ответ был достаточно ясен, чтобы я мог заключить из него, что мысль о капитуляции уже носилась в воздухе; невольно сгрустнулось, но я подумал, чисто по-польски: будь, что будет. Я стал всячески угождать старику Мехмет-паше и постарался сблизиться с ним не только по делам службы, но и стать к нему лично в самые близкие отношения.

По возвращении в Ачикляр, я имел крайне неприятное столкновение с Байрам-пашою. Во время этой кампании англичане обращались с турецкими пашами и с турецкими властями по-свойски, как с индейскими сипаями; у них никогда не было ласкового слова для смиренных пашей, которые дрожали при мысли о том, что англичане могут донести лорду Редклиффу и навлечь на них строгие наказания или уволить их от занимаемого места, ибо маленький султан не был так милостив и великодушен, как Абдул-Меджид. Байрам-паша хотел распоряжаться в Ачикляр точно так, как его соотечественники распоряжались во всей Турции; он потребовали, чтобы интендантство доставило ему фураж на две тысячи лошадей дли алеппских баши-бузуков и уплатило ему деньгами за то время, когда он кормил их на свой счет; он наговорил всем неприятностей, когда от него потребовали о том формального приказа по полку; англичанин хотели, чтобы интенданты удовольствовались его распиской. Это дело происходило на моих глазах; англичанин были груб и невежлив. Я приказал алеппской коннице выехать вперед и, выслушав рапорт ее командира, что все люди и лошади на лицо и нет отсутствующих, приказал казакам пересчитать лошадей, которых как стадо овец впускали по одной в огороженное пространство. Англичанин краснел, бледнел, с ним чуть не сделался удар, но он не мог ускользнуть, так как я пригласил весь совет, меджилис, присутствовать при поверке лошадей, коих оказалось всего навсего 66; тогда я приказал арестовать Али-бея; он [454] оправдывался тем, что действовал по приказанию Байрам-паши; однако, мое приказание было исполнено. Я сделали англичанину выговор за его поступок самым спокойным тоном и в самых вежливых выражениях. Он сказал, что я запятнал его честь, что он отказывается от командования и хочет немедленно отправиться к сердар-экрему. Я изъявил на то свое согласие и он уже более не служил под моею командою.

Так как главные силы турецкой армия не пришли в Дели-Орман, то русские распустили слух о своем намерении осадить крепость. Предуведомленный об этом с форпостов, я отправился ночью в укрепление Меджидие, чтобы переговорить с маршалом; старик знал о движении русских, но утверждал, что это не более как пустая демонстрация. Я передал ему рапорт Рифаата-паши к сердар-экрему, писанный по-немецки; на мой вопрос знает ли он содержание этого рапорта, он отвечал отрицательно; тогда я сказал, что Рифаат-паша поступает в этом случае совершенно не согласно с правилами службы, и посоветовал распечатать пакет и прочитать его, что мы и сделали. В рапорте говорилось, что в крепости нет ни провианта, ни патронов, что неприятель обложили ее и намерен штурмовать, что уже начаты переговоры о капитуляции и ожидают только приказаний сердар-экрема. Я написал несколько слов Рифаату-паше, обещая доставить ему подкрепление, провиант и боевые снаряды.

Я приказал уложить во вьюки все снаряды, доставленные из Шумлы, которые были у артиллеристов в Ачикляре; ими было навьючено 500 лошадей; столько же лошадей было навьючено зерном и сухарями; также было приведено 2.000 слишком быков и овец; все это было собрано к вечеру. Местные жители мигом доставили большее число лошадей, нежели было нужно; они делали это с величайшей охотою, движимые патриотизмом. Командование прикрытием было вверено моему начальнику штаба, капитану Остою, которому я дал для конвоя сотню казаков и взвод кубанцев; по пути ему было разрешено взять с собою, смотря по надобности, шестую сотню Бзеделаха, которому уже было дано устное приказание избрать для следовании отряда наилучший путь. Остою дана была инструкции такого рода, чтобы он поспешил как можно скорее пройти между Айдемиром и Татаринкой, сдал транспорт и вернулся обратно, позаботившись о том, чтобы из крепости было выпущено несколько ракет, по три сразу, что служило бы для меня знаком, что конвой благополучно прибыль по назначению.

Сделав соответствующий распоряжения, я созвал меджилис, показал ему просьбу Рифаат-паши, таковую же Мехмет-паши, которую я принял от него лично, и донесения с форпостов; одним словом, [455] изложив им положение дела я сказал, что прикрытие готово, и просили их высказать свое мнение о том: возможно или нет доставить в крепость транспорт, и если вопрос будет решен утвердительно, то сделать соответствующие распоряжения, поручив выполнение этого дела Селиму и Али-пашам. Я просил их дать немедленно решительный ответ; они толковали, обсуждали, заглянули в воинской устав и после продолжительного совещания решили, что это дело невозможное, что оно несогласуется с военным уставом. Тогда я попросил их написать мазбат с их решением, и когда он был подписан и к нему были приложены печати, и мне подали его дли приложения моей печати, то я взял мазбат, сложил его и спрятал в карман сказав, что на их стороне право, военные уставы и правила, которым все обязаны подчиняться, но тут идет дело о крепости, о спасении людей, о славе войска моего монарха, поэтому я принимаю всю ответственность на себя и исполню это дело сам с моей бригадой, а на это время передаю начальство над моей частью Селиму-паше, как старшему в чине.

В тот же день мы выступили в поход, оставив меджилис в крайнем изумлении. Местные жители, с оружием в руках, добровольно присоединились к конвою, эскортировавшему отряд и принесли нам большую пользу присматривая за вьюками.

Ночь была темная; все благоприятствовало нам; мы шли без шума, никем не замечаемые. Проводник привел нас к густой чаще, где мы стали фронтом к русскому лагерю со стороны Силистрии. Транспорт отправился далее и скоро мы увидели условные ракеты, пущенные по три сразу; тогда мы благополучно отступили обратно, не потеряли в этом деле ни одного человека, не понесли ни малейшей потери. Конвой с обозом благополучно достиг Силистрии и крепость имела провианта и снаряды.

Бомбардирование Силистрии продолжалось двое суток, но не особенно успешно. Я находился близь Бабока (?), когда болгары прибежали ко мне с известием, что фельдмаршал Паскевич получил какую-то бумагу и что по всей вероятности русская армия отступит на левый берег Дуная и прекратит осаду Силистрии. Я послал сердар-экрему с капитаном Бзеделахом краткое донесете о полученном известии и писал ему, что теперь было бы своевременно двинуться вперед и послать всю кавалерию, чтобы тревожить неприятеля и забрать у него хоть несколько пленных. Своим казакам я приказал быть наготове выступить ежеминутно. Я намеревался идти на следующий день прямо к Кара-Орману, но Бзеделах вернулся ночью с приказанием, чтобы я обождал прибытия Халима-паши, который уже выступил со всей кавалерией. [456]

Я приготовился принять его; под вечер, как и следовало, приехали Халим-паша, весь красный как свекла, маленький ростом, толстопузый, кругленький, с блестящими глазками, более похожий на сдобную булку нежели на предводителя кавалерии; чрез добрых четверть часа после его приезда показались полки, шедшие не в особенно стройном порядке. Впереди их ехали толстенькие полковники; но эта кавалерия казалась безжизненной, в ней не было заметно одушевления, энергия, бодрости.

Начальник кавалерии тотчас уселся за обед, приготовленный у Эдхем-бея, не отдав никаких приказаний, ничем не распорядившись; мне пришлось разместить кавалерию без участия в этом полковников, которые, сошедши с лошадей, также сели за стол. Начальника из-за стола снесли прямо в постели; он уже спали, когда его несли, а как положили в постель, тотчас захрапел.

Он проснулся только на другой день около полудня и, весь заспанный, в турецком халат выслушал мой доклад, что русские вышли из Кара-Ормана, сняли посты, переходят через мост и что их обозы находятся уже по ту сторону реки.

— Пусть себе удирают, — отвечали он, — коли не хотят подождать; не стоит их догонять, поедем вперед тихонько, не спеша.

Под вечер, когда уже повеяло холодком, мы выступили длинной колонной; я советовал идти несколькими дорогами, чтобы двигаться вперед скорее. Паша на это не согласился и хотел иметь всю кавалерию под рукою; нам пришлось идти до Альфатара степью двадцать верст целую ночь. Когда уже совсем рассвело, мы подошли к Али-фатару; лошади были голодны и измучены совершенно ненужным ночным переходом. Только через четыре часа подошел хвост колонны; пять часов мы поили лошадей у колодцев и только к вечеру были готовы идти далее.

Мы увидели на другой день, что на правом берегу Дуная не осталось ни одного русского солдата и что мост были отведен на другой берег. Тогда мы выступили с одиннадцатью полками кавалерия, по 6 эскадронов в каждом, церемониальным маршем в Ада-Кале, таща за собою две трехфунтовые пушки, предназначавшийся дли обстреливания местности.

Халим-паша дремал на своем иноходце и придумал со своим штабом следующую штуку: выстроить кавалерию колоннами против русского лагеря, поставить впереди обе пукалки на какую-то старую насыпь и стрелять из них в неприятеля; бедняжки забыли, что у русских были двенадцати-фунтовые тяжелые орудия! На мой вопрос, переправимся ли мы затем через Дунай, чтобы атаковать неприятеля, Халим-паша [457] отвечал:

— Расставляй войско как хочешь, мне все равно, делай как знаешь, это твое дело; я в это не вмешиваюсь.

Я поставил кавалерию под прикрытием так, чтобы в нее не могло попасть ни одного выстрела, приказал людям сойти с лошадей и почивали не на лаврах, но в надежде на лавры, которые доставят им пукалки. Подъехав к холму я увидел, что Халим-паша с искрившимися глазами расставлял орудия, штабные прицеливались и стреляли; чистая комедия, игра в войну! После долгого промежутка раздалось, наконец два выстрела со стороны русских. Шесть артиллеристов-турок и четыре лошади были убиты, двое солдат и пять лошадей ранены. Начальник со штабом вышли из редута, сели на лошадей и возвратились в Силистрию, а из селения Ада-Кале были посланы волы за орудиями; счастье, что русские ничего более не предприняли.

Так окончилась осада Силистрии, и мы возвращались в Дели-Орман после победы с понуренной головой; у Альфатара мы встретили сердар-экрема с его штабом и свитой. Кавалерия выстроилась для приема главнокомандующего. Омер-паша был доволен, сердечно благодарил меня за мою ревностную службу, а затем велел прочитать перед фронтом благодарность султана казакам за их полутора-месячную службу в Дели-Ормане. Кавалерия пошла отдыхать в Шумлу.

Английский комиссар Сименс, увидав в Силистрии восемнадцать дезертиров, которые были почти все уроженцы Киевской губернии, выхлопотал у Рифаат-паши, на основании какой-то статьи английского военного устава, позволение заковали их в кандалы и отправить в Стамбул. Также точно он хотел поступить и с дезертиром-татарином Мурад-беем, который был в свите фельдмаршала Паскевича и оказал Рифаат-паше большие услуги во время осады.

Этот несчастный паша, по приказанию англичанина, велели заковать в кандалы человека, который сидел за его столом, которого он употребляли как офицера своего штаба и которого сам представил к производству к офицеры. Мурад-бею удалось бежать; он спрятался у меня. Я пошел к Рифаат-паше и, воспользовавшись влиянием, которые давали мне мои заслуги и немного возвысив голос, так напугал его, что он приказал снять со всех дезертиров кандалы и отдал их мне; а я тотчас отправил их с четырьмя кубанцами в полк, где их разместили по сотням. Взяв с собою татарина Мурада я отправился с ним к сердар-экрему, у которого застал Рифаат-пашу и полковника Сименса. Ни мало не смутившись я представили его сердарю, перечислил его заслуги, сослался на свидетельство Рифаат-паши и просили произвести его в поручики и дать ему место хотя бы в казацком полку. Полковник Сименс не посмел [458] произнести ни слова, о сердар-экрем обещал исполнит все, о чем я его просил. Однако на другой день он не исполнили обещанного, сказав что он обязан отослать Мурада к сераскиру в Стамбул, но все же представил его к производству в офицеры; я узнали впоследствии, что это была уступка, сделанная английскому комиссару. Для Мурада это вышло к лучшему, так как сераскир произвел его в капитаны, а я вовсе и не добивался иметь его в казацком полку.

Удивительно поступал полковник Сименс по отношению к дезертирам-полякам. Впоследствии, в Евпатории, где меня не было, но где находилось много поляков при штабе Омер-паши, когда шла речь об обмене баши-бузуков, взятых в плен, и русских пленных не хватило для обмена, то полковник Сименс предложил отдать вместо них дезертиров поляков; их отдали без малейшего протеста со стороны прочих лиц, участвовавших в совещании и находившихся при штабе.

Это было плохое поощрение дли поляков к поступлению в турецкое войско или в армию союзников.

Несколько дней спустя по приезде в Шумлу я был у сердар-экрема; еще раз поблагодарив меня за мою службу в Дели-Ормане и сказав, что он считает меня за одного из лучших генералов и более всех доверяет мне, — он вынул из портфеля бумагу, сказав:

— Видишь, как турки умеют ценить твои способности и твое ревностное отношение к службе; от султана до последнего солдата все отдают тебе должное, а вот взгляни как относятся к тебе поляки, да еще те, которых ты, смело можно сказать, поставил на ноги в политическом отношении, ибо без тебя они сгнили бы на парижской мостовой в дрязгах, ссорах и бездействии. Читай!

Я принялся читать бумагу; это оказалась записка, поданная Омер-паше Замойским, в которой он, восхваляя мои дипломатические способности, доказывал различными аргументами, что я не имею военных дарований, и что ежели правительство хочет, по непонятным дли него причинам, удержать меня на занимаемом мною месте, то мне следует назначить в помощники подполковника Владислава Косцельского, как опытного и искусного строевого офицера, который будет командовать войском, а я буду пользоваться званием командира.

Одним словом, это была самая гнусная иезуитская махинация, направленная против меня. Возмущенный Омер-паша не скупился на разные эпитеты по адресу Замойского и передал мне записку, чтобы я отослал ее обратно. Когда эта записка была показана мною Замойскому, он не стал отпираться и сказал даже, что им представлена с нее копия сераскиру, но что он сделал это из дружеского [459] расположения ко мне, чтобы вывести меня из затруднительного положения, в коком я мог очутиться нежданно-негаданно для себя; он очень рад, что счастье благоприятствовало и дало мне возможность выказать мои военные дарования, которые теперь очевидны всем и каждому, а тем более ему; он рад этому как новому и весьма важному приобретению для польской справы.

Если нужно, говорил он, я сам готов поехать к Омер-паше и признать мои опасения неосновательными, как я уже отказался от них перед сераскиром и прочими лицами.

Это объяснение служило дополнением записки в дипломатическом кодексе этого светского иезуита; он бросил тень на мою репутацию как человека военного и поссорил меня с Косцельским, от доброго согласия с коим зависели мои отношения к Ксаверию Браницкому; а Замойский никоим образом не хотел допустить моего сближения с ним.

LIX.

Гассан - паша овладевает островом Ромадана — Журжево. — Приезд сердар-экрема. — Консул пяти держав. — Рапорт полковника Сименса. — Приезд Замойского. — Проект сформирования второго казацкого полка — Скиндер-бей (Илинский) в его проказы. — Стрельба картечью в баши-бузуков.

Мы уснули на лаврах, одержанных австрийскими нотами и проспали бы вероятно долго, если бы нас не разбудил Гассан-паша. Посланный, после перехода русских войск на левый берег Дуная, со стамбульским корпусом в Рущук, он переправился через Дунай на одном пароход и на лодках, из редута и с острова Ромадjна русское войско, после довольно упорнjго сражения, в котором русская кавалерия впервые встретилась с турецкою пехотою. Это было одно из самых смелых дел этой кампании, продолжавшейся целых полтора года; по смелости, с которой оно было совершено, и по результатам оно стоит выше сражения при Ольтенице, ибо под Ольтеницей противники только померились силами, не имея при этом никакой цели, и войску, одержав победу, пришлось даже отступить; это была битва, не имевшая, с военной точки зрении, никакого оправдания, и если бы не победа, которая все оправдывает, не знаю какого названия заслужило бы это слишком отважное предприятие; тогда как занятие острова Ромадана было блистательной победой и открывало нам вместе с тем дорогу в Румынию; оно могло [460] не нравиться австрийцам, но должно было вызвать восторженный похвалы со стороны турецких властей. Этот подвиг, свидетельствовавший о смелости и замечательной дальновидности начальника отряда и храбрости солдат, затмил дело под Ольтеницей и был совершен не генералом, вышедшим из военной школы или получившим образование за границей, но простым турком потом ком деребеев, не умевшим, к сожалению, ни читать, ни писать, но который обладал смелостью, отвагой и духом истинно военного человека, не придерживался уставов и правил и не дожидался мазбато меджилиса, чтобы действовать согласно с его приказаниями, но полагался на свой глаз, на свое сердце и на совесть мусульманина, защищающего державу своего монарха. В главном штабе и по отзывам других генералов, этот подвиг, напоминавший былые славные подвиги мусульмане строго осуждался, ибо это был, как они выражались, шальной подвиг и стоил многим жизни; они сожалели не только своих, но и убитых неприятелей; в таком смысле было послано об этом деле донесение в Стамбул. Но там взглянули на дело иначе. Султан Абдул-Меджид повелел Риза-паше, который были в то время сераскиром, чтобы он приказал нашему войску идти вперед за Дунай, не ожидая появления в Румынии союзников австрийцев, которых главный штаб во что бы ни стало хотел дождаться.

Я обедал у сердар-экрема, в то время когда были получены донесения из Рущука. Гассан-паша доносил о подробностях сражения и занятии острова Ромадана и просил, как можно скорее прислать меня с казаками, мотивируя свою просьбу тем, что я хорошо знаком с русским войском, что ему известны мои успешный действия в Дели-Ормане, и что я ему необходим и буду полезнее всякого иного кавалерийского офицера.

Сердар-экрем осуждал смелый поступок старого Гассана говоря, что он хотел прославиться таким подвигом каково было Ольтеницкое сражение, но что это для него трудновато, так как он человек не ученый, не умеющий даже читать и писать; хотя его подвиг был делом безрассудным, но все же, говорил сердар, его нельзя оставить без помощи, поэтому он был бы очень рад, если бы я мог отправиться к нему, хотя он знает, что я отпустил дня два тому назад, согласно его приказанию, лошадей на пастбище и поэтому вряд ли могу это исполнить. Я отвечал, что сегодня же ночью выступлю с четырьмя сотнями регулярных казаков и тремя сотнями иррегулярных. Сердар-экрем был очень доволен моей готовностью исполнить его желание и сказал: «так то будет спокойнее, я надеюсь, что ты не допустишь никакого безрассудного поступка». [461]

Эти слова подтверждали мне то, что я слышал от Рустем-бея (Вольского), правителя канцелярии сердаря.

— Австрийцы, — говорили он, — вступят в Букарест первые, это дело решеное; что бы вы, генерал, ни затеял, тут ничего не поделаешь, ибо это решено окончательно.

Я догадался, что сердар-экрем не хотел идти к Рущуку и посылать туда войско, тем более, что Измаил-паше было послано приказание занять с гвардейским корпусом Туртукай и Силистрию и не двигаться оттуда, а в Добруджу послать только легкие патрули и небольшой отряд для рекогносцировки, который, к слову сказать, могла постигнуть та же участь как татар Мирзы-хана. Этот офицер, посланный но рекогносцировку, придя в Черноводы и желая спокойно провести ночь, перешел но остров, находившийся на озере Карасу, и том расположился. Первый полк донских казаков под командою гусарского подполковника князя Любомирского, заслышав ржанье жеребцов татарского полка, напали но остров с трех сторон, разбил полк, взял татар в плен и отвели в Гирсово. Мирза-хану едва удалось бежать с несколькими неоседланными лошадьми. Наша кавалерия не могла ни подойти украдкою к неприятелю, ни укрыться на военных постах не обнаружив своего присутствия, так как ее выдавало ржанье жеребцов. Легкая кавалерия, посаженная на жеребцах, никогда не может исполнять как следует свои служебные обязанности.

С известием об этом несчастьи отправился в Стамбул адъютант Омер-паши; я послал с ним Аллеону небольшую заметку, в которой объяснил всю важность занятия острова Ромадана, благодаря которому мы находимся почти в Румынии, ибо остров отделялся от румынского берега только небольшим бродом, который легко можно было перейти. Я писал ему, что для славы турецкого войска весьма важно, чтобы мы вступили в Букарест прежде австрийцев, и чтобы мы сделали наконец что либо сами, не представляя все союзникам; я дал ему право показать эту записку кому он захочет, и утверждал, что австрийцы не в состоянии особенно скоро прибыть в Румынию, что на это потребуется с месяц и никак не менее двадцати дней, поэтому мы свободно можем опередить их. В случае надобности оправданием послужит нам то обстоятельство, что это было вынуждено занятием острова Гассан-пашою. О том, что австрийцы еще не готовы, я узнали от Рустем-бея (Вольского), у которого Люборацкий научил меня выведывать секреты.

Рустем-бей, как я уже говорил, был настоящий Мефистофель в делах политики; от него никогда нельзя было узнать правды и с ним всегда приходилось были на стороже, чтобы не выдать ему своей [462] тайны. Но он питал такую страстную привязанность к Австрии, что если кто нибудь начинал нападать на это правительство или насмехаться над ним или над австрийцами, то в нем закипала кровь, он начинал восторженно хвалить Австрию и австрийцев, и в свою очередь надсмехаться над турками и французами; в такие моменты он не скупился на аргументы и высказывал нечаянно все то, что ему было известно и что от него хотели узнать. Я так и поступал с ним и всегда с успехом.

Прибыв на остров Ромадан я принял командование четвертым полком кавалерия стамбульского корпуса и полком чорбаджий (нечто в роде конных стрелкон, причисленных к тому же корпусу), и расположился лагерем против Журжева, расставив посты у Журжевского и Слободского бродов; последний был так мелок, что вода едва доходила лошадям до колена, а на Журжевском броде было по брюхо.

На острове находился Али-паша, бригадный генерал, с четырьмя батальонами пехоты, которые расположились в редуте, оставленном русскими, и охраняли только его, а не самый остров. Али-паша ничего не знал ни о численности русского войска, ни о том где находился неприятельский лагерь и его посты.

В ту же ночь я перешел брод с тридцатью кубанцами и напал на Журжево, где мы захватили двух гусар вестовых, которые рассказали нам, что гусарские офицеры Павлоградского и Ахтырского полков провели целый день в журжевской гостинице с румынками; они видели, как мои казаки переправились на паромах на остров, и поэтому отправились, в лагерь, оставив пленных для того, чтобы эскортировать фуру с румынками во Фратешти; от них же я узнал, что в городе, у консула, находится вахмистр Ахтырского гусарского полка, который кончает какой то счет. Я приказал арестовать его, что и было исполнено безо всякого затруднения, и сам заехал к консулу, который принял меня чуть не упав мне в ноги, как начальнику болгарских казаков, как сказали ему кубанцы; он сам был по происхождению болгарин. Консул — представитель пяти держав: Франции, Англия, Пруссии, Австрии и Италии носил платье французского покроя, прусский жилет, итальянские сапоги, а на голове английскую шапку с галуном. Над его домом по очереди подымали пять флагов; принимая кого-нибудь официально, он пять раз выходили из комнаты и пять раз возвращался, каждый раз в качестве консула какой либо иной державы; пять раз подавали у него сласти, кофе и трубки; притом он торговал всевозможными вещами, начиная от горчицы до шампанского, от колбас до паштетов, от румынок до лягавых собак; всякий [463] находил у него то, что хотел и за какую угодно цену. Так как русские взяли в плен всех властей города, то консул исполнял их обязанности; на помощь ему было дано несколько жандармов-доробанцев с офицером, который вместе с консулом изъявил готовность признать власть султана и исполнять все мои приказания.

Вахмистр Григорий сообщил нам, что русские находятся под Фратеши; русским войском командует генерал Сакен; их не более 40 тысяч человек, а кавалерия их состоит из двух гусарских, двух уланских полков и четырех полков донских казаков, коими командует генерал Анреп; лесок, находящийся против Слободки, занять полком донских казаков и пол-батареей донской артиллерии.

Я имели уже некоторое понятие о силах, находившихся во Фратешти, и узнал, что в Букаресте осталась только одна драгунская дивизии, а прочие войска корпуса Данненберга ушли в Бессарабию, а оттуда в Крым. Это известие в связи с тем обстоятельством, что русские не пытались взять обратно остров Ромадан, что было бы весьма легко, заставило меня думать, что причиною этого было какое-либо тайное соглашение между Австрией и Россией.

Я донес об этом Омер-паше. Мы провели несколько дней совершенно спокойно; русские не двигались из своего лагеря, а мы из своего; консул пяти держав доставлял нам все необходимое. Наконец, пришло известие, что сердар-экрем идет со всею армией и что ему приказано вторгнуться в Валахию. Действительно, вскоре прибыл сердар-экрем со своим штабом, военными комиссарами, английскими и немецкими журналистами.

Приехали Скиндер-бей (Илинский) с сорока баши-бузуками и трубачем, которые составляли его личный конвой; вместе с ним приехало до десяти корреспондентов разных журналов, которых он поил, кормил и коим он диктовал разные реляции для их корреспонденций. Надобно сознаться, он умел отлично руководить журнальной частью и даже одерживать блистательный победы. Скиндер-бей не носил общепринятого мундира, а ходил в платье какого-то удивительного покроя и самых невероятных цветов; его свита была одета так же фантастично. Синяя бумага от сахарных голов нередко заменяла им головной убор; при этом, но каждом была масса побрякушек; каждый имели при себе собаку. Скиндер-бей выкидывал самые невозможные фарсы, но с ним было весело, только Рустем-бей (Вольский) смотрел на него косо.

Я получили из Константинополя известие, сообщенное мне из верного источника, что султан и высшие сановники Турции желали, чтобы наши войска вступили в Букарест прежде австрийцев и чтобы [464] они участвовали в оккупации этого княжества, на что нельзя рассчитывать, если мы будем медлить переходом через Дунай и австрийцы займут Букарест без нас. Но, так как соображения политического характера не позволяли дать подобного приказания из опасения возбудить гнев австрийского правительства, и тем самым навлечь на себя выговор Англии и Франции, которые добивались союза с Австрией, то султан желал, чтобы это произошло как-нибудь случайно, подобно тому ка был занят остров Ромадан. Я прекрасно понимал это положение и дипломатические соображения, руководившие султаном; из всего, что мне удалось выпытать у Рустем-бея я знал положительно о желаниях Австрии, но в то же время прекрасно понимал, что сердар-экрем не решится ничего предпринять по собственной своей инициативе, хотя всегда признает совершившийся факт, лишь бы он не заставил его ничем рисковать и принес бы ему новую славу.

Сердар-экрем по совету комиссара, а быть может Рустем-бея, и как всегда довольный случаю помедлить, решил укрепить Слободку, которая, неизвестно по каким стратегическим или тактическим соображениям, должна была служить базисом для его дальнейших военных операций; он донес рапортом сераскиру, что не двинется вперед до тех пор, пока это укрепление не будет готово.

Против Слободки, на острове Ромадане, стояло девять полков регулярной кавалерии под командою Халима-паши; против Журжева стояли казаки и четвертый Стамбульский кавалерийский полк, коим командовал я. Несколько дней подряд пехотные солдаты вызывались для работ в Слободке, а кавалерия Халим-паши выходила, чтобы служить им прикрытием, рассыпаясь между Слободкой и леском, так, что рабочие, сооружавшие укрепление, чуть не сидели на хвосте у лошадей; донцы выбегали из леса, стреляли, артиллерия выпускала несколько гранат и кавалерия Халима-паши ретировалась, а работы по укреплению почти не подвигались, напоминая труд Пенелопы.

Однажды сердар-экрем заехал ко мне в лагерь и завел об этом речь; я сказал ему без обиняков, что эта неудача происходит вследствие неумелых действий кавалерия. Сердар спросил меня пошло ли бы дело иначе, если бы обязанность прикрывать работников была возложена на меня? Я отвечал, что по всей вероятности дело пошло бы иначе, если бы мне была предоставлена полная свобода действовать по моему усмотрению.

Мне было приказано на рассвете быть в Слободке с моими казаками. Я явился к назначенному времени и вскоре прибыла вся кавалерия Халима-паши; казакам велено было идти в авангарде. Я приказал майору Мухе напасть на лагерь донцов со всеми сотнями [465] иррегулярных казаков, а сам шел за ними со своими казаками. За нами следовала кавалерия Халим-паши.

Иррегулярные казаки бодро вступили в лес, но капитан Пиотровский выстрелил, как он утверждал впоследствии, в волка, но как мне кажется, просто из трусости, чтобы произвести между донцами панику и избежать таким образом с ними встречи. Встревоженные донцы выкатили орудия, завязалась перестрелка; в лесу было убито семь донцов, а пятеро было взято в плен; у нас было убито два добрудженских казака и пятеро отделившихся от товарищей были взяты в плен русскими.

Усаковский храбро гнал донцов в лесу, а я пустился с регулярными казаками рысью по опушке леса, чтобы придти ему на помощь и отвлечь донцов от русского лагеря. В этот момент на горах показались эскадроны русской кавалерии, несшиеся из лагеря.

Вскоре прилетели Скиндер-бей, посланный Халим-пашею с приказанием остановиться, кричать и тем напугать русских. Затем прискакали другой адъютант с приказанием, чтобы я вернулся. С этим адъютантом приехал английский комиссар Сименс и двое или трое французских офицеров. Я сказал адъютанту, чтобы он передал паше, что я не могу вернуться до тех пор, пока не стяну всю свою команду, и снова поехал рысью. Англичанин и француз остались с нами. Мы подошли к оврагу, который тянулся почти вплоть до русского лагеря; кончаясь в версте от него он переходил в открытое поле, засаженное кукурузой, скрывавшей нас от русских, которые не могли видеть как незначительны были наши силы. Началась горячая перестрелка, огонь был по всей линии, у казаков дважды не хватило патронов; первый раз мы взяли их у третьего Румелийского полка, который составлял как бы наш резерв, но которого никоим образом нельзя было вывести на линию огня; второй раз нам привезли патроны из лагеря под Журжевым. Мы продолжали стрелять до самой ночи; с той и с другой стороны было убито несколько человек, но урон был невелик, как это бывает обыкновенно при кавалерийских стычках. Сердар-экрем присылал раза два сказать нам, что если мы измучились, то можем отступить, но я дождался ночи, ибо иначе мне было бы трудно отступить в виду столь многочисленных сил неприятельской кавалерии.

Казаки дрались храбро, так что полковник Сименс написал в своем рапорте: «Чтобы оценить значение казаков, нужно видеть их в бою; признаюсь, я никогда не представлял себе такой храброй и дельной кавалерии». Это был отзыв англичанина, человека, относившегося к нам недоброжелательно, тем более его слова имеют значения и заслуживают доверия. [466]

Ночью мы возвратились в Журжево; сердар-экрем выехал нам на встречу со своим штабом и, поблагодарив нас, вручил мне орден Меджидиэ 3-й степени.

В Журжево, в отеле, был заказан большой обед для всех казацких офицеров, на котором присутствовали кубанцы и казаки Добруджи; сердар-экрем и войско угощало обедом казаков. Солдат великолепно угостили в лагере.

Мы не успели еще опомниться и выспаться после веселой беседы, устроенной в нашу честь, как мне дали знать, что приехал Владислав Замойский и полковник Киркор. Первый едва не задушил меня в своих дружеских объятиях, а со вторым мы стали припоминать то золотое времечко, когда он был подхорунжим, а я юношею. Говоря откровенно, их приезд чрезвычайно обрадовал меня. Я думал, что Замойский протянет мне наконец, после долгих колебаний, руку от чистого сердца, по-шляхетски, по-польски и что мы пойдем рука об руку, не так, как действуют демократы, но как действовала некогда ляхская (польская) шляхта и казацкая молодежь под Клушиным, под Хотином и Конотопом. Замойский сказал мне:

— Обращаюсь к тебе: забудь прошлое, как ты умеешь забывать, когда дело касается польской справы; делай что знаешь, я буду повиноваться.

Мы оба заплакали; я от чистого сердца, а он не знаю, под наплывом каких чувств.

Я отправился в Рущук к Омер-паше и представил ему Замойского; я видел удивление сердаря, но так как я привык действовать всегда прямо, то я просил Омер-пашу сделать представление султану о сформировании второго казацкого полка, на что сердар охотно изъявил свое согласие, но с условием, что я всегда буду командовать главным полком и что иного командира он не хочет. Затем он приказал написать представление для подачи сераскиру-паше.

На следующий день, соединившись с Халим-пашою и со всей его кавалерией мы пошли далее. Русские ушли из Фратешти; мы вступили в это селение, принадлежавшее жене князя Стурдзы (Мулис-паша); жители сообщили нам, что три дня тому назад последние русские отряды выступили из села. Халим-паша расположился в расстоянии полмили, на горах, как вдруг между селением и лагерем Халима-паши послышалась в кукурузе довольно сильная перестрелка. Халим-паша тотчас начал ретироваться с кавалерией. Я посылал адъютанта за адъютантом, чтобы удержать его и уверить, что тут нет русских, что это какая-нибудь проделка Скиндер-бея и его баши-бузуков, но все было напрасно; сам Мулис-паша поспешно уехал [467] несмотря на это уверение, а Халим-паша, оставив кавалерию на мою ответственность, отправился в Рущук. Я, спустившись в долину, возле какой-то кормчы увидел Скиндер-бея с Мухой, которые распивали водочку, окруженные горстью казаков и баши-бузуков, которые также пировали.

Я собирался разбранить их, как они того заслуживали, но Скиндер-бей, чудак, подобного которому не сыщешь на свете, встал говоря:

— Удивляюсь, генерал, что вы хотите обращаться с турками, как с прочими людьми; правдой и честностью с ними далеко не уедешь, вот увидите; если бы вы в это дело не мешались, Халим-паша бежал бы со всей своей кавалерией, а я бы похвастал, что прогнал и утопил в Дунае восемь донцов; мне поверили бы, ибо никто из турок не решится поехать и взглянуть в глаза даже убитым донцам, боясь, как бы они грехом не восстали из мертвых. Я получил бы такой же Меджидиэ за вранье, какой вы, генерал, получили за действительный подвиг.

Майор Муха был как раз пара ему; вернувшись в лагерь, они сочинили целую историю о том, что русские, уходя из Фратешти и желая прикрыть свое отступление, наделали чучел и надели на них шинели и мундиры пехотных солдат, а они будто бы напали на это войско, состоявшее из одних чучел. Это очень всем понравилось, даже самому сердар-экрему; все поверили этому рассказу, не исключая военных комиссаров, а корреспонденты сообщили в свои газеты о хитрости русских и о стычке Скиндер-бея с чучелами.

Другой раз он погнался с комиссарами и корреспондентами в кукурузном поле за белыми казаками, настоящими сибиряками; по ним стреляли из пистолетов, а когда нагнали их, то оказалось, что это были просто на просто румыны в белых рубахах, в соломенных шляпах и с косами в руках; их забрали в качестве пленных; Мулис-паша отпустил их с миром, узнав, что это были его рабочие.

Много смеялись и шутили над этим случаем, но в конце концов сердар-экрем отнял у Скиндер-бея его верных башибузуков и с тех пор он разъезжал с одной своей свитой. Несколько отрядов башибузуков было оставлено в Рущуке; прочие были отданы французам и англичанам; французы отлично справлялись со своими башибузуками, но англичане никак не могли обуздать их. Однажды башибузуки взбунтовались, побили генерала п офицеров и убежали в Рущук, а оттуда на остров Ромадан, полагая, что им легче удастся скрыться, смешавшись с башибузуками, которые находились на этом остров. [468]

Побитые генерал и офицеры принесли жалобу сердар-экрему, сообщили ему, что виновные находятся на острове и требовали их выдачи, но товарищи отказались выдать их, говоря: их тут нет; заптиев, посланных отыскать их, они побили и прогнали из лагеря. Сердар-экрем, чрезвычайно раздраженный этим и подстрекаемый англичанами, отдал приказ, что на острове Ромадане не должно быть ни одного башибузука, ибо правительство не желает, чтобы они находились в Румынии. Через полчаса по получении этого приказа, когда башибузуки не успели еще сесть на коней, появилось двенадцать орудий, заряженных картечью. Возле пушек находились сердар-экрем и англичане верхами. Сердар закричал: не хотят уходить, так мы их попросим выйти, и приказал стрелять.

Башибузуки верхом и пешком бросились в воду, на лодки, на паромы, а картечь так и свистела; масса людей и лошадей была убита и ранена. Войско смотрело на это равнодушно, ибо это делалось по приказанию главнокомандующего, а затем стало очищать местность от раненых и убитых. Это был новый способ добиться быстрого исполнения приказаний.

Этот случай чрезвычайно раздражил, и возмутили мусульман, но несколько времени спустя раздражение улеглось, и служба пошла своим порядком как будто никогда ничего не случилось, до такой степени мусульмане привыкли повиноваться власти.

Сравнивая эту стрельбу картечью со стрельбою из орудий по индусам, когда они восстали против англичан, невольно приходить на мысль, что эта была выдумка англичан, приведенная только в исполнение сердаром. Это так и было объяснено в Стамбуле лордом Редклиффом, так что от сердаря не потребовали никаких объяснений. Таковы были в ту пору влияние и власть Англии и в частности лорда Редклиффа.

(Продолжение следует).

(пер. В. В. Тимощук)
Текст воспроизведен по изданию: Записки Михаила Чайковского (Мехмед-Садык-паши) // Русская старина, № 11. 1898