ЗАПИСКИ МИХАИЛА ЧАЙКОВСКОГО

(МЕХМЕТ-САДЫК ПАШИ)

(См. “Русскую Старину ” сентябрь 1898 г.)

LIV.

Положение турецкого правительства по отъезде князя Меншикова. — Секрет генерала Дембинского. — Мое предложение относительно сформирования казацкого полка одобрено султаном. — Я произведен в паши и назначен командующим казацким полком. — Сформирование этого полка. — Определение поляков в турецкое войско.

Хотя дипломатические сношения между Россией и Портой были прерваны, но война ни с той, ни другой стороны не была еще объявлена; существовала даже некоторая надежда уладить возникшее недоразумение дипломатическим путем. Венский кабинет с согласия лондонского предложил державам созвать конференцию в Вене, на что Россия, Турция и прочие кабинеты изъявили свое согласие. По желанию австрийского интернунции, представителем Турции на этой конференции был назначен Али-паша, известный своими миролюбивыми наклонностями. Он был временно назначен великим визирем, а Мехмет-Али — сераскиром, так как лорд Редклифф никак не соглашался на назначение в эту должность Риза-паши, который один мог бы сформировать многочисленную и сильную армию. Мехмет-Али-паша был преданный патриот, человек благородный и благонамеренный, но он не был достаточно знаком с военною службою и с духом войска. Чтобы помочь этому горю председателем военного совета был [170] назначен Мехмет-Ружди-паша, дивизионный генерал, который собственным старанием и упорным трудом усовершенствовался в науках и во французском языке; он был трудолюбив и аккуратен, но при этом весьма педантичен и нерешителен, любил проволочки и был мелочен до крайности. Он утопал, можно сказать, в бумагах, который подолгу у него залеживались; он не выпускал из рук ножичка, которым подчищал в бумагах орфографические ошибки и каллиграфические недочеты, на что у него уходило масса времени, так что он не успевали давать на бумаги надлежащие и быстрые ответы. Он много работал, но из его трудов выходило мало толка.

С другой стороны, этот паша, обязанный своей карьерой покровительству русского посланника, движимый чувством благодарности, которая составляет одно из лучших качеств человека, не допускал возможности войны с Россией и медлил со своими приказаниями, в надежде, что все окончится благополучно. Приготовления к войне шли, поэтому весьма медленно; однако Омер-паша, по требованию лорда Редклиффа, был послан в Шумлу и принял начальство над войском, сосредоточенным в Болгарии.

Генерал Дембинский находился это время в Стамбуле. Репутация человека смелого, отважного и в высшей степени благородного, установившаяся за ним после 1831 года и после Венгерской кампании, внушила к нему уважение турок, и Решид-паша предложил ему остаться в Турции в звании дивизинного генерала. Дембинский был очень польщен этим предложением, но скучал по Парижу, по бульварам и в особенности по гризеткам, коим подобных нет нигде в мире, поэтому он отказался от сделанного ему предложения, откровенно высказав причины своего отказа, а в знак своей признательности оставил запечатанный конверт с составленным им самим планом обороны Турции. Этот план, по его уверению, должен был доставить несомненную победу туркам; на конверте было написано, что в случае войны я, Садык-бей Чайковский, должен вскрыть его и прочитать. Подарок генерала Дембинского были принять в серьёз и конверт был положен на хранение в казначейство; в ту пору Решид-паша достал его, призвали меня и приказал исполнить волю генерала Дембинского.

К счастью меня оставили с этим планом в конаке и никто не был свидетелем моего крайнего изумления, вызванного чтением рукописи. Генерал предлагал дать ему миллион франков на покупку разных снадобий, другой миллион на устройство и содержание на острове Кипре лаборатории и рабочих. Он обязывался приготовить в течение двух месяцев такой состав, который, будучи выпущен из орудий, истребить дотла войско, состоящее хотя бы из [171] нескольких сот тысяч человек; это действие было бы произведено тем убийственным запахом, какой будет издавать этот состав. Я не мог придти в себя от изумлении, что подобное предложение могло быть сделано генералом Дембинским. Я любил всем сердцем этого польского генерала за его доблестные подвиги, за его патриотизм, прямоту и честность; поэтому, не желая компрометировать его в глазах турок, я сам составили план оборонительных действий на Дунае и наступательных в Азии, не ожидая прибытии союзников, хотя, надо сознаться, я имел в то время весьма недостаточное понятие о положении дел в крае, о его средствах и вооруженных силах. Этот план был подан мною Решид-паше под видом перевода с рукописи Дембинского, был им одобрен и послан Омеру и Сулейману пашам, из коих последний получил приказание отправиться в Трапезонт. Но тайна тяготила меня; несколько дней спустя я рассказал все откровенно Решид-паше; он смеялся до слез и сказал: «Если вы умеете составлять такие планы, которые заслуживают одобрения самого лорда Редклиффа, то, наверно, сумеете и воевать, чему я весьма рад».

Я ничего не отвечал, но признаюсь, мне вовсе не хотелось принимать на себя тяжелую ответственность и браться за дело, не будучи уверенным, в состоянии ли я выполнить его или нет; я предпочел бы продолжать свою дипломатическую карьеру.

Между тем, в Вене начались заседания конференции; Али-паша вполне надеялся, что дело не дойдет до войны. В одном из писем, советуя своему правительству согласиться на требование Россия, Али-паша признавали за ней большее право покровительствовать христианским подданным султана, исповедующим православную веру, нежели за Францией, покровительствующей католикам, и в подтверждение своих слов ссылался на то, что нельзя слишком рассчитывать на помощь союзников Высокой Порты; что обязательства, которые ей придется, быть может, принять на себя по отношению к своим союзникам за оказанную ими помощь, могут быть тяжелее требований, предъявляемых Россией. Он писал, что понял замыслы венского кабинета и что на помощь Австрии, которая всего нужнее Турции, можно рассчитывать не иначе, как ценою уступки австрийскому правительству верховных прав над Молдавией и Валахией.

Решид-паша, пользовавшийся величайшим доверием султана Абдул-Меджида, и которому было поручено это дело, отвечал, по приказанию султана, что Высокая Порта не может принять условий, предложенных Россией, ибо это значило бы отказаться от верховных прав на своих подданных. Он умел повести дело так ловко, что французский и английский посланники, не уговариваясь с Высокой [172] Портой, сделали о том же одновременно представления своим правительствам а австрийский интернунций предсказывали даже Турция погибель, ежели она исполнит требование России.

Что касалось Молдавии и Валахии, то Решид-паша написал собственноручно: «Ежели австрийское правительство будет согласно вместе с Турцией и ее союзниками восстановить Польшу в ее прежних границах и возвратить полякам Галицию, то Высокая Порта и султан откажутся от своих прав на Молдавии и Валахию) в пользу австрийского императора, в надежде что они будут достаточно вознаграждены помощью, оказанной им его исконной союзнице, которая всегда была верна Австрии, а независимая Польша будет защитою Турции от нападков со стороны России и от всяких столкновений с этой державою». Али-паша были уполномочен вести от имени своего монарха переговоры с венским кабинетом, руководствуясь вышеизложенными соображениями.

Я читал эту инструкцию перед отправлением ее в Вену и был преисполнен благодарности к этому сановнику, у которого разум шел всегда об руку с сердцем; это был истинный друг Польши и поляков.

Прочитав его инструкцию, я ясно понял политику Решида-паши и составили записку о казаках. Припомнив времена Дорошенко и Мазепы, я доказал, что запорожцы составляли регулярное войско Речи Посполитой и короля польского, и таковым были признаны фирманами султанов при переходе их в Турцию и поступлении на службу Высокой Порты; в 1828 г. многие из них ушли в Россию, но многие остались в Турции, а войсковое знамя, данное им Высокой Портой, осталось в патриархате.

После 1828 года не появлялось ни одного фирмана, которым запорожское войско было бы объявлено прекратившим свое существование, поэтому Высокая Порта имеет право призвать их снова под знамя, данное ею этому войску, на службу Турции и дли защиты империи; по обнародовании фирмана легко будет сформировать полк из поляков и других славян, которые запишутся в списки запорожцев, согласно с правами и обычаями этого войска. Присоединив к нему кубанских (?) казаков или некрасовцев и казаков Добруджи, пользующихся одинаковыми правами с некрасовцами, Турция будет иметь прекраснейший отряд кавалерии, который может повлиять на украинских и других казаков и составить кадры настоящего исторического и богатого традициями польского войска.

Эта записка была прочитана Решид-пашою с видимым удовольствием и в тот же день представлена им султану.

На следующий день я был приглашен к Решид-паше, который [173] сказали мне, что султан Абдул-Меджид внимательно прочел мою записку, остался ею весьма доволен и повелел назначить меня миримирем-пашею (чин, данный кошевому атаману запорожского войска при переходе его в Турцию) с обязательством сформировать новый кавалерийский полк, присоединив к нему некрасовцев и казаков Добруджи; это войско будет подчинено моему непосредственному начальству, о чем в скором времени будет обнародовано ираде и письменный приказ султана. Он поручил мне вызвать охотников, высчитал, какая сумма потребуется для организации этого войска, и набросал рисунок мундира, приказав держать все в тайне до появления ирады, чтобы не вызвать интриг дипломатов, что доставило бы Порте совершенно излишние хлопоты.

Я приступили немедленно к исполнению возложенного на меня поручения. Приняв за основание систему Карла Ружицкого, даже его боевой строй в одну шеренгу, все слова команды на казацком, мало-российском языке, более близком к польскому, нежели к русскому языку, — я хотел этим воскресить запорожское войско, которое, служа турецкому падишаху, самому верному и единственному союзнику Польши, не переставало быть войском Речи Посполитой и короля польского.

Мои занятия уже приходили к концу, когда я был приглашен в совет министров, где мне заявили, что многолетняя моя деятельность, ознаменованная многочисленными услугами Оттоманскому государству, и всем известная искренняя преданность моя султану, снискали мне такое доверие правительства, что меня пригласили в совет, на котором будет решаться вопрос о способе ведения войны, которая становится неизбежной, ибо конференция, происходившая в Вене, окончилась и Али-паша получил приказание вернуться в Стамбул.

Когда мне было предложено высказать свое мнение, я отвечали: надобно вести оборонительную войну на Дунае до тех пор, пока войска союзников не высадятся на турецкий берег; в Азии необходимо начать как можно скорее наступательную войну, чтобы поднять черкесов и дагестанцев во имя магометанства и народной свободы. Я позволил себе заметить, что при совместных действиях с союзниками было бы весьма полезно иметь офицеров-иностранцев, знакомых с западными языками, а также с русским и другими славянскими языками; — такие офицеры были бы прекрасными помощниками старым и храбрым турецким воинам. — Я закончил свою речь указанием на то, что для этого были бы более всего пригодны офицеры-поляки, на преданность которых Высокая Порта может вполне положиться и которые всегда и везде будут стоять за интересы Турции, как за свои собственные. [174]

Мое предложение было принято единогласно и мне было поручено снестись по этому поводу от имени Высокой Порты с князем Адамом Чарторыйским, но выбор старших офицеров были предоставлен на мое усмотрение. Я выбрал следующих лиц:

Дивизионным генералом, командующим корпусом, который должен был высадиться на Кавказе в Батуме и поднять черкес, я предлагал назначить генерала Хржановского. Командующим корпусом в дунайской армии, в звании дивизионного генерала — полковника польских войск, Карла Ружицкого, моего бывшего начальника; ему же я предполагал вверить начальство над казаками. Зная его выдающиеся военные способности и славу, какой имя его пользовалось на У крайне, я был уверен в том, что мой выбор будет удачен и что эта прекрасная кавалерия будет иметь достойного начальника,

Полковник польских войск, Владислав Замойский, в звании дивизионного генерала, должен был состоять при штабе Омера-паши, главнокомандующего дунайской армией. Дипломатические способности Замойского и его социальное положение делали его как нельзя более пригодным к этой должности. Благодаря своему имени и положению он мог пользоваться уважением и авторитетом в глазах военных уполномоченных союзных дворов при главной квартире главнокомандующего; тем более, что в главной квартире вероятно не раз понадобилась бы помощь дипломата. Замойский мог с честью фигурировать в штабе и оказать несомненные услуги Турции и Польше.

Граф Лудвиг Быстроновский, произведенный в подполковники венгерского войска, должен был состоять в звании бригадного генерала при штабе главнокомандующего войсками в Азии, на обязанности которого лежало поднять Дагестан.

Каждый из этих генералов уполномочивался взять с собою несколько офицеров штаба.

Мое представление было утверждено Высокой Портою; Антону Аллеону велено было выслать двадцать шесть тысяч франков на путевые издержки поляков, чтобы эти господа могли приехать как можно скорее.

Я просил генералов и офицеров поспешить с приездом, чтобы занять места, на которые, без сомнении, нашлось бы не мало охотников, пользующихся покровительством иностранных посольств; я хотел передать этим, до некоторой степени, начальство над турецкой армией в руки поляков и освободить Высокую Порту от неприятных объяснений и от переполнения штаба ее армии пришлыми авантюристами со всего света. Я вызывал также молодежь, желающую поступить в казацкое войско, и выхлопотал у Высокой Порты, чтобы каждому едущему в Турцию с намерением поступить в казаки выдавались [175] деньги на дорогу, о чем было послано распоряжение турецкому посланнику в Париж.

Вместе с тем я написал моему приятелю, первому драгоману французского посольства, Матюрину Дору, что император Наполеон III, дав этим казакам от себя приличное вооружение, загладил бы этим свой несправедливый поступок по отношению ко мне, лишив меня французского паспорта и покровительства Франции, и показали бы, что он сочувствует Польше и готов помочь ей. Мое письмо было написано в таких выражениях, что оно могло быть показано самому Наполеону; так оно и случилось; в результате полное вооружение на тысячу человек кавалерии было прислано в дар от французского императора султану для раздачи казакам, которые должны были состоять под моею командою.

Али-паша вернулся из Вены; ему было позволено отдыхать, оплакивая бедствия, причиняемые войною. Великим визирем были назначен Мустафа-паша, по происхождению арнаут, бывший дивизионный генерал при вице-короле египетском Мехмет-Али. Это был энергичный и дельный воинский начальник и прекрасный администратора он были главным управителем острова Крита.

Я был вызван в Высокую Порту за получением приказа о производстве моем в паши; там же мне был вручен другой фирман о назначении моем организатором казацкого полка и командующим всеми казаками Оттоманской империи.

Я тотчас избрал своим начальником штаба Мехмет-бея (Люборадского), а моим адъютантом Махмуда-агу (Муху).

Майору Клементию Пршевлоцкому (Przewlocky) было поручено заведовать в казармах съезжающимися в Стамбул охотниками. Этот офицер служил в венгерском войске под командою генерала Бэма. Майора Воронича я послал в Добруджу вербовать охотников, а капитана Вержбицкого — в Адрианополь для сформирования там второй сотни под наблюдением управлявшего этим вилайетом Кибризли Мехмета-паши, моего доброго приятеля.

Первую и третью сотню я набирал в Стамбуле; командиром первой сотни я назначили Людовика Шотровского, из венгерских улан, а командиром третьей сотни — Каэтана Ходыльского-Остоя, бывшего инженера, весьма дельного и образованного офицера. В казацкий полк поступило человек около двадцати поляков; мне дали также четырех дезертиров из русского войска, остальных надобно было набрать из болгар, сербов, босняков и прочих славян. Набор этих рекрут обошелся мне недаром, но шел довольно бойко. Ко мне приехал, с целью поступить в казаки, молодцеватый офицер русского войска, отставной гвардии поручик князь Бзеделах, родом [176] кабардинец, и румынский дворянин Дмитрий Кречулеско. Более двадцати болгар-разбойников, сидевших в тюрьме, подали прошение о принятии их в мой полк, заявляя о своем желании искупить свою вину сражаясь за султана и за Турцию; по моему ходатайству, они были зачислены в казацкий полк и добросовестно несли в нем службу.

Начальником казаков в Стамбуле был в то время грек Тооли, брат Аристарха, великого Лагофета. Я потребовал, чтобы он выставил мне казаков-охотников, он обещал сделать это, но не сдержал слова, тогда я велел посадить его под арест, после чего он подал в отставку, а я назначили на его место Берто-дер-Давида, бывшего сербского драгомана, человека весьма Деятельного и способного. Я употребил все старание к тому, чтобы как можно скорее сформировать полк, на который я возлагал в будущем большие надежды и он, наверное, могли оправдаться, если бы поляки, понимая смысл истории и традиций, помогли мне в этом деле, начатом так удачно. Но из Парижа и из Франции никто не приезжал; прошло несколько почт, а ответа от князя Адама все не было; была получена только квитанция, присланная Замойским о получении денег, посланных на путевые издержки польских генералов и их штабных офицеров. Наконец, было получено письмо от князя Адама, из которого решительно нельзя было понять, чего собственно он хотел; он одобрял начатое мною дело, но говорил, что он обязан действовать осторожно и не вмешивать в дело поляков без ведома и одобрения западных кабинетов, чтобы поляки не увлеклись снова несбыточными фантазиями и чтобы их начинания не послужили им во вред как это до сих пор случалось. В письме приводилась даже пословица: «что обжегшись на молоке, будешь дуть и на воду».

Замойский в пространном письме советовал поторговаться насчет денег, чтобы не случилось того же, что в итальянскую кампанию, которая принесла весьма мало денег в железную кассу, или в венгерскую кампанию, которая не принесла кассе ни малейшей выгоды. Он говорил, что надобно поторговаться с турками, узнать, сколько они дадут и выманить у них как можно более денег; кроме того, попробовать, нельзя ли будет получить что-нибудь от Франции и от Англии. В письме не было ни малейшего намека, ни о генералах, ни об офицерах, ни о каких-либо распоряжениях относительно посланных мною и полученных Замойским денег.

Людовик Зверковский жаловался на нравственный упадок князя Адама и на то, что около него нет людей, которые в состояния бы понять важность происходящих событий и в высшей степени благоприятное положение, в которое, по милости Божий, были поставлены поляки. По его словам, только один генерал Хржановский понимал всю [177] важность событий, происходивших в Стамбуле, но он не хотел ехать туда, не желая иметь ничего общего с Замойским и участвовать в деле, во главе которого будет стоять князь Адам, который в настоящее время не руководит уже ни делами, ни своими собственными поступками, а как ребенок во всем подчиняется Замойскому. Он сказал сгоряча Зверковскому: «Напишите Чайковскому, что с Замойским нельзя иметь дела, ибо если привести его с войском на берега Днестра и показали ему брод, по которому он мог бы перейти на польскую землю, то он скажет, что он тут не хочет идти, а хочет идти чрез Китай, так как этот путь длиннее и принесет более выгоды железному фонду; я жалею Чайковского, пусть он порвет с ними всякие сношения, тогда каждый из нас поедет на его призыв и можно будет сделать что-либо путное, но с Замойским никогда не будет толку!»

Зверковский писал также, что Карл Ружицкий отправился в Швейцарию к Товянскому, спросили его совета и разрешения, но такового не получил, ибо этот пророк не верит в войну и сам не знает чего он хочет; он писал, наконец, что католическая партия сильно восстает против того, чтобы поляки входили в сношение и в союз с теми самыми бусурманами, которых польские войска победили под Веною, покрыв себя славою перед лицом всего света, спасши христианский мир, и что помогали магометанам, значило бы отречься от всего своего исторического прошлого. В заключение Зверковский писал, что из поляков в Стамбул поедет разве Замойский ради денег, да Быстроновский за чинами и орденами. Он сожалел о моих трудах и советовал мне действовать по моему собственному усмотрению, прекратив всякое сношение с князем Адамом.

Сердце болело, видя, как мало поляки имеют политического смысла; впрочем, это меня не удивляло, ибо я был к этому подготовлен и был даже уверен, что никакие бедствия не заставит поляка действовать благоразумно; хотя бы у него украли из конюшни лошадь, он не запрет ее на замок, пока в ней будут стоять другие лошади, а когда уведут всех коней, то он сожжет конюшню, чтобы некуда было ставили новых; точно так действуют поляки в делах политики.

Предложение порвать с князем Адамом Чарторыйским и его польской политикой не соответствовало ни моему характеру, ни моим политическим убеждениям; я всегда надеялся, что достигну, наконец, желанной цели, и что когда дело подвинется вперед и будет надежда на успех, то поляки встрепенутся, станут умнее и, возвратясь в Польшу, поневоле должны будут заняться польскими делами. [178] Я был вполне уверен, что деятельность, не основанная на данных истории, на традициях и на монархическом принципе, поведет только к пущему бедствию и к новым невзгодам, и поэтому держался с самого начала неизменно под знаменем князя Адама Чарторыйского.

Русские войска заняли Молдавию и Валахию; их военные посты были расставлены по берегам Дуная; наше турецкое войско также подошло к берегам этой славянской реки, однако война все еще не была объявлена. Главная квартира русской армии находилась в Букаресте, главная квартира турецкой армии — в Шумле. Заграничные кабинеты не хотели вымолвить слово «война», и еще была надежда на сохранение мира; задор дипломатов мало-помалу утихал.

В Стамбуле были созваны на совет все вукелы и риджалы, — так назывались сановники первого и второго класса Оттоманской империи. Совет должен был происходить в Высокой Порте; съехалось более пятисот сановников.

После того как Решид-паша изложил сущность дела и весь ход переговоров, происходивших между Россией и Турцией, великий визирь сказал, что первые и вторые чины Оттоманской империи созваны, по воле султана, с тою целью, чтобы они высказали свое мнение о том, следует ли воевать или нет и с кем следует заключить союз? Когда эти министры закончили свою речь, шейх-ислам обратился к мусульманам с увещанием, чтобы они в своих ответах высказали правду, одну только правду. Первому предоставлено было высказаться Сефер-паше Зан-Оглу; он полагал, что нужно вести войну с Россией и привлечь к участию в ней прочих мусульман; второй, Юани-паша советовал не нарушать мира; стараться уладить недоразумение с Россией безо всяких посредников, а если это окажется невозможным то воевать своими собственными силами, не прибегая к посторонней помощи; третьим пришлось говорить мне, я высказал решительно, что необходимо объявить войну России, искать союза с западными державами и рассчитывать на помощь поляков и казаков, стремясь к восстановлению Польши в ее прежних границах. Все высказали таким образом свое мнение, которое каждый из нас записывал собственноручно в особой книжке. Тевфик-бей, сановник, пользовавшийся большею известностью, советовал начать наступательную войну, двинув турецкое войско прямо на Москву или на Петербург Али-паша спросил его с усмешкою:

— Как же мы туда отправимся и как туда доберемся?

— С паспортами, выданными вашим достоинством, — отвечал он.

Али-паша советовал не начинать войны, которая, по его словам, могла погубить Турцию. [179]

Огромное большинство было за войну и за союз с западными державами; несколько человек из числа самых уважаем их вукелов советовали вместе с тем подумать и о польской справе; еще меньшее число за мир и за соглашение с Россией; это мнение было высказано всего десятью членами совета да и те были ближайшие друзья Али-паши. Решид-паша торжествовал и прямо из заседания отправился с великим визирем во дворец, чтобы представить султану отчет о результатах этого необычайного совета.

Приготовления к войне шли своим чередом, помаленьку; иначе и быть не могло, так как этим делом заведовал Мехмед-Рюшди-паша. Однако я получил прекрасных, по большей части арабской породы, лошадей на два эскадрона или на две сотни; эти лошади были пожертвованы сановниками и богатыми жителями Стамбула; лошади были весьма ценные и прекрасные во всех отношениях. Однажды Мехмед-Али-паша пожелал видеть несколько казаков верхом; я выбрал самых лучших наездников и выхлопотал у Арифа-паши позволение взять для них несколько офицерских лошадей. Когда казаки выехали на двор сераскирата и мимо него замелькали их красные шапки, а по ветру стали развеваться их откидные рукава, то он был вне себя от восторга, глядя на молодцоватых казаков, и тотчас приказал отдать в мое распоряжение 240 офицерских лошадей; это были все заводские жеребцы. Когда я посадил первый эскадрон на коней, то сердце мое едва не выпрыгнуло от радости; при одном взгляде на это войско было видно, что наездники в нем на подбор один лучше другого. Для третьего эскадрона уже были готовы лошади и он обмундировался; в Биневле было послано сказать некрасовцам, чтобы они сбирались в Стамбул.

Не ожидая далее распоряжений от князя Адама Чарторыйского, я начал помещать поляков в турецкое войско.

Все поляки, давно уже перешедшие в магометанство, были причислены по моему ходатайству к корпусным и дивизионным штабам. Я роздал места нескольким докторам из поляков: Наркевичу, Пржиялковскому, Войцеховскому и другим; одним словом, я наполнил турецкое войско поляками, и если бы между ними было некоторое единодушие и они сознавали бы цель, к которой им надлежало стремиться, то они составили бы мощную силу, но об этом нечего было и думать.

Из поселения Адамовки приехало несколько охотников, желавших поступить в казацкий полк: все жители колонии были не прочь сделать тоже, но мне не хотелось лишить колонию ее жителей, чтобы она могла служить приютом не только для поляков, приезжающих из Стамбула, но и для тех, которые были бы ранены или отстали бы [180] от войска, чтобы у них было, куда приклонить голову и где отдохнуть.

LV.

Магометане жаждут войны. — Волнение софтов. — Бегство лорда Редклиффа и английской колонии на суда. — Водворение спокойствия. — Объявление войны. — Приезд генерала Высоцкого. — Проект лорда Редклиффа относительно сформирования аристократического польского легиона в Румелии демократического легиона в Анатолии. — Примирение Решида и Риза пашей. — Поход лорда Дудлей-Стюарт. — Предложение сербов. — Поляки и болгары. — Приезд в Стамбул Замойского. — Его деятельность.

Магометане жаждали войны. Во главе воинствующей партии стоял Мехмед-Али-паша, бывший в то время сераскиром. Решид-паша, также желавший войны, медлил ее объявлением, получив от английского и французского посольств уведомление, что их войска не могут еще выступить на помощь Турции. Русские также не объявляли войны. Ожидание наскучило мусульманам и выводило их из терпения.

Некоторые из молодых сановников и служащих Высокой Порты составили общество с целью заставить правительство немедля объявить войну. Члены этого общества сгруппировались около Мехмеда-Али-паши. Самым деятельным и ревностным из них были Нед-жиб-эфенди, грузин, любимец Мехмеда-Али. О существовании этого общества и о том, что ему покровительствовал Мехмед-Али-паша я узнал совершенно случайно. Члены общества напечатали воззвание с требованием объявить войну, разбрасывали его по городу, прилепляли на углах, на казенных зданиях.

Эти воззвании, само собою разумеется, должны были вызвать волнения среди мусульман. Первыми взволновались софты, т. е. молодежь, учившаяся в духовных школах и готовившаяся к духовному званию; они отправились к конаку Решид-паши, выбили у него несколько окон, крича: «хотим войны, хотим войны».

Однако Решид-паша успели благополучно уехать из конака и добраться до Безик-таша, где жил его сын Мехмед-Джемиль-бей, третий секретарь султана. Отправившись к нему по его приглашению я застал Решид-пашу довольно спокойным; его чрезвычайно забавлял рассказ г. Пизани, первого драгомана английского посольства, о страхе лорда Редклиффа, который разослал всем членам английской колонии письменное предложение, чтобы они перебрались со [181] своими семьями и со всем их имуществом на суда, не ожидая вспышки мусульманского фанатизма.

Решид-паша, в присутствии г. Пизани, поручил мне отправиться в Стамбул, в сераскират (военное министерство), разузнать обстоятельно в чем дело и с разрешения сераскира привести, если понадобится, казаков-христиан для защиты посольств и христиан, проживающих в Пере.

Я сел с моим адъютантом и с чаусами на приготовленных для нас лошадей; одного из них я послали в казармы к Дауд-паше, с приказанием посадить казаков на лошадей и ожидали дальнейших распоряжений с моей стороны; сам же отправился в сераскират. На улицах было совершенно спокойно; на дворе сераскирата кучками стояли софты, которые кричали во все горло и бранили бригадного генерала Ахмета-пашу, который уговаривал их разойтись.

В сераскирате я застал сераскиря; он хохотал до упада, получив известие, что лорд Редклифф и вся английская колония бежала на суда. Я сообщил ему о поручении, которое мне было дано Решид-пашею, и так как я находился с сераскиром в наилучших отношениях и чрезвычайно были расположен к нему, то я высказали ему свое опасение, как бы лорд Редклифф, устыдившись своего поступка, не сделал из мухи слона, не обвинил во всем сераскира и не потребовал его отставки, в чем, при настоящем положении дели, вряд ли ему могли отказать. Я советовал пригласить в сераскират великого визиря, арестовать софтов, отвести их в казармы, откуда тотчас выпустить их другими дверями и донести султану, что порядок в городе восстановлен. В доказательство же того, что манифестация софтов не была плодом мусульманского фанатизма, но была вызвана единственно желанием войны, поставить на часах у казарм, в который будут заключены софты, казаков, т. е. христианское войско.

Сераскир одобрил мое предложение: тотчас было послано за казаками, дано знать великому визирю, а пехотным солдатам, находившимся в сераскирате, отдано приказание арестовать софтов. Вскоре приехали великий визирь, пришли и казаки из казарм, которых толпа приветствовала сочувственными кликами, крича: «они также хотят войны, это наши братья, солдаты султана». Начался допрос софтов в присутствии великого визиря.

Я послал моего адъютанта, Мехмед-бея (Люборадского) к Решид-паше с донесением о всем мною сделанном. Проезжая чрез Перу он встретил английского посланника, выезжавшего уже из посольского дома со всей своей семьею и с целой свитой. Он [182] остановил Люборадского и спросил его, в каком положении находятся дела; тот наговорил ему таких страстей, таких ужасов, что посланник как ошпаренный побежал не оглядываясь к каику и отплыли на суда. Я сделал впоследствии Люборадскому выговор по этому поводу; он извинялся, говоря, что если бы он сказал правду, то лорд не замедлил бы отправиться во дворец и потребовал бы отставки сераскира, теперь же со страху он будет сидеть на судах, а мы успеем все сделать как следует. Он уже не в состоянии будет изменить сделанного, когда, опомнившись от страха, вернется в Стамбул. Кажется, Люборадский отчасти был прав.

Все совершилось как по писанному: софты были арестованы, а за тем выпущены на свободу; наиболее скомпрометированным было разрешено отправиться на пароходе в Бруссу или Адрианополь, бывшей столицы Турции, и пробыть там до тех пор, пока все успокоится.

Великий визирь отправился в Высокую Порту, а сераскир, взяв меня в свой экипаж, поехал во дворец с устным донесением султану. Мы ехали в открытой коляске и встретили в Топхане драгомана Пизани, спешившаго въ посольство за известиями. Он остановили наш экипаж, и Мехмед-Али рассказали ему со смехом о напрасном страхе лорда; все это было передано ему самым точным образом, равно и то, что я ехал вместе с сераскиром и что казаки караулили софтов.

Обсудив дело и посоветовавшись с нами Решид-паша отправился вместе с сераскиром к султану и вернувшись объявил, что султан подписал манифест о войне; несколько часов спустя бригадный генерал Тевфик-паша повез его в Шумлу к Омеру-паше.

Лорд Редклифф не скоро пришел в себя, и когда поехал во дворец, то манифест уже был отослан. Султан заявил ему, что был вынужден сделать это, исполняя волю своих подданных мусульман и христиан. Лорда Редклиффа не столько раздражало то обстоятельство, что война была объявлена, ибо он этого ожидал и его кабинет считал этот вопрос решенным, но он не мог успокоиться по поводу того, что такое важное решение было принято без его совета и разрешения, ибо он был действительно не прочь играть маленького или второго султана, как его называли в стамбульском обществе. Редклифф не мог простить сыгранной с ним комедии, как он называли этот факт, и, не имея возможности отомстить ее главным деятелям, он мстил более маленьким людям. Не имея возможности ничего сделать Мехмеду-Али, его гнев обрушился на меня, так как поляки, по своему обыкновению, наговорили ему, что во всем был виноват я. Он жаловался на меня Решид-паше и [183] даже самому султану Абдули-Меджиду, но безуспешно; приняв во внимание, что лорд был заранее озлоблен против меня за то, что я защищал генерала Бема, а теперь был оскорблен тем, что Высокая Порта без его разрешения и даже ведома самостоятельно объявила войну России, не имея возможности изменить принятого решения, он стал бы, пожалуй, на зло задерживать присылку помощи со стороны Англии, ежели бы в это самое время турецкий флот не был сожжен русским флотом при Синопе.

В мою задачу не входить описание всем известных подробностей этого сражения, я хочу только сказать, что после этого западные державы не могли долее медлить и должны были принять участие в войне.

Мне сообщили наконец из Парижа, что едут генералы, но кто именно — не писали. В то же время ко мне явился Белинский с известием, что приехал генерал Высоцкий и желает со мною переговорили; я отвечал, что я всегда готов его принять, но предупреждаю, что если он хочет иметь дело со мною от имени князя Адама, то встретит с моей стороны полнейшую готовность оказать ему всяческое содействие и помощь; в противном же случае, я не только отказываюсь в чем-либо помогать ему, но даже буду действовать против него, ибо мы можем достигнуть своей цели не иначе, как действуя с полным единодушием, а разлад поведет только к бедствию. Со своей стороны, я был готов действовали с ним единодушно и не скрою, что если бы генерал Высоцкий пришел ко мне лично или прибегнул к посредничеству кого-нибудь другого, а не Белинского, то он остался бы в Турции и это имело бы вероятно самые благие последствия. Белинский же, человек эгоистичный, надеялся именем генерала выхлопотать себе какое-нибудь назначение, а польская справа была для него вещь совершенно чуждая. По протекции англичан, среди которых у него были знакомые и которые покровительствовали в то время мадьярам, в пику французам, которые более сочувствовали полякам, он выдали себя за венгерца и проник к лорду Редклиффу. Не знаю, чего он добивался от английского посольства, какие планы предлагал ему генерал Высоцкий или лучше сказать Белинский, я знаю только, что у Решид-паши неожиданно появился план, предложенный ему лордом Редклиффом. План этот заключался в следующему

Сформировать в Румелии аристократический польский легион, коего ядро составит казацкий полк; в Анатолии сформировать легион демократов разделив таким образом две враждебные партии, которые, будучи вместе, всегда будут враждовать; когда же они будут разделены, всякое соперничество само собою будет устранено; эти легионы [184] не возбудят тогда опасений Австрии и Пруссии; если поляки не будут составлять отдельного войска, то не будет и единого польского знамени. Наконец, что весьма желательно, поляки, при подобной организация, не могут помешать сохранению мира с Россией, если же они будут находиться все вместе, если образуют действительно одно целое, то могут стать во главе войска и помешать заключению мира до тех пор, пока не будут исполнены их польские вожделения, что вовсе не соответствует интересам союзников.

Решид-паша не одобрил плана, изложенного в этой записке; физиономия генерала Высоцкого не понравилась сараскиру-паше и по его мнению, он вовсе не походил на генерала и на военного человека. Когда спросили мое мнение, я отвечал, что не имею и не могу иметь ничего общего с деятельностью генерала Высоцкого, что лично я его даже не знаю; и хотя считаю единодушие трудно достижимым, а быть может и совершенно невозможным, тем не менее всякое разделение или раздвоение было бы, по моему мнению, величайшей и непросительной ошибкой; заключение, приводимое лордом Редклиффом, я считаю одинаково вредным для польских и для турецких интересов, которые в этой войне должны быть тесно слиты.

План лорда Редклиффа не был приведен в исполнение; генерал Высоцкий не получил никакого назначения, а Белинский был произведен в подполковники и участвовал в кампании, не знаю в каком полку, состоя при каких-то английских генералах, которые нахлынули на службу Турции, воспользовавшись тем, что поляки медлили приездом.

Я до сих пор сожалею о том, что не познакомился с генералом Высоцким и не переговорил с ним. Само собою разумеется, мне было бы приятнее видеть его на службе ли турецком войске нежели видеть в нем разных Канонов, Маргаров и других англичан, ибо несомненно он мог бы быть полезнее для Турции и вместе с тем для Польши. Всему этому был виною Белинский, ярый демократ. Как мне говорили потом, его нерасположение ко мне погубило в нем все шляхетские чувства.

Отсутствие генерала Хржановского изменило первоначальный план кампания на Кавказе; я решил действовать иначе. При Решид-паше состоял черкес, абадзех, из невольников по имени Бехчет-бей: он получил прекрасное образование в Париже, говорил на иностранных языках; были у Решид-паши хранителем печати, его приближенным и доверенным лицом. Я подал мысль назначил его, как черкеса, начальником отряда, посылаемого на Кавказ, дав ему в помощники офицеров-поляков и кадры для польского легиона, который мог бы быть сформировать на Кавказе из поляков и дезертиров. Мое [185] предложение было принято; Решид-паша пожертвовал на эту экспедицию из собственного своего кармана миллион пиастров, ради Бехчет-бея, который был произведен в паши. Или войсковых складов было выдано десять тысяч платья с обувью и бельем для черкес. Сераскир, по моему ходатайству, приказал смотрителю казарм в Скутари на азиатском берегу отводить помещение и давать съестные припасы под расписку Арслана-паши всем солдатам, которые будут к нему присланы.

Я условился с капи-кегаем, начальником латинской канцелярии, к которой причислялись все славяне-католики и откуда они получали паспорта, что он доставить мне за десять пиастров с головы тысячу охотников для сформирования этого легиона. В Стамбуле было достаточное количество офицеров мадьяров, валахов, румын и даже поляков, которые были готовы поступить в легион за известное вознаграждение.

В таком положении было дело в тот момент, когда я выехал из Стамбула. Вышеупомянутый план не был приведен в исполнение вследствие чрезмерного скряжничества генерала Быстроновского, который не хотел выдавать премий вербуемым охотникам и офицерам, не сумел достать денег у Бехчета-паши и у правительства и, быть может, не чувствовал себя способным взяться за это дело. Это была с его стороны большая ошибка; имея свой отряд, каков бы он ни был, он был бы настоящим пашею, начальником, а без отряда он играл роль статиста, стоящего во главе штаба. Очутившись в фальшивом положении, без команды, без отряда, не зная местного языка, не имея способных штабных офицеров, он отправился в путь с муширом, Мустафою-Зарифи-пашою, и попал во власть англичан, от которых ни он, ни мушир не сумели отделаться. Поляки сами были кругом виноваты в этом, все было бы иначе, если бы они действовали толковее.

На Дунае войска играли роль обсервационного корпуса, они не делали разъездов и по видимому не думали, чтобы война могла вестись иначе; союзники все еще не выставили на помощь Турции ни одного солдата. Лорд Редклифф торопил отправкой казаков из Стамбула и хотел, чтобы я выехал вместе с ними; Решид-паша поддерживал его.

Редклифф действовал в Шумле чрез посланных туда англичан в том смысле, чтобы склонить Омера-пашу требовать скорейшего прибытия моего и казаков в Шумлу; от майора Воронича было получено, как говорили англичане, донесение из Тульчи, что у него записалось шестьсот казаков из Добруджи, на которых он берет [186] жалованье и получает провиант, и ожидает казаков, чтобы идти вместе с ними куда прикажут.

Омер-паша отвечали весьма резонно, для чего же набирать болгар и людей разных национальностей, когда мы имеем казаков.

Мне было известно от Гончарова, что в Добрудже дело обстояло совершенно иначе.

Лишь только была объявлена война, я послал Гончарову и Жуковскому приказание, чтобы, взяв с собою староверческого епископа со всем духовенством метрополитеном церкви в Славе, они ехали немедленно в Стамбул. Я предоставлял в их распоряжение мой фольварок Зашлы-Босню, где они могли пробыть все время войны; давая приют епископу я хотел защитить его и сохранить от всякой опасности. Мое распоряжение было исполненно в точности, так как Гончаров был человек проворный и практичный.

Он рассказал мне, что Ворона, как он называл Воронича, ведет себя очень глупо, бегает за бабами и ровно ничего не знает; он приблизил к себе какого-то итальянца по имени Канелли, большого пройдоху, как выразился о нем Гончаров, который зачислял в полк всевозможных пьяниц, всякую сволочь, представляли их Вороне, мудиру или каймаку, правительственному чиновнику, с которым делился деньгами, вырученными от продажи таимов. Ворона любуется списками, говорил Гончаров, но у него нет ни одного охотника, которого он мог бы послать. Я тотчас написал об этом майору Вороничу и даже Омер-паше, которого просил вытребовать охотников в Шумлу, чтобы я мог с ними съехаться.

Решид-паша жаловался мне, что сбор войска идет очень медленно, что Мехмед-Али, несмотря на все свое желание и искренний патриотизм, не умеет вести дело, а Мехмед-Рюшди медлит и теряет время даром. Он присовокупил, что один только Риза-паша мог бы ускорить это дело, но он находится с ним в столь дурных отношениях, что не может предложить ему управлять министерством, хотя сделал бы это весьма охотно, несмотря на явное нежелание лорда Редклиффа.

Я сказал Решид-паше, что я нахожусь в наилучших отношениях с Риза-пашею и что если бы я умел свободно говорить по-турецки, то мог бы уговорить его и объяснить ему, чего от него ожидают. Паша улыбнулся и сказал:

— И хорошо, что вы не умеете говорить по-турецки, ибо если бы ваша попытка не удалась, то вы обвинили бы во всем свое незнание турецкого языка.

Я отправился к Риза-паше и передал ему весь наш разговор. Риза-паша спросил, точно ли все это сказал Решид, я отвечал [187] утвердительно. Он тотчас сел со мною в экипаж и поехали к Решид-паше, выразили ему свою полную готовность исполнить его желание, сказав, что он всегда готов забыть личности, когда дело идет о пользе страны и о службе султану. Они обнялись и условились, что Решид-паша доложит султану несколько дней спустя о необходимости назначить Риза-пашу сераскиром, а Риза тем временем сделает нужные распоряжения для сбора войск.

На следующий день я выступил из Стамбула с первой сотней и с кубанскими казаками (По словам автора, русскими подданными, пробывшими на службу султану. Ред.); с третьей сотней я оставил Мехмед-бея (Люборадского) так как седла и мундиры еще не были готовы. Я решил взять из патриархата знамя прежних запорожцев только тогда, когда будет окончательно сформирован полк, который должен был состоять из шести сотен.

На первом этапе, в Буюк-Чекмедже, мы встретил лорда Дудлея Стюарта, приятеля князя Адама Чарторыйского, весьма сочувственно относившегося к польской справе. Сердце этого англичанина было всецело предано Польше. Он возвращался из Шумлы, куда ездил, чтобы взглянуть своими собственными глазами на то, что творилось в Турции. Стюарт был проездом в Белграде и привез мне объемистый пакет, который дали ему мои приятели — сербы.

Этот пакет были вложен в хорошенький малахитовый ящичек с золотыми украшениями; в нем находилась между прочим карта Болгарии и. Румынии, снятая русским штабом в 1827 и 1828 годах. Она имела для меня большое значение, так как было составлено весьма подробно. Кроме того, в пакет было вложено длинное письмо или лучше сказать записка, составленная Авраамом Петроневичем и написанная по-русски и по-сербски, так как он не знал французского языка. В этой записке он высказывали желание князя Александра и сербского правительства сохранить прежние отношения к султану и Высокой Порте, отвечать отказом на предложение России и заявить ей, чтобы она не рассчитывала ни на какую помощь и сочувствие со стороны Сербии, так как сербы останутся верны своему истинному монарху; далее говорилось, что ежели бы Высокой Порте понадобилась помощь сербского войска, то это легко было бы устроить, так как сербы обязаны помогать ей, в силу своих ленных статутов; к этому обязывает их также преданность и признательность к султану Абдул-Меджиду. Он радовался тому, что мною сформирован полк, который он называл казацко-польско-славянским, выражая желание, чтобы этот полк вместе с сербским войском [188] составил зародыш славянского войска, которое будет служить султану и славянской федерации, образующейся под верховной властью турецких султанов, которые являются естественными наследниками бывших сербских королей. Авраам Петроневич уполномочивал меня сообщить это письмо Решид-паше и сказать ему, что сербы и сербское правительство готовы исполнить его приказание.

Я тотчас послал этот документ с переводом на французский язык к Решид-паше и сообщил о нем лорду Дудлею-Стюарту, который свернул с своего пути, чтобы провести с нами ночь и вдоволь наговориться. Он рассказывал нам о Калафате, о том, что туда стянута масса русских войск. По его мнению, которое разделяли и турецкие генералы, русские намеревались перейти Дунай у сербской границы, поднять христиан против турецкого правительства, сильно рассчитывая при этом на новое восстание в Боснии, где после усмирения этой провинции Омер-пашею господствовало сильное неудовольствие против правительства. Если русские не воспользовались этим неудовольствием в своих видах, то это надобно всецело приписать сербам, которые не хотели восстать против власти султана, о напротив были готовы сражаться под его знаменем, что отлично было известно русским. Если бы русские могли рассчитывать на сербов, то они легко взволновали бы болгар, босняков, черногорцев, овладели бы турецким войском, находящимся в провинциях, и арнаутами и, двинувшись на Софию и Филиппополь, могли бы предупредить появление союзных войск в Дарданелах, отбросить турецкое войско к Стамбулу и там окончательно с ним расправиться. Тогда Австрия заключила бы вероятно союз с Россией на погибель Оттоманской империи. Сербия спасла Турцию от неминуемой беды; султан Абдул-Меджид и Решид-паша отлично понимали это, но западные державы не хотели признать этого факта и настаивали на необходимости требовать от Сербии помощи войском.

Австрия зорко следила за тем, что происходило в славянских землях, и помешала Турции принять предложение сербского правительства. Я не удивлялся в этом случае Англия, но был крайне удивлен тем, что Франция действовала в том же духе чрез де-Буркене, который в то время был французским посланником в Вене.

Узнав о том, я написал де-Буркене длинное письмо. Признаюсь, я был раздражен этим непониманием славянских дел и собственно даже французских интересов; я имел на это право, так как я действовал вместе с ним в славянском вопросе и всегда находился с ним в самых дружеских отношениях. Я ценил де-Буркене, и мне было прискорбно видеть, что он дал провести себя австрийским и английским дипломатам. Мне было также прискорбно [189] видеть, что западные державы и в особенности Франция так плохо понимали славян и идею славянства или просто не хотели понять ее.

Сердечно простившись с лордом Дудлеем, мы двинулись далее, напутствуемые его благословением и пожеланием, чтобы мы победоносно вступили в Киев, Варшаву и Краков.

В Чорлу кубанские казаки страшно загуляли; я призвал стариков и сделали им строгий выговор, требуя, чтобы подобных безобразий более не повторялось.

На следующий день, едва успели мы отъехать несколько верст от города, старики подъехали ко мне, прося позволения наказать виновных по правилам и обычаям войска Игнатия Некрасова. Я дал, но это свое согласие. Мы остановились; сотни спешились. Два старика, состоявшие при сотне в качестве советника и судьи, поцеловали полы моего платья, взяли в руки хоругвь и бунчук сотни, воткнули его на курган. Поклявшись несколько раз святым крестом, они громко заявили, что с разрешения атамана-паши будут применены правила войска. Все сняли шапки и стояли с обнаженными головами; старики объявили, что в этот момент в войске нет старших, все равны перед законом, коего они являются блюстителями.

Или кожаного футляра была вынута трость Игната Некрасова; позвали сотников, каждый или стариков отсчитал виновным по тридцати здоровых ударов палкой, приговаривая, что он не умел повиноваться начальству, за то и получает должное наказание в науку, чтобы он впредь знал, как надо быть сотником. Виновный вставал, целовал руку старикам, которые надевали ему на голову шапку и давали в руки трость, приговаривая: «господин сотник, исполняй свою обязанность».

Сотник охотно принимался исполнять ее, вызывал казаков одного за другим по имени и ретиво бил их палкой; подвергшийся наказанию целовал руку сотнику и старикам и возвращался в шеренгу.

Когда требование закона было соблюдено, хоругвь снята, казаки вскочили на коней и отправились в поход распевая удалые песни; с тех пор не было более примерного войска, как кубанские казаки; правду говорят, что за одного битого двух небитых дают и даже более, ибо битые всегда бывают лучше.

С поляками было бы не так легко справиться. Отличительные черты характера, свойственный польской шляхте, ослушание и непокорность, которыми они прониклись, служа в венгерском и польском войске, то и дело порождали недоразумения; офицеры были не лучше унтер-офицеров и солдат; они хотели сменить офицеров и унтер-офицеров, выбрать новых, ссылаясь на примеры, бывшие в Венгрии. [190] Я был вынужден нередко арестовывать и наказывать их; к счастью не все были таковы, между ними попадались также личности, имевшие все данные, чтобы стать хорошими, дельными кавалерийскими офицерами, каковыми они впоследствии и показали себя.

Болгары и прочие славяне вели себя образцово в отношении повиновения, трудолюбия и исполнительности; счастье, что мы имели в полку болгар, ибо несмотря на все мое старание, на все мои усилия и на помощь многих дельных личностей, состоявших под моей командой, я сомневаюсь, чтобы мы могли что-либо сделать с одними поляками. Наш отряд постигла бы та же участь, какая постигла все прочие польские отряды, сформированные за границей; храбрые, воинственные на поле битвы, они были своенравны и своевольны в мирное время. Организованный нами полк имел то преимущество, что в нем можно было опереться, смотря по надобности, на три главные элемента: на казаков, на поляков п болгар; это уравновешивало силы и давало возможность соблюсти целость и единство.

Мы вступили в Адрианополь, приветствуемые выражениями сочувствия и расположения к нам мусульман и христиан. Управителем этой провинции был мой давнишний хороший приятель Кибризли Мехмед-паша; он тотчас пригласили меня с моим штабом и князя Грегора Стурдзу, назначенного бригадным генералом под именем Мелиса-паши, в свою квартиру, и дал нам у себя помещение и полное содержание.

Мулис-паша (князь Грегор Стурдза) сын одного из известнейших и богатейших господарей Молдавии, служил в русских уланах, а впоследствии был полковником и командовал полком в Молдавии. Прекрасный строевой офицер и высоко-образованный офицер штаба, он пожелали служить султану, как ленник своему монарху, и отправился со мною в Шумлу в распоряжение Омер-паши.

Капитан Вержбицкий уже навербовал человек до двадцати охотников-болгар, но когда мы пришли, мундир наших казаков до того прельстил всех, что в течете двух дней набралось достаточное число охотников для комплектования двух сотен, но для них не было ни мундиров, ни сбруи, ни лошадей; кроме оружии, присланного из Франции, у нас ничего не было. Кибризли Мехмед-паша, природный шляхтич, патриот, так был прельщен казацкой кавалерией, что пообещал мне, если я останусь недели две в Адрианополе, доставить лошадей, обмундирование и все нужное для целой сотни. Я донес о том Омер-паше и сераскиру; тем временем начали скупать лошадей, шить мундиры и выдавать нам все нужное для сотни, которую я сформировал. Обмундирование шло весьма успешно. [191] Православный архиепископ пожертвовали лошадей дли офицеров, жидовский катали дали белье, зимние носки и рукавицы, купцы и беи также приняли участие в пожертвованиях, но главный пожертвования шли из кармана Кибризли-паши; седла мы взяли из артиллерийского склада.

Омер-паша разрешил нам пробыть тут несколько дней для обмундирования этой сотни, но велел поспешить. Сераскир Мехмед-Али-паша, который были не в особенно хороших отношениях с Кибризли-пашою, писали мне, что я хорошо сделал, приняв его пожертвование, но что я не должен вступать с ним ни в какие разсчеты, не должен выдавать никаких расписок и квитанций в получения лошадей и вещей, о приняв все, что мне дадут, идти скорее в Шумлу. Он написал Кибризли Мехмеду-паше, что сделает представление султану о его пожертвовании, которого никто не просил, но которое делает ему большую честь, так как он помогает своими средствами правительству.

Кибризли-паша был человек неподкупной, безупречной честности, щедрый до расточительности; он прочитал письмо сераскира без ропота и удвоили старание, чтобы обмундирование шло как можно скорее и чтобы все было самого лучшего качества.

Я написал об этом донесение на французском языке; мой рапорт, при посредстве Антона Аллеона и Эдхема-паши, попали на глаза султану, который были так доволен поступком Кибризли-паши, что не только пожаловал ему денежный подарок, но в скором времени назначили его капудан-пашою, т. е. морским министром.

Я получили из Стамбула письмо с известием, что Замойский наконец, приехал и начал свою дипломатическую деятельность.

Во-первых, он открыл какие-то переговоры с генералом Высоцким, которые не привели ни к чему, но вызвали крайнее раздражение демократов против князя Адама. Он надоел туркам и в особенности Риза-паше, который были военным министром, своими расспросами и пустой болтовней.

Окруженный людьми неспокойными, каковы были Колинко, Владислав Иордан и тому подобный личности, он дозволил им образовать клубы и тайный общества, которые только компрометировали нас. Притворяясь ревностным католиком, он постоянно сидел в костелах, молился и беседовал с ксендзами, что разумеется не могло нравиться такому истому протестанту, каким был лорд Редклифф. Корча из себя англомана, придавая особенное значение тому, что делала Англия, и относясь с пренебрежением к французам и к их деятельности, Замойский уронил свой авторитет в глазах французского посольства; одним словом, он как нельзя более повредил [192] своей репутации человека, призванного занимать видное положение в войске турецкого правительство, о приняли но себя роль политического афериста, который наблюдает за тем, что делают другие, а сам не знает, что предпринять.

Для меня было очевидно одно: выдвигая во что бы то ни стало Косцельского, даже помимо его воли, Замойский подкапывался под занимаемое мною место.

Меня предостерегали насчет этого, о длинное письмо, полученное мною от Замойского, наполненное туманными фразами, убеждало меня в его неискренности и недобрых замыслах. Он ничего не говорил в этом письме обо мне и о польской справе, которая при столь удачном начале ношей деятельности и таких больших средствах могла окончиться ничем, вследствие недоверия и непрактичности человека способного, высоко-образованного, готового действовать на пользу дела, но до такой степени жаждавшего власти и значения, что он всю жизнь воевал с созданными его воображением соперниками и призраками, как с ветряными мельницами, и поэтому всю жизнь были злым гением польской справы.

LVI.

Присяга. — Европейская колония в Карагаче. — Способ применении тенджимата, придуманный Кибризли-пашою. — Прибытие в Шумлу. — Набор рекрут, Неудавшийся в Добрудже, продолжается в Болгарии. — Переход русских чрез Дунай. — Бестолковое отступление корпуса Мустафы-паши. — Военный совет в Варне. — Новый план военных действий. — Казаки из Добруджа. — Передача знамени и документов в знак восстановления Запорожского войска.

Кибризли Мехмед-паша выразили желание, чтобы казаками была торжественно принесена присяга на верноподданство султану; я был этим как нельзя более доволен. На следующий день во дворе конака выстроились три сотни казаков верхом, в полной парадной форме. По правую руку от крыльца стал Кибризли-паша, возле него все высшие сановники и должностные лица, иностранные консулы, я и Мулис-паша — все в полной парадной форме. По левую руку — муфти и кади, правословный архиепископ, настоятель католического костела и хахам-баши; все в праздничном церковном облачении. Позади их держали коран, евангелие и пятикнижие. Перед присягою Кибризли Мехмед-паша произнес речь о важности присяги, о данном христианам праве защищать Оттоманскую империю и об истинном [193] братстве христиан и мусульман под отеческим скипетром султана Абдул-Меджид-хана. По окончании присяги все мусульманские, христианские и еврейские цехи пели гимны, прославляя султана.

Этой, самой по себе простой церемонии были придан столь торжественный, трогательный характер, что все присутствующие были глубоко ею растроганы; особенное впечатление она произвела на болгар, которые были потрясены и говорили: теперь и мы солдаты султана, теперь и мы подобны мусульманам. Их лица выражали искреннюю радость и вместе с тем какую-то затаенную думу, отблеск тех воинственных порывов, которые одушевляли некогда воинов Атиллы и которые их потомки должны были скрывать во время долгих лет неволи.

Европейская колония, жившая в той части города, которая называлась крепостью, Кале, дала по случаю бракосочетания одной из девяц Вернацци большой бал, на который были приглашены Кибризли-паша и все казацкие офицеры. Во всех христианских и еврейских домах принимали и угощали казаков. Это было весьма кстати; оказанный им ласковый прием поднял дух этого молодого войска; «верно мы, что-нибудь да значим», говорили казаки, коли нас так принимают. Честь и слава Кибризли-паше за то, что он сумел так высоко поставить в глазах турок это войско, составленное из столь разнородных, хотя и славянских элементов.

На следующий день мы были приглашены вместе с Мулис-пашою и со всеми офицерами в заседание суда, на котором присутствовали Кибризли-паша и весь совет, меджилис; разбиралось дело богатейшего в городе местного банкира армянина, который обобрал своих родных племянников и подкупили муфти-эфенди. Кибризли-паше подробно было известно как велика была полученная им сумма и где она хранилась. Он допросил муфти-эфенди и укоряли его в самых суровых выражениях, тот во всем сознался; тотчас было послано в его конак, откуда принесены полученные им деньги, которые были положены на стол перед пашою. В это самое время во двор въехал банкир-армянин в прелестном плетеном шарабане венской работы, запряженном цугом четверкою породистых лошадей одинаковой масти, с роскошной сбруей. Он был в элегантном костюме европейского покроя, но при этом в феске, в лакированных сапогах и лайковых перчатках. Войдя в комнату с шумом и гамом он направился прямо к Кибризли-паше, протягивая ему руку; паша сделал ему знак остановиться, а кавасы (полицейские) отвели его к стене. Кибризли-паша перечислил ему все, в чем его обвиняли, когда же армянин попытался от всего отпереться, то паша указал ему на лежавшие перед ним деньги и приказал муфти [194] повторить свое показание. Армянин побледнел и выказал свою армянскую натуру, закричав: Аман, Аман! По знаку паши кавасы схватили его под-руки и повели во двор, где возле шарабана сняли с него лакированные сапоги, накинули ему на ноги веревку, повалили его на землю и отсчитали ему по-старинному турецкому обычаю изрядное количество ударов по пятам. Это было своеобразное, но быть может самое действительное применение тенджимата.

Кибризли-паша, несмотря на все свои прекрасный качества и на взгляды истинно передового человека, не мог отрешиться от прежней системы наказаний; подчиненных ему беев он нередко наказывал собственноручно, своим чубуком, запирал их на двое, на трое суток в отхожее место; воров и мошенников велел нещадно бить розгами, а пойманных разбойников — вешать. Адрианопольские беи, наживавшие большие состояния злоупотреблениями, вымогательством и интригами, только его и боялись, и во время управления им провинцией злоупотреблений и разбоев почти не было. При одном его имени все трепетали.

Несколько лет позднее, стоя с войском в Адрианополе, я отправился однажды на охоту с борзыми в урочище, называемое Карабайр, черная гора; старик-турок, которого я встретил в поле, сказал мне: тут есть один заяц, но тебе его не поймать, его зовут Кибризли. Я просил его показать нам этого Кибризли; вскоре мимо нас пробежал заяц; я спустил свору моих андалузских борзых; долго бегали они и метались во все стороны, наконец поймали зайца у села Кара-Мурад. Старик-турок сказал вместе с нами; приехав в село он расцеловал борзых, а зайца разрубили на мелкие куски. Впоследствии он рассказал нам, почему он так упорно хотел поймать этого зайца и почему он были так доволен, что это ему удалось. Кибризли страстно любил охоту с борзыми; он несколько лет охотился на зайцев, но ему ни как не удавалось затравить их, разгневанный паша приказал надеть на голову борзым колпачки, в роде тех какие носят на голове дервиши. Заезжая во время охоты в село он всякий раз находил там какой-нибудь беспорядок и пользовался этим предлогом, чтобы наказать несколько человек ударами по пятам. Поймав зайца турок надеялся, что им не придется более быть в ответе перед грозным пашою.

Погостив в Карагаче и вдоволь повеселившись благодаря Кибризли-паше мы выступили в поход. Болгары имеют обыкновение говорить каждому солдату, каждому прохожему, зашедшему поесть в их хату: «нема, ничего нема», но как только им пригрозить палкой, у них тотчас найдется все нужное; для нас же ни в чем не было отказа, солдат угощал дичью, свининой, водкой и [195] разного рода сорта винами. Не видов своими глазами, трудно поверить, до какой степени зажиточны и богаты болгаре; какая-нибудь деревушка хижин в двадцать в состоянии прокормить с месяц целый полк кавалерии. В Болгарии прошло в то время до пятисотъ тысяч регулярного и иррегулярного турецкого войска; там не было никаких казенных магазинов или запасов, не было даже казенных подрядчиков, о между тем войско имело в деревнях не только всего вдоволь, но можно сказать даже в изобилии.

Когда мы прибыли в Шумлу, там было не особенно много войска; военные отряды расположились но зимние квартиры в разных местностях Болгарии, а в самой Шумле было масса пашей и иностранцев, иностранных военных комиссаров и розных лиц, желавших поступили но службу в турецкое войско, в том числе бездна англичан; многие желали быть зачислены в румынский легион. Во главе их стояли: Фек, Голеско и Элиадес и несколько поляков, между коими особенно выделялся пан Сокульский; к сожалению, легион не был сформирован, а из них можно было бы образовать порядочный отряд, если бы они согласились подчиниться князю Стурдзе (Мулис-паше), румыну, которому роль начальника подходила наиболее. В Шумле находился между прочим, поляк Вольский, с умом и наружностью Мефистофеля; это было какая то темная, таинственная личность. Получив образование в военном училище в Вене, он служили к качестве артиллерийского офицера в польском войске, затем был помощником генерала Скржинецкого, командовавшего польским войском; когда же этот генерал был похищен графом Быстроновским (Лев-паша) и увезен в Бельгию, то Вольский исчез и только теперь появился в Балканах, в Сливнах, где он занимался врачебной практикой, выдавая себя за доктора-гомеопата. Когда была объявлена война, он поспешили в Шумлу, с проектом образовали отряд телеграфистов, которые развозили бы телеграммы верхом, в галоп; его проект были одобрен и ему было вверено начальство над эскадроном, с которым он маневрировал в окрестностях Шумлы для поддержания коммуникации между конаком главнокомандующего и укреплениями и редутами Шумлы.

Особенным влиянием у главнокомандующего пользовался английский комиссар Сименс, бывший гражданский инженер, ныне полковник, полу-англичанин, полу-турок, во многом напоминавший лорда Редклиффа, которого он копировал; подобно тому как Редклифф разыгрывали роль маленького падишаха, Сименс хотел играть главную роль в своей сфере. Французским комиссаром был полковник Dieu, человек способный, благородный и вполне достойный, но английский коммисар всячески оттирали его так, что даже итальянский [196] комиссар Govone, которому покровительствовал Сименс, имел гораздо более значения и веса. Австрийский комиссар, полковник Левенталь, как всякий австриец, пользовался уважением Омер-паши и имел на него большое влияние.

Союзный войска уже высадились в Галиполи и на азиатском берегу Стамбула, и двинулись даже к Адрианополю и Варне, когда было получено известие о появлении русских в Добрудже, под Исакчей, Гирсовом и Тульчей В Тульче, пехота, находившаяся на острове, защищалась храбро, но предоставленная своим собственным силам, должна была сдаться. Дивизионный генерал, Мустафа-паша, находившийся в Добрудже с двадцати-тысячным корпусом, поспешно отступил; в войске произошло замешательство, так как на него нагнали страх башибузуки, которые самым варварским образом грабили и расправлялись с солдатами; отряд Мустафа-паши бежал в Шумлу никем не преследуемый, так как русское войско не пошло далее Бабадага. Это бегство произвело среди турок страшный переполох, и если бы русские пошли вперед, трудно сказать, какая судьба постигла бы наше войско в Шумле.

Турецкие паши и их советники были до того уверены, что русские двинут все свои силы к сербской границе, что Силистрию не снабдили в достаточном количестве ни провиантом, ни амуницией, в ней не было даже достаточно сильного гарнизона. Только теперь в крепость двинули близ стоявшие войска, несколько батальонов египтян ополченцев-арнаутов и первый полк конной гвардии.

В то время как все это происходило на Дунае, в Варну прибыли: Риза-паша, Кибризли-Мехмед-паша, французский маршал Сент Арно и лорд Роглан. Омер-паша был приглашен на военный советь; он взял меня с собою, и, по его желанию, я был допущен, с общего согласия, на совет, так как он не владел еще в то время так свободно французским языком, как впоследствии.

План кампании, который обсуждался и был принять в Варне, заключался в общих чертах в следующем: половина французского и английского флота должна была немедленно отправиться в Черное море и блокировать Севастополь, другая половина должна была эскортировать суда, на которых предполагалось отправить десант французского и английского войска на левый берег Днестра, к Овидиополю, где предполагали устроить укрепленный лагерь. Корпус генерала Боске и английская кавалерия должны были идти из Адрианополя в Шумлу и вместе с армией Омера-паши отбросить русское войско к Дунаю или за Дунай и пройти чрез Румынию в окрестности Аккермана на соединение с войском союзников; тогда только должен был окончательно выясниться вопрос, придется ли двинуть войско к [197] Перекопу, чтобы отрезать Крым — что было бы весьма умно и практично — или начать одновременно военные действия на Украине и в Польше, ежели поляки выказали бы желание и готовность взяться за оружие.

Когда план были утвержден, генералу Боске было послано приказание идти как можно поспешнее с войском в Шумлу, куда отправились генералы союзных войск и все паши, чтобы произвести смотр войску, осмотреть укрепления и укрепленный лагерь. В тот же день под вечер мы прибыли в Шумлу, куда уже собрались войска на смотр.

Омер-паша в течение нескольких лет из бригадных генералов достиг звания фельдмаршала; носился слух, что он будет назначен сердар-экремом, главнокомандующим турецких войск. Ему покровительствовали султан Абдул-Меджид и многие влиятельные сановники, как напр. Решид-паша, Мехмет-Али и Фети-Ахмет, которые считали его одним из даровитейших турецких пашей, что было впрочем совершенно справедливо; но многие завидовали ему я были недовольны тем, что им придется подчиняться человеку, который не был их соотечественником и который был вначале христианином. Всем было известно, что Омер-паша находился в дурных отношениях с Риза-пашею; между ними произошло когда-то столкновение, о котором тот и другой затаили в душе воспоминание. Начальником штаба главной армии были в то время Рифат-паша; он воспитывался в Вене, но не усвоил себе европейских взглядов, как всякий турок ненавидел все иноземное, был лукав и развращен, как истый византиец. Он стал во главе партии, интриговавшей против Омер-паши, и своими наветами поселили между ним и Риза-пашею такой разлад, что дело грозило окончиться весьма серьезно. Приехав в Шумлу паши, отправились в свои конаки; к Кибризли-паше зашли главнокомандующие английской и французской армия; Риза и Омер-паши не выходили из дома; в войске толковали о том кто за Омера, кто за Риза-пашу. Кибризли-паша решил ни во что не вмешиваться; Сент-Арно и Роглан пожимали плечами; первый были за сераскира, второй — за главнокомандующего. Я решил действовать энергично и отправился к Риза-паше. Я воззвал к его патриотизму, к его государственному уму; после продолжительного разговора он согласился с тем, что я прав. Хотя был уже поздний час, однако я отправился немедленно к Омер-паше и привез его к Риза-паше, они помирились в присутствии Кибризли-паши. На другой день было удивительно смешно видеть смущение Рифата-паши и всех его приспешников, которые приехали с торжествующим видом, надеясь услышать о назначении нового главнокомандующего; увидев, что сановники вышли в приемную под-руку, они спустили нос [198] на квинту и были так пристыжены, что чуть не упали Омер-паше в ноги.

Такова натура турок. Риза-паша улыбался, а Омер-паша смотрел на всех с презрением. В тот же день у него был большой обед, на котором все паши, интриговавшие против него, до того перепились с радости, что пустились в пляс; под-конец их вынесли одного за другим из комнаты. Многие сановники были на-веселе, но все же чинно беседовали с маршалом Сент-Арно; лорд Роглан спокойно уснул в кресле, а Омера-паша, в то время пивший только несколько рюмок вина за обедом, указывал на них мне и Мулис-паше, приговаривая:

— И это генералы турецкого войска.

В таком виде Омер-паша представил их главнокомандующим союзных войск, отомстив столь великодушно за все их происки и интриги.

Дела могли принять самый дурной оборот, если бы эти сановники не помирились, так как русское войско массами переходило через Дунай, который не был защищен, и стягивалось к Силистрии.

Начали понемногу стягиваться и войска Мустафа-паши; они подходили отдельными ротами, эскадронами и полу-батареями. Пришли и добруджинские казаки, в числе 240 всадников; так как уже все сотни были на лицо, кроме четвертой, которая была откомандирована в Калафат, то я устроил церемонию торжественной передачи им запорожского знамени. На двуцветном знамени, на красном поле был изображен серебряный мусульманский полумесяц, а на белом поле — золотой православный крест.

Мы получили таким образом все законные права и привилегии, дарованные некогда славному запорожскому войску; и наш полк был возродившимся славным запорожским войском или войском польского короля и республики, состоявшим на службе султана, союзника Польши. Эта церемония, после которой наш полк стали пользоваться историческими правами и привилегиями бывшего запорожского войска, должна было, по моему мнению, произвести сильное впечатление на поляков и повлиять на их политические взгляды. К сожалению этого не случилось. Турки и даже французы поняли ее значение, но поляки никогда не поймут смысла этого исторического факта.

Я могу сказать не преувеличивая, что с самого начало этой важной эпохи, приведшей к войне, я работал для Польши бели поляков, помимо их желания и даже вопреки ему, ибо они скорее мешали мне нежели помогали. Работая для польской справы и для самих поляков, выхлопатывая тому или другому из них генеральский, полковничий чин и т. п. я на другой же день видел с их стороны самую [199] черную, самую гнусную неблагодарность; одним словом вместо того, чтобы создать воинов и защитников отчизны, я создал массу интриганов которые постоянно подкапывались под меня. Разумеется были исключения, но весьма редкие; были и между поляками дельные и порядочные люди, но к сожалению их легко было пересчитать по пальцам.

Однако, я не задумывался продолжать свою деятельность, имея для служения Польше историческое, богатое традициями войско.

Я написал Владиславу Замойскому, что я передам ему командование этим войском, как только мы будем по ту сторону Днестра; что он будет командовать им на польской земле и что я поступлю под его начальство или оставлю военную службу, смотря по надобности и согласно его желанию. Теперь же я не отказываюсь командовать полком единственно потому, что пользуюсь доверием Высокой Порты, расположением султана и уважением турок и поэтому имею возможность действовать в Турции успешнее всякого другого; при том, если бы вновь сформированный полк потерпели поражение, то вина в этом пала бы исключительно на одного меня и это не повредило бы польской справе, тогда как если в неприятное положение будет поставлен Замойский, человек старинного рода, занимающий видное социальное положение, племянник князя Адама, то это может иметь самые дурные последствия для нашего общего дела.

Мне писали из Стамбула, что Замойский человек не искренний, фальшивый, что вряд ли мне следует на него рассчитывать, что по словам Калинки, любимца Замойского, они приехали сюда скорее с целью торговаться нежели воевать. По мнению Замойского, поляки не должны брать оружия в руки до тех пор, пока в Варшаве, Кракове, Вильне и даже в Киеве не появятся красные брюки (Французы); тогда они без труда овладеют Польшей, а покуда надобно стараться добыть от турок и от союзников как можно более денег, чтобы устроить Польшу, когда ее завоюют для поляков французы, так как того желает Замойский; это единственная цель, к которой он стремится, вовсе не желая сражаться за турок.

Калинко, страшный болтун и хвастунишка, все это разболтал; он кичился тем, что ему все известно, что у Замойского от него нет тайн, что он во всем с ним советуется. [200]

LVII.

Назначение сердар-экрема — Изменение первоначального плана войны; причины, вызвавшие эту перемену. — О том, что происходило в Париже и что делали там поляки. — Я назначен командовать отрядом, которому приказано занять Дели-Орман.

Из Стамбула приехал Шекиб-эфенди, один из влиятельнейших сановников Высокой Порты, с фирманом, коим Омер-Луфти-паша назначался сердар-экремом, генералиссимусом оттоманского войска; фирман был торжественно прочитан в конаке Омер-паши, но сердар-экрем отказался дать Шекибу-эфенди обычную награду (бакшиш), которая должна была бы равняться по меньшей мере 200 тысячам пиастров. На требование выдать этот бакшиш сердар-экрем отвечал: тот, кому фирман дает право проливать кровь за престол и отечество, за это не платит, а ему должны платить. Так и не дал он ему денег и ограничился каким-то незначительным подарком.

Корпус генерала Боске не пошел к Шумле, а остался в Варне; план военных действий был изменен; было решено высадить войско в Крыму и идти к Севастополю, чтобы локализировать войну.

Такая комбинации всем понравилась. Англия находила для себя выгодным уничтожение русского флота и самого главного русского военного порта на Черном море. Пруссии и Австрии также было выгодно, чтобы польские дела оставались в прежнем положении. Турция могла еще питать надежду вернуть Крым и свои закавказский владения, но Франция, не имея целью восстановить Польшу, уподобилась Дон-Кихоту воюя на пользу Англии и Австрии, ибо в случае самых блистательных побед она имела в перспективе только огромные и невознаградимые убытки. Впоследствии, одна личность, пользовавшаяся полным доверием императора Наполеона и с которой я был давно и близко знаком, рассказывая мне, что император принял этот план потому, что поляк, с которым план был ему прислан, уверял его, что в Польше нет ни малейшего желания к повстанию, что поляки к нему совершенно не подготовлены и, будучи бессильны, относятся совершенно равнодушно к войне, предпринимаемой западными державами, и к могущим быть результатам этой войны. Они пожелали узнать по этому поводу мнение князя Адама, который отвечал в том же смысле, и полагали, что возбуждать Польшу к новому восстанию было бы равносильно добиваться ее окончательной гибели. Императору сказали между прочим, что из поляков я один смотрю серьезно на эту войну и убаюкиваю себя мечтами о казачестве и Польше, которые я проповедовал в [201] своих повестях и которые я стараюсь теперь осуществить на деле Наполеон разумеется должен был поверить тому, что ему сообщили из столь верных источников; однако, желая испробовать, нельзя ли будет разбудить в поляках казацкий дух, он послал для казацкого полка оружие и был намерен внимательно следить за тем, что делалось в Польше.

Оружие было уже доставлено в Стамбул, но я получил его лишь по прошествии полутора месяца в Рущуке.

Письма Людовика Зверковского были мрачны, безнадежны; он также, как и все прочие ясно видели, что энергия оставила князя Адама, что его сыновья не спешили и даже не желали служить отечеству; они радовались локализации войны, так как это давало им возможность не спешить на поле битвы, не нести трудов военного времени и не жертвовали жизнью. Они говорили во всеуслышание: «это не принесет никакой пользы Польше, там обойдутся и бели нас».

Так писал мне Зверковский, повторяя в конце письма: «вот до чего дошли Ягеллоны, — не рассчитывай на них; что касается политического разума поляков, то над ним остается посмеяться; запад для них тарабарская грамота, они знают о нем столько же, сколько познанские философы. Когда окончится турецкая война они начнут повстанье, чтобы их расколотили в пух и прах, как они восстали в 1831 г. после войны 1828 г., таков наш разум; мы никогда не научимся тому, что нам нужно, и готовы забыть все то, что могло бы быть поставлено нам в заслугу.

Мне писали также из Стамбула, что Замойский занят только мыслями о железной кассе и интригами, что он очень рад тому, что война будет локализирована, и говорит, что только теперь он будет в состоянии провести свой план с полной уверенностью в успехе, а не действовать на риск, на авось. В Стамбул наехало масса поляков, которые собирались наблюдать за военными действиями; они шумели, галдели, писали пасквили в прозе и стахах, писали сатирические дневники; составляли общества, кружки, но ехали в армию никому не приходило в голову. Все это должно было переполнить грустью сердце всякого истинного поляка. В Шумлу приехали Танский и Градович, назначенные состоять корреспондентами при штабе французских войск; во главе бюро корреспондентов стояли Танский. Эти господа также говорили, что на поляков совершенно нельзя рассчитывать, так как они хуже тех бестолковых крикунов, которые были в Варшаве, и вовсе не хотят сражаться; в Польше, по их словам, то и дело получались письма от демократов, от князя Адама и от духовенство с [202] приказанием не двигаться, смирно сидеть по домам, поэтому никто не отважится даже в одиночку приехать в Турцию.

Таково было положение дел, когда в Шумлу приехал адъютант султана, Махмуд-паша, с известием, что на военном совете, в котором участвовали главнокомандующие союзных войск, военный и другие министры и который был созван для обсуждения принятого плана военных действий, было решено эшелонировать оттоманские войска отдельными дивизиями от Виддина вдоль по берегу Дуная за Туртукай до самой Силистрии и от Дели-Ормана чрез Базарджик до Нальчика и стоять на месте, наблюдая за русскими войсками, находящимися в Румынии и подошедшими к Силистрии до тех пор, пока союзные войска не соберутся в Варне, чтобы скрыть таким образом свое передвижение.

Этот план, по повелению султана, был прислан сердар-экрему с приказанием собрать на военный совет всех генералов, которые должны были высказать о нем свое мнение.

Сердар-экрем тотчас созвал совет и приказал мне присутствовать на нем, хотя я имел всего чин миримара-паши.

Когда собрался советь, на котором присутствовали маршалы и до двадцати дивизионных генералов, начальник штаба Рифат-паша прочитал присланный из Стамбула план военных действий, в котором были поименованы все пункты, в которых предполагалось эшелонировать дивизии. Генералы начали обсуждать, каким образом привести этот план в исполнение, начали высчитывать сколько потребуется подвод для перевозки дивизий с тех мест, на которых они находились, в те пункты, где оне должны были стать эшелоном; начали смотреть по карте и высчитывать сколько потребуется продовольствия и фуража и откуда он может быть доставлен.

Я слушал и молчал; когда меня спросили, почему я молчу, я сказал, что я не понимаю такого совета. Султан хочет знать наше мнение о плане военных действий, а мы его не обсуждаем, а толкуем о том, что касается сердар-экрема, о том, что должен выработать его штаб и что нас вовсе не касается.

Все переглянулись, а Рифат-паша сказал:

— Как же мы можем обсуждать план, одобренный в Стамбуле!

— Коль скоро султан этого желает, сказал я, мы обязаны исполнить его приказание.

Тогда Гассан сказал: какое же твое мнение, говори, ты младше нас.

Коли прикажете, извольте; весь план дурен и от начала до конца никуда не годится, он угрожает гибелью ношей армия и не [203] защитит войск союзников. Если русские имеют под Силистрией 18 тысяч войска, что весьма вероятно, то, когда наша армия будет разделена, они разобьют одну дивизию за другой и подойдут к Варне скорее, нежели туда может быть стянуто достаточное количество союзных войск; войска, находящиеся в Румынии, перейдут Дунай, могут атаковать наши дивизии, стоящие на левом фланге, и участь войны сразу может быть решена.

Меня снова спросили: так как же по твоему мнению следует поступить? я отвечал: сосредоточить все наши силы под Шумлой, оставив незначительное количество кавалерии на берегу Дуная, заняли Дели-Орман, так чтобы русские не могли к нему подойти, поддержать коммуникацию между Силистрией и Шумлой и Силистрией и Варной; оборонять Силистрию до последней возможности и придти ей на помощь со всеми нашими силами. Надобно спасти армию, чтобы спасти государство, ибо в настоящее время вся сила государства в войске.

Меня спросили: можешь ли ты тотчас изложить все это письменно?

— Могу, отвечал я.

Мне дали перо и бумагу; я изложил письменно свое мнение и подписал его. Гассан первый сказал: я присоединяюсь к мнению Садык-паши и скрепляю свою подпись приложением моей печати; за ним подписался Гиритли — Мехмет — Оглу и все остальные. Совещание окончилось; маршалы отправились с этой бумагой к сердар-экрему, который согласно приказанию, полученному из Стамбула, не присутствовали на совете, я же с прочими пашами отправился дохой; но в скором времени за мною прислал сердар-экрем, у которого уже собрались все присутствовавшие на совете. Он обнял меня сказав, что своим здравым суждением и смелостью, с коей оно было высказано, я спас армию и государство. Запечатав написанную мною бумагу вместе со своим донесением султану он послал ее с Махмуд-пашею, приказав ехать как можно скорее, чтобы без задержки получили ответ.

Ответ был получен несколько дней спустя; султан утвердил мнение шумлянского совета и повелел привести его в исполнение.

Мне говорили впоследствии, что султан остался очень доволен мною, велел призвать Риза-пашу, и этот достойный человек сознался, что он был не прав, что мое мнение справедливо и написал мне весьма сочувственное письмо, хваля мою ревность к службе.

По повелению султана, Омер-паша разделил армию на четыре корпуса: первый корпус, сформированный из войск гвардии, был послан к Виддину и Калафату, второй корпус, названный столичным, находился под командою Гассан-паши; третий был сформирован из румелийских войск. В каждом корпусе было не менее 50 тысяч [204] регулярного войска и от 20 до 30 тысяч башибузуков. Четвертый резервный корпус под номинальным начальством Гиритли-Мехмеда-Оглу состоял из четырех батальонов четвертого румелийского пехотного полка, двенадцати батальонов пеших стрелков, казаков и второго конно-гвардейского полка с 8 батареями артиллерии.

Мне было приказано занять Дели-Орман. Для начала мне дали моих казаков, четыре эскадрона 2-го гвардейского полка и 500 башибузуков из Дамаска, под командою Мурад-бея (Сент Андре); при втором гвардейском полку состоял англичанин Oreilly, незаконный сын лорда Пальмерстона, принятый на турецкую службу в чине майора под именем Гассан-бея. В моем отряде было не более 1.700 человек кавалерии.

Дели-Орман, бешеный лес, начинается в четырех часах езды от Шумлы; он растет на неровной местности, на пригорках и долинах, отдельными группами и чащами, между которыми виднеются прекрасный, тучные поля и большие селении, в коих живут по большей части мусульмане из секты кизилбашей; это потомки бывших сипаев султанов Мурада и Сулеймана, поселенных в виде стражи между Дунаем и Балканами. Этот лес тянется на расстоянии восьми часов езды по большой дороге от Шумлы к Силистрии до самого Алфатара, где начинаются поля, на которых растут кое-где редкие, но высокие деревья; этими полями четыре часа езды до Силистрии. Этот лес имеет вид подковы, обращенной дугою к югу, а Силистрии находится против середины этой дуги. Эта местность как нельзя более приспособлена для кавалерийских разъездов и дозоров благодаря деревьям, разбросанным на полях, темным рощицам и болотцам, которые дают возможность пробраться всюду незамеченным и скрыться от погони. Это единственное в своем роде место для устройства засады.

В сторону этот лес тянется вправо до степей Добруджи, до Хаджи-Базарджика и до Варны, влево до Разграда и до самого Рущука. По близости от Рущука находятся большие возвышенности. Вследствие отсутствия источников эта прекрасная местность почти безводна, так как речки, ее орошающие, совершенно пересыхают весною, и поэтому в полях и на больших дорогах устроены колодцы, заменяющие фонтаны, коими так изобилует Турции. Для скота в каждой деревне и даже у опушки каждого леса существуют лужи, которые наполняются дождевой водой; ее вполне достаточно для буйволов и гусей, которых местные жители держать в огромном количестве. Эти лужи и колодцы находятся в таких укромных местах, что их можно найти только при помощи местных жителей. Местность изобилует хлебом. Самым крупным землевладельцем в [205] Дели-Ормане были в то время силистрийский паша, Ибрагим, которому принадлежало село и фольварок; ни один турок, ни один человек не умели получить с земли и от болгар большого дохода, как он.

Он смотрели на болгар не как на людей, а как на рабочий скот, но как разумный помещик не выколачивал из них последних сил; он переезжал но них через болота как на ослах; болгары должны были идти на четвереньках и переносить на себе старика, в доказательство того, что они составляли его скот. Он не морил их голодом, не доводил до истощения: пускай себе работают весь день, говорил он, а ночью спять, чтобы никакие мысли не лезли им в голову, да пусть хорошенько едят и будут хорошо одеты, чтобы не убежали. Болгары мирились с этим положением. Он никому не позволял притеснять их, но сам делал с ними, что ему вздумается. Под его покровительством мусульмане разыгрывали роль чиншевой шляхты; он позволял им угнетать гяуров, но только до известной степени, чтобы это не переходило границ; они могли безнаказанно присваивать жен и дочерей болгар, но не их скот.

В Дели-Орманском округе не знали султана, т. е. знали его только по имени, как какой-то миф, как нечто очень далекое, заоблачное, а но земле для жителей существовала только власть Ибрагима-паши.

Разбойники и мошенники могли убивать и грабить в его округе всех, кроме местных жителей, лишь бы они в точности доставляли в конак половину забранного. Хотя Ибрагим-паша не был последователем Христа, но он отлично знал, что Богово Богови, а Кесарево Кесареви; несомненно это был человек ловкий и прозорливый, если он не поплатился в правление султана Махмуда за свои проделки жизнью и сохранил свое деребейство.

В это-то наместничество я был послан с продовольствием всего на несколько дней и с приказанием достать на месте все необходимое не только для войска, которое шло со мною, но и для нескольких тысяч солдат, которые должны были подойти позднее, а также доставлять провиант в Силистрию, в которой было не особенно много запасов. Я нашел буквально все селения пустыми; кроме стад гусей, кошек, да собак и дичи в лесу, в селах не осталось живой души: все жители ушли в лес и увели с собою скот.

Я избрал для главной квартиры Рахман-Ачаклар, как центральный пункт, находившийся на полпути из Шумлы в Силистрию. Это было главное местожительство Ибрагим-паши; там было довольно много хороших строений. [206]

Я произвел в один день рекогносцировку всей местности, заключенной, если можно так выразиться, в Силистрийской подкове, и видел русский лагерь под Ада-Кале, на самом берегу Дуная, и под Кара-Орманом, в двух часах расстояния к юго-востоку от Альфатара.

Войско было распределено мною следующим образом: Петр Суходольский с сотней кубанских казаков стал близ Альфатара со стороны Шумлы; капитан, князь Бзеделах, с шестой сотней регулярных казаков и 250 башибузуками из Дамаска, заняли левую сторону подковы, адъютант майор Кречулеско с пятой сотней регулярных казаков и остальными башибузуками стали по правую сторону; на полпути между Альфатаром и Рахман-Ачикларом стал в виде резерва полковник Саид-бей с четырьмя эскадронами второго гвардейского полка. Обе сотни добруджских казаков, от которых было взято порядочное количество проводников, так как они одни прекрасно знали Дели-Орман, остались в Рахман-Ачикларе в качестве гарнизона и полицейской стражи; три первые сотни регулярных казаков образовали летучий отряд, который переносился на каждый пункт, где в нем была надобность и оставался под непосредственным моим начальством.

Днем часовые и передовые посты были расставлены по внутренней дуге подковы; по линии все время расхаживали патрули; ночью летучие отряды и резерв переходили за линию, беспокоили неприятельских часовых и даже доходили до его лагеря.

Сообщение с Силистрией поддерживалось двумя путями: через Айдемир с редутом Меджидиэ и чрез Татарнику, селение, населенное казаками-староверами на самом берегу Дуная, непосредственно с Силистрией. Устроив таким образом караульную службу, я занялся магазинами. С помощью добруджинских казаков мы разыскали места, где скрывались жители, и я препроводили в Рахман-Ачиклар всех имамов и мухтаров селения, требуя, чтобы они сказали, где спрятан хлеб и куда девали скот.

Имамы и мухтары не решались сказали правду: до такой степени они боялись Ибрагим-пашу. Тогда добруджинские казаки посоветовали запереть их всех в огромную беседку, в которой стены были сделаны из стеклянных рам, сняв занавеси, так, чтобы солнце пекло со всех сторон; жара была невыносимая; двери были заперты на ключ, возле них поставлена стража из казаков; в беседке не оставили даже стакана воды. Когда их продержали там некоторое время, они стали кричать: «ради Бога, дайте воды»; на это не обратили ни малейшего внимания, а между тем казаки обносили вокруг беседки воду, пили ее, проливали. Заключенным было объявлено, что они [207] получат воду только тогда, когда скажут, где спрятан хлеб. Что касалось скота, мы об нем не спрашивали, так как казаки пригнали достаточно быков и овец. Хотя имамам и мухтарам в беседке было вероятно не сладко, но у них было терпение Тантала. Однако ни один из них не выдержал этой муки 24 часа и они указали склады, в которых был спрятан хлеб; его складывали в огромных ямах, выложенных камнем, вымазанных глиною, смешанной с изрубленной соломой или с мякиной и хорошо просушенных. В этих ямах хранилось несколько тысяч кило зернового хлеба. Сверху они были обложены дерном, а некоторый засажены кустами; небольшие отверстия, с железными решетками, служили для проветривания, но и те были заложены дерном; эти ямы находились по всему лесу в самых невероятных местах, над некоторыми или них проходила большая дорога и вились тропинки. Мы нашли в этих складах такую массу зерна, что правительство, по расчету, выдало за него Ибрагим-паше долговых обязательств на 500 тысяч пиастров. Гнев Ибрагим-паши на меня и на казаков доходили до бешенство. Этот прекрасный патриот заключил, как оказалось, чрез подставных людей контракты с интендантствами французского и английского войска, от которых он получил бы за все наличными деньгами, тогда как от нас он получил одни расписки; он затеял против меня процесс, подав жалобу сердар-экрему и Высокой Порте, но проиграл его в обеих инстанциях, а я получил благодарность.

Я устроил тотчас мельницу и пекарню и велел печь сухари. Силистрия правильно снабжалась мною всем нужным провиантом и у меня было всего вдоволь для прибывавшего войско. Обеспечив таким образом продовольственную часть и устроив форпостную службу, я отправился в форт Меджидиэ, чтобы донести обо всем Гиритли-Мехмед-оглу и получил от него дальнейшие приказания. Возле форта стояли лагерем конные башибузуки; я упросил генерала отослать их всех в Разград, откуда их можно было бы требовать частями, смотря по надобности, мотивируя свое предложение тем, что, находясь по близости от регулярных войск, они не посмеют творить никаких бесчинств. Оставаясь в крепости, они не приносили никакой пользы, бели толку истребляли съестные припасы, находившиеся в крепости, а в случае блокады были бы не только лишние, но даже могли принести вред. Старик согласился с моими доводами; он оставил под Силистрией один полк с пятьюстами башибузуками, разрешили мне взять их сколько понадобится в Дели-Орман, о остальных отослать в Разград. Впоследствии выяснилось, что я оказал этим большую услугу Силистрии.

Я взял с собою полк курдов, коим командовал Баку-эфенди, [208] шляхтич из Курдистана. Вступив в лес, я тотчас велел прочитать им инструкцию, написанную мною для войска, именно те пункты, в которых говорилось о форпостной службе. Этой инструкцией самым строжайшим образом воспрещалось стрелять вблизи от неприятеля по зверю иди на ветер. Когда она была прочитана, я лег отдохнуть под дубом; со мною находилась третья сотня регулярных казаков и несколько кубанцев, составлявших мою личную стражу. Едва успел я сомкнуть глаза, как послышались выстрелы; я очнулся и спросил, что это значить; мне отвечали, что курды стреляют на-ура. Я крикнул кубанцам, чтобы они привели ко мне стрелявших; они вскочили на коней и привели Баку-эфенди; никто как он насмеялся над инструкцией и вдобавок нахально оправдывался; кубанцы, не ожидая моего приказания, повалили его на землю и отсчитали ему двадцать ударов ногайкой Игната Некрасова. Я ожидал, что курды будут страшно раздражены, но ни один из них не шевельнулся, а Баку-эфенди, встав, подошел ко мне и поцеловал полу моего платья, благодаря меня за наказание, и, вернувшись к своим, во всеуслышание сказал, что они видели, как его наказали за ослушание, так точно и он будет наказывать их за каждое нарушение приказаний. С этого дня курды были наилучшим войском из башибузуков; мы их не отдали ни французам, ни англичанам, они остались при турецком войске, а Баку-эфенди были бесспорно одним из лучших полковников среди башибузуков.

Каждую ночь мы имели стычки с русскими войсками; это делалось с целью держать их в неизвестности относительно того, как велики наши силы, который увеличились между тем шестью эскадронами третьего Румелийского полка и шестью эскадронами четвертого кавалерийского полка, прибывшего из Стамбула; у нас было также шесть пушек конной артиллерии. Впоследствии мне прислали еще восемь батальонов египетской пехоты и батальон пехотных стрелков. Таким образом, составился маленький отряд; к сожалению, я не мог ничего предпринять с ним, ибо сердар-экрем наистрожайше приказал не выводить войска из Рахман-Ачиклара без созвания меджилиса, совета пашей и полковников, и не взяв от них мазбата, свидетельства, что это движение нужно и что оно произведено с согласия меджилиса.

Русское войско не выказывало ни малейшего намерения вторгнуться в Дели-Орман и не занимало даже высот, лежащих к югу от Силистрии, которые помогли русским овладеть этой крепостью в 1828 году; они ни разу не пытались даже атаковать бастион или новое укрепление Меджидиэ. Для поддержания свободного сообщения между Силистрией и Шумлой и между Силистрией и Варною мне не нужно было особенно большого прикрытия; ему только дважды пришлось [209] вступить в бой. Все силы русских упирались флангом в Дунай и были сосредоточены но укреплениях Илон и Араб, кои защищались арнаутами-католиками с небольшим гарнизоном регулярных войск. Я звал сердар — экрема в Дели-Орман, чтобы атаковать русских со всеми нашими силами, что было вполне возможно, и просил разрешения сделать диверсию с теми силами, которые находились в моем распоряжения, но получил приказ, в котором говорилось, что я ухе сделал более, нежели можно было ожидать, и что этим нужно удовольствоваться.

Перевод В. В. Тимощук

(Продолжение следует).

(пер. В. В. Тимощук)
Текст воспроизведен по изданию: Записки Михаила Чайковского (Мехмед-Садык-паши) // Русская старина, № 10. 1898

© текст - Тимощук В. В. 1898
© сетевая версия - Тhietmar. 2013
© OCR - Тамара. 2013
© Русская старина. 1898